Белое пятно

      ...Идти прямо... Не оглядываться!..
      Он идет, так и не видя своих конвоиров, так и не взглянув в лица своим друзьям-врагам, которые провожают его сквозь эту лесную сказку в последний далекий путь. Такой далекий, что из него никому и никогда не было возврата.
      Правда все это или только мерещится ему?
      Неужели это он, Левко Невкыпилый, старшина Невкыпилый, Лев Никанорович Невкыпилый (он любил и настаивал, чтобы называли его именно так - Лев!), полный сил, молодости, энергии, желаний, надежд и планов, идет по этой сказочной тропинке для того, чтобы всего лишь через несколько шагов превратиться в ничто?!
      Он, наполненный горячим трепетом жизни! Человек, в сознании которого может вместиться вся необозримая вселенная! Он, кто был уже студентом, читал Толстого и Шевченко, знал наизусть огромное множество чудеснейших стихов, изучал философские системы и строение атома, постиг величие и бесконечность невидимых миров!
      И виноват, наверное, в этом ужасном, что с ним сейчас происходит, он сам. Только он! Чего-то недосмотрел, чего-то недодумал. Где-то в чем-то не так повел себя.
      Перехитрил, выходит, самого себя...
      ...Не оглядываться!.. Не оглядываться!..
      И самое бессмысленное, самое невероятное, что все отнимут у него свои, родные люди, ради которых он не жалел даже самого дорогого - жизни!
      Как это по-настоящему страшно, когда - свои. Нет, вероятно, ничего страшнее, ничего трагичнее.
      Но не нужно, не нужно... Страх, он, оказывается, в нас самих. И не бояться смерти - великое искусство.
      Быть может, самое великое и самое страшное из искусств!
      ...Не оглядываться! Не оглядываться!..
      А так ведь хотелось бы дожить до нашей победы!
      Только бы до победы! Страшно даже подумать, что он не доживет до этого времени, не увидит и не почувствует победы! Нашей! Его победы!..
      ...Не оглядываться!.. Не оглядываться!
      ЛЕЙТЕНАНТ ПАРФЕН ЗАМКОВОЙ
      Ночь лунная. Небо звездное, чистое. А внизу - бездонная темнота. Летишь - и не знаешь, когда, куда и как долетишь. Нужно подготовиться к приземлению, а определить приземление можно лишь приблизительно.
      Что там внизу, под ногами?
      Где-то сбоку, под необычайно большим, густо-малиновым шаром луны, сверкнули и сразу же исчезли из глаз какие-то костры. Мелькнули, и сразу же что-то заслонило их... Куда он падает?
      Сильный, неожиданно острый удар снизу в левую подошву так, будто кто-то выстрелил с земли и пуля прошила все тело до самого темени. Левую ногу сразу же перестал ощущать. Правая же как будто все еще летела в пропасть. Успел еще понять, что резко заваливается на правый бок.
      На какое-то время потерял сознание. Сколько это длилось, не мог бы сказать даже приблизительно. Однако, вероятно, не особенно долго. Хотя бы потому, что, опомнившись, увидел: стоит над ним все та же луна, только вроде бы еще огромнее, еще багровее.
      Инстинктивно рванул левую руку (хотел взглянуть на часы), и сразу же в глазах потемнело от нового, невыносимого приступа боли, которая остро отдалась где-то в надбровье.
      Пока преодолел эту боль, прошло много долгих мгновений. Потом попытался хоть как-то сориентироваться.
      Вокруг невысокие, в человеческий рост, редкие кусты и старые, потемневшие пеньки. Поблизости от Парфена таких высоких пней пять или шесть. Именно на одном из них он вывихнул, а может, и сломал ногу.
      Теперь лежит на боку, заломив под себя левую руку, запутавшись в стропах парашюта. Под боком, врезаясь в ребра, жестко, неприятно давит граната или пистолет.
      Пошевельнуться боязно. Каждое движение причиняет такую боль, что от нее мутится в голове, а перед глазами вспыхивают ослепительные искры.
      Однако нужно что-то предпринять. Хотя бы замаскировать парашют. Ведь он так откровенно белеет, так нахально светится, распластавшись на кустах!
      Перемогая боль, слабость, горечь неудачи, пересиливая самого себя, Парфен все-таки высвобождает левую руку, правой достает из кобуры пистолет. Потэм из кармана- гранату и, заняв таким образом "круговую оборону", затихает и прислушивается.
      Ночь стоит беззвучная, будто завороженная призрачным, угасающим уже светом полной луны. Вокруг темные кусты и мертвые пни. Вверху жуткая звездная пустота. Ощущение такое, будто на всей планете, кроме него, комиссара партизанской десантной группы лейтенанта Парфена Замкового, нет ни единой Души.
      Однако свои-то, наверное, должны все-таки быть гдето поблизости! Быть может, стоит лишь подать голос, и товарищи сразу же поспешат на помощь?
      Свисток из нагрудного кармана достать не так уж сложно. Парфен зажимает его губами: "Пить-пить!"
      Короткая пауза, и снова: "Пить-пить!" Потом умолкает и ждет ответа.
      Ни единого звука, ни шелеста. Вокруг все мертво, притаилось, словно заколдованное.
      А время не ждет. Ночь, какой бы она ни была, идет на убыль. Пускай и заколдованная, пускай и неслышно, незаметно, а все-таки с каждым мигом уплывает она в вечность, приближая утро... Утро, которое не должно захватить его врасплох!
      Он обязан перебороть обстоятельства, помочь самому себе, во что бы то ни стало выйти из этого страшного положения!
      А покамест еще раз: "Пить-пить! Пить-пить!"
      Тишина, пустота, безлюдье.
      И все же Парфен Замковой здесь не один! Сразу же, как только в звездном чистом небе раскрылся таинственный белый цветок парашюта и стал приближаться к темной земле, три пары глаз зачарованно, испуганно, с восторгом следили за ним. Следили, пока не увял он, опадая мягкими белыми волнами на темные кусты.
      Аполлон С греха, Тимко Цвиркун и Марко Окунь, остолбенев от удивления, плотно прижавшись друг к другу, сидели на гребне косогора и смотрели на белый купол парашюта, как на чудо, как на что-то сверхъестественное даже и в такую, далеко не обычную, страшную ночь.
      Вот уже почти два года с нетерпением ждали они встречи с чудом: с Калашником, с настоящим подпольщиком из "Молнии", с рейдовым отрядом Наумова, который, был слух, прошел поблизости где-то в марте, с советским разведчиком-парашютистом, с каким-то загадочным самолетом "оттуда"...
      Ждали они долго, упорно, терпеливо, хотя терпение их уже иссякало и в конце концов начало лопаться...
      И вот... именно тогда, когда они меньше всего ожидали этого, когда вовсе и не думали об этом, озабоченные делами более земными, значительно более сложными и опасными, чем те, которые возникали в их героических детских мечтах, чудо свершилось!
      Хлопцы даже растерялись, не зная, как к этому отнестись, с чего начинать и что же делать с этим долгожданным "чудом", которое объявилось вот здесь, в зарослях орешника, клена и шиповника, в зарослях бывшей Карапышевой левады, всего в каких-нибудь двух-трех десятках шагов от них!
      К чести "великих конспираторов" из седьмого "А", следует сказать, что свое "чудо" они заработали честно.
      И не только терпеливым, почти двухлетним ожиданием.
      Нет, потому что ждали они активно, желая встретить его не с пустыми руками.
      Горячее желание "чуда" и вместе с тем желание действовать появилось у них давно, у всех троих сразу, еще в ноябре сорок первого на терногородской дороге.
      По этой дороге, осенней, болотистой, как раз на Октябрьские праздники немцы куда-то перегоняли пленных из Терногородского концлагеря. Быть может, в Новые Байраки, быть может, еще куда... А они втроем стояли в толпе женщин возле мостика в Жабове. Пришли туда за пять километров, чтобы передать хотя бы узелок сухарей голодным, а может, и спасти кого-нибудь из своих или "чужих", все равно... Одним словом, мало ли что могло случиться! Ведь отцы и Марка и Тимка с самого начала войны служили в Красной Армии, где-то, может, неподалеку воевали...
      Своих отцов среди пленных они, к счастью, не встретили, а сухарей голодным так и не смогли передать.
      Вместо этого хлопцы увидели такое, чего не забудут всю свою жизнь, о чем люди потом с ужасом будут рассказывать друг другу по всей области...
      Они собственными глазами увидели, как гитлеровский фельдфебель убил человека. Пристрелил в упор, в спину, обессилевшего красноармейца...
      Пристрелил и, как потом выяснилось, еще живого столкнул с мостика в речку сапогами и прикладом винтовки... Через несколько минут красноармеец вдруг поднялся из воды, ловя руками воздух, ища, за что бы ухватиться. И фельдфебель опять стрелял и не мог попасть, а потом подбежал к берегу и бил красноармейца по рукам и по голове прикладом...
      Именно в ту минуту мальчишки почувствовали: произошло что-то невероятное, и не только тут, на жабовском мостике. Почувствовали, что так вот просто, как до сих пор, ни они, ни кто другой жить уже не смогут...
      Что жизнь вдруг перевернулась, стала невыносимой и что они сразу, в один лишь миг стали взрослыми. И должны что-то делать, что определило бы теперь их новое место в жизни, оправдало бы их существование в этом мире...
      Было им тогда, если разделить поровну, по тринадцать лет. Только самому щуплому - Аполлону Стрехе - перевалило уже три месяца на четырнадцатый. Высокому круглолицему Тимку Цвиркуну исполнилось ровно тринадцать, а Марко Окунь не дотянул до "юбилея"
      около трех месяцев.
      Жили они по-соседски в одном конце Солдатского поселка. Все трое единственные сыновья. Аполлон Стреха - без отца, Тимко Цвиркун - без матери. И лишь у Марка Окуня до самого начала войны были и отец, и мама, и даже две бабушки.
      Аполлон своего отца не помнил. Был батька командиром-пограничником. И погиб где-го на границе в стычке с бандой, когда сыну не было еще трех лет. Мать после этого возвратилась в родное село. Работала в аптеке.
      Сына любила без меры. И это опостылевшее мальчику, необычное в селе имя Аполлон дала ему именно она.
      Мать Тимка умерла в больнице во время тяжелой операции за два года до войны. Отец его - тракторист, так же как и отец Марка. Оба пошли в Красную Армию еще в июне сорок первого года. И теперь Марко и Аполлон жили при матерях, а Тимко - при старенькой бабушке.
      В школу их отвели вместе. С первого же дня они и там по-соседски устроились все втроем на одной скамье.
      И учительница Людмила Потаповна так и не смогла их рассадить... Держались все время своей группкой, обособленно, за что уже в четвертом классе приклеили им прозвище "великие конспираторы".
      Весной сорок первого все трое перешли в седьмой класс. Но учиться дальше им уже не довелось. И кто знает, доведется ли вообще.
      Сразу же после той страшной сцены у жабовского моста появилась надежда на желанное "чудо". Появилась уверенность, что вскоре в их жизни что-то изменится. Они найдут нужных людей, которым будут помогать, вместе с которыми будут бороться с оккупантами.
      Как-то в декабре Аполлон Стреха принес и показал друзьям листовку: "Товарищи, не верьте лживой фашистской пропаганде!.." Подпись под листовкой была странная и чуточку загадочная: "Молния". А из самого содержания можно было догадаться, что выпустил листовку кто-то здешний, что действует в их местах какаято "Молния". И что, ежели по-настоящему захотеть, можно эту "Молнию" разыскать.
      Хлопцы стали настойчиво готовиться к встрече и упорно разыскивать тропинки к "Молнии". Зимой в бывшем помещении сельского Совета, от которого остались одни обгоревшие стены, они обнаружили в завале и потом перепрятали в более надежное место четыре ведра винтовочных патронов и целехонькую пулеметную ленту.
      Позднее добыли еще две гранаты - "лимонки" с детонаторами, ящик взрывчатки, похожей на мыло, и даже пистолет ТТ. Его они выкрали на той же терногородской дороге у смертельно пьяного жабовского полицая, который уснул в кювете.
      Однако шли дни, недели, месяцы. Промелькнул год, а "Молния" так и оставалась для них недостижимой.
      Такая досада! Если бы ее не было! А то ведь действовала! Безусловно действовала! Ведь в последнее время, точно так же, как в сорок первом о Калашнике, только и говорят повсюду о "Молнии" да о ее делах!.. А вот ребятам почему-то никто из этой "Молнии" не встретился. Не хотят связываться? Обходят? Быть может, даже остерегаются? Но почему же? Потому, что Аполлонова мама работает в аптеке?.. Как-никак, а теперь и аптека словно бы немецкая и для немцев! Кто его знает!
      А время, хотя и невыносимо медленно, все же шло себе да шло. Дожили наконец и до великой победы под Сталинградом. И хотя ребята нигде не могли об этом прочесть, все-таки слух о радостном событии докатился и до них. Невидимой, но могучей волной прокатился этот слух по всей оккупированной земле Стало быть, скорее уже можно было надеяться на встречу с Красной Армией, чем на какое-либо другое "чудо" - на "Молнию", разведчиков или подпольщиков.
      А все-таки хлопцы надежды не теряли.
      Жили незаметно, как и все. Хлопотали дома на огородах, помогая матерям и бабушке, выходили работать на "общественное хозяйство", унося оттуда с немалым риском все, что под руку попадется: зерно - так зерно, а нет зерна, то подсолнух, кукурузу. Если не было и этого, хоть немного свеклы. С особенной старательностью разыскивали и собирали на зиму скупое степное топливо.
      Однажды, насыпав песок в подшипники, вывели из строя комбайн. Потом, когда гитлеровцы вывозили зерно на станцию, прокололи камеры у трех машин. А как-то ночью, перед тем как должны были угонять в Германию очередную группу девчат и парней, обошли до утра все хозяйства, все дворы и ото всех, какие были, телег пооткручивали с колес и припрятали гайки...
      Молодежь собирали и отправляли в Германию уже не раз и не два. И вот совершенно незаметно дошла очередь и до них. Никто этого не ожидал, когда вдруг забегали по дворам полицаи, приказывая второго августа собираться в сельуправе всем шестнадцати- и пятнадцатилетним. Правда, был это уже не сорок первый, и не сорок второй, и даже не начало сорок третьего года, поэтому в срок не явилась в сельуправу ни одна живая душа. На следующий день после повторных угроз пришло в разное время человек десять. Покрутились, повертелись, а тут и вечер наступил. Куда же на ночь глядя? На третий день к обеду согнали к сельуправе уже порядочно ребят. С мамами, бабушками и дедушками.
      И с котомками. Даже несколько подвод уже подъехало.
      Стоял на выгоне напротив бывшей церкви шум, плач, крики. Вертелись полицаи, с кем-то переругивался староста: оказывается, с лошадьми была неувязка. Суетились, хлопотали до самого вечера, и снова никто никуда не выехал. Еще и потому, что теперь, в августе сорок третьего, и полицай, и староста пошел не тот. Теперь старосты и полицаи были напутанными и растерянными.
      И никого никуда, как это было раньше, не торопили. Да п сами не торопились.
      На четвертый день налетел в Солдатский поселок сам шеф районного жандармского поста из Новых Байраков Бухман. Прихватил с собой нескольких немцев и свору свеженьких, бежавших из-за Днепра полицаев. Сразу же "закрутил" все гайки, пригрозил кому расстрелом, а кому виселицей, некоторых избил. Навел, одним словом, порядок. Всех детей, которых успели согнать, закрыл на замок в сельуправе. Вместе с ними загнал туда же и коекого из родителей, которые успели своих ребят припрятать, и только под вечер вскочил в машину и помчался назад, в Новые Байраки. Отъехал недалеко, каких-нибудь два-три километра за Жабозо, и... неожиданно уже в сумерках возвратился в Солдатский поселок. Вихрем ворвался в тихое, никем не предупрежденное село. Полицаи и гитлеровцы окружили весь центр, вытолкали, выгнали из домов всех, кто в чем был, и тогда Бухман приказал своим поджигать дома.
      Улица, подожженная сразу в нескольких местах, запылала. А смертельно напутанные люди, окруженные полицаями,сбились у колодца, недоумевая, за что на них такая напасть, почему так беснуются оккупанты.
      Знали об этом, по крайней мере в первый час после облавы, изо всего села только трое: Аполлон Стреха, Тимко Цвиркун и Марко Окунь.
      Что очередь может дойти и до них, если не подоспеет к тому времени Красная Армия, хлопцы, конечно, допускали. Однако о том, чтобы их угнали в Германию, не могло быть и речи. А чтобы они оказались хитрей, нужно было подготовиться и встретить опасность во всеоружии.
      Главным у них во всем был самый .маленький ростом, неказистый Аполлон Стреха. Он и внес очень уместное предложение - окопаться, соорудить такое тайное укрытие, чтобы их днем с огнем никто не нашел. Ну, а место подходящее разыскали уже сообща. Подошла для тайника бывшая Карапышева левада, крутой, некогда засаженный редким дубняком и кленами косогор над речушкой. Дубы и клены давным-давно, еще до войны, украдкой и на скорую руку были вырублены. Остались высокие почерневшие пни и обломанные скотиной кусты.
      Обыкновенная непригодная для пахоты земля, "неудобь", до черноты выбитый скотом выпас, который теперь уже называли просто тырлом, совсем забыв, что когда-то был он, особенно там, внизу у речушки, возле глубокого оврага, и в самом деле зеленой левадой. Овраг, узкий и глубокий, размытый талыми водами, быть может, за многие сотни лет, делил леваду надвое. Снизу, от речушки, переходя с бугра на бугор, окаймлял ее вырытый в сорок первом противотанковый ров.
      Копать свое укрытие хлопцы решили именно в этом овраге, в нескольких метрах от крутого обрыва. Как раз среди кустов шиповника, в зарослях чертополоха и полыни. Копали по ночам, когда в эти пустынные места не то что гитлеровца, и собаку калачом не заманишь. Копали не торопясь, наперед зная, что осуществить задуманное будет нелегко. Поклявшись страшной клятвой никому никогда не выдавать своей тайны, копали с начала мая и чуть ли не до середины июля. Сначала - небольшой колодец, вглубь метров на шесть. На дне этот колодец расширили, сделали более просторным и начали долбить узенький лаз в сторону, к обрыву.
      Копать, лежа на животе в тесной штольне, не имея возможности повернуться, мог лишь один человек. Они сменяли друг друга. Пока один долбил твердую глину, орудуя коротенькой саперной лопатой, двое других вытаскивали землю ведрами и рассыпали в противотанковом рву... Продвигалось дело крайне медленно.
      К тому же копать имели возможность не каждую ночь. Случалось, работали только двое, а иногда и ктонибудь один. И все же незаметно дело подвигалось...
      Колодец углублялся быстрее, рыть его было все удобнее. Боковая штольня в твердой, спресованной глине особенно трудно поддавалась.
      Иногда бывали такие минуты, когда Марко или Тимко теряли терпение. Только Аполлон с настойчивостью и упорством, которые ни разу не изменили ему, не отступал.
      - Как хотите, - говорил он товарищам в трудные минуты. - Бросите, все равно буду рыть один!
      Штольню - боковой выход из колодца к обрыву - до самого конца не докопали. Старательно измерив, оставили слой глины с полметра толщиной. В случае необходимости его можно было пробить несколькими ударами лопаты и незаметно выбраться в овраг через узенькое отверстие. Верхний лаз колодца маскировали дерном в старой деревянной бадье. Бадью "утопили"
      вровень с землей. Дерн в ней время от времени поливали, чтобы трава ничем не отличалась от окружающей.
      Потом, когда закончили возню с колодцем и штольней и начали расширять подземную пещеру, дело пошло веселее. В июле просторная, с широким лежаком-завалинкой вдоль стены пещера была уже вполне закончена.
      В ней могли стоять почти во весь рост, сидеть и лежать несколько человек. Закончив рытье подземелья, хлопцы перенесли туда набитые соломой мешки, старые дерюжки, две бутылки растительного масла, каганец, все наличное оружие и уже более или менее спокойно ожидали дальнейших событий.
      Во избежание риска Аполлон приказал товарищам всегда иметь при себе тертый табак.
      - А это еще зачем? - удивился недогадливый Марко, зная, что никто из его товарищей еще не брал цигарки в рот.
      - Голова! - презрительно процедил сквозь зубы Аполлон. - А про собак забыл? Посыпь каждый раз здесь вот, вокруг ямы, ни одна тебе овчарка след не возьмет!..
      ...Но перед этим была еще история с миной, с небольшой магнитной миной с часовым механизмом.
      Несколько ящиков таких мин везли на машине на фронт трое молодых гитлеровских солдат. Заночевали в Солдатском поселке у близких соседей Аполлона Вергунов, напротив, через улицу. Остановились они там еще засветло. Вели себя более или менее пристойно. Хотя и пристрелили последнюю на подворье у Вергунов курицу, но потом навязывали все же старой Вергунихе свои не "ост", а настоящие рейхсмарки и целых два куска мыла. От денег Вергуниха отказалась, а мыло, поколебавшись, взяла.
      Немцы приказали тогда старухе достать еще и шнапс - самогон, а курицу зажарить.
      Шнапс откуда-то принес немцам двенадцатилетний Вергунгшш внук Микола. Оказалось сразу же, что этого шнапса завоевателям мало. Выпив его, они снова достали из машины, сбросив на траву какие-то ящики, мыло и снова послали хлопца за шнапсом.
      Выпили прямо во дворе, сидя на деревянных ящиках.
      Громко разговаривали, быстро пьянея, пытались заводить песни, на всю улицу хохотали.
      Уже перед заходом солнца к Аполлону забежал Тимко, и они, присмотревшись к этим немцам, решили на всякий случай подойти поближе. Ведь можно услышать или увидеть что-нибудь интересное, нужное!
      Опьяневшие немцы встретили "кляйн польшевик партизан", как они говорили, весьма приветливо. Хохотали, хвастались, кого-то бранили, предлагали мальчикам сигареты к шнапс и все допытывались о каких-то "гут русише фройляйн"... Так и не объяснившись с "туземцами", ржали еще громче. Потом тыкали хлопцам под нос мыло. Белое и непривычно зернистое, будто из глины.
      А один, со шрамом через всю щеку, тот, который более твердо держался на ногах, достал из ящика, на котором сидел, какой-то металлический предмет.
      - Пиф-паф! - ткнул Тимку под нос и расхохотался на все подворье. - Рус Иван бу-бу-бух!
      Тимко отпрянул и тел: еще больше развеселил немцев. Аполлон же, сразу сообразив, что это мина, начал присматриваться к ней внимательнее. Немцу это почемуто неожиданно понравилось, и он принялся даже рассказывать, где тут что следует подкрутить и как эту мину устанавливать. Объяснений его Аполлон почти совсем не понял, а вот что это за мина, скумекал. Тем более что слышал уже о таких минах и раньше.
      Немец поиграл с миной и потом, когда игра эта ему надоела, сунул куда-то позади себя за ящик...
      Когда немцы, переночевав, на рассвете тронулись дальше, одной мины (если бы захотели проверить) они не досчитались бы. Возвращаясь домой от Вергунов, ее прихватил с собой на всякий случай Аполлон. Прихватил просто так, на всякий случай. Прихватил потому, что "плохо лежала", не зная еще, не думая наперед, зачем она ему и что он с нею будет делать. Спрятал в лопухах под каменным фундаментом аптечного домика. И некоторое время о ней и не вспоминал.
      ...В тот день, когда налетел на село новобайрацкип жандарм, Аполлонова мама посоветовала ему немедленно скрыться с глаз, пока все затихнет.
      Невысокая, сухощавая, с большими грустными темными глазами на бледном лице, она была болезненной.
      А в тот момент, когда стояла на крыльце, запирая на замок аптеку, показалась сыну какой-то особенно бледной и утомленной.
      У Аполлона даже сердце непривычно сжалось от жалости к маме. Но он, конечно, и виду не подал.
      А мама постояла на крыльце, прислушалась к шуму на улице и потом словно бы между прочим сказала:
      - Если бы не жандармы, "наши" тут ни за что вас теперь трогать не посмели бы. Посуетились бы вот так некоторое время, да все и затихло бы... Красная Армия, говорят, уже к Днепру подходит...
      И именно тогда Аполлон вдруг вспомнил о своей мине...
      Мамин совет он выполнил лишь наполовину. На глаза никому не попадался. Но из села никуда не ушел. Все слонялся за заборами, по садам и огородам, поблизости от подворья сельского старосты... А в удобный момент, когда жандарм со всеми своими немцами, умаявшись наконец, зашел к старосте на поздний обед, Аполлон быстро сунул мину в его автомобиль, прямо к шоферу под сиденье...
      Взрыв хотя и произошел, да пострадал не жандарм, а всего только шофер, как потом выяснилось. А Бухман лишь рассвирепел пуще прежнего.
      И теперь вот, среди тихой ночи, захваченное врасплох, его родное село, его Солдатский поселок, вспыхнуло, взорвалось огнем и горит, как сухая щепка. И неизвестно еще, что с людьми будет...
      Они - Марко, Тимко и Аполлон - все трое, как всегда, начеку, выскочили из села легко и беспрепятственно. Сидят теперь на пригорке под шиповником рядом со своим надежным укрытием. Сидят, еще не зная толком, что же там случилось. Почему уцелел жандарм?
      Чем же это закончится? И как бы получше обо всем разведать? Сидят, тревожатся за родных, ничего еще не зная об убитом шофере, вовсе и не подозревая, что о сожженной жандармской машине мгновенными кругами, будто волны по воде, расходятся всякие слухи и догадки. И что люди, все до одного, кто только узнал об этом, поступок Аполлона приписывают "Молнии". Той самой "Молнии", встречи с которой хлопцы так долго ждут, будто счастья какого пли чуда! Ждут, даже и не подозревая, что сами уже становятся легендой и чудом...
      И что вообще "чудо", которого они так ждали, уже здесь, с ними, совсем рядом, расцветает над головами в ночном звездном небе белым колокольчиком гигантского ландыша.
      Лунная августовская ночь в степи. Глухая степная балка. Вокруг - полно немцев и полицаев. Фронт, вероятно, за тысячу километров отсюда. Гитлеровцы подожгли твое село. Сам ты, спасаясь от неволи, а то и от смерти, притаился на гребне косогора, под ненадежными редкими кустами.
      Ночь. Безлюдье. Тишина, звездное небо. И вдруг в этом звездном небе, прямо у тебя над головой, раскрытый парашют! Откуда? Как? Ведь перед тем пи малейшего звука, даже намека на шум самолета! Или, быть может, им было просто не до того?.. Но как бы там ни было, видение это потрясло хлопцев своей невероятностью, неожиданностью.
      Первым заметил в небе раскрытый парашют Аполлон Стреха. Он даже глазам своим не поверил. Только подумал испуганно: "Что это со мною?! Задремал или спятил?" Быстро-быстро замигал глазами, но видение не исчезло. Попытался заговорить, но, как это бывает в кошмарном сне, горло ему сдавило, а губы стали сухими и непослушными. Он только и смог, что расставить остренькие локти (сидел посредине) и слегка, осторожно, будто за ним мог наблюдать кто-то невидимый, толкнул товарищей. Цвиркун и Окунь, неизвестно почему, правильно поняли этот жест, подняли глаза к небу. И сразу же заприметили то, что первым увидел Аполлон. Инстинктивно теснее прижались друг к другу и втянули головы в плечи.
      Парашют с темным пятном под белым куполом стремительно и неудержимо летел прямо на них. А они, как завороженные, сидели неподвижно и оцепенело. Они были так потрясены, что, вероятно, продолжали бы сидеть на месте, даже если бы парашют и в самом деле шлепнулся прямехонько им на головы... Лишь после того, как между ними и луной промелькнула темная тень, все трое, словно по команде, зажмурились...
      В лицо дохнуло легким ветерком. Прошелестели, будто спросонок, кусты неподалеку. Что-то тяжело, глухо ударилось о землю и... все вокруг снова замерло, затихло.
      Веря и не веря, Аполлон робко раскрывает глаза, осторожно осматривается по сторонам... Лица товарищей в лунном свете непривычно бледные, чуточку даже зеленоватые. Глаза расширены, и в них тревожные искорки.
      Тишина. Степь. Чистое, звездное небо. Будто минутой раньше вовсе ничего не случилось. Но ведь что-то все-таки было: шум, ветерок, шелест! Подавляя острый холодок испуга и неуверенности, все трое одновременно искоса смотрят в сторону, осторожно направляя взгляд вниз.
      Смотрят, боясь натолкнуться на что-то страшное. Видят все те же привычные, замершие кусты. Только на кустах, на их черной поверхности, застыло невероятно белое волнистое пятно.
      Между тем первым, потрясающим, и следующим мгновением, когда (по крайней мере, так им показалось)
      шевельнулся край белого полотнища, прошла, кажется, целая жизнь. Полотнище шевельнулось бесшумно, одним краешком, и снова замерло.
      Они сидели еще довольно долго. Снизу, из кустов, донесся пронзивший их еле слышный, скорее угаданный, чем услышанный, вздох-стон...
      - Хлопцы, а что... - сказал Аполлон робко, дернув правым плечом, будто сбрасывая с себя оцепенение.
      - ...если там наш! - закончил за него Марко тоже еле слышным шепотом.
      - А кто же еще! - вдруг, будто его разбудил этот шепот, встрепенулся и Тимко.
      - Может, человек там сильно ударился или... - произнес Марко.
      - ...получил ранение и нуждается в помощи, - докончил Тимко.
      - А мы тут!.. - резко, уверенно, как будто это и не он сидел здесь в оцепенении еще минуту назад, вскочил на ноги Аполлон.
      Из-под ноги у него сорвался комок сухой земли.
      Совсем маленький. Сорвался и зашуршал по косогору в сухом бурьяне. В другой раз, возможно, никто бы этого и не услышал, но теперь, в напряженной и таинственной тишине, звук этот прогремел настоящим громом...
      Услышав этот неожиданный шорох, Парфен Замковой, понимая, что он с парашютом все равно виден отовсюду, громко предупреждает:
      - Не подходить! Стрелять буду.
      Шорох обрывается, затихает и больше не повторяется.
      Парфен, держа пистолет в руке, минуту выжидает, закусив губу, пересиливая боль. Не дождавшись отклика на свое предупреждение, допуская, что шорох, быть может, исходит вовсе не от человека, на всякий случай еще раз произносит твердым и на редкость ровным голосом:
      - ...Почему ты прячешься? Я знаю, что здесь кто-то есть! Кто?!
      И, к величайшему своему удивлению, сразу же слышит в ответ:
      - Дядя, не стреляйте, это мы!
      Голос мальчишеский, ломкий, но страха в нем вроде бы нет, только волнение. Кажется, даже радость. Вот так оказия! Не хватало сейчас только детей! Откуда они здесь взялись? Или, вернее, куда это он так неудачно (а гложет, и удачно?) приземлился?
      - Кто же вы такие?
      - Стреха, Цвиркун и Окунь! - поспешно, как когдато в школе, отвечает Аполлон.
      - Гм... - довольно растерянно резюмирует Парфен, не зная, как ему с этими цвиркунами [Цвиркун - сверчок (укр.)] быть дальше. - А сколько же вас? - спрашивает просто так, лишь бы выиграть время.
      - Да трое же!.. - удивленно отвечает все тот же голос.