Новый порядок

Снова запиликал телефон в нагрудном кармане робы.

— Да, Иванов слушает, — ответил Сергей.

— Электрик?! — закричала трубка женским голосом. — Электрик! Ну когда же вы почините электричество? У нас все «упсы» горят! Слышите, какой писк стоит?

Девочка, кажется, поднесла трубку к самому источнику бесперебойного питания. «Упс» действительно пищал, громко и жалобно.

Послушав некоторое время эти жалобы современной электроники на жизнь, Сергей отключил телефон.

В этот раз пробки вышибло основательно. Света не было даже в каптерке у самого электрика. Сапожник, конечно, мог быть без сапог, но электромонтер без света — это уж совсем ни в какие ворота… В темноте и холоде Иванов пытался найти нужный инструмент. Тихо и сдержанно ругаясь. Наконец замерзшие пальцы нащупали шероховатую рукоятку, и Сергей двинулся «чинить электричество».

Он работал на заводе уже два с половиной месяца, чувствуя, как отпускает тянущая боль, уходит обида. На улице Иванов старался не смотреть по сторонам, чтобы не видеть, чтобы не давать повода натренированному глазу зацепиться за аккуратно передаваемый из руки в руку «дозняк», за мента, вытаскивающего из свернутого техпаспорта вложенные туда купюры, за весь бардак и грязь. Чувствуя свою личную, персональную ответственность за происходящее, Сергей продал телевизор и выбросил радио. Спать ложился рано, приходил на работу вовремя.

Коллеги часто приглашали его на различные вечеринки и посиделки, но Сергей отказывался. Иногда ему казалось, что жизнь кончилась, но он не успел заметить когда. Проскочил момент, когда всем нормальным людям надо остановиться, лечь в могилу и заснуть навеки. Не заметил предупредительных знаков и теперь движется все больше по инерции, по привычке. Без цели, смысла и толку. Не живой и не мертвый.

Около распределительного щитка топтались два практиканта. Оба учились на последнем курсе техникума и теперь должны были постигать мудрость электрических цепей на месте.

— Чего делать, дядя Сережа? — спросил Максим.

— Ничего, — ответил Сергей. — Крышку снимите. Там посмотрим.

— Мы пробовали, — сказал второй, Иван. — Она вроде как застряла. И пищит там что-то, с той стороны.

— Пищит? — Сергей постучал по железу, прислушался. — Вроде как нет. А почему застряла?

— Не знаю, не выходит из пазов и все.

Иванов осмотрел щит с разных сторон. Практиканты, как полагается двум недоучившимся лоботрясам, не открутили два из четырех удерживающих болтов. Сергей вздохнул и взял у Ивана отвертку.

— А мы думали, не надо… — уныло прогудел Максим.

— Это думать не надо, — ответил Сергей. — Тем местом, которым вы привыкли. На нем обычно сидят.

Крышка лязгнула, подалась, и на Ивана с писком кинулось что-то серое, большое. Парнишка завопил, шарахнулся в сторону, опрокинул каталку уборщицы, которая с интересом наблюдала за происходящим. На пол хлынула пенная вода. Сергей быстро убрал руки от щита.

— Снимите с меня, снимите! — голосил Иван, отбиваясь от крысы, зацепившейся когтем за его свитер. Перепуганное животное пищало и царапалось. Наконец хрустнула ткань. Серая тень метнулась по коридору.

— Однако, — резюмировал Иванов. — Масштабные разрушения. Впечатляет.

— Я думал, она меня укусит, — прошептал мокрый практикант.

— Укусит, укусит… — проворчала уборщица. — Идиот. А мне что теперь делать?

— Коридор мыть, — ответил Сергей. — На мокром работать нельзя. Техника безопасности не позволяет. Впрочем…

Он присмотрелся к внутренностям щита. Некоторые провода были обгрызены, где-то скопился мусор, который запасливое животное натаскало за зиму. Именно этот хлам и стал причиной замыкания.

Иванов осторожно вымел крысиное гнездо.

— Чего теперь? — спросил Иван.

— Теперь ты идешь переодеваться. А когда пол высохнет, придешь делать профилактику. В качестве трудовой дисциплины. Все понятно?

— Все.

— И замечательно.

Сергей, оставляя мокрые следы, направился в раздевалку. Следовало переобуться. По холоду недолго было и простудиться.

В раздевалке сидел Герзон.

— А! — воскликнул кочегар. — Моя милиция…

— Пошел ты, — беззлобно ответил Иванов. — Лучше угля бы подбросил. Холодина же невообразимая!

— Угля! Фиг вам. Я, может быть, скоро уволюсь…

— Ты? Не смеши людей. Ты вечный. — Сергей вытащил из шкафчика запасную обувь. — Типа вечный жид.

— Иванов, ты… — Герзон попытался встать, но не получилось. — Ты пещерный антисемит. Как все Ивановы. Я тебе точно говорю…

— Да ладно, — отмахнулся Сергей. — Я знал одного газетного редактора. У него была на редкость еврейская фамилия. А псевдоним, которым он периодически подписывал свои статейки, был — Иванов.

— Так то псевдоним! А ты антисемит. Пещерный.

— Тогда ты кто? Пещерный семит?

Герзон тяжело вздохнул.

— Уволят тебя. За пьянство на рабочем месте.

Кочегар фыркнул:

— Щас! Уволят! Они ж тут замерзнут все, на хрен. И потом… — Он прижал палец к губам. — Тихо… Наш генеральный кто?

— Кто?

— Ну, кто?!

— Самуил Яковлевич Визгенштейн.

— Вот! — Герзон ткнул пальцем в потолок.

— Удивил! — саркастически скривился Иванов.

— Не веришь, не надо. А я увольняюсь.

— Да? — Сергей присел рядом. — И куда пойдешь? Эмигрируешь?

— Сам ты… Я патриот, я родину люблю. Вот мне в ящик упало. Смотри.

И кочегар протянул Иванову скомканный листик.

«Только для сумасшедших! Если вы ненавидите весь этот сучий, продажный современный мир и особенно рыночные отношения…» — было написано крупными черными буквами на листке.

Глава 12

Из статьи «Опасность сильной России»:

«Ядерный козырь — единственный, которым располагает Россия в игре с зарубежными партнерами… Что остановит ее от военной экспансии против соседних государств? Не случайно же с таким упорством развивается тезис о необходимости защиты русскоязычного меньшинства в бывших советских республиках».

Василий Иванович Завода был художником. И еще убежденным националистом. Не из тех, которые пьяно болтают на кухнях, и не из тех, которые бреют затылки и как угорелые носятся бить морду кавказским торгашам на рынок. Василий Иванович был идеологически грамотным националистом. Он не стремился непременно доказать превосходство одной нации над другой или неким множеством других. История убедительно доказывала, что такая политика не приводит ни к чему, кроме катастрофы. Однако признавать всеобщее равенство и братство Василий Иванович тоже не спешил. Более того, он считал, что такая идеология в будущем приведет к катастрофическим последствиям. Может быть, не таким явным и однозначным, но очень и очень разрушительным.

— Всеобщего равенства нет и быть не может, — расхаживая перед слушателями, говорил Василий Иванович. — Эту выдумку коммунистов очень странно слышать из уст современных политиков, публично открещивающихся от коммунистического мировоззрения. Весь этот мировой Интернационал был задуман только с единственной целью — незаметно поработить одни народы силами других народов. Одни расы силами других рас. Интернационал больше всего вредил именно белому человеку и никакому другому.

— Мочи черных! — воскликнули особо горячие головы из аудитории. К сожалению, те, кто слушал Василия Ивановича, не были склонны к глубоким размышлениям. — Дави евреев!

— Зачем? — поинтересовался Василий Иванович. — Их давили с тридцать восьмого года.

— Мало давили!

— Давили вполне достаточно! Я вас уверяю. Историю надо учить, сынки! — Василий Иванович взял широченными ручищами два ближайших наголо бритых лба и столкнул их друг с другом. Звук бьющихся горшков и непременное: «Ой-е!» — Историю надо изучать!

— Ее нам евреи переписывают, — обиженно воскликнули стукнутые лбы.

— Во-первых, не евреи, а немцы, это если следовать теории какого-нибудь Фоменко, а во-вторых, эту историю нам никто еще переписать не успел. Я ж от вас не требую заучивания тех выводов, которые были сделаны из вполне исторических событий. Думайте головой! Головой! — Звук бьющихся горшков, «Ой-е!» — Историю надо чтить, учить и знать! Запомните это! Евреев давили вполне достаточно. Их травили, жгли, расстреливали, заставляли таскать камни. Им устраивали погромы, кстати, не только в Германии. Евреи были всеевропейским посмешищем до Второй мировой. На них рисовали карикатуры, про них шутили. Повсеместно можно было встретить рисунок пейсатого, носатого уродца в кожанке и с маузером, который пытался переползти границу между Красной Россией и остальным миром. Коммунистическая угроза прежде всего воспринималась как еврейская. Это история, сынки. История! А что же получилось потом? Освенцим, Майданек, Бухенвальд. Печи. Газовые камеры. Зондеркомннды. И что же было дальше? После всей этой ботвы, которой вы так жаждете. Потом случилось то, что не могло не случиться. Есть определенная гармония в мире. Мир не терпит однозначных и резких перекосов. Теперь дети тех, кто в свое время отрывался в Бухенвальде, платят виру потомкам тех, кого они придушили.

— Мало души… — Звук бьющихся горшков. «Ой-е!»

— Вы хоть знаете, что такое вира?!

Потирающие головы скины утвердительно закивали.

— И весь мир, сынки, весь мир теперь отмечает день Холокоста как всемирный, всеобщий день траура. И скорбит по убитым евреям. В каждой школе распространяются брошюрки с названиями вроде: «Все, что вы хотели знать о Холокосте, но боялись спросить». Отовсюду лезет этот Холокост, Катастрофа, День Длинных Ножей. Вы что, сынки, хотите, чтобы ваши дети вот так отвечали за ваши поступки? Чтобы ваши дети знали, что они платят вполне реальные деньги именно за то, что их папаши в свое время плохо учили Историю и не сдержались в определенный момент? За то, что их папаши устроили Холокост-два? Нам что, одного мало?

— А делать-то чего тогда? — обиженно спросили «сынки».

— Делать? Батьку слушать! — развел руками Василий Иванович. — Перестать брить затылки. Примерно учиться. Делать свою жизнь твердой рукой. Работать только по государственной линии. Никаких частных предприятий, никаких ларьков, челноков, спекулянтов. Только зона государственных интересов. Нефть, газ, уголь, лес, земля. Только государственная служба. Делать карьеры. Депутаты. Партии. Министерства. Раньше, конечно, было проще. Райком, горком, обком и так далее. Но и сейчас еще возможно! И работать! Делать карьеру, забираться выше! И всегда брать своих, приближать таких, как вы. Проверенных, настоящих, серьезных. Национально выдержанных. Знающих эту чертову историю! И чтобы никаких евреев, кавказцев, арабов, негров! И никакой поножовщины, мордобоя и смертоубийства. Это детские игры. Все должно быть культурно, цивилизованно, правильно. И это не оскорбление для всех остальных наций, сынки. Это жизнь. Нет этнических русских в израильском Кнессете, значит, и в русской Думе евреев быть не должно. Вы что думаете, Россия для русских — это значит «бей морды приезжим?» Нет, сынки! Пусть приезжают. Пусть гуляют по нашим чистым, светлым городам. Пусть читают, постигают глубину Достоевского и Толстого! Пусть торгуют! Нам нужны эти заморские купцы! Всегда были нужны и сейчас. Но так, чтобы не в ущерб нашим. Честно. Все по-доброму, сынки! По-доброму!

Звук бьющихся горшков. «Ой-е!»

— Понятно?!

— Поняяятно…

— Тогда свободны.

Пригорюнившиеся скины покинули мастерскую.

— Ты правда веришь в то, что говоришь? — спросил Орлов, все время лекции тихо сидевший в углу.

— Вообще-то да, — ответил Василий Иванович, присаживаясь рядом. — Их ко мне каждую неделю приводят. Для воспитания.

— Кто приводит?

— Кто-кто… Лидеры ихние. Вот эти под Мишей Спасским живут. Два дня назад другие были. Я им лекции читаю, как видишь. Ты не смотри, что они все бритые и затылок в спину плавно переходит, среди них есть вполне толковые ребята. Им сейчас только одно занятие — на рынке кавказцев гонять. А многим хочется чего-то большего. Какую-то цель. Мордобой и прочие силовые воздействия хороши только для тех, кто или думать не умеет, или пока не научился. По молодости лет, например. А потом налицо кризис цели.

— Куда мне пойти, чем заниматься?

— Ага. Вот для таких я и работаю. Чтобы польза была, чтобы не разбрелись в разные стороны. А то половину менты пересажают, другая часть просто разбежится… И все. А они ребята дельные. Вот сейчас с наркотиками борются. В клубах и прочих местах таких дежурят. Дилеров ловят. Конечно, пахнет утопизмом, но что поделать? Вообще быть художником в России сейчас — это самый большой утопизм. Ну, разве что… — Василий Иванович посмотрел на Костю. — Разве что быть философом. Это вообще не от мира сего.

— Да ладно. — Константин отмахнулся. — Вполне себе ничего так работенка.

— Уж больно неземная.

— Вот это ты как раз ошибаешься. Помнишь, наверное, про закон перетекания количества в качество?

— Помню. И что?

— И то. Я ж к тебе не просто так. А по делу.

— Кто б сомневался. Ты ж ко мне давно уже не заходишь, просто водки попить.

— Так уж складывается, Василь.

— А надо чего?

— По твоей профессиональной части. Есть одна концепция. И под эту концепцию нужна эмблема. Понимаешь? Хорошая, емкая и со смыслом. При этом можно денежку выбить. Не баснословную, но вполне конкретную. Логотипы теперь дорого стоят. А у тебя с чувством стиля и прочими профессиональными способностями все в порядке, как я помню.

— Ты мне про идею скажи. Но учти, я вижу мир по-своему и вразрез с общепринятой моралью и идеологией. — Василий Иванович весь напрягся. Как охотничий пес, который почуял запах зверя.

— Как раз то, что нужно, — ответил Костя. — Именно чтобы вразрез. Но без похабностей.

— А когда я что-нибудь похабное рисовал?

— Тебе «Стену плача» напомнить?

— Это было граффити, — немного смущенно развел руками Василий Иванович. — И потом, народные слова. Я ничего лишнего не придумывал, никакой отсебятины не лепил. То, что народ про эту стену высказал, то и нарисовал.

— Только ты забыл, что аудитория у тебя до крайности специфическая.

— Да, это, конечно, есть. Но тут уже или-или. Ты меня понимаешь? Или совсем уж розовые сопли, или вот то самое, что я нарисовал. Не существует адекватной оценки семитской мифологии. Не только еврейской, как принято считать, но и арабской. Либо безудержный восторг, либо ругань и всяческие поношения. Как того, так и другого. Увы, я не стал исключением…

— Ладно, ладно. Я не про то. — Константин замахал руками. — А то сейчас наступишь на любимую пробку. Есть интересная идея. Для этой идеи должно сделать достойное оформление. Понимаешь?

— Понимаю. Но пока ты не сказал ни слова об идее.

— Легко. Стоит проблема: милиция.

— А что с ней не так? — Василий Иванович встал, дошел до чайника, стоящего посреди комнаты. Щелкнул выключателем. — Чай будешь?

Костя кивнул:

— С милицией все не так. Коррупция. Бардак. Приказы не выполняются. Фактически армия бездельников, которые еще и с нас бабки дерут, помимо налогов.

— Ах, так ты про это…

— Причины: рынок, стяжательство, стремление продавать и покупать. В общем, финансовые способности, которыми настоящий милиционер обладать не должен. Он должен выполнять свой Долг. Иначе нечего было идти на такую работу. Но его плохо кормят, и при нынешней системе у стандартного мента нет другого выхода, как брать взятки, воровать и идти на сделку с совестью. Причем часто так поступают вполне честные люди. Срабатывает мощный социальный инстинкт маскировки.

— А делать чего?

— Один из вариантов создать новую организацию. Построенную на других, совершенно антирыночных принципах. Состоящую из людей неприкаянных в сфере денег. Не умеющих продаваться.

— По кшатриям соскучился?

— Ну, что-то вроде. Пусть будут кшатрии. Вот-вот, это даже верно. Каста людей, поддерживающих государство.

— Идея, конечно, соблазнительная. — Василий Иванович разлил по стаканам кипяток, добавил заварку. — Но что ты хочешь с этим делать? Одна такая попытка была, кажется, ты помнишь. Были какие-то идейные борцы. Под Василия Блаженного динамита наложили. На этом, впрочем, все и кончилось. Повязали всех. Повезло еще, что не по статье за терроризм пошли.

— Эту идею сейчас поддерживает Президент.

— Про храм, что ли? — Василий Иванович от удивления едва не уронил стаканы на пол.

— Про кшатриев!

— А, хорошо, хорошо… — Художник сделал несколько шагов и остановился. — Так, погоди, это что же получается?

— То самое и получается. Впервые мы имеем шанс действительно заявить о себе. Сделать для России что-то настоящее. Вбить эту сваю, которая послужит основой для чего-то нового.

Василий Иванович осторожно поставил чай на столик и присел рядом:

— А от меня что нужно?

— Я ж тебе говорю, эмблема!

— Как называется? — Художник вскочил. Кинулся куда-то вглубь студии. В его руках неведомо как появились карандаши, плотная бумага. Он что-то лихорадочно искал, расшвыривал наброски.

— Тут есть определенная трудность. Но это Президент выдал концепцию, сам понимаешь. Спорить было трудно. В общем, аббревиатура — ОЗГИ.

— Как? РОЗГИ? Так это ж круто!

Орлов задумчиво смотрел на суетящегося художника.

— Однако, — наконец сказал Костя. — Может быть, действительно… Круто. Там не совсем розги, там ОЗГИ.

— Плевать! — Василий Иванович уже кинул на колени переносной мольберт и что-то увлеченно чиркал карандашом на бумаге.

— Как скажешь. — Константин махнул рукой и принялся за чай.

Смотреть, как художник работает, было интересно. Так, наверное, интересно смотреть за любым человеком, который занимается действительно своим делом. Не отдувается на опротивевшей службе, для галочки в табеле с почасовой оплатой, а увлечен любимым делом, к которому чувствует призвание. Так выглядят музыканты, обожествляющие музыку, художники, которые даже во сне не перестают создавать картины. Таким может быть водитель-дальнобойщик, которому дорога стала домом. Кто угодно. Лишь бы он по-настоящему любил свою работу.

Василий Иванович вскакивал, что-то находил в справочниках. Открывал толстые книги с иллюстрациями, что-то там рассматривал под лупой. Менял карандаши. Выбрасывал неудачные эскизы.

— Должно быть просто! — говорил художник, поднимая указательный палец вверх. — Просто, но емко! Понимаешь? И чтобы сразу становилось ясно.

— Понимаю, — кивал Костя. — Я еще чаю сделаю?

Но Василий Иванович не слышал. Он работал.

На третьей чашке, когда Константин уже чувствовал себя зверьком-водохлебом, Завода наконец бросил карандаши и облегченно откинулся на спинку стула.

— Никак готово? — удивился Орлов. — Василь, я вообще-то просил эмблему, а не эпическое полотно-триптих… Ты, может быть, перестарался?

— Глупости, — отмахнулся Василий Иванович. — Держи…

И он протянул Константину лист бумаги, где в центре был очерчен ровный прямоугольник и острыми буквами, напоминающими одновременно северные руны и славянское письмо, выведено ОЗГИ. Перед аббревиатурой был нарисован боевой топор.

— Почему топор? — спросил Костя.

— А ты чуть-чуть отодвинь лист…

Константин послушался и снова посмотрел на эмблему. На картинке уверенно читалось «РОЗГИ». Топор образовывал букву «Р».

— Однако ребус, — пробормотал Орлов.

— И знаешь, сколько это будет стоить? — поинтересовался Завода.

— Сколько?

— Ровно тридцать три рубля шестьдесят копеек.

— Почему столько? И вообще, ты уверен? Может, ты не понял? Администрация Президента заказывает, можно не стесняться в запросах…

Но Василий Иванович перебил Костю:

— Нет. Все точно. Это, во-первых, согласуется с идеей. Нельзя продавать эмблему кшатрийской касты за большие деньги. А во-вторых, символично! Ты меня знаешь. Тридцать три рубля шестьдесят копеек!

Орлов пожал плечами:

— Видимо, я должен спросить почему? Василий Иванович Завода встал и торжественно

провозгласил:

— Это ровно две марки и пятьдесят пфеннигов!

Глава 13

Из Устава ОЗГИ:

10.Общество по Защите Государственных Интересов строится на отрицании коммерции и рыночных отношений как основополагающей формы жизнедеятельности граждан. Никакие финансовые отношения не могут помешать членам Общества исполнять свой Долг. Общество по Защите Государственных Интересов стоит вне денежной системы государства.

11.Любые случаи «рыночных отношений» среди членов Организации должны расследоваться самым серьезным образом. Виновные навсегда исключаются из рядов Общества, лишаются всех льгот и привилегий, а также подвергаются строгому наказанию, согласно дополнительному Уложению о наказаниях.

12.Каждый член Общества несет ответственность за жизнь и честь другого члена организации.

13.Все члены Общества подчиняются общему Долгу сообразно общим для всех, от низа до верха, понятиям Чести.

В небольшом зале с серыми крашеными стенами собралось человек тридцать. По-разному одетые, разного возраста и внешности, эти люди имели между тем нечто общее. Почти у каждого в глазах виднелась тяжкая свинцовая тоска, отчужденность. Так, наверное, смотрели сквозь пороховой дым парижские бродяги, удерживающие революционные баррикады под огнем королевской гвардии. Люди, вычеркнутые из жизни, утратившие ориентиры. Капитаны, не желающие вести свои корабли в открытые ныне порты, но уже не имеющие сил держаться на плаву.

Сергей осторожно кашлянул, поздоровался со всеми кивком головы и присел у двери на свободный стул. Он чувствовал себя не в своей тарелке. Идея пойти по адресу, указанному в агитационном листке, была не самой умной, но почему-то Иванов решил попробовать. Более того, использовать для этого свой единственный, законный отгул. Хотя, если вдуматься, на кой черт ему этот выходной день. Пить Сергей бросил, развлекаться не умел, да и не было таких развлечений, которые бы его привлекали. «Отсижу, посмотрю, — решил он про себя. — Все какое-то разнообразие».

В руках соседа он увидел ту же самую бумажку. Сосед, хмурый коренастый мужик, сосредоточенно рассматривающий текст, почувствовал к себе внимание и обернулся.

— Ерунда какая-то, — сказал он Сергею.

— А чего тогда пришел?

— Не знаю. Посижу, посмотрю. За спрос в нос не бьют. — Мужик улыбнулся. — Да и написано уж очень нагло.

— Да уж точно. — Иванов протянул руку. — Сергей.

— Платон Звонарев. — Рукопожатие было крепким.

— Редкое имя.

— Да уж, папаша удостоил. — Платон снова посмотрел на бумажку. — Он у меня из староверов был. А ты сам не знаешь, чего тут затевается?

— Без понятия, — честно ответил Сергей. — Как и ты, пришел глянуть, что к чему.

— Работаешь?

— Работаю.

— А я вот безработный. Уже полгода как уволили. Мыкаюсь все.

— А где до этого был?

Ответить Платон не успел. В зал вошли пятеро человек. Четверо в штатском и один в форме.

— Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте! — забасил тот, что был при погонах.

Сергей нахмурился. Такой формы он еще не видел. Откровенно полевая, не брючный костюм, высокие ботинки со шнуровкой, черный цвет. На груди слева золотая на черном с белой вязью надпись.

— Ерунда какая-то, — пробормотал Платон. — Серега, что у него написано там?

— Вроде розги, — шепотом ответил Сергей.

— Хм… Пороть что ли будут?

— Я очень рад, что вы пришли, — продолжал между тем военный. — Меня зовут Антон Михайлович Лукин. Я занимаюсь подбором кадров для новой организации. Вам всем, как я понимаю, нужна работа, а нам нужны серьезные работники. Так говорят везде. На каждом заводе, в торговой фирме и прочих местах, куда вы наверняка уже ходили. Так принято начинать свои обращения к тем, кто хочет поступить на работу, это новый стандарт, разработанный психологами — специалистами своего дела. И я вам скажу так: все это херня! И лучшим доказательством тому является ваше тут присутствие. Да, нам нужны работники. Но далеко не все. И я думаю, что даже те, кто собрался здесь, могут не пройти сегодняшний отбор. Но прежде чем уйти, запомните: мы хотим найти уникальных людей. Настоящих. А все эти психологи-специалисты ищут всего лишь винтики. Им не нужны люди. Им нужны детали для машины. Если вам этот подход так же противен, как он противен мне, то прошу вас!

Он указал на трех штатских, которые начали раздавать толстенькие пачки листков и карандаши. Четвертый штатский тихонько сел на освободившееся место и устало наблюдал за людьми. Сергею он показался знакомым. Полненький, с рыжеватой бородкой.

— Заполните эти бумаги, — говорил Лукин. — Заполните честно. Мне не нужны готовые ответы, к которым вас приучает жизнь. Мне нужно знать, что думаете именно вы!

И он ткнул пальцем в зал.

— А что за работа такая? — спросил кто-то.

— Это узнают только те, кто прошел отбор, — ответил Антон Михайлович.

Сергей тоже получил пачку листов.

«Бланк номер 24» — значилось наверху. Ниже шли традиционные «Фамилия, имя, отчество», «Дата и место рождения». Однако ниже шел пункт, от которого Иванов уже успел отвыкнуть: «Национальность», «Вероисповедание». И если с первым пунктом было все просто и понятно, то над вероисповеданием Сергей задумался. Христианином он не был. Отношения с церковью как-то не складывались. Считать себя мусульманином или каким-нибудь дзен-буддистом тоже было глупо. Однако и сама идея атеизма, как веры в безверие, ему претила. Поэтому Иванов написал: «Неопределенное».

Последним нормальным вопросом было «Адрес и место проживания». После этого пункта пошла такая катавасия, что иногда Сергей откровенно зависал.

Ну как, скажите на милость, можно было ответить на вопрос: «Ваше отношение к долларовой эмиссии в валютный рынок России».

Или: «Имели ли вы сношения с представителями олигархической верхушки. Ваше личное отношение к подобным контактам».

А вопросы типа: «Знаете ли вы курс доллара к рублю на текущий момент?» и «Сколько может стоить квартира на Северо-Западе Москвы?» заставляли смеяться.

В конечном итоге Сергей даже настроился на юмористический лад. Все яснее становилось, что над ним кто-то подшутил. «Ну и ладно, — думал Иванов, слушая, как изобретательно матерится себе под нос Платон. — Хоть время убил. Может, этот бред кому-то нужен. Опросы какие-то».

На пункт: «Имеете ли вы капиталовложения в иностранной валюте в зарубежных банках» Сергей честно ответил, что не имеет. Ни в рублях, ни в валюте, ни в зарубежных, ни в отечественных.

Потом пошли какие-то тесты. Квадратики, кружочки, галочки, и Иванов совсем запутался. Вопросы прыгали от особенностей каких-то финансовых махинаций до отношения к осознанному насилию.

Время шло. В зале было жарко. Пара человек распсиховалась. Плюнули, сломали карандаши, побросали вопросники на пол и ушли. Антон Михайлович проводил их равнодушным взглядом.

Сергей решил терпеть до конца.

На последней странице, ровно посередине, выделенный жирным шрифтом словно специально для того, чтобы подчеркнуть важность, был только один вопрос.

«Какую зарплату и в какой валюте вы бы хотели получать?»

Иванов задумался. Внезапно ему показалось, что все предыдущие вопросы были только прелюдией к чему-то главному. К вопросу на последней странице.

Внезапно захотелось написать что-то серьезное. Не большое, но и не маленькое. Такое, чтобы работодатель понял: человек без запросов, но и не дешевка. Чтобы можно было жить нормально. Иметь деньги, телевизор, мебель, не выкраивать денежку от получки до получки. Иметь стабильную зарплату, чтоб индексировалась раз в месяц.

Жить нормально! Как все.

Как все.

Сергей мучительно задумался, разволновался, чувствуя, что по спине противно сползает ниточка пота. Вытер лицо. Осмотрелся. Вокруг скрипели карандаши, кто-то сдержанно ругался, как Платон, кто-то улыбался, кто-то был предельно серьезен, а кто-то нервничал.

В углу за всем этим наблюдал четвертый, штатский. Иванов неожиданно вспомнил, где видел это лицо. В «мерседесе» с правительственными номерами, тормознутом за нарушение правил.

Они пересеклись взглядами. Рыжебородый весело подмигнул Сергею. Тот в ответ только грустно улыбнулся.

Снова посмотрев на выделенный жирным вопрос, Иванов вздохнул и написал: «Какая, хер, разница?!»

«Вот и сходил по объявлению, — подумал он. — Время убил».

Глава 14

Из дневников

«Кстати, Булгаков был антисемит: плоский, пошлый антисемит. И в образе Маргариты он выразил главный страх русского. Страх перед еврейской женщиной, перед Юдифью».

Самуил Абрамович Гаупман был иудей. Не по национальности, хотя и по ней тоже, а по вере. И для него этот факт значил много. Он честно старался соблюдать все запреты и заповеди, определенные для избранного народа. Однако получалось далеко не всегда. Отчего Самуил Абрамович искрение расстраивался.

Из трехсот шестидесяти пяти запретов, наложенных на иудеев в незапамятные времена, достаточно легко можно было соблюдать большую часть. Но среди них обязательно находились такие, которые вступали в конфликт с современностью.

Гаупман был еще и врачом. И, как все, давал клятву Гиппократа. Не соблюдать собственные клятвы было не с руки, но если у больного случался приступ в субботу, то, как ни крути, что-то надо было нарушить.

А ведь были еще двести сорок восемь заповедей предписывающих.

Самуил Абрамович работал личным врачом у Липинского. По совместительству — всем. От хирурга до психиатра. Место было доходное. Подопечный тревожил редко и в основном по мелочи. То связки растянет на теннисе, то разволнуется от какой-нибудь финансовой ерунды. Однако сейчас Гаупману было не по себе. С одной стороны, ничего странного в том, что пациенту снятся кошмары, нет. С другой — в снах, которые тревожили господина Липинского, была определенная система. А к системе Самуил Абрамович относился уважительно всегда. Может быть, от природной склонности к точности и аккуратности, а может быть, из-за увлечения каббалой.