Белое пятно

      "Куда машины?" - подошел к ближайшей группе Семен.
      "А тебе, лейтенант, куда нужно?" - прикуривая толстенную рыжую трофейную сигару, вопросом на вопрос ответил низенький солдат в длинном расстегнутом кожухе и больших новеньких валенках.
      "Туда", - махнул рукой в заснеженную степь Семен.
      "А мы как раз именно оттуда... Жаль, сватами не будем. На вот, хоть закури с горя немецкий гостинец. Сам фон Паулюс угощал", - достал он из объемистого деревянного ящичка еще одну сигару.
      "Благодарю, я, брат, непьющий с детства", - отшутился в свою очередь и Лутаков. И не успел еще отойти, как вслед за ним бросился высокий парень в тугих новеньких ремнях и с желтой кобурой поверх щегольского полушубка, с сержантскими погонами на плечах.
      "Семен! Семен, эй, слышь! Семен, подожди!"
      Семен сразу даже не сообразил, что это окликают его.
      Отвык уже от такой формы обращения. Когда же, наконец, оглянулся, увидел: к нему бежит высокий, совершенно незнакомый человек со смолисто-черными усами на молодом, обветренном лице.
      Не останавливаясь, налетел он на Семена, сгреб, смял длинными сильными руками, прижал к груди, оторвал от земли, крутанулся вместе с ним, снова поставил на снег.
      "Мать родная, ей-богу, это ты, Семен! Ты или не ты?"
      "Да я! - крикнул в ответ Семен, с трудом сдерживая слезы. Из-за этих проклятых усов он не мог узнать Петра, только по голосу догадался, что это он. - И откуда ты их взял?!"
      "Кого?"
      "Да усы же!"
      "Тю! А я думаю... Еще с прошлой зимы. Привык уже.
      Вроде бы не так губы мерзнут. Да и носу теплее".
      Какое-то мгновение они стояли молча, похлопывая друг друга по плечу и осматривая сияющими, влажными от волнения глазами.
      "Петро..."
      "Семен..."
      "И скажи ты... Нужно же, чтобы вот так, а?!"
      "Вот и я говорю!"
      Все это было таким неожиданным, ошеломляюще радостным, почти невероятным! Хотелось так много сказать друг другу, что в груди распирало, перехватывало в горле и словно совсем не было слов. Стояли оба бледные, широко улыбались - улыбки эти, казалось, вот-вот перейдут в слезы - и только помаргивали глазами.
      "Семен!"
      "Петро!"
      "Вот это да!"
      "Как ты, Семен?"
      "Да вот, как видишь. Живой. А ты?"
      "И я".
      "Ну, а как же там... Как же там наша старенькая?" - совсем растерявшись, забыв обо всем, спросил Семен.
      "А что там... - так же машинально начал было Петро.
      И вдруг спохватился. Закончил тихим, грустным голосом: - Будем надеяться на лучшее. Может, как-нибудь и там все обойдется. Я же, Семен, знаешь, когда последний раз был дома? Второго июля, в сорок первом..."
      А вдоль колонны от группы к группе уже летело возбужденное:
      "Сержант Лутаков брата встретил... Сержант Лутаков родного брата встретил".
      И кто им только сказал, что именно брата? Само оно в воздухе разлетелось или еще как? И уже кто-то отвинчивал крышечку баклажки, наливая в нее крутой донской самогон, а кто-то предлагал - как-никак, а такая встреча! - чистого спирта. А кто-то уже нарезал ломтиками мерзлое розовое сало. И встреча эта, оказывается, стала праздником не только для братьев... Каждый хотел хоть как-нибудь, хоть чем-нибудь участвовать в нем, прикоснуться душой, получить свой паек душевного тепла и внести свой взнос в такое радостное событие...
      Даже и не заметили сразу, как где-то в голове колонны прозвучала команда трогаться.
      "Семен, пиши! Обязательно пиши, не ленись", - уже нащупывая валенком ступеньку кабины, наказывал Петро.
      "Да подожди! - спохватился Семен. - Куда же "пиши"?.. Глупые мы с тобой. О самом главном забыли!"
      И лишь после этого обменялись номерами полевой почты, записав их на обрывках бумаги и завинтив в солдатские "смертные" медальоны.
      "Ну, будь здоров, Семен!"
      "Будь здоров и ты, Петро!"
      Петро прислонился к щеке Семена своими теплыми и мягкими, будто детский чубчик, усами. А потом, уже высунувшись из кабины, на ходу повторил:
      "Будь здоров, Семен! Теперь уже, видно, дома встретимся!"
      "В Берлине, Петро!"
      Минуту-другую Семен шагал еще рядом с машиной, потом следом за нею, а потом остановился...
      До весны Семен получил от брата четыре письма-треугольничка. Писал ему и сам. А вот встречаться им больше не пришлось. Да уж и не придется. Никогда. Около двух месяцев не было от Петра ни слова. А потом вдруг пришло извещение. Где-то в районе Барвенкова... при выполнении важного задания...
      Не дождется уже мама ни невестки, ни внука от Петpa. И что же он, Семен, ей теперь скажет? Как сможет сказать ей такое? "Нет! Ничего я сейчас ей не скажу!
      Не видел Петра, не встречал. Пускай уж потом... Тогда вместе с победой... хотя и не легче, но все же... все же както не так..."
      Когда Семен постучал в угловое окошко, а потом подошел к двери, потрогал за щеколду, мать тотчас же смело отодвинула засов. И спросила: "Кто там?" - уже после того, как дверь была открыта.
      - Да тут к вам из Терногородки... Дело есть, ежели в хату пустите.
      Она переждала минуту-другую. Помолчала как-то особенно, многозначительно. Не испуганно, не настороженно, а как-то иначе. А потом сказала совсем тихо:
      - А почему же... заходите!.. Если с добром, то почему же...
      Темные, до мельчайших подробностей знакомые сени, темная большая комната. За печью, за дверцей, задернутой одеялом, еле-еле заметная полоска света...
      Мама снова заперла дверь. Войдя в комнату, спросила;
      - А кто же вы, если из Терногородки, будете?
      - Да, правду говоря, не тамошний... так...
      - Ну, а ко мне кто же послал? Не Роман ли случайно?
      - Да, может, и он...
      Семену казалось, что мама говорила вроде бы с не-"
      которым намеком или со скрытой улыбкой. Только в темноте он этого не видел. А когда провела его за печку, в освещенную кухоньку, стала спиной к старой, еще дедовской печи, лицом к неизвестному гостю, ее глаза, большие, темно-синие, как сливы, на какой-то миг стали словно бы еще больше. На один лишь миг. Потому что в следующий они уже скрылись за молодыми пушистыми ресницами.
      - Господи! Чуяло же мое сердце!
      - Что чуяло, мама?
      - Так я и гнала!
      - Что?
      - А что это не иначе, как ты. Господи, сынок!.. Да тут же из-за тебя все вверх тормашками переворачивают!..
      - Но почему же именно из-за меня?
      - Ну, а из-за кого же еще? Как услышала я вчера об этом парашюте, так и подумала: "Не иначе, как он, Семен мой! Знаю я его, разбойника!.."
      Она произнесла эти слова сдержанным и казалось даже спокойным шепотом, а сама тем временем шла к нему от печи нерешительными, шаткими шагами.
      А он стоял оторопело на своем месте, и сердце у него вроде бы на куски разрывалось.
      Мама - низенькая, сухощавая, непоседливая и острая на язык. Потому-то, видать, и родичи и соседи не Оленой и даже не Еленой, а лишь Ялынкой [Ялынка - елочка (укр.)] зовут. Только раньше была она Ялынкой по фамилии Шульга, а теперь Ялынка Латкина.
      Словно бы и не очень, не сильно изменилась... Разве только похудела, осунулась, да голова... голова у нее стала белой как снег. А ведь мама совсем еще не старая!
      Какая старость! Год или два за полсотни. Вот и все. Разве это старость? Тем более что и живость и характер, унаследованные от рода Шульги, так и остались ее, мамины...
      Упала ему на грудь и разрыдалась. Беззвучно плакала, вздрагивая узенькими плечами, и, видно было, пыталась сдержать эту дрожь... И сдержала все-таки, оторвала лицо от груди сына и заглянула ему в глаза заплаканными, счастливыми, сияющими глазами.
      - А тебя, сынок, никто не заметил? Как ты думаешь?
      - Я, мама, осторожно, - уже не таился, не мог таиться Семен. - Я, мама, за грушей в саду Матюшенков часа два сидел... Тайком пробрался вдоль рва, от речки...
      Видел, как вы за водой шли, потом фасоль вылущивали.
      Будылья в хлев занесли...
      Сжимал своей тяжелой рукой острые мамины плечики - плотный, широкоплечий, приземистый - и чувствовал себя совсем мальчишкой.
      - Пахнет от вас, мама, чем-то домашним... Таким вкусным-вкусным... ржаным...
      - Ну да, - улыбнулась сквозь слезы мать, - чем же еще пахнуть? Сегодня моя очередь на жернова... Да я целехонький день того... целую макитру жита перетерла!
      Ну а ты, Семен, надолго ли?..
      - Не знаю, мама...
      - А не страшно тебе?
      - Что, мама?
      - Ну, прыгать... Хотя ты, правда, уже привычный, но тогда же было по-другому...
      - Теперь мне, мама, ничего не страшно... Только, знаете, мама... Никто, конечно, обо мне тут и не думает. Следовательно, и нет меня здесь. А дядька Роман, выходит, дома? Тут, в Терногородке?
      И вдруг, не дожидаясь ответа, только теперь спохватившись, восклицает:
      - Подождите, подождите, мама... А вы о каком таком парашюте слыхали?
      - Ну как же "о каком"?.. За Подлесным, возле Зеле~ ной Брамы, на дубу немцы вчера парашют нашли!
      ... - Ну, как же вы, мама, здесь живете?
      Они сидят в кухоньке за низеньким столиком, ужинают - черствые, с отрубями ржаные лепешки, картофельный суп с фасолью, тыквенная каша. Семен расстегнул свою зеленую стеганку и пилотку снял. Автомат - рядом, на табуретке, пистолет и гранаты на поясе. Сверток с батареями возле правой ноги.
      Ужинает, собственно, он один. А мать, подперев щеку сухим кулачком, всматривается неотрывно и жадно в сына. Не пропускает ни одного его движения.
      Услышав вопрос, отвечает не сразу. Сидит какую-то минутку молча, словно бы обдумывая ответ, и лишь после этого тихо произносит:
      - Да... какая там жизнь, сынок. Живу, как горох при дороге!
      Мама без присказки не может. А раньше, молодая, еще и петь любила. Шьет что-нибудь - поет; на огороде - поет; прядет - снова поет. Только после того, как отца в тридцатом убитым с поля привезли, умолкла. Беда случилась вечером, когда возвращался он из Терногородки, из района... В годы коллективизации был он председателем комбеда. Хлебозаготовки тогда очень туго, с криком да с кровью проходили. Отец тоже, когда нужно, проявлял крутой характер... Одним словом, созовская лошадка уже затемно вернулась в село с пустой двуколкой, а отца нашли в Татарском яру... С тех пор Семен уже не слыхал, чтобы мать когда-нибудь пела...
      - Только мне-то, сыночек, - помолчав, продолжает мама, - мне еще неплохо, если правду сказать. А вот людям... Теперь, если какая женщина детей при себе не имеет или же и вовсе их не было, так это, считай, счастливая. Люди ей завидуют... Такая, сынок, жизнь пошла, такой страх божий, что хоть верь, хоть нет. Много лет на свете живу и от старых людей многое слыхала, но такого страха, такого светопреставления не видывала...
      Не люди они, скажу я тебе, Семен, а ироды какие-то, упыри. Осенью в сорок первом во время дождей по грязи согнали в коровники людей видимо-невидимо. А потом... И рассказывать страшно! Ну пускай бы мужчин, раз уж война... А то ведь дети, старики... Три ночи над Тузовым обрывом трещало... Весь ров, говорят, мертвыми завалили. Младенцев неповинных и тех... Так скажи, Семен, может их после этого земля на себе держать?
      А потом как пошло с детьми... Видела однажды, как их из Терногородки вывозили... Посмотрел бы ты на матерей несчастных... Убиваются, вьются, как чайки... И слез уже не хватает. Такой ужас! Раз увидишь, жить не хочется... А каково матерям?
      Не идет Семену в горло материн оккупационный черствый корж. А она рада, что сына видит, что есть с кем хоть душу отвести. Сыплет, как из большого мешка. Да все горькое-прегорькое, да одна новость страшнее другой... Как подпольщика в Терногородке вешали! И как Любка Матюшенкова обожгла себе чем-то лицо. Чтобы в Германию не взяли. Теперь и не узнаешь. Смотреть на девушку страшно. А Холоденков мальчишка удирал с дороги. Пожалуй, еще и семнадцати парнишке не было.
      А его полицай - "свой", Никанор Побережный - наповал застрелил... И как Петриковку - немца там кто-то убил - дотла выжгли. А людей, кто из села вырвался, назад в огонь очередями из автоматов загоняли. А старого Назара Кумейко так избили, что богу душу на второй день отдал. А может, Семен помнит Кирилла Юшко, который бухгалтером в эмтээсе, так немцем себя, подлец, назвал и в "хвостдойчи" записался. Теперь в полиции секретарствует. А Стецюк - аблакатом был - так за начальника полиции в Терногородку пошел. "Молния", говорят, весной его убила. Heт, не грозовая. Есть тут, говорят, такие, "Молнией" себя называют. Очень их полицаи и немцы боятся! Провода немцам вроде бы рвут, бомбы подкладывают, "мотыльки" - листовки там разные...
      Такое началось, что и сказать нельзя. Когда оно только кончится. И высматриваем вас, высматриваем.
      Староста у нас Гриць Кухта. Ну да, сынок того, раскулаченного. Откуда-то из Ростова, говорят, притащился.
      Сначала был собака собакой. Каждый день в поле выгонял. Бил людей за каждую щепочку. А теперь побаивается. "Я, говорит, тетка Ялынка, знаю, что ваши сыновья там, а вот, видите же, ничего, молчу". Чтоб ты от огня заговорил!.. Да и с голоду я, как видишь, не пухну. Однаодинешенька. На огороде копаюсь, пока сила есть, с того и живу. И Роман, спасибо ему, подбросит что-нибудь,
      не забывает. То зерна ведерку, то картошки. А однажды даже соли узелок...
      - А он, дядька Роман, как?
      - Да все там же, где и был, в эмтээсе.
      - Работает, стало быть, на немца? - нарочно подчеркнул Семен. Интересно ему, что на это мама скажет,,
      - Да оно, сынок, как в большинстве случаев все здесь... Работают. Что за неделю намолотят, то за день разнесут. Так и работают. Вроде бы и на немца, а если подумать, то на себя. Потому как недалеко немец на этой работе уедет... Только вот выпивать почему-то в последнее время начал Роман, говорят, частенько прикладывается. Раньше что-то я за ним такого не замечала,
      - Повидаться бы мне с ним, мама...
      - А что же. Нужно, так и встретитесь. Смело можешь встречаться. Не сумлевайся.
      - А я и не сумлеваюсь, мама. А все же сделайте какнибудь так, чтобы он к нам зашел, заранее обо мне ничего не зная.
      - Можно и так. Что же это я, сынок, все о своем да о своем. А ты мне так ничего о себе и не говоришь...
      И еще долго, будто боясь оторваться и снова надолго потерять сына, рассказывала и расспрашивала. А вот о Петре так ничего и не спросила. Будто предчувствовала что-то недоброе и побоялась, раз уж он, Семен, сам об этом не говорит...
      На следующий день утром мать заперла его в хате на замок и ушла в село расспросить у людей, не едет ли кто в Терногородку.
      Вернулась часа через два. Похвалилась, что нашла такого человека. Дочь Поддубного из коровника молоко в район повезет. По дороге и в эмтээс забежит. А еще принесла мама ужасную новость: шепчутся всюду люди, передают друг другу, что новобайрацкий староста Макогон задержал где-то и выдал жандармам двух советских парашютистов...
      ...Шел селом вдоль улицы пьяный человек. Пошатывался, останавливался и снова шагал, время от времени даже пытаясь запеть:
      А сирi дрова не горять!..
      А сирi дрова не горять!..
      Побормочет, покачнется, умолкнет. Сделает несколько шагов и снова:
      A cиpi дрова не горять!..
      Ничего странного в этом не было. Воскресенье. В Терногородке с утра был даже кое-какой базарчик.
      Правда, полицаи по приказу жандарма, учитывая чрезвычайное положение, сразу же его разогнали. Но хватануть рюмку-другую первака ради воскресенья кое-кто все же успел.
      А сирi дрова не горять!..
      Мужчина был невысокого роста, широкоплечий. Черные штаны, заправленные в сапоги, белая сорочка навыпуск, подпоясанная ремешком. На голове артиллерийская, с черным околышем фуражка. Прихрамывает на левую ногу.
      Попался навстречу мужчине полицай. Длинный, как жердь, спина дугой, щеки запавшие, в серой щетине, а синий шуцманский мундир на нем как на вешалке. Поравнялись. Полицай поздоровался, потом сказал:
      - Весело тебе, Роман?
      - А что?.. - пьяным голосом ответил мужчина. - Уж нельзя человеку у родной сестры и рюмку выпить?
      И сразу же громко затянул:
      А сирi дрова не горять!..
      Полицай повернулся и пошел рядом. Даже слегка пьяного за локоток поддерживал.
      Роман Шульга потому, собственно, и запел и покачиваться начал, что издалека заметил этого полицая.
      В МТС, на работу, сегодня зашел он совсем случайно.
      Собрался с утра поехать в Скальное за углем, но произошла заминка: оказалась незаправленной машина. А тут как раз зашла знакомая девушка из Паланки. Сестра прислала. Передала, дескать, тетка Ялынка, что она заболела и просила, чтобы Роман заглянул к ней сегодня непременно. Обязательно!.. Свою сестру Роман знал хорошо. Понимал, просто так она не будет беспокоить.
      Либо в самом деле серьезно заболела, либо какая-нибудь другая неотложная причина. Поэтому в Скальное вместо себя послал старого Купку, сторожа, с шофером Попенко. На той же машине и сам подъехал чуть ли не до Паланки. Пешком прошел каких-нибудь два-три километра.
      Ялынка встретила его на пороге сеней. Наверное, заметила в окно... На больную вроде бы не похожа.
      Шульга не удивился: не больная, значит, есть у нее какое-нибудь серьезное дело.
      Следом за сестрой Роман прошел в сени, шагнул через порог в комнату и остановился. В хате за столом сидел мужчина, удивительно похожий на самого Шульгу, только намного моложе. Был он в какой-то полувоенной одежде, но по фигуре... по фигуре они были похожи с Шульгой, как родные братья.
      Роман Шульга стоял не здороваясь, пристально всматривался в этого человека.
      - А что это вы на мне такое увидели, дядя Роман? - улыбнувшись, спросил Семен.
      - Да... смотрю вот и думаю, что одного, кажется, я уже нашел.
      - Что нашли? - удивился Семен.
      - Да не "что", а кого!.. Парашютиста одного уже нашел.
      - Какого парашютиста, дядя Роман? Что это вы с мамой будто сговорились, парашютисты вам все мерещатся!
      А Шульга шагнул от порога и, расставив руки для объятий, сказал:
      - Семен, ты лучше не прикидывайся простачком и не темни. Не будь хитрее попа.
      Они поцеловались. Сели рядом на скамье.
      - Ты, Ялынка, все-таки сядь у окна да на ворота поглядывай, - сказал Шульга, снимая фуражку и вытирая платком лоб. - Ну, так как же оно там, дорогой племянник?
      - Да вроде бы не так плохо, дядя. А как вы?
      - А я что, живу вот покуда. Можно даже сказать, весело живу. Хлопот хватает. Вот и теперь. Дан повсеместный приказ - разыскать во что бы то ни стало вашего брата. А мы не знаем даже, сколько вас там.
      - А кто же отдал такой приказ? - Семен решил пока не опровергать свою причастность к парашютистам.
      - Да есть тут кому... Всем бы хотелось вас разыскать. И полицаи всюду рыскают, и мы шуруем. Ну, а вот повезло, кажется, мне. Нашел ниточку к клубочку.
      - А что же говорят об этих парашютистах? - снова уклонился Семен.
      - Говорят... говорят... Что кому в голову взбредет, то и болтают, а я знаю только одно.
      - Что же вы знаете?
      Мать тем временем принесла кусок старого сала, соленые огурцы и ржаную лепешку, поставила на стол бутылку с сизо-мутным самогоном. Кончиком льняного рушничка старательно вытерла две граненые рюмки и только после этого села в сторонке, на скамье у окна.
      - Очень ты быстрый, - хлопнул племянника по колену Шульга. - Не иначе, в очень горячей воде купанный. Давай все-таки для начала пропустим по одной ради встречи. Не каждый день такое случается.
      - За ваше, дядя, за ваше, мама!
      - Пей на здоровьице... Ну, пускай нашим будет хорошо! А всем врагам погибель!
      Шульга выпил, не закусывая, нюхал огурец.
      - Я тебе вот что скажу: вижу, парашютист. Нас, брат, не проведешь. Такие тут высшие школы проходили, ого!.. Потому давай все прямо и не бойся. Я тебе, а ты мне. Одно, Семен, дело делаем... Сколько же вас?
      - Ну, предположим, семеро... А что вы слышали?
      Вы же понимаете, сижу здесь как на иголках. Выбросили нас в полутораста километрах от того места, куда запланировали...
      - В том-то и беда, что ничего я еще не слыхал. Кроме тех ребят, которых, если это правда, Макогон задержал, полицаи нашли лишь два парашюта.
      - А что с теми, задержанными, не слыхали?
      - Ничего... Да и проверить все это еще нужно.
      - Если что... если так... Ох, какая же неудача! И кто бы это из них мог быть? А старосту этого нужно теперь не выпускать из поля зрения и при первом же удобном случае... Понимаете?!
      - Понимать я понимаю, но прежде всего следует людей разыскать, проверить все.
      - Разыскивайте, дядя, поскорее разыскивайте и сразу же ко мне! Дело ведь не терпит! А парашюты где найдены, не слыхали?
      - Один под самым Жабовом, а другой возле Подлесного.
      - Здорово, выходит, рассеяло... По прямой он летел, что ли?! - удивился Семен и подумал: "Кто-то, выходит, не так уже далеко от меня спустился. Возле Жабова". - А Солдатский поселок? Что там случилось? Это не связано с парашютистами?
      - Имеешь в виду пожар, что ли?
      - Пожар.
      - Нет! Там другое. В Солдатском в тот день ребят для отправки в Германию вылавливали. Ну, они, как обычно, разбегаются. Родители как только можно выкручиваются и прячут их. Староста - теперь они уже пугливыми стали - медлит, тянет, чтобы было и нашим и вашим. Полицаи не справляются. И выехал туда под вечер сам новобайрацкий жандарм Бухман. Навел коекак порядок - кому-то зубы выбил, кого-то в район в тюрьму загнал. Детей, которых успели выловить, запер в школе на замок. Родителей, дети которых не явились, тоже под замок. Пообедал у старосты и уже под вечер назад, в Новые Байраки. Только-только солнце зашло, миновали Жабово, как раз сумерки сгустились. И на дороге в трех километрах от Жабова взрыв! Видать, подложили ему в Солдатском гостинец в машину. Мотор вдребезги. Шофера насмерть. А Бухман, собака, уцелел, вырвался из пламени, только брови опалил... Остановил какую-то немецкую машину, убитого оставил в Жабове, а сам снова в Солдатское... Поднял на ноги полицию, десятка два людей вместе со старостой погнал на расправу в Новые Байраки. Поджег с десяток дворов... Ну, а тут и вы, как нарочно, со своими парашютами. Долго удобного момента ждали, вот и дождались... Ну, да ничего... бог не выдаст, свинья не съест! Поможем, разыщем!
      - Ищите, дядя Роман, ищите, да поскорее. И о тех, задержанных, непременно узнайте. Их ведь выручать как-нибудь нужно.
      - Ясное дело. Узнаем, будем искать. Но тебе, Семен, вот так на виду не очень надежно сидеть. Облавы идут по всем районам. Мало ли что кому в голову придет. Я бы тебе посоветовал хоть на ночь в заросли лозы перебраться. Береженого бог бережет. А уж завтра мы тебя обязательно в одно безопасное местечко перебросим. Ну вот... А теперь, дорогой, ты как хочешь, неволить не буду, а я опрокину еще одну - и айда! Машина на скальновской дороге небось уже ждет меня...
      Шульга вышел из хаты. Семен с мамой следили за ним в окно. Роман постоял на пороге, неторопливо огляделся вокруг. Потом постоял еще и возле калитки. Заметив в глубине улицы знакомого полицая ("Случайно или..."), качнулся, попятился и, нетвердо шагая, завел:
      А сирi дрова не горять!..
      Потом плелся некоторое время молча. Вроде идет человек от родной сестры "под мухой", хоть и средь бела дня, но, что ни говори, воскресенье. С трудом вспоминая слова, пытается завести песню. Но было ему не до песни. "Случайно или не случайно вертится поблизости полицай?.. - думал он. Нет, о Семене ему, конечно, и во сне не приснится. А вот что касается меня, руководителя Терногородского подполья, четвертого, а может, уже и пятого, если сказать привычным словом, созыва (ибо все предыдущие созывы гитлеровцы в течение двух лет выслеживали и уничтожали), механика Терногородской МТС, хромого сорокалетнего Шульги... вот что касается меня, то в последнее время вокруг меня не очень весело.
      Следят. Возможно, не за мною одним, но следят... И этот длинноногий полицай не раз в последнее время встречается на моем пути... Может, и так, может, и простое совпадение, случайность. Но опять-таки береженого бог бережет! Хотя какие могут быть разговоры? Идет человек своей дорогой. Навестил одинокую старшую сестру. Ну и... если эта сестра живет в другом селе, а навестил ты ее в воскресенье, то..."
      A cиpi дрова не горять!..
      Полицай (это было видно еще и сестре из окна) подошел к Шульге. Пошли вместе, рядом. Ялынка встревожилась было, а потом успокоилась.
      - Идут себе рядком да разговаривают ладком. Со стороны глянешь, будто кто-то кого-то ведет, - сказала, обращаясь к Семену. - То ли полицай Романа, то ли Роман полицая... Видать, все-таки полицай подвыпившего Романа... Ну и на здоровье!
      А длинный полицай шел рядом с Шульгой, криво улыбаясь.
      - Ой, весело тебе что-то, пане Роман!
      - А что... - бросил Шульга и сразу же затянул:
      А сир-p-pi дрова не горррять!..
      - Да, не горять! - нахмурился полицай. - Как говорится, кому весело, а кому и грустно... Про парашютистов этих большевистских не слыхал? Аж сюда уже добираются.
      А сир-p-pi дрррова не горрять!..
      - Ой, загорятся, когда сюда красные дойдут! -долбил свое полицай. - Не слыхал? Говорят, где-то уже вроде бы и на Днепр вышли.
      Шульга с пьяной хитростью взглянул исподлобья на полицая и помахал у него под носом большим сплюснутым (когда-то молотком разбил) указательным пальцем:
      А сир-p-pi др-р-рова не гор-р-рять!..
      И можно было истолковать этот жест как угодно. Но, вероятнее всего, так: "Ты меня, пане полицай, за язык не тяни, я человек маленький. Все это мне ни к чему, мое дело сторона..."
      Полицай прошел еще немножко рядом, а потом, пожав плечами, отстал.
      А сир-p-pi др-р-рова не гор-р-рять!..
      На следующий день представители терногородской "Молнии" "перекантовали" Семена Лутакова в "Раздолье"...
      ...Увидев и издали узнав капитана Сапожникова, Семен бросается бежать, ловко, умело перепрыгивая через кусты барбариса.
      Замедляет шаг лишь за несколько метров и, как есть, в одних трусах, опустив руки по швам, четко, по-военному отпечатывает шаг. Подходит, останавливается в трех шагах, ест глазами начальство и громко рапортует:
      - Товарищ командир десантной группы, старший лейтенант Лутаков прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы!
      И стоит, будто отлитый из металла. Только улыбка до самых ушей и капельки воды на плечах вспыхивают синими огоньками в солнечных лучах.
      - Вольно! - точно так же улыбаясь, командует Сапожников. - Благодарю за службу. - И спрашивет с надеждой и плохо скрываемой тревогой: - Ты один, Семен?..
      - К сожалению, один, товарищ Сапожников. А вы?..
      - Я-то не один, но...
      Однако его речь вдруг прерывает какая-то полная краснощекая смуглянка в зеленом платьице, с толстой косой, уложенной на голове венком.
      - Прошу прощения, - говорит она громким степным голосом, обращаясь к своему руководителю. - Виталий Витальевич, возвратился Ромашко. Рассказывает, что хлопцы топтуновские вроде бы какого-то гестаповского шпика поймали. Сначала в погребе держали, а теперь, говорит, собираются "шлепнуть"... Виталий Витальевич, вы же знаете Топтуновых! Не откололи бы чего-нибудь...
      Передайте, Виталий Витальевич, чтобы без вас не самовольничали... а то мало ли что.
      - Хорошо, хорошо, Галинка, - ответил Виталий Витальевич. - А что же говорит он?
      - Кто?
      - Ну, тот, задержанный?
      - Говорит, что парашютист...
      Виталий Витальевич поворачивается лицом к Сапожникову и, устало улыбаясь, говорит:
      - Верите, товарищ капитан, за эти два дня всюду развелось столько "советских парашютистов"! Десятками! Настоящих не разыскали, а гестаповских хоть пруд пруди... А у нас там, у Топтуна, важная запасная база. - И снова к девушке: - Хорошо, хорошо, Галинка. Тотчас же передай, чтобы не мудрили. Передай, чтобы они, тщательно соблюдая маскировку, привели этого "парашютиста" сюда, к Чабаненко!
      ЕФРЕЙТОР НАСТЯ НЕВЕНЧАННАЯ
      Всю жизнь, сколько Настя помнит себя, она всегда куда-то спешила. Ей постоянно не хватало времени.
      Она никогда не успевала спокойно позавтракать, пообедать или поговорить с кем-нибудь: всегда нужно было куда-то бежать, торопиться.
      И вот теперь впервые за свои семнадцать лет она имеет вдоволь времени торопиться некуда. Однако обстоятельства к спокойным размышлениям вовсе не располагают.
      Вокруг совершенно незнакомая местность, степь, опушка леса. Лунная летняя ночь подошла, вероятно, уже к трем часам. А она, Настя, повисла между небом и землей в густой кроне раскидистого дуба. Повисла и барахтается, беспомощная и разъяренная, вот уже столько времени! И вместо того чтобы трезво и спокойно поразмыслить обо всем, ругает себя макухой и чуть не плачет от досады, бессилия и отчаяния...
      Очень давно, еще когда она была совсем маленькой, отец - высокий, сильный, приятно пахнущий дорогими папиросами, - беря ее на руки и подбрасывая к самому потолку, громко смеялся и приговаривал:
      "Она у меня такая легонькая, словно перышко... Однако только характер тяжелый..."
      "Что верно, то верно, - добавлял дедушка (в воспоминаниях- седой пушок, ласковый тихий голос), - хотя и девчонка, а характер запорожский!"
      "Как нашатырный спирт", - включалась в разговор и мама, которая работала тогда лаборанткой на заводе и хорошо разбиралась в химии.
      Подлетая к потолку, Настя заливалась веселым смехом, хотя на самом деле ей было страшновато. Полет этот, несмотря на страх, ей очень нравился.
      ...Парашют ее раскрылся на большой высоте от земли. И ее очень долго несло куда-то в тусклый ночной простор. Пока не занесло к этому неведомому лесочку и не бросило на этот вот дуб...
      Сначала она с треском и шумом/пробила его густую крону, к счастью не повредив себе глаза. Потом ее яростно рвануло, занесло в сторону, с силой ударило о толстый шершавый ствол левым плечом.