Иван Грозный (Книга 3, Невская твердыня)

      Обе женщины, плача, стали на колени перед иконами.
      Герасиму в Разрядном приказе объявили: те рубежи, на которых он стоял, заняты шведами; наиболее угрожаемыми ныне границами стали поселки на севере, у Колы, Печенги, на Мурмане, - туда и надо перенести его сторожевую службу. Дали время съездить за женой и дочерью в Новгород, где он их оставил, и разрешили поселиться пока в Холмогорах, до особого наказа разряда.
      Герасим с этими вестями зашел к Охиме. По обычаю, обнялись и поцеловались. Она очень обрадовалась тому, что и Герасим едет туда же, где теперь находятся ее Андрей с сыном.
      - Увидитесь... Расскажи ему о моей жизни... о Москве... Отвезешь ему и сыну рубахи, я сшила им... Вот обрадуется Андрей-то!
      Слушая ее речи, Герасим вздохнул:
      - Тяжело, матушка, насиженное место покидать. Все пропало там у меня. Жена и дочь остались - и то слава богу! Поеду за ними в Новгород. Повезу с собой.
      - Полно, батюшка Герасим Антонович, вези ты их в Москву, да у нас пускай пока и поживут. Дом у нас в полтора житья*. Хватит всем места. Дом новый, теплый, печка с трубой.
      _______________
      * С одной комнатой наверху.
      - А и дочка у меня хороша! - рассмеялся Герасим. - К шестнадцати уж ей. Невеста! Звать Наталья. Девка - любо-дорого смотреть.
      - А у нас и жених ей найдется! - рассмеялась Охима, покраснев до ушей. - Садись-ка! Пообедаем. Соскучилась я тут одна. Богу в Успеньев собор хожу молиться, только и всего. Молюсь об Андрее да о Митьке. Долго что-то они там сидят. Беспокоюсь я.
      - Вишь, и меня с моими робятами, порубежниками, туда же усылают. Видать, - большое государево дело там. А враги, сама знаешь, - где у нас что-либо прибыльно, туда и лезут. Вот на Печенгу дацкие люди разбойным обычаем напали. Мало им тех земель на Балтийском море, что государь им отдал. Полезли, как волки, и на север, к Ледовому морю. Не зря нас посылают туда, чтоб то море оберегать. Насмотрелся я на наших соседей. Да и свейский король тоже: зоб полон, а глаза голодны. Много обид нам причинил он. Ну да ладно, - сколько ни дуйся клещ, а всё одно отвалится. Потерпим, а там будет видно...
      Охима поставила на стол в кувшинах сусло, налила в чашки гороховую похлебку, нарезала хлеба, грибов соленых подала. Помолившись, оба сели за стол.
      - Да, родная Охимушка, течет жизнь в постоянной тревоге. Не помню я, когда ночью бы меня не будили. Не помню, чтобы и коня наготове постоянно не держал я. Служба на рубеже, как порох близ огня. Беспокойно. Параша и то со мной ходила на бой. Все было! Время такое. Каждый жаждет покоя, отдыха, истомились по счастью, - ан по-нашему-то и не выходит!
      Охима рассмеялась:
      - Вот и Андрей мой... Начнешь ему что-нибудь говорить, а он: "Время теперь такое! Потерпи! Изменится..."
      - А что ему и говорить, коли не это? Понятно, не хотела бы Русь столько врагов иметь? Однако на бога надейся, да и сам не плошай. Видел я много всего. Видел, как и города рассыпаются будто песок морской. Видел бури на море, - моя засека у самой воды стояла; видел бури и на суше, бури человеческие. Как будто, ни того, ни другого нам не надо, а всё то приключается. Вот и думай! Что к чему? А у меня такой теперь слух, что вот сплю и слышу, где-то таракан ползет, а может, это не таракан? Вскакиваю, смахиваю его, проклятого, в лохань, и опять ложусь. Сплю и еще пуще прислушиваюсь. Вот какова служба на рубежах!
      Охима сочувственно покачала головой.
      - У нас будто поспокойнее. Только татары...
      - То-то и оно!.. - засмеялся Герасим. - Везде одинаково. Крым от Москвы далеко, а все-таки спать спокойно и вам не всегда можно. А я, матушка Охима, и не мог бы теперь спокойно жить. Скучно, пожалуй, стало бы. Коли я день пропущу и на коне засеку не объеду, - мне не по себе, будто чего-то не хватает. А уж если дам отпор какому-нибудь врагу, разбойнику, - то у нас с Парашей и Натальей настоящий праздник в тот день. У нас там просторно было: море, пески да морские орлы и чайки. Как-никак, а два десятка лет продержались мы там и мореходам нашим путь у моря охраняли. Я и не верю, что у нас отняли то море. И никто не верит. Оно опять нашим будет. Поверь мне - будет нашим.
      Охима усмешливо покачала головой:
      - Будет ли?
      - Будет! - ударив кулаком по столу, упрямо повторил Герасим. - Была та земля русской и останется такой. Не мало за нее нашей крови пролито.
      - А где взять такую силу, чтоб врагов прогнать? - спросила Охима.
      - Был бы хлеб, а зубы сыщутся... - рассмеялся Герасим, подмигнув Охиме. - Не сомневайся.
      - Ну, спасибо тебе, Охимушка! - низко поклонился Герасим, помолился и стал собираться в Разрядный приказ.
      Среди болот, среди дремучих лесов пробирался Игнатий Хвостов к московскому рубежу.
      Коня пришлось оставить в одной из литовских деревень. По дорогам скакать на коне стало опасным: чем ближе к границе, тем больше всякой стражи было расставлено королевскими воеводами на путях к Руси.
      В литовских деревнях Игнатию оказывали гостеприимство; крестьяне прятали его у себя в хатах, давали ему пищу, провожали его по потаенным лесным тропам. А чтобы не растерзали Игнатия дикие звери, снабдили его пистолью и кинжалом.
      Горя желанием скорее вступить на родную землю, Игнатий почти бегом пробирался по лесным тропам. Сердце билось невыразимою тревогой, горячая, мучительная мысль о том, что на родной стороне о нем говорят как об изменнике, терзала его.
      Ведь и до Анны дойдет этот слух, тогда что! Да и все другие люди, знавшие его, что скажут теперь? Они проклинают уже его, Игнатия. Они думают, что и впрямь он изменил родине.
      Да разве он по своей воле сидел на усадьбе пани Софии? Разве не искал он постоянно удобного случая, чтобы сбежать от нее? Ее доброта к нему, злосчастному пленнику, была прихотью развратной дворянки-помещицы. Разве покидала его хоть на единый час мысль об Анне? Но... пани София окружила его таким надзором, что каждый шаг его был ей известен, и если ему удалось в ту ночь бежать, то только потому, что слуги ее были все в доме, прислуживая на пиру, устроенном ею в честь родственников, да и кони оставались без надзора конюхов, которые спали хмельные.
      Игнатий спешил в Москву и не только ради себя, ради своего оправдания. Он узнал от пани Софии, когда она была во хмелю, что король и Замойский тайно принимали у себя послов от крымского хана. Король, хотя и заключил мир с московским царем, но не оставляет мысли подготовить новую войну против русских. А с ханом у него был совет об одновременном нападении на Русь.
      - Зачем тебе возвращаться в Москву? - говорила она. - Скоро опять ее сожгут татары. Близкий к Замойскому человек сказал мне о том... У меня тебе будет хорошо. Ты будешь у меня своим человеком. Король наш воинственный, он только и думает о новой войне. Да он уж надоел нам... Мы хотим мира...
      Много всего наслушался Игнатий у пани Каменской и теперь спешил обо всем этом рассказать в Посольском приказе, а коли то угодно будет, и государю.
      Путь его к рубежу становился с каждым шагом всё опаснее.
      Везде попадались ему конные разъезды польских порубежников.
      Однажды он едва не попался им в руки. Чтобы ускользнуть от рук польских стражников, он просидел целую неделю в болотистых лесных урочищах. Но он постоянно утешал себя тем, что нет ни радости вечной, ни печали бесконечной!
      Никите Годунову велено было царем сдать свою должность стрелецкого начальника воеводе Соломину, бывшему в дальнем отъезде на поимке разбойников. Государь обошелся с Никитою холодно, когда он был на приеме во дворце, и он понял, что на него легла тяжелая государева опала.
      Он сидел теперь целые дни дома в глубоком унынии. Одно горе за другим свалилось на его голову. Вот уж истинно: пришла беда - жди другой! С дочерью Анной теперь творится что-то неладное. Не пустил в монастырь. Задурила, плачет целые дни, не ест, не пьет, и сон ее не берет, и дрема не клонит. Кропили святой водой, к колдунье водили - как будто в рассудке помешалась девка. Мать извелась, глядя на нее.
      На посад стыдно выйти - все соседи уж знают, что Никита Годунов впал в немилость у царя. Смотрят искоса люди, нехотя здороваются. Хоть в петлю лезь от тоски и позора. В несчастье познаются друзья, и вот оказалось, что их не было и нет. Даже Борис Федорович, и тот покинул его, Никиту. А за что? Да разве мог он знать, каков будет Игнатий? В чужую душу не влезешь, чужая душа - потемки.
      Так тяжело, так тяжело на сердце у Никиты, что и богу молиться не тянет. Одеревянел весь. Вот и теперь: из комнаты дочери опять доносятся всхлипывания и причитания. Но стоит ли утешать? Что скажешь ей? Какие слова могут унять ее рыдания?
      Никита сидит за столом, опершись головою на руки. Горькая дума бродит в его голове: не согласиться ли и впрямь на пострижение в монахини своей дочери? Воля божья. Против судьбы не пойдешь.
      Оделся Никита в новый кафтан, собравшись в Вознесенский девичий монастырь, чтобы поговорить с игуменьей о своей дочери Анне, посоветоваться, послушать, что скажет старица.
      Феоктиста Ивановна обеспокоилась, видя это, но не решилась спросить, куда он хочет идти. В последнее время Никита Васильевич стал неузнаваем: раньше он был ровный, спокойный, ласковый, теперь стал раздражительный, крикливый, порывистый, взял в привычку брагу пить неумеренно.
      - Полно тебе убиваться, очнись, доченька! Ведь ты и отца-то замучила! Бегает он, себе места не находит... Ему и без того горя хватит... Грешно так-то... - приговаривая, гладила она по голове дочь.
      Анна сидела в углу на скамье, закрыв лицо руками.
      - Что ж ты молчишь? Или онемела?
      Анна продолжала неподвижно сидеть, никак не отзываясь на слова матери.
      Феоктиста Ивановна с убитым видом отошла прочь.
      VI
      Одиннадцатого августа того же 1583 года посол царя Федор Писемский со своими товарищами отбыл из Холмогор на богато оснащенном корабле в Англию.
      Государев наказ: во-первых, - договориться с королевой Елизаветой о военном союзе России с Англией; во-вторых, наедине с королевой тайно поведать ей о желании Ивана Васильевича породниться с королевским домом. Невестой своей государь желает племянницу королевы, принцессу Марию Гастингс при условии, если Мария будет иметь качества, необходимые для московской царицы. То рассмотреть должен сам посол. Царь поручил Писемскому взять у принцессы ее "парсуну"* на доске или бумаге и в точности записать для царя: высока ли Мария Гастингс, дородна ли, бела ли, и в каких летах?
      _______________
      * Портрет.
      Особо, под большим секретом, царь велел Писемскому узнать, каково подлинное сродство принцессы Гастингс с королевой и сан ее отца; имеет ли она братьев, сестер?
      Перед отъездом Писемского из Москвы царь напутствовал его словами:
      - Разведать о ней всё, что можно, дабы не случилось ошибки.
      Теперь, расположвшись в уютной, теплой каюте на корабле, Писемский передал подьячим и толмачам наказ царя.
      - Если королева или ее люди скажут, что у вашего государя уже есть супруга, отвечать: "Правда, у государя супруга есть, но она не царевна родом и не дочь князя-владетеля, а простая дворянка. Она не угодна ему и будет отставлена, коли состоится сватовство царя к племяннице королевы Марии".
      Все провожатые Писемского дали ему слово, что сказанное им они исполнят в точности, как то угодно батюшке государю.
      Писемский проговорил, нахмурившись:
      - Жену в чужой вере государю не к лицу держать. Он велел сказать королеве, что Мария Гастингс должна принять нашу веру, которая на Руси. Неприлично перед русским народом царице, откуда бы она ни была, иметь не нашу веру, а чужую.
      - Правдиво сказано! - поддакнули Епифан Неудача и другие посольские люди. - Вера у нас то же, что земля, на которой стоит русское царство. Изменить вере - изменить земле.
      - Вот потому-то государь и требует, чтобы не только Мария, но и ее слуги, что приедут к нам, тоже приняли русскую веру. Еще государь велел сказать, что наследником престола будет царевич Федор. А если от английской княжны родятся дети, им будут даны уделы, как издревле то водится на Руси.
      Немного помолчав, Писемский поднялся со скамьи и произнес, погладив в раздумьи бороду:
      - Придется нам трудненько. Государь тверд в своем слове. На уступки не пойдет. Так он и сказал мне: "Если королева согласия тебе на все эти мои требования не даст, то проси у нее отпуск домой. Дела тогда у нас с королевой никакого не может быть".
      После этого Писемский сказал:
      - Что знаете и что слышите от меня, держите про себя. Худые те люди, что с послами едут в чужую землю, а на язык невоздержаны. Государь, писал Наумову в Крым: "Ты своих ребят отпустил в Москву, а они, дорогою идучи, все вести разгласили. Так ты бы вперед к нам вести писал, а людей своих не отпускал, чтоб такие вести до нас доходили, а в людях бы молва не была без нашего ведома". Вы целовали крест на том, то и выполняйте.
      Все опять повторили Писемскому, что будут верно служить царю и ни одним словом не обмолвятся о том, что знают.
      - Нелегкое дело наше! - громко вздохнул Писемский.
      В самом деле, задача не легкая: и союз военный, государственный заключить и чтобы о красоте Марии царю слово правильное молвить, и чтобы в необходимости перехода в греческую веру ее убедить. А с пустыми руками вернуться опасно. Царь может разгневаться: не сумели, де, государев наказ выполнить.
      Забота великая навалилась, что и говорить!
      Да еще такое длинное путешествие! Надо обогнуть Мурманскую землю, Колу, Норвегию по Ледовому океану и через другой океан проплыть, чтоб добраться до берегов Англии. Два океана!
      Уже по выходе из Холмогор, на Студеном море, морские ветры дали себя знать, корабль едва-едва справлялся с волнами.
      Корабль был торговый, вез пеньку, канаты, тюленье сало и многое другое в Лондон. Матросы были опытные, они уже не раз ходили по Ледовому океану и в Норвегию и Данию. На корабле находилось немало и английских торговых людей из лондонской "Московской Компании".
      Вокруг летало множество чаек, иногда они садились на реи мачт, опускались на палубу... бестолково кружились над головами, словно заигрывая с людьми.
      Родной берег оставался все дальше и дальше позади.
      Писемский и его спутники, стоя на палубе, усердно молились в сторону Москвы.
      - Прощай, матушка Русь!.. Уплывем! - громко сказал Писемский, обернувшись растроганным лицом к своим товарищам.
      Леса, болота, поля... Глухие, всеми забытые деревушки, с бедными, обнищавшими поселянами, которые внешний мир познают только по налагаемой на них дани да по насильственному изъятию по временам из их семей парней в королевское войско для никому из них непонятной борьбы с русскими. Все остальное от них скрыто лесами, болотами и заросшими дикою травою полями.
      Настал день - все это осталось позади Игнатия.
      Его нога ступила на родную, русскую землю. Это был для него день великой радости. Он с восхищением окидывал взглядом открывшееся перед ним пространство.
      Он стоял на высоком холме. Отсюда была видна извилистая, уходящая вдаль, сверкающая в лучах полдневного солнечного сияния река. Среди ярко-зеленых лугов, красуясь белизною своих стен, высилась сельская церковка, стиснутая крохотными избами, сбившимися вокруг нее в кучу: словно они спасались от неприятеля, угрожающего им со стороны соседнего, беспокойного польского царства. Так подумалось Игнатию, потому что и в литовских деревушках ему приходилось много всего слышать о мародерстве наемников короля Стефана - немецких, венгерских и разных других ландскнехтов. Было известно, что Баторий не брезговал брать к себе в войско всяких бродяг, заведомых воров и убийц. Они никого не боялись, никого не слушали, сам король ничего не мог поделать с их воровским разгулом. Знал Игнатий и то, что при всяком нападении на русские села и города народ набивался в церковь или собор, прячась за их стенами от налетчиков и поражая их из своего укрытия стрелами и огнем.
      Игнатий облегченно вздохнул, почувствовав, что он, действительно, опять на родине, когда до него донесся торопливый, звонко разносившийся по равнине звон колокола с церковной вышки, когда увидел внизу около реки стадо коров, охраняемое босыми, весело перекликавшимися русскими ребятишками.
      Русь - великая, родная Русь - в этом удаленном от Москвы уголке своем представилась Игнатию такою спокойною, простою, мирно зеленеющей, как будто все, что творится в иных ее пределах - случайное, навязанное ей со стороны завистников, и что даже около неприятельского рубежа она хранит гордую мысль о своей неумирающей силе, о своем счастии в будущих временах. Вот откуда и ее простота, и мученическая терпеливость - от сознания прочности своего существования.
      Снял свою шапку Игнатий, поклонился на все четыре стороны, помолился, обратив лицо к сельскому храму, и стал спускаться с холма по извилистой тропинке вниз.
      В деревне он заночевал, а затем по дороге, которую ему указали крестьяне, двинулся в дальнейший путь. Его обеспокоила весть, которую ему поведали в деревне, будто царь убил своего сына, а после того тронулся умом, что государством правят бояре, а от сего великие раздоры идут в Москве.
      Крестьяне говорили, что рассказал это один монах, пробиравшийся к польскому рубежу из Новгорода.
      Одно его смущало, - что рассказывал это мужикам новгородский монах. В Новгороде духовенство ненавидело царя, да и вообще все духовенство на Руси не жалует царя своим благоволением. Они не могут простить ему, что на последнем церковном соборе царь посягнул на отчуждение у них в пользу мелких, бедных дворян - церковных земель. Царь говорил тогда: "Вы покупаете и продаете души нашего народа. Вы ведете жизнь праздную, утопаете в удовольствиях и наслаждениях, дозволяете себе ужаснейшие грехи, вымогательства, взяточничество. Ваша жизнь изобилует кровавыми грехами: грабительством, обжорством, праздностью, содомским грехом..." Игнатий знал, как после этого собора попы и монахи обозлились на царя, мешали даже его женитьбе.
      Игнатий постарался отогнать от себя мрачные мысли о царе. Он наслаждался смолистым, священным бальзамом, входившим в грудь запахом сосен русского хвойного бора; чувствовал себя как дома в этих лабиринтах узких, окаймленных прямехонькими стволами сосен проселков; радовался щебетанью лесных пичужек, стуку дятлов, кукованью кукушек... Все это, давно знакомое, знакомое с самого детства, теперь зеленело и звучало по-новому для Игнатия, проникнутого неизреченною любовью к родине, от которой он столько времени был насильно отторгнут, о которой столько времени тосковал во вражеской неволе.
      О пани Софии Каменской теперь было неприятно, тяжело вспоминать. Анна! Анна! Родная, ласковая девушка в его уме застилала теперь своею красотою всех красавиц иноземного царства. Прочь они все! Опять он увидит ее, свою единственную Анну!
      При воспоминании о любимой девушке грудь ему стиснуло горячее нетерпение поскорее ее увидать. Он готов был пуститься бежать по дороге к Москве. Все вдруг озарилось в нем чувством безграничного счастья... Вот он, в обветшалой, изодранной в дебрях одежде, почти босой беглец из плена, никогда не испытывал такого довольства собой, такой сладкой гордости, да, он богаче всех богачей!.. В его душе величайшее в мире богатство любовь! Она окрашивает небо в мягкий розовый свет, темную чащу хвойного бора она осыпает красными, ярко-золотистыми, лиловыми, шелково-белыми цветами, источающими нежный запах, запах ее шеи, ее волос. Вот какова его любовь! Не удивляйтесь же, люди, что он в своем рубище горд своим счастьем, что он презирает богатую пани Каменскую, что он считает ее глупою, коли она возомнила затмить своею красотою красоту Анны... Несчастная!
      "Игнатий, прибавь еще шагу! Торопись, она ждет тебя!"
      Ему кажется, что эти слова ему нашептывают со всех сторон какие-то невидимые добрые духи.
      И он ускоряет свой ход по дороге к горячо любимой Москве.
      Ермак и его есаул Иван Кольцо, разбив войско татарского царя Кучума, овладели на берегу Иртыша главным городом татарского царства - Сибирью. Кучумово войско билось стойко, отчаянно, Ермак одержал большую победу, выполнив наказ Строгановых, которые перед походом сказали ему:
      - Иди, очисти землю Сибирскую и выгони безбожного салтана Кучума!
      Начав поход 1 сентября в ладьях, нагруженных легкими пушками и "семипядными" пищалями, съестными припасами и снарядами, казаки к 26 октября с боями подошли к столице Кучумова царства и утвердились в ней.
      На самом высоком берегу Иртыша раскинулся город Сибирь, укрепленный с одной стороны крутизной, глубоким оврагом, с другой - тройным валом и рвом. Не легко было овладеть им, но лихие казацкие воины, не щадя своей жизни, взяли его и угнали далеко в тайгу Кучумово войско и самого его царя Кучума.
      Богатая добыча досталась казакам: золото, серебро, азиатские парчи, драгоценные камни, меха... Все это Ермак разделил поровну между своими воинами.
      Ермак был не только храбрым вождем, но и добрым, разумным воеводою; он сумел снискать любовь и доверие к себе мирных жителей, татар и остяков. Его воины не смели обижать местных людей.
      Летописец тех времен писал: "Ермаковы казаки в Сибирской столице вели жизнь целомудренную, молились и сражались".
      Смелый и мужественный племянник царя Кучума, Маметкул, по ночам нападал на лагерь Ермака. Казакам приходилось все время быть настороже, всегда быть готовыми к отражению вражеских набегов. Но и тут не посчастливилось Кучуму, все еще надеявшемуся отбить свою столицу у Ермака. В одном из боев царевич Маметкул попал в плен к казакам.
      Победа осталась на стороне Ермака полная. Уже ничто не могло помешать ему чувствовать себя хозяином в Сибири. Но он понимал, что с горсточкой казаков ему все же не удержать завоеванных земель.
      Ермак послал Строгановым грамоту, а в ней говорилось, что, де, "бог помог ему, Ермаку, одолеть салтана, взять его столицу, землю и царевича, а с народа - присягу в верности".
      Ермак написал грамоту царю, что "его бедные, опальные казаки, угрызаемые совестью, исполненные раскаянья, шли на смерть и присоединили знаменитую державу к Руси, во имя Христа и великого государя, на веки веков, доколе всевышний благоволит стоять миру".
      Ермак писал, что он ждет указа государя и присылки им воевод, которым он, Ермак, и сдаст царство Сибирское. Он уверял царя, что казаки готовы к новым подвигам, готовы умереть за царя и родину на поле битвы или на плахе, как будет угодно ему, государю, и богу.
      С этою грамотою поехал в Москву вместе со Строгановым Иван Кольцо.
      Царь милостиво принял обоих. Атаман Кольцо с товарищами бил челом царю Ивану Васильевичу царством Сибирским. Он поднес царю подарки Ермака: шестьдесят сороков соболей, двадцать черных лисиц и пятьдесят бобров.
      Площади и улицы Кремля и посадов наполнились народом. Церковный благовест потек над Москвой, бирючи в нарядных, расшитых серебром кафтанах разъезжали на конях по площадям и провозглашали весть о присоединении к Московскому государству великого Сибирского царства.
      Во дворце шел пир в честь приехавших в Москву Строганова и послов Ермака.
      Государь допустил Ивана Кольцо к своей руке; пожаловал ему и его товарищам денежную награду, подарки сукнами, камками.
      Иван Васильевич велел отправить Ермаку помощь. В поход выступило пятьсот хорошо вооруженных стрельцов под началом воеводы Семена Волховского.
      Иван Кольцо привез Ермаку в город Сибирь царские подарки: две брони, серебряный кубок и шубу с собственных царских плеч, - честь, которую никому никогда не оказывал царь.
      В царской грамоте казакам были объявлены вечное забвенье их старых вин и вечная благодарность им отечества за важную, оказанную государству, услугу. В грамоте царь назвал Ермака "Князем Сибирским", а не атаманом, велел ему распоряжаться и начальствовать, как было дотоле, чтобы утвердить порядок в земле и верховную государя власть над нею.
      Иван Васильевич стал бодрее, воспрянул духом после присоединения Сибири. В беседе с Борисом Годуновым он сказал:
      - Могу радоваться тому случаю, но не похваляться. Разбойники, мужики оказались дальновиднее меня и моих бояр. Пока мы сдавали города на Западе, они шагнули на Восток. Они облегчили тяготу моих неудач. Хвала им! Сие дерзание мужиков говорит о силе их, о непокорливости, о бесстрашии... Они могут быть победителями.
      Царь вдруг остановился, задумался.
      - Видишь? Можно ли того было ждать? Тысячи людей под началом моих воевод делали меньше горсти беглой вольницы. А это знак! Ох, Борис, мало мы знаем черный народ! Всю ночь думал я о том, - что будет дальше? Не дано нам многое понимать... Ведь и они о родине...
      Задумался и Борис Годунов.
      - Великий государь, - заговорил он, - то и я думаю. Черный люд непонятен. Разбойниками, татью величаем мы беглых холопов, что прячутся по лесам и грабят князей и купцов на больших дорогах... Мы почитаем их пропащими людьми, неспособными думать о благе государства, но, как видится, у них есть мысль, разум, есть воля...
      На лице царя застыло выражение недоумения.
      - Мысль, говоришь?.. Воля?.. - повторил он.
      А через некоторое время с негодованием воскликнул:
      - Глупцы бояре, князи и дворяне!.. Им и невдомек, что их холопы люди! Да еще такие, как ты говоришь. Жутко, Борис! Мудрено.
      Царь махнул рукой:
      - Иди! Я не хочу, чтобы ты пугался...
      Борис Годунов покраснел, низко поклонился и собрался уходить.
      - Стой! - сказал ему вслед царь. - Моя жизнь недолга уж. А вам придется жить и дальше. Боюсь я за вас... Береги Феодора!
      Борис ушел.
      Царь долго смотрел в окно в глубокой задумчивости; покачал головой, вздохнул и пошел в свою опочивальню.
      VII
      Писемский с дьяком Неудачей и с толмачом Бекманом благополучно прибыл в Англию. Правда, нелегко было пройти Ледовитый океан и обогнуть Норвегию, но все же и бури, и льдины, и ветры - все было побеждено кораблем, на котором плыл московский посол. Почти четыре месяца продолжалось путешествие. Мужественно, с большим терпением и пристойным послу царя достоинством держался все это время Писемский на корабле. Бури не пугали его; равнодушно смотрел он на громадные, разъяренные валы, вздымавшиеся выше корабля, готовые затопить его; ни словом не обмолвился он и тогда, когда не было на корабле пресной воды, а его мучила жажда; не роптал и на перебои в еде. На все смотрел просто, с улыбкой, как человек, которого все это только забавляет, но не нарушает его спокойствия.
      Капитан и матросы на корабле диву давались такому хладнокровию московского посла.
      В Лондоне Писемского приняли с почетом, но здесь он узнал, что королева Елизавета отдыхает в своем замке в Виндзоре. Писемского не смутило это. Он решил добиться скорейшего свидания с королевой. Особым вниманием окружили его сановники Двора королевы, оставшиеся в Лондоне, и торговые люди из лондонской "Московской Компании". Почти ежедневно устраивали они пиры в честь московского посла, стараясь всячески развлечь его. А в Виндзор были отправлены гонцы к королеве с известием о прибытии московского посольства. Послу объявили, чтобы он был готов к свиданию с королевой.
      Английские вельможи хвалили мудрость московского царя, расхваливали ум и преданность престолу самого посла, пили вино за здоровье царя и его посла. Всячески старались они показать свое дружелюбие к Москве.
      А за окном серо, туманно. Словно громадные чудища во мгле высятся темные фасады домов. В другое окно посмотришь - мутная даль Темзы. У берегов прижались суда; над водой голый лес мачт... Мокро, сыро, скучно кругом. Чужбина! И никаких вестей из Виндзора.
      В напряженном ожидании прошло еще и еще много дней.
      И вот, однажды, явилось к Писемскому несколько знатных лордов из королевиной свиты.
      "Слава богу, - подумал Писемский, - пришли за нами. Пора".
      Вельможи раскланялись, пожали руки московским людям по своему обычаю, и один из них сказал:
      - Мы приглашаем знатных господ принять участие в охоте на оленей. Мы уверены, что знатному господину, министру его величества, московского владыки, придется по вкусу такое развлечение. Королева одобрила это.
      Писемский вежливо, с достоинством, выслушал англичанина и, поклонившись, сказал:
      - На королевином жалованьи много челом бью. Но присланы мы от государя к королеве по их великим делам, однако государеву делу до сих пор и почину нет. Да к тому же у нас и пост: мяса мы не едим, и нам оленина ни к чему не пригодится. Не обижайтесь, но охота нас сейчас не прельщает.
      Он поклонился и, пожав плечами, иронически улыбнулся.
      Высокий, худой, бритый джентльмен в зеленом бархатном камзоле и серых обтянутых до колен штанах, с поклоном развел руками и отрицательно покачал головой:
      - Мы надеемся, что посол его величества не пожелает огорчить нашу великую королеву. Мы не можем доложить ей о вашем отказе.
      Писемский ответил:
      - После этих ваших слов можно ли мне, государеву слуге, идти против желания ее величества великой королевы?
      Вельможи, удовлетворенные таким ответом, вышли из пословых комнат.
      Писемский почесал затылок, тяжело вздохнул:
      - М-да. Милость велика, да не стоит и лыка. Ждали невесту государю высмотреть, а придется олениной оскоромиться.
      - Что делать, Федор Андреевич! - сказал Епифан Неудача. - Ради государя и оленинкой оскоромишься... Вот я на обеде у королевина казначея какую-то лягушку съел. Ради государя на все пойдешь.
      Наконец, посол Федор Андреевич Писемский, его дьяк Епифан Неудача и толмач Бекман были приглашены в Виндзорский замок. Окруженные нарядно одетыми вельможами и в сопровождении торговых людей "Московской Компании" они прошли анфиладу роскошных дворцовых палат по расшитым золотыми узорами коврам.
      Писемский шел неторопливо, высокий, дородный, готовый до конца отстаивать интересы своего государя. За ним следовали дьяк Неудача с пером, чернильницей у пояса и со свитком бумаги в руке и толмач Бекман, худой, маленький, подвижной человечек с козлиной бородкой.
      Посол и его провожатые вошли в большой мраморный зал. На высоком троне, сияя блеском пышного платья и драгоценными каменьями, под красивым бархатным балдахином сидела королева Елизавета. Московские люди были поражены блеском всей обстановки приема.