Дом Альмы

Его вдруг осенило, сколь невероятно появление его багажа здесь, на другом краю Европы. Кто взял бы на себя труд перевозить его? И все же, чемодан и дорожная сумка появились, хотя и предпоследними. Пока ему удалось наклониться и стащить их с транспортера, вещи сделали, несколько кругов. Его опередил даже владелец последнего, узкого и высокого, будто породистый пес, чемодана. Итак, и это дело сделано, и заняться теперь нечем. Он остро почувствовал свою заброшенность. Пустой транспортер продолжал кружить, а он стоял между чемоданом и сумкой – самыми элегантными дорожными вещами, которые жене удалось купить в Центральном софийском универмаге.

Покинуть зал ожидания он не мог, носильщиков поблизости не было видно. Время шло. Даже если за ним приехали, то, не дождавшись, с облегчением вернутся восвояси, и без него хлопот хватает. Он надел плащ, висевший до сих пор на руке. Нужды в том пока не было, но на улице наверняка куда холодней, чем в Софии, а он так или иначе выберется отсюда, разве не так?

А вот откуда-то издалека, вероятно, от самого подъезда аэропорта спешит приземистый человечек. Спешит прямо к нему с распахнутыми объятьями. Почему к нему? А почему бы и нет, должно же из этого в конце концов что-нибудь выйти. «Простите, – заговорил человек, преодолевая последние разделявшие их метры, – простите, я представитель болгарской авиакомпании, а дипломат ждет вас снаружи. Позвольте помочь…» Он подхватил чемодан и сумку, а Петр, как мог, поспешил следом.

У худощавого, одетого в синюю куртку дипломата было совершенно заурядное лицо. «Мы догадались, что вы не можете справиться с вещами, добро пожаловать…»

Итак, все опасения позади. Если он встал на действительно предначертанный путь, помощь так или иначе появится. В противном случае само ее отсутствие будет красноречиво.

9.

Все же в автомобиле он чувствовал себя покинутым, каким-то чужеродным телом, которое перевозят, потому что некуда деться.

«Знаменитая певица, имярек подруга вашей матери, – объяснял дипломат, – позвонила мне и предупредила о вашем прилете, сказала, что надо помочь». «Бывшая подруга; моя мать умерла».

Слегка унылый северный пейзаж. Ничего. Да нет, никто больше не бросится к нему с распростертыми объятьями. С ума он сошел, что ли, разве можно было покидать свой дом? Спальня, коридорчик, кухня, гостиная – там он чувствовал себя под надежной защитой. Может, вернуться, пока не поздно?

– Что вы скажете, – снова подал голос дипломат, – если мы, проезжая через город, на полчасика оставим вас в галерее современного искусства? Мне надо зайти кое-куда поблизости… По поручению посла… перед самым отъездом в аэропорт попросил… Хотя, если вы устали…

– Что вы, что вы… – в растерянности возразил Петр.

– Некоторые наши соотечественники с удовольствием посещают эту галерею, когда бывают в Швеции.

Более странное предложение трудно было себе вообразить. В какой-то степени унизительное – ведь его просто бросали, чтобы заняться своими делами; однако оно способно как-то вернуть ему равновесие: его причисляли к некоей категории незаурядных людей. Интересно, что о нем думают провожатые? Неужели не знают, что он всего лишь простой преподаватель, ограничивавшийся чисто профессиональными интересами и лишь недавно испытавший, хотя и это не совсем точно, чуть смешноватый восторг?

А машина уже ехала по улицам Стокгольма…

И вот проплешина стоянки у невысокого бесцветного здания. У входа две современные скульптуры, изогнувшиеся вопросительными знаками. (Явно их создатель яростно удивлялся способу нашего существования.) От волнения Петр безуспешно пытался выпростать из машины больную ногу. Куда занесло его, преподавателя анатомии? В картинной галерее в последний раз он был еще в гимназические годы, вместе с отцом; имя лишь одного крупного современного художника мог он сейчас припомнить – Пикассо. Современного… Ему-то как раз казалось, что Пикассо удален от нас во времени куда больше, чем Рембрандт или Рубенс. Да и существовал ли он вообще? Может, это выдумка? По личному ощущению Лондон не так уж далеко от Софии, но лондонские галереи авангардистского искусства находятся где-то за тридевять земель. Что же касается Нью-Йорка, то хотя тот и расположен на той же планете, между его галереями и скромной личностью Петра простирались расстояния, соизмеримые разве что с космическими.

Пикассо… Сейчас он увидит какое-нибудь из его полотен, это просто невероятно. Он приблизится к запретному (вот она, причина волнения), к тому, о чем в семьях их круга говорилось шепотом; только теперь он понял, что его родители, подобно всем простым людям, блюли тысячи традиционных табу, а потому внушали сыну, будто современная живопись есть нечто демоническое, скверна, противоречащая нравственной природе человека.

Спутник купил ему билет, и чудо действительно произошло. Да, там были картины Пикассо, но он встретил и другие имена – когда-то смутно им слышанные, а потом забытые: Шагал, Миро, Брак… В каком-то опьянении он бродил по галерее. Не запомнил ни одной картины, ни разу не испытал потрясения. И все же волнение его не угасло. Имена художников, даже незнакомые, действовали на него сильнее, чем их творения. Они были как символы, как сигналы тревоги. И лишь отправившись в обход экспозиции по второму кругу, он стал воспринимать и некоторые полотна, причем совершенно так же, как имена. Чья-то нервная, поспешная рука глубоко ранила его душу. Ей было известно о нем намного больше, чем он сам о себе знал. Что-то важное провозглашалось в этом зале, но по-особому и на незнакомом языке. Сказанное звучало отнюдь не лестно по отношению к нему и его родителям, по отношению ко всем. Вот почему полз из дома в дом этот шепоток, этот инстинктивный ропот. Люди возводили преграды, чтобы до них не могла добраться истина о них самих.

10.

«Брандал», дом Альмы, стоял в глубине окраинной улицы маленького городка Седертелле. В десятке метров от дома начинался хвойный лес, где я так и не побывал, но меня уверяли, что нет у него ни конца, ни края. Понятие «улица» в данном случае весьма условно – к «Брандалу» вела очень широкая неасфальтированная дорога. По одну сторону от нее тянулись большие виллы с садами и открытыми бассейнами, лужайки перед ними были идеально подстрижены. Позади вилл проходил судоходный канал шириной не меньше Дуная (в той части, что на территории Болгарии), у берега имелось множество небольших причалов с пришвартованными лодками здешних обитателей. По каналу часто проплывали небольшие пароходики и парусники. Трижды мне приходилось наблюдать очень красивое зрелище: парусников становились все больше, они сотнями покачивались на волнах – похоже, молодые шведы устраивали гонки.

Другая сторона дороги выглядела куда прозаичнее. Какая-то фирма настроила здесь домики поменьше, все одинаковые, из готовых узлов. Росли они с невероятной скоростью – за два-три дня дом был готов – но я не видел, чтобы кто-нибудь в них селился.

Описывая местоположение «Брандала», я придерживаюсь добрых старых правил. При строгом их соблюдении книга могла бы с этого начаться. Счастливчиками были писатели, создавшие добрые старые правила. Из-под их пера выходили истории, развивавшиеся последовательно, не имевшие прошлого и будущего; вот так живет и большинство людей – данным мгновеньем, поэтому людям и нравятся подобные книги. Что же мешает нам проявить постоянство в подражании старым писателям, доставляя удовольствие себе и читателю? Вот что: хоть раз посетив выставку авангардного искусства, немыслимо не поведать о том, как зарождалась и какие последствия повлекла тревога, более долговечная, чем те, кто ею мучился – они канут в Лету, а она продлится, чтобы вселиться в другие сердца; это будет рассказ, взорвавшийся осколками, подобно чашке тончайшего фарфора, а склеивать их придется самому читателю. Жаль, что и этим ориентиром мне придется пренебречь. Можно ли начинать прямо с утоления печалей? «Скитаясь по лесу, я становился деревом среди деревьев и неведомой птицей среди птиц…» Как увериться, что я правильно определил те несколько стежков на гобелене будущего повествования, сделать которые должен именно я – да еще сейчас, когда легковушка дипломата останавливается перед «Брандалом»?

Большой – в десяток окон на каждом из трех этажей дом. Дверь нараспашку. Чуть в стороне от нее мне бросается в глаза инвалидное кресло. Не отставая от своего провожатого, миную тесную прихожую и оказываюсь в просторном помещении, напоминающем в нынешние кризисные годы холл врача среднего достатка. Лет десять тому назад такое убранство свидетельствовало о сугубой скромности: телевизор, рояль, большой диван, два витринных гардеробчика, диван чуть поуже в нише (она в глубине комнаты), пара-тройка старинных стульев, приземистый столик, множество портретов на стенах. Повсюду расставлены десятки мелких безделушек; они так напоминают стайку пестро-цветных птичек, что, кажется, вот-вот зальются щебетом и свистом.

Высоченные раздвижные двери отделяют холл от маленькой столовой на двенадцать квадратных столиков. Некоторые, у дальней стены, в этот момент заняты. Совершенно не по-больничному одетые больные прерывают на секунду свои дела, оглядываются на нас. Поставив чемодан с сумкой на пол, дипломат направляется к ним, чтобы разузнать, где хозяйка дома. Из столовой до меня долетает шведская речь. Делаю несколько нерешительных шагов за порог раздвижной двери и я. На каждом из занятых в этот момент столиков стоит большая серая миска, над которой вьется пар. Пар этот обволакивает чашки больных, мелко нарезанные сырые овощи в их тарелках. Овощи пестры, как безделушки в холле; чувства мои обострены до предела, оба помещения связывает в моих глазах только эта примета. В столовой самое интересное – угловой шкаф со стеклянными дверцами. Его полки заставлены пузырьками, гильзами, флакончиками из-под лекарств, царит демонстративный хаос. Нет никакого сомнения, что здесь окажутся и мои лекарства, как только я перестану их принимать. На стене висит огромная схема, изображающая испещренное точками ухо – наглядное пособие по иглоукалыванию.

Почему рассказывая об этом, я пользуюсь настоящим временем? Потому что речь идет о первом, самом зорком взгляде, самом верном впечатлении. Оно не устаревает, не становится прошлым, остается вечно свежим. Вся наша жизнь – череда переходов из одной сиюминутности в другую, и на это тоже нужны силы. Все в ней строится на первых впечатлениях; это приятные и неприятные неожиданности, лица женщин, которых нам предстояло любить, будущих друзей или тех, на кого падет впоследствии наша антипатия. Способность жить зиждется и на ожидании первых впечатлений.

Разумеется, первое впечатление, для меня превратившееся в боль и песнь, для вас может остаться нейтральным интерьером. Тут нет ничего удивительного. Дом Альмы, такой, каким я его увидел; и дом Альмы, такой, каким я его описал, – вещи совершенно разные, ведь рассказанное постфактум начисто лишено будущего. А в тот день (23 мая, около шести) в доме Альмы сплелись воедино покой и беспокойство. Я ощущал прикосновения крохотных, отовсюду налетавших вихрей, которые тут же прятались в темных углах. Что здесь произойдет, я не знал, но смутно предчувствовал. Все будущее сконцентрировано в первом впечатлении, ибо максимум, что дано какой-то комнате или какому-то лицу – это стать объяснением того, чем они с самого начала всколыхнули тебе душу.

Всколыхнули душу… В данном случае слабо сказано. Я был расстроен, я был в отчаяньи. Возможно ли, чтобы именно здесь, в скромном буржуазном холле, в маленькой столовой, где питалось полтора десятка человек, таилось мое спасение? Соответствовала ли столь обыденная обстановка лечебницы грандиозности моих страданий? Всего сутки спустя, когда уже состоится разговор с Питером, мне предстояло в корне изменить свое мнение. Но в той сиюминутности моя надежда впервые столкнулась с выстроенной в ее честь видимостью. Скромность обстановки меня поразила; в полумраке своего софийского обиталища во весь рост выпрямился преподаватель анатомии, стряхивая с рук и плеч листы принадлежавшей музыканту книги. Трепеща, они таяли, превращаясь в белые пятнышки. Преподаватель анатомии заявил, что надежда обернулась пустым обманом, путешествие за тридевять земель – сновиденьем. Как бы ему хотелось, чтобы сон скорее развеялся и можно было бы вернуться к давно знакомому – к восьми таблеткам в день. И нечего помышлять об ином, пока не шагнет вперед наука. Иного не дано.

Две тысячи лет меня приучали к мысли, что чрезвычайные страдания могут быть облегчены только в чрезвычайной обстановке. (Стража, ритуалы, блеск – атрибуты храмов иррационального, но и храмов рационального тоже. Я буднично вошел в незапертую дверь – и был разочарован.)

– Хозяйка где-то поблизости, -сказал, обращаясь ко мне, дипломат. – Вышла на прогулку с больным, который уезжает сегодня вечером.

Он направился в холл, я последовал за ним.

– А в этих мисках, – бросил он, проходя мимо столиков, – что-то такое картофельное.

– Картофельная вода, – сказал я. – Точнее, вода, в которой варилась мелко нарезанная картошка. Ее процеживают и пьют.

– И для чего же ее пьют?

– Именно она исцеляет артрит. Успокаивающе действует на болезнетворный процесс, даже в какой-то степени растворяет наслоения в суставах.

– Откуда вы знаете?

– Прочел одну статью про Альму Ниссен и ее метод.

– Если весь метод заключается только в этом, зачем было ехать в такую даль? Картофельную воду и в Софии можно пить, не так ли?

– В статье ничего не говорилось о пропорции: сколько воды, сколько картошки, сколько минут варить. И еще – сколько жидкости выпивать в день, об этом тоже не говорилось.

– Ну, такие мелочи мы бы для вас уточнили. Я пожал плечами.

– А если это лишь на первый взгляд мелочи? Представьте себе – ну, хоть в порядке абсурда, – что имеет значение даже то, как наливать воду…

Он пристально посмотрел на меня, и я поспешил добавить:

– Трудно понять секрет лечения, прочитав одну-единственную статью.

– Секрет? – засмеялся дипломат. – Боюсь, вы заблуждаетесь. В конечном итоге все это окажется тривиальным мошенничеством… Вы только взгляните на обстановку… Неужели вы верите, что здесь можно вылечить серьезное заболевание?

– Не знаю… Мне вот тоже подумалось…

– Нет-нет, я вас очень даже хорошо понимаю. Вы перепробовали все средства, накатило отчаяние – и вот вы готовы уверовать в чудеса. Не надо было спешить. Возможно, медицине удастся что-то открыть в будущем… Если б то, что вы рассказываете об этом методе, было правдой, о нем знал бы весь мир.

– В статье говорилось, что врачи всеми способами мешают его распространению – опасаются за свои доходы. Лечение силами природы они напрочь отметают в любой форме.

– Здесь – вполне возможно, здесь врачи – это обычно одни из самых богатых людей. Но у нас?

– Нашим врачам все это тоже ненавистно. Так уж они воспитаны. В их глазах лечение силами природы – чуть ли не мистика, шарлатанство, точь-в-точь как и телепатия, йога, даже иглоукалывание, или самовнушение. Словом, вы понимаете, что я имею в виду. Стоит больному прибегнуть к нетрадиционному лечению, как они воспринимают это как предательство не только по отношению к медицине, но и к материализму вообще…

– Но сейчас вы, похоже, с ними согласны?

– Во всяком случае, испытываю некоторые сомнения…

– А в статье сообщались какие-нибудь подробности об этой женщине?

Да. Она датчанка, уроженка Ютланда – горной области, где постоянно дуют ветры. Ревматизмом заболела еще в детстве. В двадцать лет – серьезный артрит. Чудо произошло гораздо позже, когда ей исполнилось пятьдесят пять. Она вернулась домой после абсолютно бесполезного трехмесячного пребывания в больнице. Положение аховое: она не могла ходить, двигать руками и даже жевать – пищу принимала только жидкую. Плечи поднялись кверху, ноги скрутило. Думала только о смерти, беседовала с нею, призывала избавить от мук. Но в один прекрасный день вдруг вспомнила, как в Ютланде мать варила в кастрюле картофель, когда хотела устранить закаменевшую в ней накипь. Ей пришло в голову, что вода, в которой варился картофель, могла бы растворить наслоения кальция и в ее теле. Она фанатично поверила в эту идею. Стала пить картофельную воду, не принимая никакой другой пищи. На одиннадцатый день плечи вернулись в нормальное положение. Челюсти обрели подвижность на четырнадцатый день. И тогда она уже знала, что точно выздоровеет. Так оно и произошло – на сороковой день голодания. И все это время она пила картофельную воду.

Мой рассказ произвел на дипломата сильное впечатление.

Мне не хватило дыхания, и я прервал свою тираду. Рассказывая о жизни Альмы, я ощущал, как возвращаются ко мне восторг и вера; так красива была эта история, что скромная обитель, в которой я оказался вместо блестящих чертогов, наивно возведенных мною в воображении, не могла… не могла что? Послужить зеркалом Альме, вот что, по всей вероятности, я пытаюсь сказать. Обителью, как надежда, привлекшей и меня, и тех, кто сидел в столовой, была сама эта история, а подлинным целителем – сила Альмы. Тут ведь вот какое дело… А существовала ли вообще картофельная вода прежде, чем спасти эту женщину?

– Жаль, что тут нельзя курить, – сказал он. – Ну, а потом? Это все?

– Нет, не все. Вылечившись, она решила жить совершенно по-новому: изменить как внутреннюю, так и внешнюю гигиену своего бытия. Во-первых, перестала есть мясо, яйца и рыбу, а также все, что готовится из белый муки и включает сахар. Вместо сахара стала употреблять мед.

– Почему?

– Дело в том, что при любом артрите и, прежде всего, при подагре эти продукты способствуют образованию кристалликов мочевой кислоты, а отсюда… Впрочем, для вас не имеет значения развитие болезни, но разве не удивительно, что когда я лежал в больнице, мне никакой диеты не назначали. Разумеется, Альма Ниссен вводит ограничения в питании не только с лечебной целью, тут речь идет и о чистоте тела в более общем смысле – во всяком случае, так и думаю. Чистота тела и чистота помыслов, возможно, как-то связаны.

– Я и мясо ем, и пью, и курю, – заявил дипломат, – но дурным человеком себя не считаю. Разве что чуточку вспыльчив…

– Да ведь и я тоже не вегетарианец и не трезвенник. Просто таковы начала этой теории, в какой же степени она верна… Важнее другое: Альма решила протянуть руку помощи тысячам несчастных, страдающих артритом во всем мире. Таким, как я. Она прочитала множество лекций в скандинавских странах. В 60 лет окончила медицинский факультет в Копенгагене, потом основала этот дом…

– Почему здесь, а не в Дании?

– Нашелся один врач, профессор Стокгольмской медицинской академии, который загорелся ее идеей и решил ей помочь. Ей пришлось трудно: и денег не было, да и другие врачи всячески мешали, я вам уже говорил.

Он огляделся:

– Скромненько здесь, а все же свое. Так или иначе, бизнес процветает.

– Не знаю, в какой степени тут можно говорить о бизнесе. Дом существует уже Двадцать лет, через него прошло тысяч десять больных. Если со всех она брала, как с меня…

– А во что это вам обойдется?

– Если в долларах – меньше тридцатки в день. При нынешней повсеместной дороговизне думается, более чем скромно.

– Да, действительно.

– Возможно, она берет ровно столько, сколько необходимо, чтобы продолжать работу. Отношение Альмы к больным, полагаю, не определяется жаждой прибыли.

– Понятно, понятно… самые, так сказать, благие намерения…

Он улыбнулся и добавил:

– Уж больно похоже на сказку.

В этот миг дверь из прихожей открылась и в холл вошла Альма.

11.

Она оказалась низенькой старушкой, облаченной в брюки и длинную рубаху неопределенного фасона – и то и другое из серой фланели. Подвижная, как ртуть, с живыми – тоже серыми – глазами, в светлом парике.

Она бросилась к моему провожатому и спросила по-английски:

– Это вы больной? Вы – Петер?

– Нет, – ответил тот по-шведски. – Я дипломат.

Этот странный обмен репликами на разных языках с еще большей ясностью, чем воздушное путешествие, подчеркнул мою удаленность от привычного балканского уголка. Исключено, чтобы там, видя человека с костылем, спросили его спутника, не он ли болен. Альма повернулась ко мне, протягивая руки:

– Миленький! – в голосе ее звучал восторг – Такой молоденький и такой больной! Я тебе помогу…

Дипломат переводил, как пулемет, бессознательно воспроизводя и ее интонации. В следующий миг меня, растерявшегося перед этим двуязычным потопом, уложили на диван для осмотра. Лишь когда дипломат в третий раз спросил, почему я не знаю английского, я понял, что вопрос исходит от Альмы.

– Тут все говорят по-английски. А ты почему его не выучил?

В первые два послевоенных десятилетия у нас в стране отдавали предпочтение французскому, объяснил я. Французы издавна нам симпатичны. Конечно, хорошо было бы к моему французскому прибавить и английский, но болезнь отнимает столько сил. Мне и по работе этот язык нужен – лучшие журналы в моей профессиональной области издаются на английском. Будь они мне доступны, преподавал бы в высшем, а не среднем специальном учебном заведении, так мне, во всяком случае, кажется.

– О-о… – протянула она, пренебрегая подробностями.

– Профессор… (С этого момента все стали так называть меня).

– Спросите госпожу Ниссен… – начал я, но был прерван потоком разгоряченных шведских слов, изобиловавших звуками «йа» и «йо».

– Она Альма, просто Альма, – перевел дипломат. – Даже пятилетние дети так к ней обращаются. Здесь для всех вы будете Петром… точнее, Петером. Ваша фамилия ее не интересует.

– Петеру нужно лечиться, – вмешалась старушка. – Все остальное мелочь… Между прочим, откуда он приехал?

– Из Болгарии…

– Ах, да верно, он мне писал… Он роялист или республиканец?

Проявив такт, я объяснил, что роялизм в нашей стране лишен смысла, вот уже сорок лет у нас республика.

– Мне порой кажется, что я роялистка, – сказала Альма, указав на снимки прежнего и нового королей, висевшие как раз надо мной. – Впрочем, это не имеет значения.

И спросила, крещеный ли я.

– Да, – ответил я и пояснил, обращаясь к дипломату: – Знаете ведь, до войны…

– Ты католик?

– Нет.

– Протестант?

– Нет.

– Тогда кто же?

– Православный.

– А они христиане?

– Да.

– Родители у тебя есть?

– Оба умерли.

– Я буду тебе матерью. Буду заботиться о тебе.

– А что мне нужно делать?

– Ничего. Абсолютно ничего. Только верить в меня.

– Я принимаю восемь таблеток в день. Это нужно прекратить уже сегодня?

– Я не мучительница. Ты сам почувствуешь, когда можно не принимать лекарства.

– Как мы поймем друг друга?

– Моя секретарша знает французский. Она очень красивая.

(Неожиданное замечание, но я не обратил на него внимания.)

Шок, испытанный мною при появлении в доме Альмы, бесследно прошел. Альма уже казалась мне чудом, прекрасна была ее вера в свои силы и убежденность, которую она старалась внушить мне. Где тот врач, который мог бы сказать мне: «я буду тебе отцом» или «я буду тебе матерью»? Медицина стала чересчур официальной, таково ее направление в Европе: отдалиться от больного, превратить его в объект.

В руках у старушки появилась толстая книга – дневник «Брандала». Мне дали его полистать. Короткие записи, под ними стояли шведские, датские, норвежские, американские, бельгийские, английские – всякие-всякие адреса, даже один адрес из Люксембурга.

«Дорогая Альма, – писал какой-то ее соотечественник,

– у меня все еще нет возможности оплатить весь курс лечения, так что высылаю тебе только часть – свою последнюю зарплату. От всего сердца благодарю за то, что приняла меня и спасла, хотя я и пришел к тебе без гроша в кармане. На, небе все зачтется».

– Вот еще, на небе, – неожиданно фыркнула Альма. – Что вы думаете, такая уж я христианка?

Дипломат встал – ему пора было возвращаться. Альма поблагодарила его за нанесенный нам визит. «То есть как?

– удивился он по-болгарски. – Я не наносил Вам визита, я просто вас привез… Ей – да, может быть…»

Наконец начался осмотр. Я показывал, где у меня гнездится болезнь, воспользовавшись позвоночником дипломата, который все еще не ушел. Ногой я шевелил еле-еле.

– Милый! – повторила она. – За что? За что?

12.

Мои вещи отнесли в одну из комнат верхнего этажа и, пока Альма готовила мне ужин, я решил осмотреть свое будущее обиталище. Дипломат спросил, не рано ли ужинать

– было только полшестого; но в это время с Альмой заговорил кто-то из больных, так что ответа он не получил. Тогда я не придал значения этому эпизоду, но оказалось, что он врезался мне в память. И теперь я абсолютно уверен

– Альма прекрасно слышала вопрос моего спутника.

(Что ведомо мне о тех книгах, где каждое слово – гул колокола, совершенство гармонии и совершенство мудрости? Ничего. Я их никогда не видел, даже причины, по которым я решил, будто они есть, мне неясны. Что же, мне разве приснились несколько убийственных для невежества человеческого фраз, подобных этой: «Он спросил и не получил ответа»? Разве можно заполнить образами Альмы и дипломата серо-черное пространство бездны, мгновенно разверзающейся в тех шести словах? Разумеется, нет; вопрос мелочный, оригинал бесконечно превосходит подобие, но и последнее, как-никак, существует. «Тебе сорок пять лет, азбука питания пока не пробудила твоего интереса, даже «А» ты еще не научился произносить. Вот первый урок: не пропадет л и втуне нужное для него усилие? Ведь тогда ты ни на йоту не продвинешься дальше».)

Деревянная лестница ведет на второй этаж, в маленьком вестибюле – стол, заваленный дешевыми журналами. Одна из дверей выходит на терраску, другая – в длинный коридор, по обе его стороны – комнаты. Моя просторна, в ней две кровати, одна из которых пустовала до конца. (Больных здесь никогда не селят по двое или трое в комнату. Двадцать восемь комнат в доме Альмы, и число пациентов никогда, ни при каких обстоятельствах не превышает этой цифры.) Еще в свободных от кроватей углах были стол и четыре стула, шкаф и рукомойник. Из комнаты можно выйти на большую веранду, заставленную складными шезлонгами. Окошки мансарды сразу над нашим этажом как бы с интересом следили за всем происходящим на веранде. А я, облокотившись на балюстраду, мог наблюдать за движением на судоходном канале. В отличие от соседских участков, лужайка между домом Альмы и берегом казалась несколько заброшенной. Она заросла бурьяном и кустарником, беспорядочной свитой окружавшим солидные старые дубы. Земля принадлежала Альме, но та, похоже, вовсе не горела желанием ухаживать за ней. Здесь мы рвали нужную нам крапиву. Состояние участка вызывало некоторое недоумение, поскольку в домике у причала (также принадлежавшем Альме) обитал садовник по имени Берти. Я так ни разу и не увидел его с лопатой или секатором. Главную его заботу составляли две лодки: вытащив их на берег, он целыми днями возился с ними. Но и лодками тоже никто не пользовался.

13.

– Альма готова, – сказал по-французски Питер с порога своей комнаты. – Прошу вниз…

– Вы знаете французский? Как хорошо, вы не могли бы, если понадобится…

– Не беспокойтесь, я конечно же, помогу. Меня зовут Питер, я датчанин.

– А меня… Петр, – удивленно отозвался болгарин. Питер чуть заметно улыбнулся: да, ему все известно

– Болгария, Пе… тер, артрит, сустав, статья.

Как только они спустились, он пригласил новенького за свой столик: «Есть свободное место, если хотите, оно может стать вашим. Ох, простите». Петр продолжал стоять – сустав не сгибался.

– Мне бы хотелось вас предупредить, – промолвил Питер. Он выждал, пока Петр пробовал овощи – как бы смирившись, однако с определенным интересом, и продолжил: – Это ваша последняя порция, с завтрашнего дня вы приступаете к голоданию. Здесь все либо уже голодали, либо голодают сейчас. К тому же, это не означает, что вам совсем перестанут давать есть.

Петр отодвинул тарелку.

В таком случае, приступаю к голоданию немедленно, неохота терять время.

– А вы решительный, – засмеялся датчанин. – Имейте в виду, с решительностью тоже не следует перебарщивать.

Он быстро поднялся – может быть, чтобы показать, что какой-то там ужин не заслуживает более долгого обсуждения, – и пригласил своего визави на кухню. Там они осмотрели плиты, кастрюли для варки картофеля, соковыжималки, терки для фруктов и овощей.

– Механизация Альме не по душе, – сообщил Питер.

– Кухня неплохо оборудована, тем не менее большинство операций производится вручную. Она убеждена, что прошедшее через руки человека – а особенно через твои собственные руки – обладает большей целительной силой.

– Вот уж даже в голову не приходило… Я анатом, но…

– С вашей профессией вам легче, чем другим, представить себе, какой нежной силой мы можем преисполнить свою пищу. По утрам, еще до завтрака, мы все собираемся здесь, чтобы поработать. – Питер кивнул в сторону большого кухонного стола: – Приходите завтра и вы.

Он помолчал несколько секунд, увидев, что болгарин смотрит на него со сдержанным, еле уловимым укором, а потом добавил:

– Это конечно, необязательно. Однако Альма тогда видит, как ведут себя пациенты, оценивает каждого, хотя не произносит ни слова, которое могло бы их задеть. Если вы к нам не присоединитесь, внешне отношение к вам не изменится…

Так беседуя, они снова поднялись наверх. Здесь Питер распахнул дверь помещения, где ставили клизмы: унитаз, раковина, медицинская кушетка.

– Когда проснетесь, приходите первым делом сюда. Лягте вот так… Ежеутренне…

Датчанин с самым невозмутимым видом лег лицом к стене и объяснил, что все необходимое сделает толстуха по имени Тура. После этого следует отправиться в ванную.