Десять кругов ада

      Под утро голенькая Татьяна, его Шахерезада, рассказывала сказки.
      - Жили-были два косых-прекосых человека - Адам и Ева. Они были незнакомы, так как судьба разбросала их по раю. Она была косая по ошибке Бога - он не знал, какими люди должны быть. Вот пожила она и попросила сделать ей мужика. Бог внял ее мольбам и сделал ей мужика, тоже косого, свою ошибку будто этим искупая. И вот Бог свел Адама и Еву, потому что она просила его дать ей муженька. Они стали дружить и родили детей, тоже косых и красивых. Дети были чистые, как Ева, и сильные, как Адам. Вот такая получилась косая счастливая семья. Вот и сказочке конец... - Она засмеялась тихонько, боясь вспугнуть творившееся вокруг нее ее счастье с Адамом. Потому и смех оборвала резко, будто осеклась. Закачалась, словно оплакивая себя и его, задышала часто и прерывисто.
      Не всякая женщина конец счастью чувствует, а только та, которая счастье это долго, со слезами ждала, вымолила себе его. Потому конец его загодя бередит ее, дабы от горя не зашлась насмерть, готовит душа тело немощное к боли...
      - Так я ж не косой, - что и мог сказать на это Батя. - Один глаз просто выше, другой - ниже.
      - Так я ж тоже сказку рассказывала. Сама придумывала...
      МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ. ИВАН ВОРОНЦОВ
      Сладко те ночи вспоминать, но и больно. Понимал, что хочет она замуж за меня выйти. И что с этого всего, каков итог? Я уже опять в розыске, две недели как сбежал. Позади жизнь шальная, впереди - вольная, скрадками да новым сроком. Ее-то, чистую душу, за что в мою парашу окунать? Сел на дно у нее... Две недели терпел, зубами скрежетал, мучился: бежать или нет; записку оставил: "Дорогая Татьяна! Прости, любимая, навсегда, но остаться не могу. Прощай".
      Что подумала тогда, как убивалась - лучше не вспоминать... Так ведь и не узнала, почему этот Квазимода поганый ушел, поматросить и бросить приходил? А может, забыла...
      МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ. ТАТЬЯНА
      Ничего я не забыла, Вань. Простить - простила. Видела я тебя насквозь, кто ты есть, волк поджарый. Я сколько о мужике своем думала, всяких в мыслях перебирала, и о таких тоже думала - в нашем поселке болтались они. Я девчонка была, боялась страшно - обритые, в фуфайках. Освобождались, там Зона была. Но только один из них присел раз к нам, девчонкам, мы во дворе играли, и конфетами угостил. Погладил одну, она боялась, а я нет - видела, сколько добра в его глазах. Эти глаза я запомнила и потом на них наткнулась - твои. А что ушел - жалею. Вот... сколько вспоминаю, жалею. Какие же вы, мужики, слабые, ей-богу. Почему ж вы думаете, что бабе трудно с таким жизнь его залихватскую выдюжить? Да любил бы только, жалел, все баба вынесет... А уж мне, если раз в жизни счастье такое пришло, как же я от себя бы отпустила-то его? Нет, конечно. Проплакалась бы, поругала тебя, черта лысого, и пришла б с передачкой - а что делать?
      А тут проплакалась, а идти некуда. Обидно, Иван Воронцов, или кто ты там, что веточку - женушку свою единственную ты сам и сломал; не будет у тебя больше жены, потому что я твоя жена и была, ты только на бегу этого и не заметил.
      А тебе и была Богом я дадена, косая твоя Ева, а ты мой единственный Адам. Был мой, и чей бы ты теперь ни был, все будет утеряно потом, ничего не унесешь в будущее.
      Так вот, Ваня. По-прежнему люблю, так как верна Богову завету.
      НЕБО. ВОРОН
      Шли зэки, как обычно, с работы в ненавистный мир, что уже светил огнями, не теплыми и домашними, но сизо-мертвыми. И для кого это было домом, значит, помертвела душа его и не к покою она просится, а к погибели. Потому и творит злыдень-тело согласно прихотям своим непотребные дела: насилует себе подобных, режет, бьет, грабит, унижает силой своей и просит ненасытно - пищи, утех, водки. А душа уснувшая не может ни слезинки проронить, ни крикнуть - заперта, унижена. Кем? Человеком самим, что ее носит в себе, захолонувшую от его, человеческой, мерзости...
      Я спускался с неба навстречу этим одетым в черное людям, спешил. Душу хозяина моего надобно было спасать каждый день, тогда я оправдаю свое пребывание внизу, среди тех, кого поглотила Зона. И вдруг я увидел с высоты...
      Шла согбенная колонна, у каждого на плечах был огромный и тяжкий крест... Они шевелились... Сотни крестов, тысячи, миллионы по всей Руси Великой...
      Я видел с высоты их страждущие души... Они бились в силках грубой плоти, они стенали плачем... Я знал, что все они - и зэки, и конвойные - несли свой крест не только за свои грехи и своих детей, но и за грехи предков своих: отцов, дедов, прадедов, прапрадедов и пращуров - за все семь колен своего рода... Ничто и никто не прощается без великого покаяния и искупления вины... Смерти невинных, кровосмешение, разбой, воровство, насилие, зло и похоть людские востребуются в их потомках жестокой расплатой. Страшный суд искупления грехов вершится уже на земле в страданиях и жути Зоны... И каждому идущему отмерен свой Срок и свой конец. Если душа очистится в исповеди, в покаянии за весь свой род, Бог простит. Но на это должен решиться сам человек... Если откачнется в гордыне ко Злу - сгинет в преисподней у беса... Храни вас Бог от такого конца. Я все сказал. Ворон...
      ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ
      Ворон появился над колонной внезапно, как вражеский самолет, которого не ждали.
      Кар-рр!
      Воронцов, резко вскинув голову, увидел пикирующего к нему Ваську, и ворон видел его - они встретились глазами. Ударом крыла взбалмошная птица чуть не сбила с головы Квазимоды зэковскую шапку, но ловко умостилась на широком плече, озиралась на идущих подле них, поводя пытливым глазом. Иван снял ворона с плеча, погладил, и тот успокоился, благодарно гукнув в ответ.
      - Надо же, тютелька в тютельку на тебя спикировал! - уважительно покачал головой сосед по строю.
      - Да он что почтовый... - бросил кто-то за спиной.
      Сразу как-то потеплело в молчаливой, занятой своими скорбными мыслями колонне - живая вольная тварь явилась. Этакий тихий восторг прошелся по людям, и кто-то заулыбался, кто-то подтянулся - можно еще жить...
      Про это думал и Квазимода. Он смотрел в глаза птице, и казалось, крылатый приятель тоже смотрит на него жалостливо, понимая его, Батю, и постигает цену неволи, в которую он попал. Ворон уже давно перестал удивляться, почему хозяин все время находится среди этих сумрачных людей и что ни хозяину, ни ему, ворону, из единого с ними строя не выйти, не свернуть в сторону, не остановиться. Идти и идти, только рядом, только в ногу. Кивнул еле заметно ворон, подтверждая - все понимаю. Батя, будем топать, я с тобой до конца...
      Лейтенант из службы конвоя, что шел сзади, увидел черное воронье крыло, махнувшее неосторожно над головами, радостно кхекнул и толкнул бредущего рядом солдата, показал на черную точку в середине колонны, негромко приказал:
      - Вон ворона-то... Как взлетит, потуши ее, короткой...
      - Ясно, товарищ лейтенант... - равнодушно кивнул солдатик, вскинул повыше дуло автомата, изготовился стрелять...
      МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ. ВОРОН
      Меня?!
      Мой мир за столько лет жизни вместил тысячи судеб тебе подобных, и каждому я пытался дать хоть каплю спасения в этом безнадежном мире. Но это знал я, мудрый, рисующий Картину Жизни мазками самых великих своих современников на Земле. Я первым услышал чистую ноту Малера и откровение мальчика по имени Вольфганг Амадей, я смотрел на печального чернокудрого русского поэта и вместе с ним повторял то, что привносил Вседержитель в его раздираемое бурями всего мира сознание. Мне дано слышать и видеть, и никому не дано лишать меня этого, ибо без меня мир станет беднее. Я послан Светом и встречен Тьмой...
      Мне жаль тебя, человек с автоматом; только потом, на небе, ты поймешь, что и без тебя этот подлунный мир станет беднее, ибо и ты частица его, а не предмет в составе своей квартиры, города, Зоны. Ты велик, неразумный отрок, потому что тебе даровано прийти на эту землю, чтобы вместе с нами - со мной, хозяином моим, балбесом Лебедушкиным, вот этой собакой Кучумом и близким к постижению мира зэком Достоевским - пройти путь, отчасти предначертанный и творимый всеми нами сейчас, в отпущенный срок. Каким мы сделаем мир, таким останется он вашим детям и внукам и потомкам Кучума.
      Но он достанется и твоим потомкам, солдат Борис Хомяк, после ранней твоей смерти... Ведь кара Господня настигнет тебя и твоих детей... Если сейчас ты прострелишь мою плоть, тогда путь твой станет горше - ведь за все надо платить, даже за простую ворону; и даже за меня. Одумайся! Я посланник Света... а ты палач Тьмы... И вся твоя вина - что ты равнодушен... Бездумен и зол...
      Вспомни об этом, Борис, когда твой сын родится в благости, а жить будет в муках, проклиная твой род, он будет весь тобой, в скорбях и грязи искупления.
      То будет скорбь обо мне и этом миге, когда безумно прицелился в Небо...
      Боже... Я слышу крики ветхих времен: "Распни его! Распни!"
      ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ
      Колонна шла в размеренном темпе плотно сбитой массой, сто двадцать человек по четверо в ряд, под надзором шестерых конвоиров, а злющая, натасканная на людей овчарка Кучум рвется с поводка - удушить черную людскую змею.
      Квазимода несет ворона с добрую сотню метров, и вот они приблизились к огромному вековому Дубу - любимому пристанищу ворона, он каркнул на прощание и мощно взмыл над колонной.
      НЕБО. ВОРОН
      Мне кажется иногда, что мои крылья могут застлать весь купол неба над этой красивой землей и охранить ее от зла, столь много сил в них, неведомых человеку, не умеющему летать, а значит, не могущему познать секреты этого мира. Человек, создавший там внизу вакханалию зла... что это? Больно...
      ВОЛЯ. ДРЕВО
      Сбросив одежды, я стоял в смирении и думах, как вдруг злые пули обожгли и впились в меня... И слезы мои истекают из ран... И вещий ворон трепыхается в крови и тянется клювом к роднику у моих корней. Этой живой водой он многих добрых людей спасал на Земле, пришел и его черед...
      ЗЕМЛЯ - НЕБУ
      Гибнет Твой вестник!
      НЕБО - ЗЕМЛЕ
      Илья Пророк идет к нему...
      ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ
      Ворон словно ударился в невидимую стену, она отшвырнула его, полетели в разные стороны перья, крутанулся... еще силясь удержаться в воздухе, и нелепо рухнул вниз. Автоматная очередь, эхом отскочившая от леса, заставила зэков втянуть головы в плечи, опустить глаза. Смертный ветерок прошелестел мягкой волной над головами людей. И шлепнулся иссиня-черный комок с Небес.
      Воронцов все видел, судорога сжала горло, перехватив дыхание, немо открытый рот беззвучно закричал. Длилось это секунды, и уже в следующий миг его бросило страшной энергией к упавшему ворону.
      Оцепенение Квазимоды так же поразило всю колонну. Его же безрассудный рывок из строя грозно колыхнул ее в разные стороны, и она содрогнулась, вскрикнула разом: "Ваську... Ваську убили!" И напряглась, словно змея перед броском...
      Воронцов бежал вдоль нее к черному пятну на поле, и было оно так далеко. Орут что-то прапорщики и солдаты, он не слышит. Кто-то ловко подставляет Бате ногу, и яростный Квазимода распластался на трассе, а когда хотел вскочить, свои же зэки, спасая его, умело заломили руки, вбили лицом в землю.
      Он рычит зверем, роет ногами поле, но держат крепко да наседают еще, зная силищу Бати. Он сдался, ослепленный бешенством, и затих.
      Лейтенант вовремя замечает, что зэки сами скрутили Воронцова, и потому отбил вверх ствол автомата у солдата, готового от страха полоснуть по вздыбленной середине колонны.
      Батя ничего не слышит, хрипит и грызет землю... И страшно его лицо...
      ВОЛЯ. СОЛДАТ ХОМЯК
      Ну, конечно, я один виноват! Я, между прочим, нахожусь при исполнении служебных обязанностей, и никто меня от них не освобождал. До дембеля 67 дней, и все сопли про ворон мне, честно говоря, по фигу, потому что главное спокойно, тихо отслужить и уехать домой и забыть долбаную Зону, зэков этих и все их проделки. Так вот, можно было повременить и пристрелить эту ворону при более удобном случае... Но кто, слушайте, застрахован от ошибок?! То-то. Я получил приказ от лейтенанта Куницына, и колупайте мозги ему, а не мне. Мне до дембеля 67 дней. А вот нам недавно на инструктаже случай рассказали, как колонна рассыпалась и зэчье напало на конвой, сколько ребят положили. Что, этого ждать? А им, между прочим, любой повод нужен... Вот этот, со шрамом, он же побежал на конвой, это факт. Это бы подтолкнуло и других рассыпаться, и тогда что? А то, что пришлось бы стрелять по выбежавшим, а потом и по всей колонне, она же в неуправляемую массу превращается, когда побег. Вот что, друзья, происходит из-за какой-нибудь вороны. Потому стрелять надо беспощадно, во избежание инцидентов. Я, между прочим, старший сержант, и на мне, хоть и 67 дней осталось, по-прежнему висит ответственность за все, что здесь происходит, и за первогодков, которых они заточками враз зарежут, если что случится. Это же надо понимать, а не стонать тут - ворона, ворона... Ну и ворона, мало ли их. Гуманисты...
      ВОЛЯ. ВОРОНЦОВ
      Я жру песок, он скрипит на зубах, и хочется завыть. Но только рычу от бессилия. Выгляжу, наверное, страшно - с пеной на губах, с кровавым своим рубцом. Ничего, пусть любуются, до чего ж человека своим жестокосердием довели... Что-то блеют...
      - Кваз, в натуре, ты че делаешь-то?! - кричит кто-то в ухо, затягивая мою руку все выше к голове. - Жить надоело - беги. Ну так в одиночку же, не из колонны!
      - Всех пострэляют, Батя, за твою дурь... - орет Гоги примирительно, без злости, но - осуждающе.
      Тут стыдно, конечно, стало, е-мое, самого порешат сейчас и рядом всех... Вот как, Васька... Жалко тебя, но ведь людей тоже, убийство их - это слишком. А я-то, не сдержался... Сколько себя кляну - держись, держись, ничего не помогло...
      Сажают всех. Лейтенантик кобуру солдатику незаметно отдает (чтобы не отняли оружие) - мне снизу хорошо видно - и в строй, ко мне. Браслеты мне нацепляет. Приехали...
      Меня поднимают, ведут в последнюю шеренгу, я топаю машинально, а там опять перестаю слышать - вспомнив о Ваське. Трогаемся... Лай собачий я только слышу, потом вижу позади себя солдата, едва удерживающего овчарку. Она хрипло лает, оглядывается на картофельное поле.
      ВОЛЯ. ОВЧАРКА КУЧУМ
      Там, в поле, лежит эта мерзкая птица. В мою службу это не входит, но я бы с удовольствием разодрал все это племя, просто так - чтоб не каркали... Мне поручено охранять моих хозяев от плохих людей, и я это выполняю на совесть. Дадут приказ - призвать к порядку ворон, я лично с удовольствием разберусь с ними. Эти сволочи всегда норовят собак подразнить - вы, мол, бегаете, а мы летаем. Превосходство свое показать. Зря я не летаю, у меня бы тихо на небе стало, никто бы не каркнул... А эту черную правильно пристрелили, я ее давно приметил, надменная птица, своенравная. Летала над плохими людьми, как у себя дома, а это не положено по Уставу. Жаль только, не дали мне ее потрепать, вдруг она там еще живая? Я и нервничал, все бежал и оглядывался, чуял я ее, и казалось, трепыхается она там.
      Ну и что? - моя правда: скачет эта ворона у дуба. Вот же живучая какая, зараза... А может, другая? Да нет, та, точно, я ее помню. Я прямо извожусь, когда ее вижу. Хозяину показываю - вон она, стреляй. А он как слепой... глаза мертвые, лицо белое...
      ВОЛЯ. ВОРОНЦОВ
      Там, в ботве, лежит сейчас, умирая, дружок мой вороной. И можно еще поднять его, перевязать, дать напиться, выходить... и выживет ворон. Теперь нельзя - стреножили, повязали, суки. Я все оборачиваюсь, стараюсь запомнить где он слег, где родной братишка отходит. Найду потом и по-людски похороню...
      А вот когда - неведомо, опять в наручниках. Плывет поле перед глазами, черное-пречерное... Тьма наваливается, тьма кромешная.
      И не за что глазу зацепиться... Нет, что это? Какой-то бородатый старец в белых одеждах у дуба, поднимает ворона на руки... мерещится... откуда ему тут взяться...
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      У шлагбаума Квазимоду выводят из строя, в сопровождении прапорщика отправляют на вахту, где его ждут - автоматную очередь услышали, и она подняла всех на ноги. Квазимода тяжело садится и снова перестает слышать дурацкую болтовню прапорщиков, крутившихся вокруг него.
      - Вот кто вороний хозяин-то... Воронцов... и фамилия похожая... кенты, значит.
      - Слышь, Шакалов, так он пьяный!
      - Точно! Ты его понюхай!
      Квазимода отворачивает лицо от харь, что-то горячо орущих ему, стараясь не думать ни о чем. Вздрогнул, когда склонилось доброе лицо пожилой женщины.
      Он очумело оглядывает ее, чужую среди этой мерзкой компании, седенькую, в смешном белом колпаке, преображавшем ее в сказочную добрую волшебницу. Ее морщинистые руки, покрытые старческими желтыми пятнами, подносят к его лицу небольшую стеклянную трубку.
      - Дунь, сынок...
      Он обреченно дует. Волшебница близоруко оглядывает трубку, улыбается чему-то своему. Мелкие кристаллики на дне трубки синеют, и темнеет в глазах Квазимоды...
      ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
      Так кончилась эпопея со взбалмошным стариком, и вчера я сдал его настороженной директрисе дома престарелых, которая сразу затребовала письменную гарантию с печатью, что новый поселенец не будет воровать. Старик обиделся, а я вызвал самоуверенную злую начальницу в другую комнату, пристыдил; взрослая уже женщина, а в голове мякина. Еле успокоилась, хотела с меня хоть какую бумагу взять, но я быст-ро пресек все эти попытки.
      Прошел с Кукушкой в палату, где его поместили с двумя дедками, попрощался, посоветовал не дурить и обещал заехать.
      Что-то изменилось на Небе и на Земле... Небо стало очень синее, без полутонов, а темнеющий, уже осыпавшийся лес оттенял его, придавая почти библейскую простоту. Скорбь мировая нависла и тишина... Что там, на небе? думалось мне. Когда же туда призовут? Уже скоро...
      А столько дел на земле, почему срок мой не отодвинут, чтобы их завершить, ведь это же во благо и на добро... в Библии написано... Так домой и ехал, небом сопровождаемый. Близким показалось, к чему бы это?
      Решил, не переодеваясь, зайти в Зону. Ну а там...
      Вхожу в дежурку, сам не веря, что мне по дороге сказали - пьяный Воронцов, драка, попытка побега - чего только не услышал, впору за пистолет хвататься и бежать по Зоне, заполошничать...
      Выслушал рапорт лейтенанта, поблагодарил его за проявленную бдительность и сдержанность: благо обошлось без жертв. Смотрю на Воронцова, а он на меня нет. Ну, это и понятно. Что там ни говори, какие оправдания ни ищи - главное, чего не замыть, не стереть - пьян... Уже ему воду приготовили с марганцовкой промывать. Тут он поднял наконец голову, произнес с угрозой:
      - Промывать не дам...
      - А тебя никто и спрашивать не станет. Не да-ам... - передразнил его прапорщик Шакалов. - Я же говорил вам сразу - пьян он. Пьяный зэк - ходячее преступление! - авторитетно сказал. - Правда, товарищ майор? - Это он мне.
      Ликует, и его понять можно. Обделался Медведев со всей своей хваленой педагогикой, защищал этого человека, а вот оказалось, что Шакалов его сразу раскусил и сейчас тоже вычислил. Эх, Воронцов, Воронцов, какой же ты дурак. Ты не только себя подвел, подлец...
      - Из-за тебя же все могли погибнуть! Хоть это до тебя доходит? - кричал на него капитан Барсуков. - А если бы они очередью дали по колонне? Кто бы отвечал? Мы опять? Нажрался, и море по колено!
      Воронцов окаменел. Мне стало страшно: что он сейчас может выкинуть, эти козлы еще не знают... Я побежал в кабинет, набрал номер зама по режиму Овчарова. Объясняю - под мою ответственность разреши не делать промывок этих, осужденный в таком состоянии... в общем, все здесь может произойти.
      - Что произойти? - Овчаров не понимает. - Чего ты, Иваныч? Связать его, и все. Что значит - произойти? Ничего у нас не может произойти, если на них наручники вовремя надевать.
      - Есть на нем наручники. Да водка там, - говорю, - чего там промывать?
      - Ты что, пил с ним... водка? - спрашивает подозрительно.
      - Ты спятил? - опешил я.
      - Ну а чего защищаешь его?
      - Да не защищаю! - взорвался тут я. - Просто какого хрена промывать ясно, водка да водка, если бы дрянь какая была, тогда понятно...
      - Понял, - перебивает, - ты лучше налей ему и похмели, - бросил трубку.
      Вышел я в дежурку. Объяснил, что промывать не надо, если там водка.
      - Дыхни, ты! - толкнул Воронцова Шакалов. Тот дыхнул.
      - Водка вроде, - кивнул прапорщик неуверенно. - Ну, с кем пил, рожа?
      Ничего не дрогнуло в лице Воронцова, и все присутствующие по достоинству оценили глупость вопроса прапорщика - никто из зэков на такой вопрос обычно не отвечает.
      Я решил прекратить быстрее эту дуристику, неприятный мне балаган. Пользуясь правом старшего по званию, приказал:
      - Все, отведите в изолятор. Посадите там в одиночку. Быстро протрезвится...
      - Я не пьян... - неожиданно трезвым и бесконечно грустным голосом вдруг сказал Квазимода.
      Я не стал перечить, устало махнул рукой:
      - Уведите!..
      ЗОНА. ВОРОНЦОВ
      Ну, что за жизнь!.. Встал я, отстегнули наконец браслеты, пошел за прапором, а на Медведева боюсь глаза поднять. Ведь точно... получается, покрывал он меня и сейчас вот отбрехал, а у меня тут ЧП. И не пьяный же, так, малость... и тут выстрел этот... и Ваську убили... Боже, пошли мне смерть уже, все... все... все...
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Мимо нарядной его проводили и там уже переодевали и обыскивали Гоги, Сынку, других, кого поймали с запахом и кого подозревали... Машина наказания заработала, закрутилась... пошли матюги, тычки дубинками... угрозы... смертная тоска сажаемых в изолятор...
      Где-то остывал Васькин трупик с нелепо вытянутой блестящей лапой, на которую присел серый ворон, внимательно оглядывая павшего собрата и не понимая, почему в него вбит железный штырь...
      ИЗОЛЯТОР. ВОРОНЦОВ
      Стукнула по мозгам железная дверь, ключ поскребся, меня закрывая, и оглушила тишина. Как же давно я не был в изоляторе, месяца два, наверное...
      Сел на всегдашний здесь маленький бетонный стульчик, который отбивает все желание сидеть на нем уже через пару часов. Голова нашла место - уперлась в деревянные нары. Она гудела, не от водки, какая уж в ней теперь водка... Дикая усталость сковала тело, и мысль о смерти стала реальной и спокойной...
      Только передохнуть чуть-чуть, собраться с мыслями, с собой попрощаться...
      ИЗОЛЯТОР. ТАРАКАН (блатной)
      Вот еще один хавальщик привалил. И мне от пайки крошки обломятся.
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Что ж, Воронцова необходимо было наказать, и наказать строжайше. Это-то было понятно Медведеву. Как было и понятно, что именно сейчас Квазимоду надо было защитить от слишком жестоких, хотя и справедливых нападок.
      Вот и Лебедушкин его подвел, сосунок. Обманут опять ими блаженный майор. Но Василий Иванович сдерживал себя, пытаясь погасить мелочную месть. Он знал, в этом его главная сила, что выделяют его среди офицеров заключенные. И оттого проникаются чаще к нему уважением, чем думают, как бы и этого погонника обмануть...
      Понимал он, что для этого странного нелюдимого Квазимоды птица была всем настоящим, будущим, надеждой и единственным верным другом, заменила сейчас человеку и семью, и родственников. А вот Лебедушкин... Лебедушкин... Следует наказать, и если б не больная нога, посадил бы майор в ШИЗО Володьку в тот же день. Ладно, ларьком накажу, решил Медведев. А вот со страшным его наставником что ж делать?
      Медведев испытывал сейчас к нему естественное чувство жалости, если мог вызывать жалость этот огромный, сильный человек. Всколыхнулась она помимо его воли...
      ИЗОЛЯТОР. КВАЗИМОДА
      Что ж за напасть... и зачем я родился на этот свет... Неужели, если есть Бог на свете, он все это спокойно видит? Тогда пусть знает, что не по силам мне нести этот крест... сердце устало... взорваться бы ему сейчас да кровью уставшей залить все нутро... и умереть... Все опостылело... Да не разрывается оно... гонит по чужому телу кровь... дух не остывает, живет... сознание работает, тупо ворочается... проклятие этому миру, что меня не отпускает...
      НЕБО. ВОРОН
      Казалось моему хозяину, что единственное живое, маленькое и дорогое существо погибло, и жизнь в этом лучшем из миров его перестала интересовать. Мне, конечно, льстит, что ради меня готовы на такие жертвы. Но гибель одного из существ, что живет рядом с вами, не причина для вашей гибели, поверьте. Жизнь гораздо больше смерти любого из нас. И ощущение пустоты после ухода одного из... это всего лишь обманчивое ощущение - оно пройдет, поверьте, и я сейчас попробую дать весточку моему хозяину, дабы вернуть ему силы... Это последнее испытание ему, чтобы глубоко задумался и сделал решительный шаг... к Свету... или к Тьме...
      Я сделал все, я подготовил Путь ваш... Я бессмертен! Я Совесть ваша! И когда созреете для очищения и решитесь на прилюдную исповедь самых поганых своих грехов... Услышьте взмах моих крыльев и прощение свыше...
      ИЗОЛЯТОР. ВОРОНЦОВ
      Боже... я явственно почувствовал легкое щекотание его перьев...
      Васькино... да, его... и ласковый, только он так умеет, удар о шею... Он здесь, мой друган, он ласкает меня из того мира... Я хочу к тебе, Васька! Хочу к тебе!
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Большой человек с горящими глазами приподнялся, дико оглядел свое убогое пристанище и стал тихонько отступать спиной к стене, опуская голову и прилаживаясь - как бы ударить ею, своей огромной и уродливой головой в стену. Чтобы разнести в клочья-осколки то, что давно пугает людей и немило им... Он ощутил спиной холодную стену, напрягся...
      Теперь главное не смазать, вложить в страшный, смертельный удар всю силу своей шеи, грудных мышц... попасть самым темечком, чтобы брызнуло и брызнули искры... и все...
      НЕБО. ВОРОН
      Иван Воронцов! Иван... Остановись! Самоубийство - короткий путь в подземные войска к бесам... Это трусость! Таких даже на кладбищах не хоронили на Руси. Уймись и подумай о душе... к ней уже тянутся лапы звериные. Спасение - в борьбе за нее! Сломай гордыню, твой путь иной... Услышь молитву матери... В крови и муках дала она тебе жизнь... На радость и горе... Испей чашу до дна...
      ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ
      ...Поплыла лодочка бумажная белая по ручейку чистому, и добрая полнорукая женщина смотрела на нее да на дитя свое, что смеялось солнышку и лодочке, и мамочке, и свету белому... смеялось...
      НЕБО. ВОРОН
      Иван?
      ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
      Матерым волком взвыл Квазимода, тоскливо и жутко, ничего уже не боясь. И содрогнулась Зона, боль охватила спящие сердца...
      Долгий звериный вопль его успокоил, и человек обессиленно сполз на бетонный пол. И подумал: может, в этом и есть последнее испытание - превозмочь страх потери смысла жизни? А потом дальше быть - это и есть очищение души? Нет... Но как? Когда же свалится с плеч поганая глыба судьбы... Когда будет хоть глоток свободы?
      За ночным окном взрыдывала стерегущая Зону квакушка, а он обнимал холодные нары. Так и просидел всю ночь, пустой и легкий, кажется, понявший и смирившийся, и когда забылся, прислонив горящую голову к нарам, снов не снилось - душа стала странно покойна...
      А утром, когда горячее солнце отбросило на стену огромный крест оконной решетки и он заискрился весь, ожил... Иван твердо стал перед ним и впервые неумело перекрестился... И промолвил Небу:
      - Боже... спасибо за тяжкие испытания, за жизнь, Тобою дарованную... спаси и помилуй душу солдата, замочившего Ваську, прости грехи мои тяжкие, жестокость и зло, что чинил людям... Господи-и... Я верю Тебе... Я вынесу все страдания и муки... Помилуй меня, дурака...
      И этим начал искупать свои грехи, оплакав жизнь свою непутевую и открыв душу.
      Сквозь чистые слезы он вдруг увидел, как крест на стене стал золотым, осиял тесную камеру и словно огнем чистым ласково омыл его больное сердце...
      ЗЕМЛЯ
      Небо, и долго еще наше дитя будет мучиться? Мне жалко его. Возьми его у меня!
      НЕБО
      Рано! Душа его стала очищаться, остальное воздастся!
      Часть вторая
      ЛЕТОПИСЬ
      Истинно говорю вам: что вы свяжете на земле,
      то будет связано на небе; и что разрешите на
      земле, то будет разрешено на небе.
      Евангелие от Матфея, 18:18
      ЗЕМЛЯ
      Небо, откройся мне, какой день сегодня грядет?
      НЕБО
      Все рождается в крови и муках, ты это знаешь... Спи спокойно. Снег и метель укроют твои раны до весны...
      ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
      Итак, личное дело Ивана Воронцова. Вес около восьми килограммов. Что в них? Побеги, бунты, восемнадцатилетний Ваня, новые суды, рецидивист Иван Максимович... Санкции, этапирование, приговоры, жалобы, постановления, акты за нарушение режима... Большая жизнь... Фильм такой был, любимый мой... Так вот и у рецидивиста Квазимоды - жизнь большая... на восемьсот страниц, бурная, целая летопись.
      Итак, шесть нарушений за последний год, признание рецидивистом... Круг замкнулся, что дальше?
      Я своим каллиграфическим почерком, выработанным на бесконечных документах, справках, докладах, выписал все нарушения Воронцова за двадцать шесть лет, проведенных в Зонах и тюрьмах. Получилось сто пятьдесят четыре. Вчерашний случай - сто пятьдесят пятый. Юбилей небольшой, так сказать... Юбилей чего? Разве повернется язык у самого Бати назвать свое существование жизнью?
      Люди сходились и расходились, женились, рожали детей, заводили дом, машину или мопед, женили детей, получали квартиру от работы, праздновали юбилеи в кругу друзей, ухаживали за внуками...
      А он? Тридцать шесть пьянок, шестьдесят восемь драк, неподчинение, брань, игра в карты, сорок четыре раза - распитие чифиря. Вот и все, что оставил за эти годы зэк Квазимода людям.
      Зверь, не человек. И все же... Зверь этот подобрал подранка-птицу, пригрел юнца Лебедушкина без каких-либо прибылей для себя. А как работал он все эти годы - за двоих, за троих... Человек-мираж, появляется он и исчезает в ворохе характеристик - неуловимый, весь на виду, как зэк, и неизвестный, как человек, здесь - потемки...