Проситель

      На экране компьютера, с некоторых пор заменившего Берендееву бумагу и пишущую машинку, как раз и было то самое невозможное совершенство - Ничто, серое пространство, вместилище сущего, территория нерожденного, - которое предстояло разрушить (осквернить?).
      "Зачем?" - подумал Берендеев.
      Ему было известно предположение о будто бы имеющем место "попущении Господа злу", смысл которого заключался в том, что Господь иной раз не препятствовал полномасштабной реализации зла для последующего полномасштабного же его пресечения с обязательным наказанием виновных. Вероятно, точно так же имело место и "попущение Господа творчеству". Господь не имел обыкновения препятствовать творчеству в надежде на то, что творец создаст нечто стоящее.
      Берендеев не был уверен, что ему следует в очередной раз испытывать терпение Господа. Ему было трудно отделаться от идиотского ощущения, что ему (и не только ему) в принципе не о чем и незачем писать, потому что Господь и так все видит и знает. Что же касается людей (читателей), то они, независимо от того, будет он писать или не будет, ничего не видят и ничего не знают, потому что не хотят видеть и не хотят знать. Берендеев подумал, что нельзя писать, не зная (не видя) истины. Но, вероятно, можно было писать, зная (видя), что истины не существует вообще. Это было все равно что справа налево писать пальцем по воздуху буквами, которых не существует ни в одном известном языке. Тем не менее писатель-фантаст Руслан Берендеев был уверен, что писать следует именно так. Глядя на серый мерцающий компьютерный экран, он ощущал себя неандертальцем, впервые в жизни вознамерившимся выцарапать что-то острым камнем на стене пещеры.
      Что?
      Здесь опять имело место противоречие. Господь, как известно, знал все наперед. Предполагаемым же читателям писатель-фантаст Руслан Берендеев был бессилен объяснить то, чего не понимал сам. Получалось, что он одновременно отправитель и адресат... чего? "Вот только письма оттуда идут слишком долго..." - вспомнил он слова Дали. Единственной целью творчества, таким образом, коему попустительствовал Господь, являлось объяснение (чего?) самому себе. "Я есмь альфа и омега...." - вспомнилось Берендееву. И тут же, как водится, скверный какой-то перепад в мыслях, отвратительная галиматься: ""Сознанье - всё!" - сказал мудрец брадатый. Другой в молчанье встал и стал ему башку крутить". Творчество было где-то там - в перепадах (как на американских горках) сознания: от вечного к суетному, от умного к глупому, от Всё к Ничто.
      И еще писатель-фантаст Руслан Берендеев вдруг вспомнил огромный, напоминающий голову трупа из фильма ужасов лунный глобус в кабинете председателя совета директоров "Сет-банка" Нестора Рыбоконя. Глобус (хотя тогда Берендеев не придал этому значения) был в один цвет с мерцающим в данный момент на его столе экраном компьютера.
      Едва только (несколько лет назад) он переступил порог кабинета Нестора Рыбоконя, взгляд его немедленно уподобился луноходу, заскользил по стоящему в углу кабинета на красного дерева ноге глобусу. "Море сомнений" - было первым, что сканировал взгляд Берендеева с серой, как кость, поверхности глобуса. "Море возможностей" - вторым.
      Теперь он доподлинно знал, что чертоги Господа Бога, сотворившего твердь земную и хляби водные, находятся не на небесах, а на Луне. Море сомнений и Море возможностей были детьми Всё и Ничто, как Каин и Авель - детьми изгнанных из рая Адама и Евы. Совершенство сходило на нет, точнее, меняло сущность, как трансвестит пол, в преодолении Моря сомнений на пути к Морю возможностей.
      Отныне Берендееву было совершенно точно известно, когда именно Господь Бог навсегда распрощался с идеей совершенства. В мгновение одушевления Адама, когда тот, как предтеча Франкенштейна, зажил по собственному, независимому от Божьей воли закону, двинулся предначертанным путем - прочь от Моря сомнений к Морю возможностей. В сущности, на протяжении тысячелетий человеку предоставлялся один-единственный - в бесчисленных, как созвездия на небе, вариациях - выбор: между Морем возможностей (несовершенством) и Морем сомнений (бездействием), в насыщенном растворе которого растворялось сущее, но прежде всего - мысль и воля.
      Берендееву открылось, что предлагаемый человеку якобы один-единственный выбор не двоичен, но троичен, что между жизнью и смертью, существованием и несуществованием, бытием и небытием, синонимом и антонимом есть нечто третье, что не может быть описано словами, поскольку отсутствуют сами понятия (термины), с помощью которых можно было бы обозначить это третье. Таким образом, к бесчисленному множеству признаков, по которым можно было классифицировать людей, Берендеев в духе Штучного доктора добавил еще три. Человечество разделялось на людей сомнений (бездействия), на людей возможностей (то есть действий, направленных на достижение неких целей), а также на людей Всё и Ничто, причудливо совмещающих взаимоисключающие признаки.
      "Рая как такового нет, - вдруг подумал Берендеев, - нет единого рая для всех без исключения благочестивцев и праведников. Есть что-то другое, неуловимое, как знаменитый кочующий в Интернете файл, якобы содержащий ответы на все вопросы..."
      Он по-прежнему смотрел в серый компьютерный экран, как в мертвый глаз. Ему казалось удивительным и необъяснимым, что люди так мало говорят и думают о единственном - о чем им следовало непрерывно говорить и думать, а именно: есть ли рай и если есть, то какой он и как надо вести себя в земной жизни, чтобы туда попасть.
      По всей видимости, представления о рае изменялись в случае перехода человека из одной классификации в другую. Берендеев не сомневался, что самый изменчивый (как хамелеон), в зависимости от жизненных и прочих обстоятельств, и, следовательно, самый надежный рай - у людей Всё и Ничто.
      Потому что он всегда при них.
      Собственно, они с самого рождения в раю.
      Хоть и не всегда отдают себе в этом отчет.
      Берендеев поднялся из-за письменного стола, подошел к окну. С двадцать четвертого этажа мир казался безмятежным и в общем-то не заслуживающим внимания. Быть может, многовековое бездействие Господа как раз и объяснялось подобным оптическим обманом.
      Господь устал.
      И писатель-фантаст Руслан Берендеев доподлинно знал, что именно утомило Господа.
      Люди.
      Сквозь специальные звуконепроницаемые (вакуумные) двойные стекла в белом переплете (как прозрачное письмо в конверте) Берендеев видел сверкающую на солнце "позолоченную" цыганкину ладонь останкинского пруда, кущи Ботанического сада, крохотную красную церковку, летящую в небо телебашню. Далее во все стороны простирался город, который в принципе тоже можно было уподобить бесконечному - с письменами и символами - компьютерному экрану. За прожитые сорок с лишним лет Берендеев сменил немало квартир, но никогда не поднимался выше четвертого этажа. Он где-то читал, что высоко живущий народ сходит с ума значительно активнее, нежели низко (до пятого этажа) живущий, но ему нравилась квартира на двадцать четвертом этаже, наполняющаяся по вечерам, как стакан, сначала красным игристым - закатным - светом, затем, по мере сегментации и, наконец, ухода светила за горизонт, - сумеречным сиренево-зеленоватым абсентом. Ясной же ночью стакан наполнялся и вовсе каким-то божественным черным в звездах - вином с нерастворимой (неопалимой) луной, как кусочком льда, или урезанным месяцем, как лимонной долькой на дне.
      Пустой компьютерный экран рождал мысли о беззаконности творчества.
      "Всякое истинное дело, - вспомнились Берендееву слова Нестора Рыбоконя, зачинается в пропасти отчаяния и, по сути своей, является преобразованием инсталляцией - отчаяния, точнее, той или иной его систематизированной формы или формализованной системы в бытие". "То есть чем-то вроде наркотической дозы?" - помнится, уточнил Берендеев. "Отношения души и сущего, - горестно вздохнул Рыбоконь, - вполне укладываются в схему "наркоман - наркотик". - Люди - наркоманы; мир - наркотик; отчаяние - деньги, обслуживающие процесс, и одновременно игла, обеспечивающая контакт". "Да, но не каждому по нутру этот наркотик", - заметил Берендеев. "Потому-то сейчас в России так много самоубийств, - не стал спорить председатель совета директоров "Сет-банка". Передозировка отчаянием... Неужели ты забыл: много денег - много отчаяния?" "Но и мало денег - много отчаяния", - возразил Берендеев. "Уровень отчаяния в человеческом обществе - величина столь же изначальная, - подвел итог странному разговору Рыбоконь, - как земное притяжение. Не дело людишек с ним забавляться. Невесомость - удел ангелов".
      Много лет Берендеев как о невозможном счастье мечтал о времени, когда сможет свободно и без оглядки на вязкое и вонючее, как болото, бытие заниматься сочинительством. Собственно, для этого была приобретена и соответствующим образом оборудована останкинская квартира на двадцать четвертом этаже. Апофеозом творчества, по мнению Берендеева, являлся апофеоз одиночества. Сейчас он совершенно точно знал, что одиночество бесплодно. Или плодно, но только сроки беременности у него были иррациональные и рождалось зачастую (если рождалось) нечто странное.
      Чем пристальнее он смотрел на серый компьютерный экран, тем очевиднее ему становилось, что если "истинное дело" преобразует - инсталлирует - отчаяние в бытие, то творчество - бытие в отчаяние. То есть творчество представало первичным, в то время как "истинное дело" - вторичным.
      Воистину было так.
      Человеческие страсти, беспокойства, мысли и поступки не могли преодолеть воздушное пространство в двадцать четыре этажа - от земли до компьютерного экрана на письменном столе Берендеева. С высоты двадцать четвертого этажа они казались не то чтобы не имеющими места быть, но несущественными. Так человеку, познавшему большое число, становится неинтересным число малое, которое большое число вмещает, растворяет в себе без остатка. Беззаконность творчества, таким образом, заключалась в попрании всех мыслимых и немыслимых законов. "Шестерка иногда бьет туза, - подумал Берендеев, буквально вынуждая себя написать первую фразу, - иногда не бьет, а иногда... бьет сама себя".
      "Все, чему предназначено выразиться, - вспомнил он еще одно изречение Рыбоконя, - найдет способ и время выразиться. Так называемые муки творчества, в сущности, пустая трата времени". "Или настройка некоего таинственного инструмента", - предположил Берендеев. "Этот инструмент, - усмехнулся Рыбоконь, - не нуждается в настройке".
      На сиреневом сумеречном небе тем временем появились первые звезды избыточно яркие, как метафоры графомана. В этом году случилась затяжная осень, и Берендеев, прогуливаясь по дорожкам Ботанического сада, изумлялся неубывающему количеству желтых и красных листьев, устилающих дорожки и все вокруг. Листья напоминали деньги - бумажные купюры, неурочно (в отличие от истинных осенних листьев) упавшие к его ногам. Берендеев брел в них, утопая, аки посуху.
      Ему было не отделаться от мысли, что и по экрану компьютера он бредет (куда?) аки посуху. Берендеев сам не заметил, как в сером глазу экрана засветилась первая фраза: "Во сне вдова увидела деньги". Эта фраза не имела ни малейшего отношения к сюжету, который он обдумывал. Но самое удивительное, писатель-фантаст Руслан Берендеев знал, кто эта вдова. Праматерь рода человеческого Ева, как известно, пережившая своего мужа Адама ровно на триста тридцать три года.
      Прежняя жизнь Берендеева дотлевала под шуршащим лиственным осенним ковром. Но и в новой его жизни прорастали семена разрушения. Невидимые грызуны прокладывали внутри листьев туннели и магистрали. Берендеев в ужасе ждал момента их появления на свет Божий, потому что ни один демон, как известно, не удовлетворяется изначальной средой обитания, тем более такой ненадежной и легко преодолеваемой, как осенние, напоминающие деньги листья.
      Берендеев долго определял главное, так сказать, фундаментальное отличие своей новой жизни от прежней. Отличий было много. К примеру, теперь он перемещался исключительно на машине, а не на общественном транспорте. Не употреблял дешевую водку. Не сдавал пустые бутылки. Покупал продукты в огромном, как крытый стадион, и пустынном (в смысле посетителей), как расцвеченный склеп, супермаркете, а не на шумной и грязной, составленной из металлических контейнеров-будок оптовой ярмарке. Тем не менее его почему-то тянуло на ярмарку, как магнитом. Иной раз Берендеев сам не замечал, как оказывался там. Зачем? Теперь он расплачивался не мятыми или новыми купюрами осенними листьями, а цифрами, считываемыми с банковской пластиковой карточки, то есть, в сущности, не видел живых денег. В новой жизни Берендеева мятым и грязным, скомканным и рваным, обслюнявленным и захватанным живым деньгам места не было. Если же они и появлялись, то новенькие, только что из гознаковской типографии, в пачках, перепоясанных банковскими лентами (как революционные матросы пулеметными), ровненько уложенные в небольшие кейсы, большие чемоданы или прямоугольные, как будто специально предназначенные для транспортировки денег, саквояжи с золотыми замками. Грязь, кровь, слезы, пот, жир нечистых рук - все то, во что новым деньгам только предстояло погрузиться, - странным образом опережающе сгущалось над девственными типографскими пачками, вставало магнитным нимбом над затылками передающих и принимающих кейсы, чемоданы и саквояжи людей. К магнитным нимбам сквозь время и пространство опять же опережающе принюхивались остроносые свинцовые и никелевые пули. "Много денег много смерти", - вспомнил Берендеев слова Нестора Рыбоконя. "Но и мало денег, - подумал Берендеев, - много смерти". Получалось, что не только отчаяние, но и деньги, а главное, смерть были величинами не менее изначальными, нежели земное притяжение.
      Но основное отличие его новой жизни от старой все же заключалось не в том, что в ней стало больше денег и, следовательно, больше отчаяния и больше смерти. В новой жизни писателя-фантаста Руслана Берендеева предстало не имеющим места быть само понятие счастья. Конечно, нельзя было утверждать, что и в прежней его жизни счастья было выше головы. Но там оно по крайней мере подразумевалось, как отдых в конце пути, как линия берега во время долгого плавания. В новой жизни категория счастья отсутствовала, как, скажем, отсутствует категория воздуха в открытом космическом пространстве.
      - Приди ко мне, - произнес Берендеев, глядя на компьютерный экран, где была единственная дурацкая фраза, - и я излечу тебя от твоей болезни, потому что только я знаю, что это за болезнь, и только я смогу тебя излечить. Штучный доктор.
      ...Несколько лет назад сиреневым весенним вечером он выложил на стол перед председателем совета директоров "Сет-банка" Нестором Рыбоконем ворох сорванных с бессмысленной (если речь шла о привлечении потенциальных клиентов) высоты объявлений.
      - Это бред, подобный расшифровке слова "революция" как "рев Люцифера", сказал Берендеев, не в силах оторвать взгляда от бронзовой статуэтки оскалившегося крылатого осла. Ему вдруг открылось, что осел победительно попирает копытами некую полукруглую сферу, которую легко можно было принять за макушку - купол - земли.
      - Если бы слово "революция" писалось через "ф", - серьезно ответил председатель совета директоров "Сет-банка", - его можно было бы расшифровать как "реформа Люцифера".
      - Честно говоря, не вижу большой разницы, - пожал плечами Берендеев. Реформа - это почти всегда рев... обездоленных.
      - Но рев обездоленных далеко не всегда реформа, - возразил председатель совета директоров "Сет-банка", приглашая Берендеева усесться в глубокое и черное, как омут в ночь лунного затмения, кожаное кресло. - И потом, при чем здесь тогда Люцифер?
      - Он уходит, - в глубоком кожаном кресле с инкрустированными, карельской березы подлокотниками Берендеев почувствовал себя столь же уверенно, как крылатый осел на куполе земли, - в пространство между производными от самого себя понятиями, в данном случае между "ревом обездоленных" и "реформой".
      - Занятно. - банкир устроился в соседнем - через низкий стеклянный столик - кресле. - вы сказали, что он уходит. Но что-то ведь остается в пространстве между понятиями. Что-то, что является, так сказать, их одновременной антагонистической сутью. Не кажется ли вам, что над ревом обездоленных и реформой как бы наличествует третье, вмещающее в себя любую из них комбинацию, понятие? Как цифра "шесть" над цифрами "два" и "три"?
      "Или как крылатый осел над куполом земли", - подумал Руслан Берендеев.
      - Если вы думаете удивить меня предположением, что это третье - деньги, вы - не Штучный доктор, - рассмеялся Берендеев. Круглолицый, в забавных круглых роговых (Берендеев раньше таких не видел) очках банкир определенно начал его забавлять.
      - Боюсь, что я отныне действительно не Штучный доктор, - со вздохом согласился тот. - В лучшем случае - Штучный фельдшер или Штучный медбрат. В худшем... - замолчал.
      - Вы сказали, что ждали меня. - Берендееву не понравилось, что банкир так быстро отказался от сомнительной чести быть Штучным доктором. - Стало быть, вам известно, как меня зовут и кто я?
      - Нет, - покачал головой банкир. - Но полагаю, вы представитесь. Нестор Иванович Рыбоконь, - протянул вялую, пухлую, но в пожатии неожиданно крепкую и холодную, как у снежного человека, руку.
      Машинально назвавшись, Берендеев подумал, что (так часто случается с сумасшедшими) он шел к доктору, а пришел к другому сумасшедшему.
      - Наверное, я не единственный, кто читал ваши высоко развешанные объявления, - сказал Берендеев. - Могут ведь прийти и другие.
      - Кто не успел - тот опоздал, - несолидно как-то хихикнул банкир. Берендеев понял, что в их разговоре смешно искать логику. - Как там у Хемингуэя... Победитель не получает ничего?
      - Если вы не Штучный доктор, зачем я сюда пришел? Кто и от чего меня излечит? - спросил Руслан Берендеев.
      Не ответив, Нестор Рыбоконь поднялся с кресла, шагнул к встроенному в стену шкафу, снял с плечиков то ли плащ, то ли саван - серый, как асфальт, но в какую-то идиотскую то ли крапинку, то ли искру.
      - Это... что? - с недоумением принял странную дерюгу Берендеев.
      - Халат Штучного доктора, - ответил Нестор Рыбоконь. - Надевайте, он ваш.
      Берендеев подумал, что если к этому халату еще и колпак со звездами, то смело можно на средневековый костер.
      - А сам Штучный доктор? - мягко, дабы не спровоцировать у сумасшедшего приступ буйства, полюбопытствовал Берендеев.
      - Передо мной, - обрадованно ответил банкир. - Он передо мной. Штучный доктор - вы!
      - Таким образом, это вы пришли ко мне, чтобы излечиться, - скосил глаза на скомканные на столе объявления писатель-фантаст Руслан Берендеев, - потому что только я знаю, что это за болезнь, и только я смогу вас излечить?
      - Ну, я бы не стал персонифицировать, - рассеянно взял со стеллажа статуэтку крылатого осла Нестор Рыбоконь. - Дело обстоит несколько сложнее. Скажем так, не меня лично, хотя, конечно, и меня в какой-то степени, а... всех.
      - Всех? - уточнил Берендеев. - То есть... человечество?
      Председатель совета директоров "Сет-банка" отошел в угол к лунному глобусу, попытался установить на нем крылатого оскалившегося осла. Ослу, похоже, там не понравилось. Он так и норовил соскользнуть. Берендеев подумал, что еще одна-две попытки, а потом сумасшедший банкир возьмет да запустит тяжелой статуэткой ему в голову.
      - Вы бесконечно разочаровались в людях. (Осел, не иначе как задействовав крылья, закрепился на невидимой с земли стороне Луны, а именно посреди Пустыни рыб, - Берендеев и не знал, что на обратной стороне Луны есть территория с таким странным названием.) Вернее, не просто разочаровались, - продолжил Нестор Рыбоконь, - а потеряли к ним всяческий интерес. Грубо говоря, отныне люди не могут вас удивить.
      - Некоторые, наверное, могут, - возразил Берендеев.
      - Еще я хочу вам заметить, что по жизни человека ведет не только судьба, но и ее, так сказать, негатив - фортуна. Фортуна, как правило, не вознаграждает за добродетель. Вы можете совершить дикий, безрассудный поступок и... вдруг все ваши желания исполнятся. В то же самое время вы можете бесконечно долго сохранять добродетель, жить как полагается, но единственное, что вам стопроцентно гарантировано, - унылое прозябание и какая-нибудь нелепая смерть...
      - То есть вы хотите предоставить мне шанс? - усмехнулся Руслан Берендеев.
      - Ваша личная жизнь сейчас столь пуста, что вы больше не боитесь смерти... - посмотрел в глаза Берендееву Нестор Рыбоконь. - Следовательно, вам нечего терять. Вы вполне созрели, чтобы жить не среди людей, но среди поставленных целей. Поверьте, это ничуть не менее интересно. Ловите! - вдруг бросил через весь кабинет статуэтку крылатого осла. - В это трудно поверить, - продолжил, когда Берендеев, легко поймав (он сам не ожидал от себя такой ловкости), поставил статуэтку на стол, - но она из чистого золота. И еще труднее поверить в то, что я вам ее дарю. Из чистого золота - от чистого... разума!
      - Нестор Иванович, вероятно, вы очень богатый человек, - заметил Берендеев.
      - Ошибаетесь, - рассмеялся банкир. Берендееву показалось, что смеется не он, а осел, как выяснилось, слегка поранивший ему острым крылом ладонь. Берендееву вдруг пришла в голову мысль, что статуэтка облита... ядом. Ядом, вызывающим... смертельный понос. - Я беден, как... рыба в пустыне. Точнее, как, - внес какое-то совершенно нелепое уточнение Рыбоконь, - церковная рыба в пустыне.
      - В таком случае, к чему эти подарки? - спросил Берендеев.
      - Как к чему? - удивился Рыбоконь. - Чтобы разбогатеть - бесконечно, как только позволительно смертному человеку! Как только может разбогатеть... рыба в пустыне!
      - Интересно, каким образом? - поинтересовался Берендеев, ощущая вокруг себя странное сгущение и потемнение воздуха, как если бы произносимые слова могли, подобно химическим реактивам, воздействовать на атмосферу. "Если бы, подумал он, - тогда над Москвой стояла вечная непроглядная ночь". - Кто может сделать богатой... рыбу в пустыне? Он? - кивнул на золотого крылатого осла.
      - Нет, - снял очки, посмотрел Берендееву в глаза банкир. Берендеев подумал, что кто-то уже точно так же смотрел ему в глаза. И он уже испытывал, выдерживая другой взгляд, такие же (не сказать чтобы приятные) ощущения. - Вы.
      11
      В вечернюю пору Ботанический сад был пуст. Берендеев вошел в него, как в холодный огонь, минуя главный вход, со стороны покрытого опавшими листьями, как экземой, пруда, для чего пришлось протиснуться сквозь разжатые неведомым богатырем толстые чугунные прутья, отделяющие Ботанический сад от ВДНХ (или как там она сейчас называлась). Пруд был местом сбора готовящихся к отлету в Африку, а может, в Азию уток, к которым непонятно с какой целью примкнул огромный, белый, как врач в халате, как ангел, пеликан. В косых закатных, отражающихся от воды лучах пеликан напоминал живой фонарь. Быть может, он учил уток психоанализу (врач) или добродетели (ангел)?
      Писателю-фантасту Руслану Берендееву доставляло горькое, ни с чем не сравнимое удовольствие бродить в одиночестве в сумерках по аллеям осеннего Ботанического сада. Это была территория, где пуля могла достать его в любое мгновение. Гуляя среди деревьев и теплиц, Берендеев ощущал легкую тяжесть на переносице, как будто там лежала невидимая монета. Переносица трепетно ждала пулю, как невеста жениха. Берендеев так часто и много размышлял о пронизывающих воздух, входящих в теплые головы и тела свинцовых и никелевых пулях, что они стали казаться ему обязательными фрагментами атмосферы. Мир был разделен на секторы, расчерчен траекториями пуль, как ночное небо спутниками и созвездиями. Особенно густо пуль-спутников было в секторе под названием "конкуренция". В России экономическую конкуренцию как основополагающую составляющую демократического общественно-политического устройства заменила конкуренция киллеров. Рынок киллеров был едва ли не единственным процветающим в России рынком. Пуля была универсальным экономическим (а в последнее время и политическим) инструментом, снимающим любые противоречия. Предназначенная Берендееву пуля пока покоилась, как Спящая красавица в хрустальном гробу, в вороненом стволе. Берендеев не знал, где именно в данный момент находится хрустально-вороненый ствол-гроб, но совершенно точно знал, что где-то находится.
      Нынешние одинокие хождения по Ботаническому саду напоминали ему давние прогулки по затерянной в северной промзоне Москвы Дербентской улице, где на первом этаже в здании в хвост и в гриву распроданного НИИ располагалась контора фирмы металлоторговцев с издевательским названием "Бисси".
      - Как это расшифровывается? - помнится, однажды поинтересовался Берендеев у Дарьи, отрешенно уставившейся в ночное кухонное окно. У него лично словцо ассоциировалось с: "б..." и "пъсать", но он постеснялся посвящать в сомнительные филологические изыскания жену.
      - Что? А-а... "Биметаллические исследования" - так, кажется, - ответила Дарья.
      - Но ведь это, извини меня, галиматья, - заметил Берендеев, горестно и непродуктивно размышляющий над причинами отрешенности жены.
      - А? Наверное... - не стала спорить Дарья. - Но сути дела это не меняет.
      - Какой сути? - поинтересовался Берендеев.
      - Простой как мир. - Дарья налила в рюмку водки, выпила в одиночестве. Одним в этом мире - все, другим - ничего!
      "Возможно, - хотел возразить Берендеев, - но это не повод, чтобы сходить с ума". Но не сказал. Он не знал, как объяснить Дарье, что такие вещи, как семья, покой, воля, - священны и вечны, в то время как деньги в значении "все" - ничтожны и преходящи. Он вдруг вспомнил, что дьявол, не представляя, что делать с лишними деньгами, - допустим, после оприходования приобретенной души, - чаще всего превращал их в... дерьмо, причем главным образом в шакалье, то есть такое, какое невозможно использовать даже как удобрение. Но если бы Берендеев сказал жене, что путь ее - от семьи в дерьмо, она бы окончательно укрепилась в мысли, что он сумасшедший.
      Сейчас Берендеев не мог ответить на вопрос, что за радость была ему когда-то ходить по забытой Богом Дербентской улице. Что он хотел увидеть? Неужели Дарью? Но зачем? Наверное, ему хотелось, чтобы Дарья увидела его простоволосого под снегом (в ту весну весь апрель валил снег), в неуместных белых подростковых кроссовках, в дешевой, купленной на вещевом рынке в Лужниках, широкой и короткой куртке с неприлично болтающимися между ног шнурками. Берендеев понимал, что это бесконечно глупо, но неведомая сила влекла его на таинственную Дербентскую улицу, даже и не под окна фирмы "Бисси" (он боялся идти под окна), не в какое-нибудь укромное местечко, откуда он мог бы увидеть выходящую (с кем-то?) Дарью (он боялся и не хотел этого видеть), а на пустырь перед остановленным и уже частично разрушенным цементным заводом. Посреди продуваемого ветром пустыря писатель-фантаст Руслан Берендеев торчал немым восклицательным знаком, символом утраченных иллюзий, порушенных надежд и неизбывного отчаяния, на который если кто и мог обратить внимание, так только живущие в разоренных цехах бомжи, летающие над цехами вороны и, естественно, Господь Бог.
      Понятие "измена" тогда окончательно соединилось в сознании Берендеева с апрельским снегом, с грязными лужами промзоны, с разрушенным цементным заводом, с расклеивающимися, пропускающими влагу клеенчатыми кроссовками, с воронами в небесах, облепившими одну-единственную, пронизывающую завод теплую трубу с бомжами в лохмотьях и... с Господом Богом... везде.
      Понятие "смерть" сейчас (не окончательно) - с осенним Ботаническим садом, с покрытым листьями прудом, с чугунной оградой, с мраморной женской статуей на небольшом постаменте в конце одной из аллей и опять же с Господом Богом... везде.
      Отчего-то Берендеев решил, что это нимфа по имени Кора, хотя, вполне вероятно, это была другая нимфа, а может, вовсе и не нимфа.
      Нечего и говорить, что дышать сладким воздухом (несостоявшейся) смерти было невыразимо приятнее, нежели горьким воздухом (состоявшейся) измены. Соответственно, языческие божества (предполагаемая Кора) казались писателю-фантасту Руслану Берендееву справедливее единого Бога в небесах над разрушенными цехами цементного завода, над Ботаническим садом, то есть... везде, равно как и (несостоявшаяся) смерть казалась ему справедливее (состоявшейся) измены.
      Измена, в сущности, была всего лишь отпадением одной души от другой, предательством некогда имевшей место общей жизни. Тяжесть или легкость измены определялась тем, как оценивалась сторонами общая жизнь. Одна могла (завышенно) оценить ее в миллион, другая (по демпингу) в копейку.
      Остановившаяся было жизнь писателя-фантаста Руслана Берендеева после отпадения (измены) Дарьи постепенно восстанавливала и даже наращивала потерянные обороты, но это были другие обороты и соответственно другая жизнь. Освободившееся пространство в его душе замещалось чем-то иным. Вот только чем именно - Берендеев никак не мог определить. Иногда же ему казалось, что лучше вообще не определять.
      Медленно шагая по аллее, дальняя перспектива которой терялась в сумерках, Берендеев размышлял об измене как о некоем пределе, разбивающем человеческую жизнь на "до" и "после". Суть "после" заключалась в отделении оскорбленного чувства от жизни, в провозглашении им, так сказать, суверенитета, независимости, отдельного государства. Берендеев долго мучился, пытаясь дать определение ускользающему как ветер понятию "оскорбленное чувство", пока наконец не решил, что в "сухом остатке" это, видимо, добровольное смирение отдельно взятого человека перед обстоятельствами, пассивная (вынужденная) его вера в то, что жизнь имеет некий смысл, готовность человека довольствоваться относительно (дом, семья и так далее) малым, то есть, повторяя слова героя Вольтера, возделывать свой сад.
      Случалось, однако, что после измены высвободившееся (освобожденное?) оскорбленное чувство (как душа над телом после смерти) воспаряло над обыденностью, подобно горячему воздуху, расширялось, утрачивая при этом способность смешиваться с повседневной жизнью и тем самым сообщать (возвращать) ей смысл. Отныне оскорбленное чувство, точнее, новая его ипостась стремилась не внутрь, а вовне, не вглубь, а вширь, приобретала иной масштаб, предпочитала оперировать категориями не отдельно взятых людей, но человечества, которое уже воспринималось не как нерушимый мир Божий, но безобразный хаос, который следовало упорядочить, привести в соответствие с новыми - масштабными - единицами измерениями.