Не будем проклинать изгнанье (Пути и судьбы русской эмиграции)

Или это был выбор между жизнью и смертью. В своих мемуарах князь В. А. Оболенский, бывший с 1918 года в Крыму председателем губернской земской управы, вспоминает о судьбе министра финансов крымского правительства А. П. Барта, который отказался уехать. Аргументация А. П. Барта представляется интересной для понимания многих человеческих трагедий, которые произошли в Крыму с теми, кто, подобно ему, не послушался голоса страха. Голосу страха не вняли многие. По некоторым данным, в Крыму после эвакуации армии Врангеля осталось 60 тыс. безоружных солдат и офицеров 7, сдавшихся "на милость" красным. Среди оставшихся в Крыму был, в частности, сын известного русского писателя Ивана Шмелева Сергей Шмелев. Он был схвачен в госпитале и расстрелян без суда.
      ""Я решил остаться, - объяснял А. П. Барт, - так как ехать некуда. Нужно смотреть прямо в глаза действительности: борьба кончилась, и большевистская власть укрепилась надолго. Это тяжело, но что же делать, нужно как-то приспосабливаться. К тому же я почти уверен, что мне лично никакой опасности не угрожает. Ведь уже в прошлый раз большевики в Крыму * никого почти не казнили, а теперь, окончательно победив своих противников, они захотят показать себя милостивыми. Все это я обсудил и бесповоротно решил остаться в Симферополе".
      * Имеется в виду кратковременное занятие Крыма красными в 1919 году.
      Через месяц этот рассудительный и патриотически настроенный человек был расстрелян во дворе симферопольской тюрьмы.
      Вероятно, так же, как А. П. Барт, рассуждали многие из сорока тысяч человек, расстрелянных в Крыму вскоре после нашей эвакуации, ибо бескровный большевистский режим весны 1919 года многих ввел в заблуждение" 8, - пишет в своих воспоминаниях В. А. Оболенский.
      Колебания многих людей, оказавшихся в Крыму перед выбором, отчасти связаны и с тем, что многие из оставшихся в Крыму гражданских были весьма далеки от политики, не сочувствовали ни белому, ни красному знамени. В Крым их привели превратности судьбы, иногда - самые неожиданные, порой комические, как, например, обстоятельства, заведшие в эмиграцию одного из петроградских инженеров, о судьбе которого рассказывает В. А. Оболенский.
      Их было двое, молодых русских инженеров, недавних студентов. Они жили в Петрограде в одной комнате в голодном 1918 году и не помышляли об эмиграции. Оба уже работали по специальности при новой власти. Разница между ними состояла в том, что один был здоров, а другой страдал расстройством пищеварения и не переносил постного масла. Эта маленькая деталь и привела одного из них в Париж, другой же остался в Петрограде. Тот, который был болен, вынужден был перебраться в Крым, где в то время продовольствия было вволю. В Крыму, служа инженером у разных южных правителей, он и попал в поток эмигрантов, хотя ничем не запятнал себя перед большевиками.
      Много лет спустя оба инженера встретились в Париже. Один из них был давним эмигрантом, другой - "совслужащим", приехавшим в командировку. Вопрос об эмиграции в этом конкретном случае был обусловлен нехваткой коровьего масла. Разумеется, рассказанная В. А. Оболенским история - лишь иронически окрашенный эпизод из жизни эмиграции. Но за ним стоит многое. При беседах со старыми эмигрантами слово "случайность" всплывает не так уж редко, когда речь заходит о причинах эмиграции.
      Сам В. А. Оболенский обязан своим отъездом "в последнюю минуту" тоже маленькой случайности. Транспорт "Рион", на который у него имелся подписанный генералом Врангелем пропуск, ушел раньше времени. Часть пассажиров осталась в катастрофическом положении. Уехать В. А. Оболенскому помог "французский офицер", случайно встреченный в порту. Им оказался капитан Пешков - брат Якова Свердлова и приемный сын М. Горького. В это время он уже был на французской службе и впоследствии дослужился до чина генерала. Он и устроил семью В. А. Оболенского на французский броненосец "Вальдек Руссо", стоявший на севастопольском рейде.
      В. А. Оболенский был в числе тех русских людей, которые до самого последнего момента не помышляли об эмиграции. Решение об отъезде было принято буквально в последние дни под напором обстоятельств: оба сына Оболенского, которых он считал погибшими, за несколько дней до падения Крыма, бежав из плена у красных, пробрались в Севастополь. Это и предрешило отъезд, ибо оставаться в Крыму для них было равносильно самоубийству.
      "Те несколько минут, в течение которых я решил покинуть Россию, - пишет В. А. Оболенский, - вспоминаются мне, как самый трагический момент моей жизни. Я не принадлежу к числу людей, у которых "глаза на мокром месте", но тут я не выдержал и разрыдался" 9.
      В. А. Оболенский, подобно многим русским беженцам, уже предчувствовал, что в эту минуту кончается настоящая, полная жизнь и начинается совсем другая. В 1937 году, в возрасте 68 лет *, он так подвел итог своей эмигрантской жизни: "Эти годы я не могу назвать жизнью. Двадцать лет, проведенных мною в эмиграции, я ощущаю не как жизнь, а как доживание" 10.
      * Владимир Андреевич Оболенский скончался во французском городке Бюсси-ан-От в 1950 году на 81-м году жизни.
      * * *
      Эвакуация остатков белой армии из Крыма в сопровождении большого числа гражданских беженцев была, безусловно, кульминационным моментом эмиграции. Крымская эпопея и последовавший за ней исход получили отражение в русской литературе, публицистике, кинематографе. Столкновение белых и красных в Крыму в течение долгого времени питало и советскую, и эмигрантскую поэзию и даже фольклор. Вероятно, поэтому в массовом сознании русский эмигрант - это прежде всего человек, прошедший через Крым и проделавший вслед за этим "типичный" маршрут беженца: военные лагеря в Галлиполи (Турция), Константинополь, остров Лемнос (Греция) для казачьей части эмиграции, затем "европейское шатание" по странам славянской или тяготеющей к славянской цивилизации - Болгарии, Югославии, Польше, Румынии, Чехословакии, затем берлинское "сидение" и, наконец, парижский "финал" с "эпилогом" в Нью-Йорке.
      Однако исход из Крыма был далеко не единственным. Тропы беженцев проходили и через афганскую, и китайскую границы (в Шанхае со временем образовалась весьма внушительная колония русских), и через Польшу, и Финляндию, и через прибалтийские буржуазные республики. Исход был весьма растянутым и во времени. В первые годы после революции, когда еще сохранялись многие демократические свободы и, несмотря на дипломатическую блокаду, значительные экономические, торговые и культурные связи со странами Западной Европы и Америки, сам выезд за границу в глазах советских властей не представлял еще никакого криминала. Многие руководители советского государства до революции подолгу жили в эмиграции, часто ездили в Европу по партийным делам, для поддержания связей с западной социал-демократией, и сам факт поездки за границу воспринимался спокойно: это была часть давней традиции русской интеллигенции, чуть ли не ритуал российской культурной жизни. Западная Европа еще не ассоциировалась с образом врага. Собираясь весной 1922 года на Генуэзскую конференцию, советская дипломатия намеревалась не отталкивать от себя буржуазную Европу, а "наводить мосты" экономического и политического сотрудничества, разрушенные в ходе мировой и гражданской войн. При жизни В. И. Ленина и в первые годы после его смерти продолжалась так называемая легальная эмиграция, то есть с разрешения властей. Для этого, как правило, было достаточно ходатайства кого-либо из членов правительства или известных большевиков.
      В этот период с разрешения Ленина, Луначарского, Дзержинского, Бухарина, Зиновьева, Каменева за границу выезжали многие представители русской научной и творческой интеллигенции. Многим разрешалось выезжать для лечения. Отчасти, вероятно, сказывалось то, что русский рубль в этот период был конвертируемой валютой. Следует отдавать себе отчет и в том, что, несмотря на происшедшее размежевание, в русском обществе еще сильны были традиции идейной терпимости, диалога, еще не был наложен запрет на критику и полемику, как это произошло в 30-е годы. Многие из тех, кто оказался идейным или нравственным противником советской власти, сохраняли в правительственных кругах крепкие дружеские связи, нередко основанные на совместной борьбе с царизмом. Еще не утвердилось воззрение, что врага нужно непременно уничтожать. Еще Максим Горький не произнес своей злополучной фразы "кто не с нами, тот против нас". При всей непримиримости Ф. Э. Дзержинского к врагам советской власти он умел уважать человека, понимал роль и место интеллигенции в русском обществе. Когда в 1922 году в Москве повторно арестовали Н. А. Бердяева, Дзержинский лично вызвал его на допрос, имел с опальным философом долгую беседу и не только освободил его из-под стражи, но и, учитывая небезопасность передвижения по ночной Москве, отправил его домой на служебном мотоцикле 11.
      Но интеллигенция не могла принять те идейные и нравственные ограничения, которые накладывали на нее условия нового времени. Эта интеллигенция заявляла свой протест, вела идейную борьбу против начавшего набирать силу государственного бюрократического аппарата и поэтому становилась все более неугодной. Угодничать же она не могла и не хотела. Приходилось уезжать...
      Однако и за границей многие эмигранты долгое время жили, считая себя советскими подданными и надеясь вернуться на родину. Но постепенно, по мере "усыхания" демократии в советской России, формирования психологии "поиска врага", отношения с эмиграцией и правила выезда за границу все более ужесточались. Изъявивший желание поехать по какому бы то ни было поводу на Запад автоматически попадал в разряд подозрительных. Имеются свидетельства близко знавших Сталина, в частности бывшего его секретаря Бориса Бажанова, о том, что генсек не любил поездок за границу даже ближайших своих сподвижников. Весной 1926 года Бажанов вознамерился поехать на несколько дней в Германию в командировку от Наркомфина (он в это время писал работу об основах теории конъюнктуры и нуждался в материалах). У него было две возможности получить разрешение: провести поездку через постановление Оргбюро ЦК или получить личное разрешение Сталина. Бажанов, учитывая свою близость к генсеку, решает испросить согласие у него. Ответ Сталина весьма типичен: "Что это вы, товарищ Бажанов, все за границу да за границу. Посидите немного Дома" 12. Не дает результата и попытка Бажанова заручиться согласием Молотова. Ответ, по сути дела, тот же: "Пусть посидит дома".
      "Теперь возможности нормальной поездки за границу для меня совершенно отпадают", - констатирует Бажанов.
      Нетрудно понять, что для рядового человека выезд за границу с середины 20-х годов был практически исключен. Эмиграция к этому периоду становится капельной. Фактически каждый выезд санкционируется самим Сталиным. Так, в 1931 году, после ходатайства Горького, он милостиво разрешает выехать за границу Е. Замятину, для которого после публикации на Западе романа "Мы" литературная жизнь в СССР уже была невозможна, его не печатают, начинается травля в газетах. Но его выезд - уже исключение. Сталин упорно отвергает неоднократные просьбы М. Булгакова о выезде за границу. Вернувшийся в 1932 году после долгого периода жизни в эмиграции Сергей Прокофьев до самой смерти в 1953 году (композитор умер в один день со Сталиным) так больше и не смог выехать за границу, где у него было множество поклонников. Культурные и гуманитарные связи советской России с внешним миром все более и более слабеют и, наконец, почти совсем прекращаются.
      "Приток эмигрантов еще продолжался вплоть до 28-го, 29-го годов, пишет в своих воспоминаниях Н. А. Кривошеина (урожденная Мещерская). - Потом если кому-нибудь и удавалось уехать из СССР, то чрезвычайно редко и трудно: понемногу выросла стена из чертополоха, невидимая, но и непроницаемая, и какое бы то ни было общение с Россией на долгие годы совсем прекратилось. Вот эта полная оторванность от родной страны, от того, что там делается, стала с годами одной из основных черт жизни и психологии первой волны людей, вынужденных стать эмигрантами" 13.
      Оценки масштабов послереволюционной эмиграции весьма противоречивы. Точную цифру, вероятно, назвать трудно, ибо сразу по окончании гражданской войны весьма сложно было определить, кто погиб в белой армии, кто ушел в эмиграцию, кто остался в России, переменив имя и фамилию, что в то время было сделать несложно. Никаких серьезных подсчетов советские органы не делали, и все советские данные носят весьма общий характер. Разброс велик. Так, В. И. Ленин полагал, что число русских эмигрантов, которые рассеялись по всей загранице, составляет полтора или два миллиона. Источники, которыми пользовался В. И. Ленин, неизвестны. Кроме того, эти цифры относятся к периоду, когда отток эмигрантов еще не завершился. Наиболее вероятными представляются данные Лиги наций. По подсчетам этой международной организации - предшественницы ООН, к 1926 году из России выехали 1160 тыс. человек. В письме В. И. Ленину по поводу лечения своего мужа А. И. Рыкова за границей Н. С. Рыкова называет цифру 2 млн. "...Мой муж страшно противится поездке за границу. Кроме давнишней неприязни к загранице ему неприятно встретиться с кем-либо из двух миллионов убежавших русских, неприятно жить в стране, языка которой он не знает, неприятно быть оторванным от России..." 14.
      Письмо датировано 1 июня 1921 г.
      Однако русская послереволюционная эмиграция - лишь часть русского зарубежного рассеяния. Общее число наших соотечественников, проживавших за границей, было значительно большим. Эмигранты, покинувшие пределы России после революции, встретили в зарубежье большие колонии русских, оказавшихся по разным причинам вне пределов страны. Это и русские меньшинства, проживавшие до революции в Финляндии, Эстонии, Латвии, Литве, Польше, и осевшие в Западной Европе русские военнопленные первой мировой войны, и военнослужащие русского экспедиционного корпуса, посланного на помощь союзникам. Переписи, проводимые за рубежом под эгидой Лиги наций, позволяют оценить общую численность русской диаспоры в 10 млн. человек 15.
      Сильнейшим насосом, втягивающим в себя потоки эмигрантов со всего мира, был Новый Свет - Америка, Канада, нуждавшиеся для своих быстро развивавшихся промышленности и сельского хозяйства в рабочих руках. Из России выезжали преимущественно беднейшие слои безземельного крестьянства, основывавшие в Америке, Канаде, Аргентине целые общины. Другой крупной группой эмигрантов были гонимые Русской православной церковью представители религиозных сект, в основном принадлежавшие также к крестьянству. С 1828 по 1915 год из России по этой линии выехало более 4,5 млн. Новая русская эмиграция отчасти тоже прошла через свое "открытие Америки". Когда в 1921 году большой группе Русских донских казаков, и в частности курсантам Атаманского казачьего училища, пришлось из-за "происков французских властей", как считала эмиграция, эвакуироваться с греческого острова Лемнос, куда казаки попали после бегства из Крыма и жили на содержании французского правительства, у них было два пути: либо вернуться в Россию, либо выехать в Аргентину, где им предлагались свободные земли. Дореволюционные эмигранты были преимущественно крестьянского происхождения. Это был экономический отток. Именно среди этой трудовой эмиграции после революции возникло сильное движение за возвращение на родину, что привело к определенному столкновению двух противоположных потоков. В то время как в 20-е годы из России продолжалась эмиграция научно-технической и творческой интеллигенции, навстречу шел мощный поток реэмигрантов. Наряду с тем, что в центрах Европы - Берлине, Праге, Софии, Белграде, Париже - зарождались первые белоэмигрантские союзы и объединения, направленные своим идеологическим острием прежде всего против новой власти в России, в это же время в массовом порядке - правда, не столько в Европе, сколько в Америке, Канаде и Аргентине - создавались инициативные группы по возвращению на родину.
      Сохранились сведения, что, например, только за последние месяцы 1920 года и первые месяцы 1921 года через Либаву (ныне Лиепая) прошло свыше 16 тыс. реэмигрантов. Декретом Совнаркома от 22 августа 1921 г. был определен порядок получения этой категорией лиц советского гражданства.
      Многие группы эмигрантов из России обращались к советскому правительству с просьбами разрешить им вернуться на родину. "Трудовые и беднейшие элементы колонии, - говорилось, например, в письме российских эмигрантов, проживавших в Лос-Анджелесе (США), - повсеместно являются самыми искренними друзьями Советской России, бедствие которой в настоящее время заставило нас сплотиться для помощи голодающим. Мы верим и ждем, что Советское правительство поможет нам осуществить нашу мечту о возврате на родную землю для коммунистического строительства" 16.
      С октября 1922 года по август 1925 года специальная комиссия Совета Труда и Обороны дала разрешение на въезд в СССР 21 группе крестьян (2689 человек) для работы в сельском хозяйстве и 11 группам рабочих (3249 человек) для работы в промышленности. Кроме того, в персональном порядке за этот период комиссия выдала разрешение на въезд 1773 реэмигрантам. Все эти данные относятся к возвращению на родину дореволюционных эмигрантов из Америки. Но одновременно с ними возвращались и те, кто еще вчера с оружием в руках сражался против советской власти.
      3 ноября 1921 г. был принят декрет ВЦИК об амнистии рядовых участников белогвардейских военных организаций. "Советская власть не может равнодушно относиться к судьбе этих рабочих и крестьян, которые, поняв свои заблуждения, стремятся вернуться на родину, чтобы своим трудом искупить свои ошибки и помочь восстановлению народного хозяйства", - говорилось в декрете.
      В течение одного лишь 1921 года в советскую Россию вернулось более 120 тыс. бывших белогвардейцев. К сожалению, вскоре после смерти Ленина, по мере того как в стране насаждалась психология классовой ненависти и "поиска врага", процесс возвращения эмигрантов постепенно затухал. Случаи возвращения становятся редкими. И надо было ждать двадцать лет, чтобы этот иссохший поток снова ожил - на этот раз как результат победы советского народа в Великой Отечественной войне и последовавшего за ней всплеска патриотических настроений в среде русской эмиграции.
      * * *
      В первые годы после окончания гражданской войны и исхода из России не принявших революцию в Европе сложилось несколько крупных эмигрантских центров. В 1920-1924 годах "столицей" русского зарубежья, во всяком случае, интеллектуальным его центром считался Берлин, хотя все крупные политические силы эмиграции с самого начала осели в Париже. Интенсивной была эмигрантская жизнь в Белграде, Софии. В Праге тогдашнее чехословацкое правительство широко открыло двери своих учебных заведений для русского студенчества и профессуры.
      Несмотря на то что деятельность промонархических групп русских эмигрантов в Болгарии и Югославии вызывала справедливые протесты местной левой общественности (газеты тех лет сообщают о многочисленных случаях бесчинств и дебошей деморализованных и опустившихся врангелевских солдат и офицеров), в целом проход русской эмиграции через эти страны оставил хорошую и Долгую память. Русские архитекторы-эмигранты приняли самое активное участие в восстановлении сильно разрушенного во время войны 1914-1918 годов Белграда. Известный русский архитектор Лукомский построил новый Дворец в Топчидере, гвардейские казармы, Дом памяти Царя Николая II. Под руководством профессора Станиславского был создан великолепный Краеведческий музей. Русские специалисты составили геологическую карту Македонии, открыли в местечке Панчев под Белградом большой хирургический госпиталь 17. Большой приток высококвалифицированной русской профессуры позволил поднять уровень высшего образования в стране.
      Русские врачи, оказавшиеся в эмиграции, внесли заметный вклад в создание современной системы медицинского обслуживания, и в частности хирургической службы, в Болгарии. Они пользовались у болгарского населения огромной любовью и уважением. Однако для русских, привыкших к бурной интеллектуальной и культурной жизни Москвы и Петербурга до начала первой мировой войны, весьма скромная культурная жизнь той поры в Софии и Белграде казалась скучной и однообразной. Русских тянуло в крупные европейские центры - Берлин, Париж. Они предпочитали чаще всего скромную, иногда весьма бедную жизнь в этих столицах сравнительно обеспеченному существованию в славянских странах.
      Формированию крупной русской колонии в Берлине способствовал ряд объективных обстоятельств. В условиях послевоенной инфляции в Германии русский конвертируемый рубль периода нэпа имел превосходный обменный курс. Германия была одной из самых "дешевых" стран Западной Европы. Все это способствовало предпринимательской деятельности русских, в частности издательской. Имелись и благоприятные политические условия. В этот период Франция и другие европейские страны еще не признали советское правительство. В посольстве на улице Гренель в Париже (сейчас там находится личная резиденция советского посла) в то время размещались эмигрантские учреждения. С Веймарской же республикой после окончания гражданской войны установились вполне нормальные отношения. В разгар нэпа в Берлин зачастили представители советского делового и коммерческого мира. Возник целый ряд фирм, предприятий, издательств, которые обслуживали и советский, и эмигрантский рынок. При известной свободе и не изжитых еще традициях культурных связей в берлинских издательствах широко публиковались не только эмигрантские, но и советские авторы. Число русских издательств в Берлине в начале 20-х годов было очень велико.
      По свидетельству одного из знатоков русской эмиграции Глеба Струве, автора насыщенной фактами книги "Русская литература в изгнании", выпущенной в 1956 году, помимо крупнейшего русского издательства Гржебина, который в конце 1920 года перенес свою деятельность из Петрограда в Стокгольм, а затем в Берлин, в столице Германии работали издательства: "Слово", Ладыжникова, "Эпоха", "Геликон", "Грани", Дьяковой, "Русское творчество", "Универсальное издательство", "Мысль".
      В Берлине выходило в эти годы несколько русских газет и журналов, причем наряду с эмигрантскими (ежедневные "Руль", "Голос России", "Дни", еженедельная "Время", монархический журнал "Грядущая Россия") выходил и откровенно просоветский журнал "Новый мир", а позднее - "сменовеховская" газета "Накануне" (о "сменовеховстве" речь будет ниже). Русское население Берлина было в эти годы велико. Русские рестораны, русские книжные магазины, явное преобладание русских и русской речи в длинных очередях перед меняльными конторами, где чуть ли не каждый час менялся курс катастрофически падавшей марки и счет шел на миллионы. На жизни русской колонии отражалась общая нездоровая, лихорадочная атмосфера неустойчивости и спекуляции.
      Особенностью жизни русского литературного Берлина в этот период было свободное общение между писателями эмигрантскими и советскими. Еще не было того отталкивания, той непримиримости, которые стали культивироваться сверху в период сталинизма. И те и другие еще осознавали себя частью единой русской культуры.
      В Берлине был создан, по образцу петроградского, свой Дом искусств, собрания которого происходили в одном из больших берлинских кафе. Здесь свободно встречались эмигрантские и советские писатели. Читали свои произведения Ремизов, Ходасевич, Виктор Шкловский, Маяковский. Берлинский Дом искусств находился в сношениях с петроградским Домом литераторов.
      С 1923 года в Берлине существовал Клуб писателей, где тоже встречались писатели разного толка. Так, 28 марта 1922 г. в прениях по докладу Н. А. Бердяева "Проблема любви у Достоевского" приняли участие с самого начала занявший резко антисоветскую позицию М. А. Алданов, недавно высланный из России Ф. А. Степун и советский писатель Виктор Шкловский. В течение следующих двух месяцев читали свои произведения или доклады В. Ф. Ходасевич, П. П. Муратов, А. М. Ремизов, советский режиссер Александр Таиров, высланный из России философ Б. П. Вышеславцев и Илья Эренбург. В прениях принимали участие Андрей Белый, Виктор Шкловский, Ю. И. Айхенвальд, Ф. А. Степун, Н. А. Бердяев и др. Эта кажущаяся сейчас немыслимой обстановка советско-эмигрантского "сожительства" и общения отчасти объяснялась тем, что в советской России до судебных процессов 30-х годов еще существовала относительная свобода мысли и печати.
      * * *
      Мало-помалу эмигрантская жизнь перемещалась в Париж. Этому способствовал ряд факторов. Фактор языковой, ибо французский язык был более распространен в среде русской интеллигенции, чем немецкий; фактор политический, ибо политический центр русской эмиграции находился в Париже; и, наконец, фактор материальный, ибо в Париже оказалось большое число всякого рода фондов, объединений, обществ взаимопомощи, русских банковских счетов, которые на первых порах, пока не наступило оскудение, могли поддерживать материально ту часть русской интеллигенции, которая не имела никакой профессии, дававшей бы пропитание на чужбине.
      Жизнь русской эмиграции, во всяком случае во Франции, в этот период стала напоминать жизнь сжавшейся до крошечных размеров России. Это была как бы уменьшенная копия бывшей Российской империи со всеми своими противоречиями, болезнями, со своим величием и со своей нищетой. В Париже можно было жить, учиться, любить, ссориться, мириться, драться, крестить детей, работать или быть безработным, болеть и, наконец, собороваться перед смертью - и все это не выходя из русского круга общения.
      В Париже были свои повара, портные, повивальные бабки, сводни, банкиры, проститутки, гадалки, шоферы, маляры, священники, учителя, врачи, были свои газеты, журналы, издательства, клубы, парикмахерские, рестораны. Я помню: когда в 1972 году впервые приехал в Париж, то на улице Муффтар, где некогда живал Хемингуэй, еще работал русский ресторанчик "Зеленая лошадь", там можно было выпить стопку водки и поесть русских щей или гречневой каши. Сейчас на его месте, увы, уже не русское заведение, а китайский ресторанчик.
      История эмиграции зарегистрировала многочисленные случаи, когда русские эмигранты, прожив во Франции, в Париже, десятки лет, так и не обзавелись французскими знакомыми, не научились говорить по-французски, а крутились в этом знакомом, родном, болезненном, сладком и горьком кругу русских отношений. И до сих пор, приезжая на русское кладбище под Парижем в местечке Сент-Женевьев-де-Буа и бродя среди могил с известнейшими русскими именами (настоящий пантеон русской культуры), можно встретить 80-летних старичков и старушек, которые могут едва-едва связать несколько фраз по-французски, но зато говорят с великолепным петербургским или московским произношением, который нам и не снился.
      В сущности, в эмиграции были представлены практически все классы и сословия распавшейся Российской империи: буржуазия, купечество, крестьяне (оказавшиеся в армии по мобилизации 1914 г.), казаки, офицерство, академическая интеллигенция, люди свободных профессий, врачи, бывшие помещики, чиновничество, студенты, оказавшиеся в армии, ремесленники, художники, писатели, артисты, общественные деятели, для которых в новой политической системе не нашлось места. Одно из интереснейших наблюдений над составом эмиграции: за рубежом оказалось крайне мало священников - выехало 10 процентов епископата и всего 0,5 процента священников. Духовных пастырей не хватало. По свидетельству митрополита Евлогия, возглавившего русскую церковь в эмиграции, к работе священниками пришлось приобщать людей других профессий, склонных и способных к духовной деятельности. Интересно, что в "батюшки" переквалифицировались многие бывшие офицеры.
      При разговоре о русской эмиграции непременно встает вопрос и о том, как ее приняли за границей, и в первую очередь во Франции, куда со временем, к середине 20-х годов, перебралась основная часть эмигрантов. И здесь нужно упомянуть о тех в целом благоприятных факторах, которые способствовали тому, что русская эмиграция была принята во Франции и нашла с ходом лет свое достойное, более того - заметное место во французской жизни. Если даже теперь присмотреться ко многим явлениям французской культурной и интеллектуальной действительности, то непредубежденный взгляд различит в ней сильное и глубокое влияние той могучей культуры, которую принесла с собой русская пореволюционная эмиграция.
      Представим себе на мгновение Францию начала 20-х годов, Францию, только что вышедшую из первой мировой войны. В стране безработица, хозяйство и финансы расстроены. И вот в страну вливается поток русских эмигрантов, оставшихся, как правило, без средств к существованию. С большой прослойкой военного контингента, не имеющего ни профессии, ни устойчивых навыков труда. И вместе с тем это в основе своей высококультурные люди, выходцы из дворянства, общий образовательный ценз которых намного превышал средний французский уровень. Для правильной оценки положения эмиграции во Франции нужно принять в расчет и демографический фактор. В отличие от второй мировой войны, в которой потери Франции были сравнительно невелики, первая мировая война довела нацию до выморочного состояния. Из всех участников первой мировой войны Франция оказалась наиболее задетой с точки зрения демографии. Если сравнить Францию и Россию, то во Франции на каждые 100 военнослужащих было 10,5 убитых, тогда как в России - 5, в Германии - около 10. В целом в войне погибли 1,3 млн. французов - цвет нации, молодежь, те, кого принято называть людьми продуктивного возраста. К этому следует прибавить более 1 млн. инвалидов. Это по французским оценкам, которые считаются рядом исследователей заниженными. По американским данным, Франция потеряла в войне только убитыми 2,5 млн. человек. В стране обнаружился резкий, как сказали бы сейчас, дефицит женихов и мужей. И вот в этих условиях в стране появляется большое число молодых, образованных, культурных, хорошо воспитанных и сравнительно молодых людей. А если учесть, что большинство эмигрантов свободно или достаточно хорошо говорили по-французски и между ними и французским населением не существовало языкового барьера, то можно сказать, что русские были приняты в прямом смысле с распростертыми объятиями. Но... тут начинаются многочисленные "но".
      В стране существовала безработица, и естественно, что правительство приняло меры для того, чтобы защитить интересы собственного населения. Кроме того, во Франции достаточно развита профессиональная корпоративность, и даже для француза стать членом престижной профессиональной группы очень трудно. Для русских это было практически невозможно, и многие из них оказались без работы. Врачам, адвокатам была запрещена частная практика: они могли работать лишь среди русского населения, да и то полуофициально.