Иван Грозный (Книга 3, Невская твердыня)

      Мельник ответил, что он не знает такого человека.
      Тогда Игнатий сказал, что ему знакомо это ремесло; его научили монахи в монастыре, где он некоторое время жил.
      - Так ты понимаешь наш язык? - с удивлением спросила она.
      - Немного, - покраснев, как девица, ответил Игнатий.
      - Если ты способен к тому ремеслу, то должен позолотить мне отцовский ларец, - сказала она, слегка склонившись с коня в его сторону.
      Игнатий поклонился.
      - Вечером ты придешь ко мне... - сказала она и помчалась на коне по дороге к замку.
      Мельник, узнав теперь, что работавший на мельнице плотник знает его родной язык, тоже завел беседу с Игнатием.
      - И чего ради Стефан-король затеял войну с русскими? Не по душе мне была та война. Да и другим холопам в Польше и Литве не хотелось воевать с русскими. Одна кровь у нас с вами. Жаль мне тебя! Король воюет, а у нас чубы трещат.
      Немного помолчав, он продолжал:
      - Я - литвин. Народ наш хотел еще до короля Стефана, чтобы ваш царь сидел у нас королем. Не знаю, почему того не случилось. Иль потому, что вера разная? Но ведь тяжко и нам самим под Люблинской унией. Литовские паны пострадали от унии... Они и ныне не отстают от мысли, чтоб отложиться от Польши.
      Игнатий сказал в ответ:
      - На Руси много разных вер, есть даже язычники и мугаметане, а защищать ее идут все вместе, заодно... Ваш народ - христиане, и наш народ - христиане... Не могло то послужить помехой. Не верю тому я. Из-за Ливонской земли то несогласие.
      - Вот и наша хозяйка, пани София, не одобряла войны. Отец ее был литвин. Не хотела она давать и людей на войну, да пригрозили ей. Польский начальник Замойский не ладил всю войну с литовским начальником Радзивиллом... Это все знают, загордились паны - глядеть тошно! Под Великими Луками Замойский едва не подрался с Радзивиллом...
      Солнце играло с потоками бурлящей воды у колес мельницы. Синие стрекозы кружились над водяною пылью омута. Стрекотали кузнечики. Небо синее, ни одного облачка. Над ближней рощей низко парил орел.
      Подойдя ближе к Игнатию, мельник прошептал:
      - Тебе бежать надо, вот что. От нас и погони не будет. Пани София добрая... Она жалеет вашего брата. У нас бегали. Леса кругом дремучие.
      Хвостов посмотрел недоверчиво на мельника. Он сам день и ночь думает о том же. Мельник будто угадал его мысли.
      - Как это сделать? - наивно спросил Игнатий.
      - Тебе не трудно, если ты знаешь наш язык. А коней у нас немало. Пасутся они вот тут, за мельницей. Мы поможем тебе. Мне жаль тебя: парень ты молодой, красивый, видать грамотный. Не к лицу тебе холопом быть да пленником.
      Игнатий промолчал.
      - Ты и не задумывайся. Теперь, после победы, у нас стало просто. Паны пируют и богу молятся. Подожди, когда у нас пир будет, да и беги.
      Вечером Игнатий предстал перед пани Каменской в ее комнате, украшенной картинами и древним оружием.
      Она была в воздушном белом платье, покрытом серебристыми блестками. В ее волосах на голове сияла диадема из бриллиантов. На руках сверкали перстни. Игнатий подумал: для того, чтобы только показать отцовский ларец, она слишком нарядно одета.
      Ларец стоял на столе. Игнатий внимательно осмотрел его. Сказал, что позолотить ларец не представляет особого труда, и объяснил ей, что для этого нужно.
      Она с рассеянной улыбкой слушала его. Ему показалось, будто она думает о чем-то другом. Действительно. Вдруг она спросила его, - женат ли он, а если не женат, не осталось ли у него в Московии невесты.
      Он ответил, что ни жены, ни невесты у него нет.
      В эту минуту на его лицо легли красные предзакатные лучи через открытый балкон. Он невольно закрыл лицо рукой, и вдруг почувствовал, как за шею обхватила его пани София и звонко поцеловала в лоб.
      Он остолбенел, растерялся от стыда.
      Она только захохотала, взяла его за руку и увлекла в соседнюю комнату. Здесь на столе сверкал хрусталь, в чашах дымилось теплое красное вино, множество всяких яств покрывало скатерть, расшитую турецкими золотистыми узорами.
      Игнатий был ошеломлен роскошью обстановки, одурманен густым ароматным воздухом, вливавшимся сюда сквозь окна, и совершенно сбит с толку внезапными ласками этой незнакомой ему женщины, его теперешней властительницы.
      Она приказала ему сесть за стол и выпить с ней вина. Он робко подчинялся ее приказаниям. Слегка охмелев, он не противился ее новому объятью и бесчисленным поцелуям. Опомнившись, он вскочил со скамьи, низко поклонился.
      - Прости, пани!.. Отпусти меня, ради бога!
      Ее лицо стало сердитым. Она топнула ногой.
      - Садись! - крикнула она с таким грозным видом, что Игнатий сразу опустился на скамью. - Я головой отвечаю перед королем за тебя!
      Вдруг с хохотом она стиснула его в своих объятьях:
      - Пей вино! Пей! Ты мой холоп, раб!
      Она поднесла ему большую серебряную чашу с вином, такую же первая выпила и сама.
      - Я люблю русских! Хорошие они... и ты хороший! - хмельным смеющимся голосом сказала она. - Храбрые! Я люблю смелых.
      В голове Игнатия все смешалось: "Анна", "Курбский", "Агриппина", "царь Иван"... Все закружилось хороводом.
      - Игнатий... Игнатий... ты - мой раб... и я твоя... раба!.. совершенно охмелев от беспрерывных чаш с вином, шептала ему в ухо пани София.
      IV
      Тончайшими зелеными нитями проник лунный свет в опочивальню царицы Марии. Пахнет греческими благовониями и разомлевшими в тепле за день цветами.
      Перед образами слабый огонек лампады.
      Царица Мария лежит в постели, под одеялом.
      Около нее в кресле сидит царь. В полумраке выделяется его расшитый золотом кафтан. Перед приходом в опочивальню царицы царь принимал в Столовой избе молдавского посла. В беседе с ним царь Иван узнал, что в Молдавии ходит слух, будто вместо Стефана Батория поляки и литовцы думают призвать на престол к себе его, царя Ивана. Та же весть дошла и до крымского хана. Он перетрусил и прислал в Молдовию письмо, в котором говорилось: "Советую полякам отнюдь не выбирать московского царя или одного из его сыновей. Он старый их неприятель. Для Польши гораздо выгоднее дружба моя и султана, их старых приятелей. Пусть они выберут кого-нибудь другого, - и я буду их другом еще больше, чем прежде".
      Царь, смеясь, рассказал об этом царице:
      - Дело то прошлое, но, видишь, царица, как все испугались нашего соединения с Польшей и Литвой?.. Даже и теперь им все мерещится московский государь на польском престоле. Король свейский, французский, римский папа, немецкий император и турки - все боятся нашего соединения с Польшей. Зато ныне я более, чем прежде, буду помогать господарю Молдавскому в досаду туркам.
      Царица молча слушала царя.
      - Что ж ты молчишь? - спросил царь.
      Царица продолжала молчать.
      - Недужится тебе?
      - Аль ты, государь, уж и запамятовал? Дите я жду, - тихо, грустным голосом ответила она.
      - Нет, государыня, не запамятовал я... А с божьей милостью сына жду. Правда, стар я становлюсь, но отцовское сердце не угасло во мне.
      Опять наступило молчанье.
      Вдруг царица приподнялась на ложе и спросила:
      - Государь, правда ли, что ты сватов за море посылаешь?
      Царь недовольно поморщился. Лицо его, освещенное лунным светом, казалось царице бледным, каким-то чужим, холодным.
      - Кто посмел тебе об этом сказать? - строго спросил царь.
      - Брат мой, Афанасий...
      - На дыбу его, болтуна!.. - недовольно проворчал Иван Васильевич.
      - За что, государь, коли это правда?!
      - Дело то государственное, посольское! Оное в тайне должно хранить, даже от царицы. А вот Афонька длинноязыцый проговорился... Хмельной, гляди, был?
      - Нет, государь, не хмельной. И не за что его на дыбу, батюшка Иван Васильевич. А коли то правда, как же я-то буду? - тихо, спокойно спросила Мария.
      - Обожди печаловаться.. Послал я Писемского за море по своему, государеву, делу, зело важному. Не нужна мне заморская жена, которую я и не видывал, но проверю я дружбу королевны аглицкой... Надобно знать - один я буду воевать или в союзе с Англией?
      Хотела царица спросить государя о черничке, да побоялась разгневать его и, к тому же, не особенно это волновало ее.
      - Много думала я, великий государь, о том, богу много молилась. Позволь мне молвить слово: делай, батюшка, как то тебе угодно. Твое дело большое, мое - малое. Твоя дорога тоже великая, моя - крохотная тропиночка... Бог с тобой!
      Иван Васильевич тяжело вздохнул:
      - Не говори так, царица. Не умаляй своего царского сана. Недостойно. И ты и я идем по одной дороге. Ты - кроткая, разумная, - это пригоже, да только знай меру. Я ищу помощи себе. Может быть, рука неисповедимого умножит благость свою к нам, русским людям, ущедрит нас новыми милостями, может быть, вознесется время мое выше прежних времен, но теперь мне тяжело, Мария! Тяжело видеть страдания твои, тяжело смотреть и на горькую долю моего царства. Три десятка лет добивался я моря, но так и не добился его. Оно - чужое теперь. Вырвали его из рук моих.
      Мария слышала, - в каком волнении говорит это царь. Голос его дрожал, слова наталкивались одно на другое, и ей неизмеримо жаль стало царя.
      Она взяла его руку и поцеловала.
      - Прости, государь, коли я досаждаю тебе. Глупая я.
      Иван Васильевич склонился, поцеловал ее.
      - Нет, ты не глупая. Я не взял бы тебя в жены, коли ты была бы такая. Ты почуяла грех во мне. Да, я грешен перед тобою. Но ты уже поняла: государь лиха тебе не желает, он ждет дите от тебя. Прости меня, коли я тебя огорчил! Знай, все будет так, как господь укажет. Афоньку гони прочь от себя, - беспутный он питуха!
      Царь снова поцеловал Марию и, помолившись на иконы, вышел из царицыной опочивальни.
      Царевич Федор Иванович в саду около своих палат слушал, как бродячий монах играл ему на гуслях духовные стихиры. Дрожащим, старческим голосом гусляр пел:
      Возливайте, избранные,
      В сердца свои божий страх,
      Загремит труба небесна,
      И по дальним сторонам,
      По безлюдным островам,
      Со слезным со рыданием
      Зрю аз ужас превеликий...
      Ирина, сидя на скамье с рукодельем на коленях, в почтительном молчании смотрела на мужа, лицо которого, молитвенно устремленное ввысь, выражало блаженное, неземное торжество.
      Этого странника привел к царевичу ее брат, Борис Федорович. Зная набожность Федора Ивановича, Годунов старается угодить ему певцами, гуслярами, сказочниками, каликами перехожими.
      Теплый летний вечер; тишина, все заполнившая кругом в кремлевских угодьях, располагала к мирному отдыху, к покою и тихой радости. Только ласточки, с визгом проносившиеся над дворцовыми садами, нарушали благоговейную тишину. Да и то, их нежные, пискливые голоса не мешали общему покою и довольству, но как бы дополняли красоту этого вечера.
      Калитка вдруг скрипнула, и в сад вошел царь Иван Васильевич, а с ним - Богдан Бельский, Никита Романович и Федор Федорович Нагой, отец государыни.
      Иван Васильевич остановился, увидав царевича, сидевшего около монаха, с усмешкой на лице он покачал головою, вздохнул:
      - К мокрому теленку и муха льнет. - Кто это ему постоянно подсылает убогих старцев?
      Подойдя ближе к Ирине, вскочившей при появлении царя, он спросил ее строго:
      - Кто привел этого старца?
      - Борис Федорович... - тихо ответила она, опустив голову.
      Иван Васильевич нахмурился, подозрительно посмотрел в лицо Ирины. А затем, обратившись к ближним вельможам, произнес:
      - Чего ради ее братец так печется о моем царевиче? Не нравятся мне сии душеполезные заботы его.
      Федор, очнувшись от своего молитвенного забытья, медленно поднялся, подошел к отцу.
      - Добро пожаловать, батюшка государь!
      - Феодор! Беда навалилась на меня, - опять у тебя гнусный бродяга чей-то! Берегись! Дальше будь от них!
      - Слушаю, батюшка государь, - тихо проговорил царевич.
      - Пришел я проведать тебя да побеседовать с тобою о делах, как отец, государь твой.
      - Что же, батюшка, побеседуем... - смиренно кивнул головою Федор.
      - Слыхал ли, что в Сибирь я отправляю войско под началом князя Быховского?
      - Нет, батюшка государь, не слыхивал...
      - А знаешь ли ты, что сибирский царек не платит нам положенной дани?
      - Не слыхивал и того.
      Царь грустно усмехнулся.
      - Кому уж, как не тебе, то бы знать должно?!
      Повернувшись к вельможам, царь приказал им удалиться, подождать его за калиткой сада. Когда ушли, он взял царевича под руку и велел ему сесть рядом с собой на скамью.
      - Феодор, - тихо начал он, - ты мой наследник...
      Увидев, что гусляр стоит в дальнем углу сада, царь погрозился на него посохом.
      Странник в испуге бросился бежать в калитку.
      - Много их что-то в Москве развелось. Не худо бы этого добра поубавить, - гневно проговорил царь. - Садись. Думаю я, царевич, можно ли тебе оставить царство, когда у тебя весь свет - в монахах, в странниках да в юродивых? Погляди, как царские дети в иных странах к престолу готовятся.
      Иван Васильевич задумался.
      - Помни: блаженны народы, именующие своих владык отцами. Кротость и величество должны сиять на челе царского отрока. Следует сделать себя народу любезным, а народ послушным - вот каковы должны быть дела твои. Личина пономаря у царского детища - посмешище в глазах народа. Честь быть отцом народа - нелегко, Феодор, дается. Имя победителя пишется на камне, а титло отца отечества запечатлевается в сердцах.
      - Прости, батюшка государь, коли грешу перед тобою, не ведаю того, как быть любезным... - робко проговорил царевич. - Молюсь господу богу, чтобы помог мне... Молюсь!
      - Хотелось бы мне, чтобы мой сын и наследник стал во главе моих отборных полков, что пойдут на Кучума. Да не могу. Не годишься. Хотя разумом ты и не глуп, но простые казаки, разбойники, волжская вольница годятся, а ты - нет. Нет державства в твоем характере - мягок ты лишку. Послал я в те места казаков... После того пойдут и мои воины. Славное дело впереди.
      - Пошли и меня, государь... Послужу...
      Царь рассмеялся.
      Во время этой беседы Ирина ушла в дальние аллеи сада.
      - Позови жену.
      Федор крикнул:
      - Ирина! Ирина!
      Она быстро приблизилась к скамье, на которой сидели царь с сыном.
      - Не пускай к нему бродяг... Негоже царевичу забавляться их забавою. Коли еще увижу, голову срублю тому бродяге. Стыдитесь людей!
      - Слушаю, батюшка государь...
      Царь сощурил глаза, глядя на Ирину.
      - Нет ли какого умысла тут? Не во зло ли нам то делается?
      - Не ведаю, государь, о чем твоя речь? - смело сказала Ирина.
      - Чего ради толкутся у вас святоши-бродяги? - строго спросил ее царь. - Ты не знаешь?! Отвечай!
      - Царевич того желает.
      - Точно, батюшка государь, точно. Сам я о том тоскую, спохватившись, вмешался в разговор царевич.
      - О господи! - возведя глаза к небу, с тяжелым вздохом воскликнул царь. - Доколе же, господи, ты будешь карать меня?
      Он молча вперил свой недоуменный взгляд в лицо царевича.
      - Что ты, государь, так на меня смотришь?
      - Страшно, Феодор! Страшно твоему отцу! За тебя страшно.
      Царевич с растерянной улыбкой посмотрел на Ирину.
      - Зачем страшиться? Молитвой господней отгоняю я от себя всякий страх. Ничего не боюсь, ибо с нами бог, вседержитель.
      Царь Иван вскочил с места и, грозно замахнувшись на царевича посохом, закричал:
      - Молчи! Над отцом смеяться вздумал?
      - Что ты, батюшка? Что ты, батюшка! Я так... попросту...
      - Царский сын ничего не говорит "так", ничего не делает "попросту". Помни и денно и нощно: ты наследник царя!
      Царь закашлялся, схватился за голову и застонал.
      Федор всполошился:
      - Батюшка, что с тобой?!
      Иван Васильевич не отвечал; низко согнувшись, что-то шептал про себя. Перед ним снова, как живой, предстал покойный Иван Иванович. Опять эти глаза!
      Федор побежал в дом, принес маленькое распятие.
      - Приложись, государь!.. Приложись!.. Лучше станет.
      Царь тяжело приподнял голову, в глазах его были слезы. С ужасом он взглянул на сына, отстранив рукою распятие.
      - Уж лучше бы... ты! - раздался его горячий, из души, казалось, вылетевший шепот.
      - Святой водицы принести... Побегу, принесу.
      Царь через силу поднялся со скамьи и медленной, разбитой походкой вышел из сада.
      В уютной, соседней с опочивальней комнате сидел на софе царь с черничкой Александрой.
      - Прощай, голубка моя!.. Спасибо тебе!.. Поддержала меня в горькие для меня дни... Но и теперь мне не весело. Однако не волен царь стать твоим супругом. И без того по всем государствам пошла молва о распутстве московского тирана. Довелось мне книгу одну видеть. Писана она бывшим на московской службе немцем. Сказано там, что я тысячу наложниц вожу повсюду за собой...
      Царь горько усмехнулся. Улыбнулась и Александра.
      - А на деле... И двух жен попы не признали моими женами. Взял лишь молитву, но не обряд венчания. Где уж тысячам?! Попы за мной следят, словно псы. Каждый шаг царя обнюхивают и судят в монастырских кельях, в дворцовых теремах, на площадях и в кабаках.
      Александра спокойно слушала царя, и печалясь и втайне радуясь тому, что царь намерен отправить ее в родную усадьбу.
      Он продолжал:
      - Донесли мне мои тайные люди, будто и про тебя сказывают небывалое... Да, моя горлица, - высота сана имеет свои стеснения, свои оковы уединения, свои печали. Вокруг смерда нет такого вероломства от его ближних, какое обитает около облеченных высоким саном. Великолепные чертоги вмещают лютые заботы, едва ли не большие, чем в хижине сошника. Не обижайся на меня! Царица страдает... Срам ей! Судит меня. Нагрешил я. Буду замаливать свои грехи.
      Он крепко обнял Александру.
      - С тобою я молодею, от тебя выхожу я бодрый и приступаю к делам своим спокойно, с верою и терпеньем, но, увы!.. начал страшиться злобности попов в такое лютое, неудачливое время. Сколь ни боролся я с ними, все же они сильнее меня. Прекрасные ланиты твои, как утренняя заря, освежают силы мои, когда просыпаюсь я около тебя, но когда наступает день, я теряюсь в мыслях, как быть мне с тобой. Уйди, красавица, господь с тобой! Сегодня в ночь увезут тебя от меня... Буду тосковать я, плакать стану по ночам, однако... расстанемся.
      Александра взяла руку Ивана Васильевича и покрыла ее поцелуями.
      - Государь мой, батюшка Иван Васильевич, нелегко и мне расставаться с тобою. Осчастливил ты меня. Благодарю тебя за твои милости ко мне. Коли господу богу так угодно, отпусти меня... Буду плакать и я, буду тосковать о тебе. Моему горю покоряюсь я безропотно, ибо я раба твоя. Одна утеха, что дите свое увижу.
      Царь Иван схватил Александру и понес ее на руках в свою опочивальню... Ему хотелось показать силу свою, доказать, что он не дряхлый старик, что он сильный, здоровый муж...
      Ночью из государевой усадьбы под конвоем десятка всадников, предводимых Богданом Бельским, выехал наглухо закрытый возок.
      Царь с крыльца долго прислушивался к глухому топоту коней. Придя в свою опочивальню, усердно помолился, но успокоение не пришло - и на душе стало пусто и холодно.
      Борис Годунов нашел во дворце одну Ирину. Царевич Федор молился в домовой церкви.
      - Здравствуй, сестра! - низко поклонился он ей. - Слыхал я, будто государь вчера посетил вас. Так ли это?
      - Верно, братец Борис Федорович, посетил нас государь. И не один.
      - Что это значит? Никогда государь не берет никого с собою, коли идет к царевичу Федору. А тут, говорят, его провожали Бельский, Юрьев и другие бояре, - сказал, разводя от удивления руками, Борис.
      - То и я приметила, братец...
      - О чем же он с царевичем говорил?
      - Учил он царевича, как быть почитаемым в народе.
      Борис Федорович покачал головою.
      - А что царевич?
      - Царевич... ничего. Но далеки от него мирские заботы. Он гусляра слушал, как тот молитвы разные пел. Любит царевич духовные песни. Он такой светлый делается, когда их слушает.
      - Не говорил ли чего обо мне государь? - почти шепотом спросил Ирину Годунов.
      - Спрашивал он: кто царевичу гусляра прислал, мы сказали, что ты, Борис Федорович. Царь тогда молвил: чего ради Борис Годунов старается царевичу разных старцев, бродяг посылать?
      - Что же ты сказала?
      Борис Годунов, затаив дыхание, ждал ответа.
      - Я сказала государю, что, де, сам царевич любит духовные стихиры... Он сам просит присылать ему этих людей.
      Борис в задумчивости сел за стол.
      - Давай пиво, Ирина... Жажда замучила.
      Ирина принесла большой кувшин с пивом и налила высокую серебряную чашу дополна.
      - Пей, батюшка, Борис Федорович, пей, мой любезный братец!
      - Неприятность за неприятностью, - сказал он, осушив до дна чашу с пивом.
      - Что такое?! - испуганно спросила Ирина.
      - Пошел слух по Москве, будто ученик Никиты, стрелецкий сотник Игнатий Хвостов, передался на сторону поляков и после перемирия не хочет возвращаться в Москву. Выходит, Никита изменника у себя держал, а я изменнику потворствовал, расхваливал его царю, ввел государя в заблужденье! Не дай бог, коли слух этот до Ивана Васильевича дойдет... А уж это, того и гляди, так и будет. Мои недруги помогут тому. Вот грех-то какой! Истинно, не ищи беды - сама сыщется. О, если только о том пронюхают Бельский да Юрьев, не сдобровать тогда мне, злую докуку нагонят на царя вмиг, восстановят его против Годуновых.
      - А царевич Федор?! Он заступится. Я попрошу его. Не кручинься, братец, государев гнев мы предотвратим.
      - Полно, Иринушка, ужели ты не знаешь нрав царя?
      И словно про себя проговорил:
      - Родного сына не пощадил, Ивана Ивановича, - помяни господи его во царствии твоем! - Борис перекрестился. - А уж со мной и вовсе... Чего ему? Коли дело касается измены, царь беспощаден.
      И Борис Федорович и его сестра Ирина тяжело вздохнули.
      - Может быть, зря болтают о том, Борис Федорович?! - спросила она. Может быть, тот Хвостов Игнатий убит?
      - Кто знает, может и зря. Однако из плена, почитай, уже все вернулись, а его все нет и нет. Те, которые вернулись, видели его в плену. Жив. Здоров. А коли так - чего же ему там сидеть?
      - Чудно, братец, чудно...
      - То-то чудно и непонятно. А государь тоже неспроста разведывал о страннике-гусляре, неспроста и обо мне говорил. Он - недоверчив и подозрителен. Прощай, сестра!
      Борис Федорович крепко поцеловал сестру и быстро вышел из комнаты. На дворе его ждала повозка, запряженная парой вороных коней.
      V
      Иван Колымет доложил Курбскому, что московский парень Игнатий Хвостов живет, как дома, у Софии Каменской. Он конюх на усадьбе "Стара Весь". Красавица-вдова души в нем не чает. Болтают люди, будто он полюбовником ее стал. Хорошо бы пустить по Москве слух через Петьку Сухарева об измене Хвостова!
      - Вижу я, холопом он царским, верным человеком у Ивана был, да и не нарочно ли его оставили тут у нас? Не соглядатай ли? Надобно и воеводе здешнему знак дать, - мол, соглядатая нашли... Пани Каменская прячет его. Эта пани доносила на тебя, князь. Свидетелем на суде против тебя была! Не худо бы припомнить это.
      Курбский молчал. Он думал: не слишком ли много чести пускать по Москве слух о переходе на сторону поляков простого, незнатного стрельца? Стоит ли ради этого поднимать шум? Колымет готов каждому человеку сделать какую-нибудь пакость, ему все равно, а князю Курбскому не к лицу вступать в борьбу с пленным холопом. Смеяться будут королевские вельможи. Другое дело - оклеветать какого-нибудь нужного царю воеводу либо боярина. Такое в прошлом бывало. Ну, а теперь... чего добьешься этим? Больше пользы приласкать юношу, привлечь на свою сторону.
      - Не время и не к месту ныне мстить Каменской, Ванюха. Не такое тут дело. У каждой вдовы, у каждой красивой пани есть любовники - за это ни король, ни сенаторы на нее не рассердятся. Да и бог простит ее. В Москве пускать такой слух стоит ли? Малый человек - тот Игнашка... И царю он, не бог знает, какой слуга...
      Колымет рассмеялся:
      - Поздно, князь. В Москву уже поскакал от нас Яшка, наказал я ему, чтобы донес о нем смоленским людям, а те в Москву бы дали знать. Малый он или не малый, - а царю Ивану все будет досада от того!
      Когда шел этот разговор, в соседней комнате стоял сельский мельник, которого для размола зерна вызвал на усадьбу Курбского Иван Колымет. Услыхав имя Софии Каменской, он стал прислушиваться к громко говорившему Колымету.
      Князь Курбский выразил неудовольствие, что Иван Колымет без его ведома делает то, что не по душе князю.
      Колымет резко и грубо ответил князю, что он - не раб ему и не холоп. Ранее он был дьяком в Посольском приказе, а это чин не малый. Он может думать по-своему.
      Курбский побагровел и закричал на него: - Поди вон!
      Колымет, обозленный, хлопнув дверью, вышел из комнаты князя. Наткнувшись на мельника, он сказал ему с раздражением:
      - Чего ты тут толчешься? Не до тебя мне сегодня. Приходи завтра.
      Мельник поклонился и ушел.
      Почти бегом направился он по дороге на усадьбу Каменской.
      Найдя в конюшне Игнатия Хвостова, мельник передал ему все, что слышал в доме Курбского.
      - Меня сочли изменником! - ужаснулся Хвостов. - Что же мне теперь делать? Я - изменник?!
      - Госпожа тебе доверяет... Она тебя жалеет. Но она тебя и любит. Ей не надо ничего говорить. Возьми ночью лучшего коня в ее конюшне и скачи к московскому рубежу. Он не так далеко отсюда. Скачи, не теряй времени, сказал старый мельник-литвин.
      - А чтобы твой царь встретил тебя не плахой, а с приветом, возьми у меня... Там я на мельнице спрятал планы польского воеводы. В лесу хмельной пахолик потерял. Вез он планы те в Краков. В них царь найдет то, что ему нужно, и знать он будет то, чего, по мысли Замойского, царь не должен знать.
      Наступила ночь. Луна то скрывалась в темных космах облаков, то снова появлялась в полной своей красе.
      Пани София веселилась с приехавшими к ней погостить родственниками. Из окон замка доносились песни, топот плясунов, звеневших шпорами, крики, веселый, хмельной шум...
      Игнатий потихоньку оседлал самого быстроногого коня, спрятал под нательную рубашку большие листы бумаги, что дал ему мельник, и, выведя тихонько коня в ближайшую рощу, вскочил на него и помчался по дороге прочь из усадьбы.
      Мельник перед этим указал ему ближайшую дорогу к московским рубежам.
      - А коли кто будет спрашивать, куда путь держишь, скажи - в замок "Отрада". Там живут сестры пани Каменской, - сказал мельник.
      Простились они, как родные. Литвин обнял Игнатия и поцеловал, пожелав ему благополучного пути.
      Долго смотрел старый мельник, спрятавшись в стоге сена, вслед скачущему на коне Игнатию.
      Темнее тучи Никита Годунов. То, что ему сегодня сказали в Разрядном приказе, убило его, повергло в страх и тоску: государю стало известно об измене Хвостова Игнатия, который состоял у него, Никиты, на службе и столь продолжительное время жил у него в доме.
      Теперь жди грозы. Борис Годунов и тот уже не заезжает на его усадьбу, как бы избегая иметь дело со своим дядей.
      В приказе тоже шепчутся при его появлении.
      Феоктиста Ивановна, услыхав обо всем, горько расплакалась:
      - Что же это такое?! - причитывала она. - С отцом моим сотряслась такая ж беда, и в ту пору от нас все откачнулись, а теперь то же самое с супругом моим, Никитою Васильевичем! Какое лютое время!
      Она скрывала многое от своего мужа. О, если бы узнал теперь Никита Васильевич, как она обнимала, по-матерински, изменника, как иконою его благословила в дорогу, как допускала тайные встречи Анны с Игнатием! Беда была бы тогда ей и дочери!
      Никита сидел один в горнице, когда к нему подошла Анна и, упав на колени, проговорила:
      - Батюшка мой родимый, отпусти меня из дому: надумала я уйти от суетной жизни в монастырь, замаливать грехи свои... Незачем мне больше жить в моем терему, коли Игнатий изменником царю и родине стал...
      Горькие слезы проливала она, говоря это.
      Испуганная ее плачем и причитаниями, выбежала из своей комнаты Феоктиста Ивановна.
      - Что ты, доченька? Что ты, неразумная? Бог с тобою, сердешная! Можно ли так говорить, милая?!
      Еще настойчивее после слов матери стала проситься в монастырь плачущая Анна.
      Никита Васильевич сидел молча, безучастно глядя на жену и дочь. Все рушилось, все гибнет: его многолетняя, честная служба царю, и его семейный уют, и надежда на тихий отдых в старости после службы. Куда идти? К кому обратиться? Да и что он будет говорить? О чем?!
      В такие трудные для царя, для отечества дни - измена! Что можно придумать позорнее, преступнее, грешнее этого? Сам бы он, Никита, теперь попадись ему в руки Игнатий, убил его из пищали, либо стащил в застенок для страшных мучений. За измену родине - все дозволено, все священно, и богу угодно. Игнатий Хвостов - Иуда?! Так ли это? Может ли это быть?
      Как во сне, слышит Никита Васильевич голос дочери: "отпусти, отпусти!" и плач жены.
      Вдруг он вскочил и, хлопнув изо всей силы рукой по столу, закричал диким, чужим голосом:
      - Нет совести у вас! Молчите!.. Не шумите!.. Прочь! Вы только о себе! Себялюбцы!
      Мать и дочь в испуге скрылись на свою половину. Никогда Феоктисте Ивановне не приходилось слышать такого крика от мужа.
      - Чего ревете?! - продолжал кричать Никита. - Может быть, попусту болтают... Гляди, ничего и нет!.. А вы ревете!
      В это время на дворе появился верховой.
      Никита затрясся, увидев его.
      - Собирайся, Никита Васильевич, государь тебя требует, - проговорил, не слезая с коня, знакомый Годунову стрелецкий начальник кремлевской стражи Анисов.
      - Ладно. Обожди, - глухо ответил Никита.
      Опять вбежали в горницу мать и дочь, вцепились в Никиту Васильевича: "Не пустим! Не пустим!"
      - Глупые, отстаньте! - стараясь сохранять спокойствие, проговорил Никита. Вырвался из их рук и быстро пошел во двор. Вскоре он поскакал на коне рядом с Анисовым в Кремль.