Белое пятно

      Через минуту, когда она была в состоянии немного ориентироваться, поняла: висит между небом и землей.
      Парашют запутался в ветвях. Над головой темный шатер листвы. Стропы, свернувшись жгутом, попали в развилку между ветвями, захлестнули туловище и затянули левую руку так, что не шевельнешь ею. Правая оставалась свободной. Но затекла, одеревенела.
      Значит, приходилось либо терпеливо ждать, пока подойдет кто-нибудь из своих, заметив белое полотнище парашюта на дереве, или... Настя, несмотря на боль в плече, раскачивается всем телом, пробует дотянуться ногами до ствола. Однако ствол от нее все-таки далеко, и ей не достать даже носком сапога. Да, положение - хуже не придумаешь. Подходи, подставляй лестницу и снимай, как мокрую курицу. Весело, ничего не скажешь.
      Макуха!
      Как есть макуха!..
      И все-таки, ежели что, живой в руки она не дастся.
      Пистолет недалеко - в правом верхнем кармане ватника. С огромными усилиями, превозмогая боль и оцепенение, она все-таки согнула правую руку и дотянулась до пистолета. Дотянулась, но пальцы будто деревянные, не подчиняются ей и вряд ли удержат тяжелое оружие.
      Ну, что же... Сейчас пока потребности в этом нет. А там пальцы в конце концов отойдут. В случае чего она ни перед чем не остановится.
      Летом, когда они жили за городом, в лесу, четырехлетняя Настя, не задумываясь, хватала в руки колючий комок, который потом оказывался ежиком. Хватала и не выпускала. Так же бесстрашно, в отличие от ровесников, могла взять в руки ужа или жабу. Наткнувшись на жалящую крапиву, не плакала и не обходила потом "плохой" куст. Никому не пожаловавшись, брала в руки палку и собственноручно наказывала растение. Если падала и сильно ушибалась, почти никогда не плакала, удивляя этим взрослых. Только насупливалась и мрачно молчала. Если уж совсем невмоготу было сдержать слезы, пряталась куда-нибудь в уголок, отворачивалась к стене и терпеливо простаивала до тех пор, пока само не пройдет.
      - Какой-то у нас ребенок не такой, как у людей, - порой с удивлением, а порой с восторгом говорила мама. - Ни боли для нее, ни страха словно бы не существует. В кого только пошла?
      - Казацкая кровь! - смеялся отец. - Ничего, доченька, - гладил он тяжелой ладонью ее русую головку. - В жизни и это пригодится.
      А Настя, еще не понимая, почему они подтрунивают над нею, а то и хвалят, хмурилась и молчала.
      ...Не было у нее ощущения страха и сейчас, только злость и жгучая досада, что все так отвратительно сложилось. Просто невыносимо, что она, как ни старается, не может, не найдет в себе сил, чтобы преодолеть эти глупые обстоятельства, покончить с ними разом и как можно скорее!
      Правда, об истинном своем положении она не догадывалась. Не сомневалась, что впереди темнеет именно Каменский лес, что этот дуб, который роскошно разросся в поле, передовой страж этого самого леса...
      Обидно, конечно, до слез, что она не может вырваться из этого нелепого плена и броситься в лес навстречу своим, навстречу партизанам-пархоменковцам. И тем не менее она твердо уверена: все должно закончиться как можно лучше, так, как и следовало. Если же друзья не заметят ее, она обязательно справится и сама. Сосредоточится, отдохнет, наберется сил. Тем временем рука и плечо отойдут, перестанут болеть. Жаль только, что нож засунулся куда-то за спину и ей сейчас никак до него не дотянуться... Хоть бы утро наступало не так скоро, чтобы она успела освободиться. И все будет хорошо.
      Будет так, как ей нужно. В конце концов, так бывало всегда, когда она этого очень хотела. Хотя бы тогда, с тем генералом...
      Она давно уже убедила себя в том, что ей везет. Вот и раньше каких только ужасов не испытывала, в какие переплеты не попадала! А вот... жива! Да она, Настя, и права не имеет, просто не смеет погибнуть после всего, что видела. Не может погибнуть, не отплатив им, не отомстив...
      В конце концов, даже самые сложные обстоятельства не обязательно приводят к смерти, а, к сожалению, из подобных, чуть ли не смертельных обстоятельств складывалась до сих пор чуть ли не большая часть ее коротенькой сознательной жизни.
      Только первая утрата - смерть дедушки, которого она едва помнила, прошла как-то безболезненно. Она была еще так мала, что даже не поняла невозвратимоеT утраты. Ей казалось, что дедушка на время исчез и в один прекрасный день появится...
      Отца она тоже помнила мало. Как сквозь туман. Он был кадровым военным с довольно высоким званием.
      Его часто переводили с места на место, и не всегда переезжали они всей семьей... Отец погиб в Испании. Дочь узнала об этом не сразу. И быть может, впервые в жизни поняла тогда, что вот умер самый близкий, самый родной человек и его уже не будет, никогда не будет!
      Душевный протест против этой страшной очевидности был таким острым, а сознание непоправимости таким ужасным, что девушка впала в ст;?.яш.е, думала только об одном - о смерти. И если бы не мама, не ее еще более страшное горе, не желание хоть как-то утешить и поддержать маму, кто знает, чем бы все это кончилось.
      В сорок первом году она перешла в восьмой класс.
      Двадцать второго июня собиралась ехать в пионерский лагерь на Азовское море. Еще с вечера все ее вещи были собраны, платья выглажены, чемоданчик уложен.
      А утром началась война, и Настя так никуда и не поехала.
      Сначала война была где-то далеко, хотя и накатывалась, угрожающе приближалась к ним с каждым днем.
      Так было до поздней осени. Бомбили их немцы, правда, не часто. Но через город перекатывались колонны беженцев; привозили, размещали по больницам или же эвакуировали куда-то дальше раненых красноармейцев.
      Настя, еще не услышав ни одного выстрела, за эти несколько месяцев насмотрелась на такое тяжкое людское горе, что в другое время, другому человеку этого хватило бы на всю жизнь.
      Осенью фронт подошел вплотную к их городу. Остановился в центре Донбасса. Было не до учебы. Всю зиму Настя работала сначала в эвакогоспитале санитаркой, а потом вместе с мамой на детском эвакопункте. Этот пункт расположился в ее, Настиной, школе.
      После неудачного майского наступления наших войск под Харьковом, когда гитлеровцы снова прорвали фронт и двинулись в новый марш, Настя вместе с мамой эвакуировалась на восток. Мама сопровождала последние пять машин с детьми. Детей было больше сотни. Сопровождали их, не считая пятнадцатилетней Насти, пятеро взрослых: четыре женщины и завхоз-инвалид. Мама была старшей. Чтобы избежать опасности попасть под бомбежку, шоферы вели машины не по центральным магистралям, а по тихим и безлюдным степным проселкам.
      Трое суток продвигались они без особых приключений. Даже довольно быстро. Выбрались уже за границы Донбасса, в степи между Донцом и Доном. Казалось бы, опасность осталась позади. Но именно тогда все и случилось, в то солнечное летнее утро, в безбрежной зеленой степи, среди моря пшеницы, на совершенно пустом несколько минут назад проселке...
      День вставал над степью ясный и тихий. Звенели над росистыми хлебами жаворонки. Настя сидела в кабине передней машины. Солнце, поднявшись из-за горизонта, мощным прожектором било в ветровое стекло, ослепляло. Наверное, поэтому Настя и не заметила, как все началось. Она увидела вдруг, как взметнулись вокруг черные дымные столбы, которые сразу затмили и это мягкое утро и самое солнце. Машина неожиданно, будто живое существо, рванулась в сторону, сделала крутой поворот и опрокинулась в кювет...
      Мгновенная жуткая тишина, короткая вспышка детских голосов, какой-то странный звук, будто прошел град, - и снова взрыв... И так один за другим, несколько раз...
      Настя не помнила, как выбралась через выбитую дверцу из машины. Поняла только, что, целая и невредимая, стоит посреди дороги и смотрит на жутко застывшую картину: две машины - справа и слева - в кюветах, одна поперек дороги вверх колесами, другая чуть дальше осела на задние скаты, будто встала на дыбы.
      И только та, которая была последней, перемахнув через кювет, мчится куда-то в степь... Мчится, по сизовато-зеленому пшеничному полю, будто плывет по зеленым волнам.
      На дороге дикий, слепой водоворот, взбудораженный смертельной опасностью человеческий муравейник...
      С диким визгом бегают, будто вспугнутые птенцы, не догадываясь рассыпаться по полю, уцелевшие дети... А изпод красного страшного солнца прямо на малышей неумолимо надвигаются танки. Те, что были в танках, видели, не могли, конечно, не видеть, что перед ними дети.
      Но не останавливались. Надвигались ровно, неумолимые и неотвратимые, черные слепые гигантские кроты... Увидев это, можно было сойти с ума. Настя не сошла с ума...
      но не выдержала. Крепко-крепко, до боли в глазах, зажмурилась. И заслонила уши слабенькими, ненадежными ладонями...
      После всего, что услышала и увидела на той дороге, она уже действительно ничего и никогда не боялась.
      Бросало в дрожь Настю только одно: воспоминание о том утре... И каждый раз, когда вспоминалось это утро, Настя невольно закрывала ладонями глаза, затыкала уши, - будто это могло спасти ее от воспоминаний.
      Из взрослых (Настя тогда уже считала себя совершенно взрослой) осталось в живых только двое: она и пожилой водитель уцелевшей машины, той, которая успела умчаться с дороги в степь. Раненых и искалеченных детей через несколько часов помогла подобрать случайно подоспевшая колонна санитарных машин. Убитых зарыли в общей могиле тут же у дороги красноармейцы.
      Все оставшиеся в живых и не получившие ранений уместились теперь в одной чудом уцелевшей полуторке.
      Матери Настя не нашла ни среди живых, ни среди раненых. А среди мертвых, в том кровавом месиве, которое оставили после себя фашистские танки, нельзя было распознать ничего...
      Через несколько дней после этого, уже за Доном, на широкой улице казачьей станицы пожилого генерала, начальника штаба одной из крупных армейских частей, остановила лет тринадцати, от силы - четырнадцати, девочка с темным от загара лицом и облупленным носом. На щеках возле переносицы даже сквозь темный загар проступали у нее густые веснушки. А взгляд голубовато-холодных глаз был не по-детски твердым и острым.
      - Мне шестнадцать лет, - поздоровавшись, сказала она генералу. - Вы должны меня послать на фронт...
      Генерал остановился. Забыв ответить на приветствие, он удивленно посмотрел на офицеров, сопровождавших его.
      - Вы должны послать меня на фронт, - упорно, твердо повторила девочка. - Я буду делать все, что прикажут. Я умею стрелять, стирать белье, готовить пищу и перевязывать раненых...
      - Откуда ты? - дрогнувшим голосом спросил генерал.
      Девчонка, если присмотреться к ней поближе, лишь ростом была маленькой. А так, по глазам, по выражению лица, по разговору, была по крайней мере на дватри года старше, чем ему показалось сначала. Она чемто напомнила генералу его среднюю внучку, от которой он вот уже год не имел никаких вестей.
      - Я оттуда, - девчонка махнула рукой куда-то на запад. - Вы должны послать меня на фронт... Мою маму позавчера убили фашисты. Отец полковник, погиб в Испании. Я могу ходить в разведку. Я уже работала в госпитале...
      - Постой, постой, - совсем уже растерялся генерал. - Нельзя же так сразу! Кто ж так делает? Только подошла, еще и не познакомились - и сразу на фронт!
      - Вы должны взять меня... Все равно я пойду на фронт! Мне уже шестнадцать.
      Под ее натиском генерал почувствовал себя совсем беспомощным. Горло у него подозрительно сжалось. Он еще раз оглянулся и не приказал, а попросил тихим, смущенным голосом:
      - Прошу тебя, майор, позаботься. Прикажи старшине Ковганюку экипировать как следует, ну и... Нужно как-нибудь устроить... Одним словом, займись...
      - Есть заняться, товарищ генерал-лейтенант! - вытянулся молодой блондинистый красавец майор с орденом Красной Звезды на новом кителе.
      - Ты уж извини, - повернулся снова к девушке генерал, - извини... э... э... как тебя зовут?
      - Настя. \ - Так ты извини, Настя... Сейча-е-аойна, у генералов работы по горло, - улыбнулся он. - Генералы - люди очень перегруженные. Так что ты вот к майору... э... Калюжному... Он все и устроит. До свидания... э... э... Настя!
      - До свидания, - ответила Настя и холодно поблагодарила.
      Настю приодели, накормили, выписали продуктов на дорогу, дали даже немного денег и попытались отправить в тыл. Она попрощалась с майором Калюжным, а на следующий день опять подстерегла генерала - теперь уже возле штаба.
      - Здравствуйте... Все равно вы возьмете меня на фронт.
      Перед такой настойчивостью генерал растерялся.
      Майора Калюжного поблизости не оказалось, и отослать ее было некуда; он вышел из положения, обещав подумать, поговорить с девушкой как-нибудь... завтра.
      Так продолжалось несколько дней, пока генерал, наконец, не выдержал.
      - Погоди. Все это я уже слыхал! - грозно сдвинул он седеющие брови. Ты лучше скажи: как у тебя с образованием? Только говори правду!
      - Перешла в восьмой, - сразу же притихла Настя.
      - А училась как? Шаляй-валяй?
      - Вот и нет. Одни "отлично" и "хорошо".
      - Гм... так я тебе и поверил. - И уже Калюжному чуть не умоляющим тоном: - Послушай, майор, сними ты этот тяжкий камень с моей души, позвони полковнику Зернышкину. Слыхал я, ему нужны люди на курсы радистов... Попытайся. От меня попроси... Все равно ведь и нам радисты всегда будут нужны...
      На курсы радистов Настя согласилась. Генерал на прощание подробно побеседовал с девчонкой, внимательно расспрашивал об отце (о нем слышал, оказывается, и раньше), о матери, потом вручил ей все ее документы и отпустил с напутствием:
      - Смотри же теперь, Настя, учись! Чтобы не пришлось мне, старику, краснеть за тебя.
      Пряча в карман великоватой ей гимнастерки докумепты - комсомольский билет и фотографию (они вдвоем с матерью), Настя впервые за все время скупо улыбнулась, вытянулась и даже каблуками пристукнула.
      - Есть учиться, товарищ генерал-лейтенант!..
      Училась Настя старательно. Курсы закончила на "отлично", далее с благодарностью от командования. Сначала работала в штабе одного из воздушных соединений.
      Освоила там еще и парашютное дело. Потом, после Сталинграда, ее перевели в штаб фронта, во вновь созданный партизанский отдел.
      В мае сорок третьего ей присвоили звание ефрейтора.
      В июне она стала старшей радисткой и заместителем начальника отделения. И наконец, в августе Настю включили в организационно-партизанскую десантную группу капитана Сапожникова.
      Так осуществилась ее мечта, ее страстное желание попасть на фронт. Осуществилось то, чего она так настойчиво добивалась и наконец добилась. И вот висит на дубу среди степи. Ей, в конце концов, не страшны ни гитлеровцы, ни смерть. Не боится она и того, что осталась одна-одинешенька, без товарищей. Так уж вышло.
      Страшно, что будет она висеть здесь до самого рассвета, а потом придут они и, смеясь, издеваясь, вынут ее, как птичку из силков. Ужас! Неужели же так бесславно, так позорно все это закончится?
      Да и товарищей, сама того не желая, она подвела:
      как будут без рации?
      Тишина. Почему такая мертвая, такая завороженная тишина вокруг? Будто и войны никакой нет. Будто и не пролетел только что над этой степью самолет и не сбросил целую десантную группу!
      Где они все? Словно растворились в этой зеленоватой лунной мути. Вокруг безлюдье. Ни единого звука.
      И свистка... Неужели ее могло отнести так далеко? А они, видимо, спустились где-то там, в лесу. И уже собралисо вместе. И разыскивают ее, углубляясь все дальше и дальше в заросли. Даже и не представляют, что она могла оказаться здесь, в поле, да еще и повиснуть!
      Тело ее от неудобного положения затекает, будто свинцом наливается, тяжелеет и гудит, словно колокол.
      И в голове гудит и вызванивает.
      Ей бы хоть до пистолета дотянуться. Только бы ухватить его рукой. Тогда она... о, тогда она знает, что делать. Подпустит их близко-близко. Нет, она не испугается. И не растеряется. Подпустит к самому дубу и с близкого расстояния прямо в упор! Рука у нее не дрогнет. Один патрон... два... три... шестьКЦет, лучше все-таки только пять, а два патрона на всякий случай оставить для себя. Мало ли что! На перезарядку магазина надежды мало. Не успеет... Вот только бы дотянуться, только бы схватить, только бы покрепче стиснуть рукоятку.
      Настя в который раз уже сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее шевелит пальцами правой руки.
      Хотя и не без боли и не совсем послушно, они все же поддаются ее усилиям. Пошевелив, пробует стиснуть руку в кулак, но она протестует резкой болью. И все-таки если только быть настойчивой и не обращать внимания на боль... Необязательно сжимать пальцы в кулак, ведь нужно только удержать пистолет. Она бы не выпустила его, если бы... если бы смогла согнуть руку в локте, чуточку поднять плечо и потом дотянуться пальцами до кармана...
      Раз за разом, все настойчивее и злее, пробует Настя осилить то незначительное, казалось бы, движение и после каждой такой попытки, подавляя боль, слабость, обливаясь потом, минутку отдыхает. Отдохнет, стиснет зубы, остервенится и... рывок! Потом снова рывок.
      А ночь плывет и плывет над тишиной тусклых полей, над неподвижной темной кроной дуба, над всем миром, равнодушным к Насте.
      Чище, отчетливей становятся очертания недалекого леса. Глубже, просторнее степная глубина. Постепенно бледнеет, линяет синева неба, блекнут звезды. А где-то далеко-далеко на востоке просвечивает светло-лимонной полоской горизонт. Оседает на степное дно зеленоватая лунная пыльца, а воздух наливается свежестью и прохладой.
      А тем временем идет по полю девушка. С виду она на два-три года старше Насти. Идет из Терногородки в лес, в свой, родной, Подлесненский, в котором выросла, в котором и сейчас ее отец работает лесником. Где каждая тропинка, каждое деревце знакомы ей с самого детства.
      Каждый раз, возвращаясь домой из школы, как бывало раньше, или, как теперь, с какого-нибудь опасного задания, издалека ловит Яринка взглядом верхушку высокого дуба, который встречает ее в степи возле Калиновой балки. Как только увидит девушка кудрявую верхушку, так и бежит навстречу ему, будто увидела самого дорогого друга.
      Сегодня Яринка тоже возвращается с трудного секретного задания. И хочется ей как можно скорее из открытой степи попасть в спасительный лесной полумрак.
      Торопится, все ускоряя и ускоряя шаг. Уже почти бежит к дубу. И вдруг видит на нем что-то непривычное для глаз, непонятное. Что-то тревожное и настораживающее.
      И вместо того чтобы остановиться, Яринка бегом бросается навстречу этому непонятному и тревожному. Будто кто-то родной попал в беду, и она спешит ему на помощь.
      Она сейчас одна-одинешенька среди этой залитой лунным светом степной шири, возле темной опушки. Но страха она не ощущает. Лишь тревожное любопытство, беспокойство. Не боится Яринка ни степи ночной, ни леса, потому что родилась и выросла она здесь на опушке, потому что это ее родная степь, ее родной лес.
      Бежит, не отрывая глаз от дуба, смотрит и никак не может понять, что это там белеет призрачно, закрыв вершину дерева? Бежит Яринка, торопится, даже и не предполагая, что именно ей - первой в этих краях за два долгих года - довелось встретиться с первым советским парашютистом.
      Бежит Яринка. И дуб на глазах вырастает, будто торопится ей навстречу. Четкий, знакомый с детства до мельчайшего листика и веточки темный силуэт могучего дуба на яснеющем фоне звездного неба. Под ним непроглядно-темный круг густой тени, а над ним... что-то загадочное, серебристо-белое... Может, опасное?
      Бежит Яринка. И дуб, и черная тень, и белое привидение все ближе да ближе. Совсем уже рядом, и вдруг то ли из-под земли, то ли с неба:
      - Стой! Стрелять буду!
      От неожиданности Яринка Калиновская останавливается, будто наскочив на какую-то невидимую стену.
      Голос прозвучал над нею подобно грому... Однако...
      постой! Он ведь... в самом деле, это женский голос! Собственно, даже не женский, а скорее детский. И в этом голосе не испуг, а злость и слезы.
      - Слышишь, ты, не подходи! Не подходи, говорю тебе в последний раз! Стреляю!..
      Голос Насти и в самом деле дрожит, ломается от жгучих слез, отчаяния и растерянности. И то сказать!
      Всего ждала, ко всему готовилась: V-фашистам, полицаям, собакам, хоть к самому Гитлеру! Но чтобы женщина...
      Настя яростно рванулась всем телом и, ослепленная пронзительной болью, почувствовала, как в плече у нее что-то хрустнуло. И вот рука ее послушно сгибается в локте, быстро опускается в карман, пальцы уверенно, мягко стискивают холодную рукоятку пистолета.
      - Стой! Слышь, не подходи! Стреляю! - теперь уже звонко, с радостной уверенностью повторяет Настя.
      И только теперь замечает наконец Яринка повисшую в тени густой кроны щупленькую фигуру, различает белое полотнище запутанного в ветвях парашюта...
      А над степью уже рассветает.
      Солнце еще не близко, но уже рождается в степи новый день.
      - Да стою же, стою, - негромко и спокойно, чтобы и впрямь не напугать "приведение", наконец произносит Яринка.
      Она стоит на полевой меже, еле заметной в зарослях пырея, полыни и медвяной кашки, в каких-нибудь десяти шагах от дуба.
      - Стою. И стрелять не нужно. Ничего плохого я тебе не сделаю. Да и оружия у меня нет.
      Минуту обе молчат. Что же говорить или делать дальше?
      Наконец, более подготовленная ко всяческим неожиданностям, заговорила Настя:
      - Ты что, одна здесь?
      - Одна-одинешенька.
      - И чего носит тебя нелегкая по ночам?
      - А тебя?
      - Меня!.. - чуточку обидевшись, свысока бросает Настя. - Меня... Что ж тут удивительного? Нужно, вот и носит.
      - Ну, так же и меня, - и Яринка, правда чуточку нервно, прыскает со смеху.
      Невольно прыскает и Настя. И сразу же умолкает, становится суровой.
      - Гм... а ты никого здесь поблизости не встретила?
      - Ни единой души.
      - Гм... подойди поближе, чтобы я лучше тебя рассмотрела. Только не спеши... И если что... сразу же стреляю... Ты знаешь, как я стреляю?
      - Откуда же мне знать?
      - То-то и оно... с первого выстрела - в яблочко!
      Яринка шагает в тень под дуб. Поднимает голову и
      теперь уже спокойно и внимательно разглядывает эту странную, которая невесть откуда и взялась тут, девушку.
      - Тебя кто-то привязал?
      - Никто меня не привязывал, - сердито, обиженно буркает Настя.
      - А как же? - так и не понимает Яринка.
      - Само...
      - Как само? Так ты и в самом деле... - наконец догадывается Яринка, - с самолета?.. - У нее перехватило дыхание, и последние слова она уже не произносит, а шепчет горячим, сдавленным шепотом: - С нашего самолета? Правда?..
      - С нашего, не с нашего! Правда, не правда! Ты лучше скажи, кто ты такая.
      - Яринка, - сразу же охотно откликается девушка. - Яринка Калиновская. - И торопится добавить: - Здешняя я, комсомолка. Дочь лесника... Дом наш здесь, совсем близко. А ты?
      - А что я? Ничего я... - словно холодной водой облила ее Настя. - Так я тебе и поверила! Лучше вот помоги. Я, конечно, и сама могла бы, - добавила предостерегающе, - только рука что-то побаливает...
      - Сейчас. Одну минутку, - совсем не обижаясь, с радостью бросается к ней Яринка, уже навсегда, до конца своей жизни влюбляясь в эту совершенно неизвестную ей девушку, восторгаясь ее невероятной смелостью, ее героизмом.
      Подумать только! Девчонка, одна, и на такое отважилась! Прыгнуть с парашютом неведомо куда!.. В самое, можно сказать, пекло! Мама родная!
      И только теперь Яринка вдруг ощутила всю необычность, исключительность того, что происходит. И ту смертельную опасность, которая угрожает сейчас им обеим в чистом поле перед этим прозрачно-синим неотвратимым рассветом, и свою суровую ответственность. Такую ответственность, какой она, казалось, за два этих тяжелых и кровавых года оккупации, подполья, трудных заданий и смертельных опасностей еще, вероятно, и не испытывала.
      Ведь впервые за два таких года увидела она человека оттуда, с далекой, пока недосягаемой, но такой родной Большой земли!..
      Была, выходит, перед Яринкой Калиновской не просто советская девушка, нет! Это был в ее глазах Великий Посланец Великой Земли! И она, Яринка, отвечая сейчас за эту девушку перед их подпольем, перед "Молнией", перед целой страной, во что бы то ни стало обязана сделать все возможное и невозможное, чтобы спасти ее, защитить от врага, помочь.
      А девушка повисла так высоко и запуталась в ветвях дуба так прочно, что сразу ей к не поможешь. Снизу даже рукой не дотянешься.
      Тем временем уже светает... катастрофически быстро светает, как никогда раньше за всю короткую Яринкину жизнь.
      И она, как это уже бывало с нею и раньше в самые критические минуты, взяла себя в руки. Села на землю и принялась стаскивать свои маленькие, плотно подогнанные сапожки.
      - Как тебя хоть зовут? - спросила она, аккуратно поставив оба сапожка возле ствола.
      - Настей, - не колеблясь, ответила та, склонив набок голову и с любопытством наблюдая за Ярпнкой.
      - А фамилия? - встала на ноги Яринка.
      - А фамилия зачем тебе? - снова насторожилась Настя.
      - И то, - спокойно согласилась Яринка, - твоя правда!..
      Она сияла с себя, бросив на сапожки, еще и темную коротенькую курточку.
      Раздевшись, Яринка стала сразу совсем щупленькой, почти такой же, как и Настя. Подняв голову и улыбаясь, предупредила:
      - Только ты смотри не стреляй. А то убьешь, как я тогда тебе помогу?
      Оплывший у корня узловатый ствол дуба на добрых пять-шесть метров вверх, до первой толстой ветки, под которой повисла Настя, был хотя и шершавым, но совсем ровным, без единого, казалось, сучка. Да еще таким толстым, что охватить его руками могли разве лишь двое таких, как Яринка. Но девушка привычно, крепко цепляясь пальцами за его потрескавшуюся кору, как белка, вскарабкалась вверх. Добралась до первой ветки, подтянулась на руках, встала на нее обеими ногами и, ловко балансируя, остановилась над Настей. Подпрыгнула раза два, пробуя, не сломается ли, хотя эта ветка могла выдержать добрых полдесятка таких девчонок. Потом потянула за стропы, потрясла верхние ветки, стараясь высвободить парашют из развилки.
      Однако скрученные толстым жгутом стропы словно вросли в развилку.
      А вокруг становилось все светлее и светлее. Яринку бросило в пот. Ноги от напряжения начали мелко дрожать.
      - Послушай, - заговорила снизу примолкшая Настя, - послушай, у меня на поясе с левой стороны нож...
      Если бы ты смогла его достать...
      Яринка ухватилась за стропы и повисла на руках рядом с Настей. Держась попеременно то одной, то другой рукой, разыскала наконец финку. Обрезав несколько строп, высвободила левую совсем онемевшую Настину руку.
      - Сними с меня мешок, - приказала Настя, так и не выпуская пистолета. Можешь бросить его вниз. А этого не трогай. Это я брошу тебе в руки... Так, теперь давай мне нож, а сама на землю... Лови! - скомандовала она, когда Яринка снова стояла под дубом. - Только осторожно. Слышишь, очень-очень осторожно, - почти умоляла Настя, опуская вниз зеленый ящичек.
      Когда мешок и ящик были уже у Яринки, Настя (все равно ничего не поделаешь!) передала ей пистолет, а сама, полоснув острой финкой по стропам, грузно свалилась на землю.
      Свалилась и какое-то мгновение лежала, свернувшись клубочком, тихая и неподвижная.
      - Что с тобой? - склонившись над нею, спросила встревоженно Яринка.
      - Ничего особенного, - тяжело поднимаясь на ноги, ответила Настя...
      Стало совсем светло. И хотя солнце еще не всходило, над степью, над густо-синей полоской недалекого леса уже светилось розовое небо.
      - Давай, давай скорее. Бегом, - встревоженно велела Яринка.
      - А парашют! - воскликнула Настя.
      - Что парашют?
      - Как что? Согласно инструкции, в первую очередь надежно спрятать парашют!
      - Да ты что!.. - сердито и властно крикнула Яринка. - Мы все равно с тобой его не снимем. А если бы и осилили, то возились бы знаешь сколько! Как раз за это время и немцы сюда нагрянут. Бросай! Скорее за мной!
      Бегом!..
      Накинув на плечи куртку, подхватив сапожки и Настин мешок, она побежала к лесу.
      Настя, уже не возражая, признавая в этот миг старшинство Яринки и ее право приказывать, не оглядываясь на предательски белое полотнище, послушно двинулась вслед...
      Сначала они бежали по старой, давно не хоженной меже. Потом по затвердевшей, утоптанной стадом целине, вдоль пологой балки, мимо кустов шиповника, через неглубокий, заросший травой лесной овраг.
      По ту сторону рва - заросшая луговым разнотравьем ложбина. Ручей весь в осоке. На дне его неширокий песчаный плес белого песочка. И, сверля белый песок несколькими крохотными скважинами, бурлит, кипит, схватываясь пузырьками, степной ключ. Почти незаметно для глаза тонкой пленочкой покрывает белый песок прозрачная вода, наполняющая маленькую криничку, окаймленную вербовым срубом. Из кринички с тихим бульканьем вытекает, теряясь в зарослях аира, щавеля и холодной мяты, узенький ручеек. И дальше, возле самого леса, возле пышного куста калины, в орешнике разрастается в прозрачную лесную речушку. Только там Яринка переводит дыхание, впервые за всю дорогу оглядывается.
      - Теперь - в воду! - приказывает так, будто та, другая девушка должна все понимать с полуслова.
      - В воду? Зачем? - удивляется Настя.
      - Собаки, - коротко объясняет Яринка, ступая босиком в холодный ручей.
      - Ясно. - И Настя прямо в сапогах входит в воду...
      Раздвигая свесившиеся ветки орешника, торопливо
      бредут они серединой речушки. Мелко, по щиколотку.
      Дно твердое, но скользкое. Яринка изредка останавливается и переводит дыхание. Останавливается возле нее и Настя. Стоит, тяжело дышит, утомленная, переволновавшаяся, бледная...
      Маленькая, худенькая, с холодно-голубоватыми, подетски широко раскрытыми глазами, она кажется Яринке сейчас еще младше, чем там, под дубом. "Мама родная!
      Ну кто бы мог только подумать! Совсем же еще девочка!