Джек Потрошитель

Сэр Мелвилл Макнахтен пытается вообще обойти расследование преступлений Джека Потрошителя. Его замечания по этому вопросу основываются не на информации, полученной из первых рук, и не на выводах, опирающихся на годы следственной работы, как у инспектора Эбберлайна. В 1889 году Макнахтена назначили помощником комиссара отдела уголовных преступлений столичной полиции. У него не было ни малейшего опыта полицейской работы. Двенадцать лет он работал на чайных плантациях своей семьи в Бенгалии, где каждое утро развлекался охотой на диких кошек, лис, аллигаторов и свиней.

Его мемуары были опубликованы в 1914 году, спустя четыре года после публикации воспоминаний Смита. Макнахтен пытается сдерживаться вплоть до страницы 55, а дальше начинается безудержная похвальба вперемешку с любительскими замечаниями. Он восхваляет Смита, утверждая, что тот все предвидел и готов был задержать убийцу за несколько недель до совершения первого убийства. Смит считал первым преступлением Потрошителя убийство Марты Табран, совершенное 7 августа, а Макнахтен уверен в том, что его первой жертвой стала Мэри-Энн Николс и случилось это 31 августа.

Макнахтен продолжает вспоминать эти ужасные туманные вечера и «резкие крики» мальчишек-газетчиков, выкрикивающих: «Еще одно жестокое убийство!» События, которые он описывает, становятся драматичнее с каждой страницей, но скука, одолевающая читателя, растет с той же скоростью. Порой думаешь, что полицейские власти были правы, не позволяя отставным офицерам публиковать свои воспоминания. Полагаю, Макнахтен действительно слышал крики газетчиков и помнил те ужасные вечера, когда на город опускался густой туман, но сомневаюсь, что он хотя бы приближался к Ист-Энду.

Он только что вернулся из Индии и продолжал работать на свою семью. Он пришел в Скотланд-Ярд через восемь месяцев после того, как преступления Потрошителя таинственным образом прекратились и более не занимали столичную полицию. Однако это не мешает ему делать выводы о том, кем был Джек Потрошитель. Сэр Макнахтен пишет о том, что в настоящее время Джек Потрошитель мертв и что на его счету пять «и только пять жертв»: Мэри-Энн Николс, Энни Чэпмен, Элизабет Страйд, Кэтрин Эддоуз и Мэри Келли. По «рациональной теории» Мелвилла Макнахтена, после «пятого» убийства, совершенного 9 ноября 1888 года, «мозг Потрошителя окончательно повредился» и он, скорее всего, совершил самоубийство.

Когда молодой отчаявшийся адвокат Монтегю Джон Друитт бросился в Темзу в конце 1888 года, он и не догадывался, что окажется одним из трех основных подозреваемых в деле Джека Потрошителя, названных Макнахтеном. Другими двумя были польский еврей Аарон Косминский, «безумец», испытывавший «дикую ненависть к женщинам», и Михаил Острог, русский врач, страдавший «лунатическим безумием».

По какой-то непонятной причине Макнахтен называет Монтегю Друитта доктором. Это ошибочное предположение кочует из книги в книгу. Я полагаю, что некоторые до сих пор считают Друитта врачом. Не знаю, откуда Макнахтен получил такую информацию, но скорее всего он был введен в заблуждение тем фактом, что дядя Монтегю, Роберт Друитт, был известным врачом и автором книг по медицине. Отец покончившего с собой адвоката, Уильям Друитт, был знаменитым хирургом. Похоже, что сам Монтегю всегда оставался в тени, потому что у нас практически нет никакой информации о нем самом.

В 1876 году красивый, темноволосый, спортивный Монтегю Друитт поступил в Оксфордский университет. Спустя пять лет он был принят в Иннер Темпл в Лондоне, чтобы усовершенствовать свои знания в области юриспруденции. Он был хорошим студентом и исключительно талантливым игроком в крикет. Монтегю подрабатывал в школе для мальчиков в Блэкхите. Гомосексуальность и развращение малолетних — вот основные причины, по которым блестящий молодой холостяк совершил самоубийство. Осенью 1888 года его уволили из школы в Блэкхите, а вскоре он бросился в Темзу. В своих мемуарах Макнахтен утверждает, что Друитт был «сексуально безумен» — так в викторианскую эпоху называли гомосексуализм. Но Макнахтен ничем не подкрепляет своих обвинений, за исключением того, что Монтегю совершил самоубийство.

Психические заболевания в семье Друиттов присутствовали. Его мать летом 1888 года была помещена в психиатрическую лечебницу. Она пыталась совершить самоубийство по крайней мере один раз. Одна из сестер Монтегю также совершила самоубийство вслед за братом. Бросившись в Темзу в начале зимы 1888 года, Монтегю Друитт оставил предсмертную записку, в которой писал о том, что боится кончить жизнь так же, как и его мать, и считает лучшим выходом самому покончить с собой. В семейных архивах сохранилось только одно его письмо, которое он написал своему дяде Роберту в сентябре 1876 года. Хотя почерк и лексикон Друитта ничем не напоминают письма Потрошителя, это еще ни о чем не говорит. В 1876 году Друитту еще не было и двадцати лет. Почерк и лексикон не только легко изменить, но они еще и меняются с возрастом.

Друитта подозревали в преступлениях Потрошителя по той причине, что он совершил самоубийство вскоре после последнего, по мнению Макнахтена, преступления, совершенного 9 ноября 1888 года. Молодой адвокат, скорее всего, не был виновен ни в чем, кроме наследственной психической болезни. Он находился в ужасном положении после произошедшего в школе Блэкхита. Мы не знаем, что он думал и чувствовал в тот момент, но отчаяние его было настолько велико, что он насовал в карманы пальто камней и бросился в грязную ледяную Темзу. Тело Друитта выловили из реки в последний день 1888 года. По степени разложения было установлено, что он пробыл в воде около месяца. Присяжные вынесли вердикт «самоубийство вследствие помрачения рассудка».

Самыми популярными подозреваемыми в преступлениях Потрошителя были доктора и лунатики. Б.Лисон в 1888 году служил констеблем. В своих мемуарах он пишет о том, что в начале его карьеры вся подготовка полицейских сводилась к десяти дням присутствия на полицейском участке и «паре часов» беседы с главным инспектором. Всему остальному приходилось учиться на собственном опыте. Лисон писал: «Боюсь, что не смогу пролить света на проблему личности Потрошителя». Однако он замечает, что был некий доктор, который всегда оказывался поблизости от мест преступления. Я полагаю, что и сам Лисон находился поблизости от мест преступления, иначе он никак не мог бы заметить этого пресловутого доктора.

Возможно, Фредерик Эбберлайн воздержался от замечаний по поводу дела Джека Потрошителя, потому что он был достаточно умен, чтобы не писать о том, чего не знал. В свой дневник он включил только те дела, которые расследовал и раскрыл лично. Он наклеивал на страницы газетные вырезки, а затем делал собственные замечания, которые никогда не были ни многословными, ни чрезмерно эмоциональными. Нам становится ясно, что он много работал и работа эта была довольно тяжелой. 24 января 1885 года, когда был взорван лондонский Тауэр, инспектор Эбберлайн «был очень занят работой, поскольку государственный секретарь, сэр Уильям Харкорт, хотел каждое утро получать информацию о ходе расследования. После тяжелого трудового дня мне приходилось до четырех-пяти часов утра составлять для него отчеты и рапорты».

Если инспектор Эбберлайн писал отчеты для высшего руководства после взрыва в Тауэре, он наверняка делал то же самое и во время преступлений Потрошителя. На место взрыва Эбберлайн прибыл «немедленно после преступления». Он приказал, чтобы все оставались на своих местах до тех пор, пока полиция не допросит всех, кто оказался на месте преступления. Многих он допросил лично. В ходе допросов он «обнаружил» одного из преступников, поскольку тот медлил с ответами и вел себя необычно. О взрыве в Тауэре много писали, мастерство инспектора Эбберлайна вызывало восхищение. Если четыре года спустя его участие в расследовании было более скромным, это объясняется его повышением по службе и присущей ему осторожностью. Он был человеком, привыкшим трудиться много и напряженно, не требуя признания и похвалы. Простой часовой мастер, который стремится наладить то, что сломалось.

Мне кажется, что он страдал из-за преступлений Потрошителя, и много времени проводил, бродя по ночам по улицам Лондона, наблюдая, вычисляя, пытаясь увидеть что-то в густом тумане. Когда коллеги, друзья, члены семьи и торговцы Ист-Энда устроили для него прощальный ужин в 1892 году, они подарили ему серебряный сервиз для чая и кофе и высоко оценили его работу по раскрытию преступлений. Как писала газета «Ист Лондон Обсервер», перед собравшимися, чтобы отметить достижения инспектора Эбберлайна, выступил суперинтендант дивизиона Арнольд. Он сказал: «Эбберлайн приходил в Ист-Энд и посвящал все свое время тому, чтобы пролить свет на совершенные здесь преступления. К сожалению, порой обстоятельства складывались так, что добиться успеха было просто невозможно».

Эбберлайну было больно и обидно признаваться прессе в том, что у него нет «ни малейшего ключика к решению проблемы». Он всегда умел перехитрить преступника. Над раскрытием преступлений Потрошителя он работал так напряженно, что чуть было не поплатился за это собственным здоровьем. Очень часто он не спал по нескольку ночей. Он и раньше бродил по улицам в штатской одежде и сидел с обитателями ночлежек на грязных кухнях до утра. Но что бы инспектор Эбберлайн ни делал, «негодяя» ему поймать не удавалось. Я не удивлюсь, если его путь пересекался с путями Уолтера Сикерта. Не удивлюсь я, если мужчины разговаривали друг с другом, если Сикерт предлагал инспектору собственные версии. Какое удовольствие должен был он получать от подобных разговоров!

«Теории! — позднее записал в своем дневнике Эбберлайн. — Мы почти заблудились в теориях. Их невероятное множество!» Совершенно ясно, что в старости инспектору было неприятно вспоминать об этом провале, несмотря на огромное множество раскрытых преступлений. Он предпочитал говорить об улучшении условий в Ист-Энде или о том, как он раскрыл целую цепь дерзких ограблений.

Несмотря на весь свой опыт и одаренность, Эбберлайн не смог раскрыть величайшее преступление в его карьере. Этот провал причинял ему боль даже тогда, когда в старости он занимался собственным садом. Фредерик Эбберлайн сошел в могилу, не представляя, против кого он сражался. Уолтер Сикерт не был похож на обыкновенного убийцу.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ВЯЗАНИЕ И ЦВЕТЫ

Тело Мэри-Энн Николс оставалось в уайтчепелском морге до четверга, 6 сентября, когда ее полуразложившийся труп наконец-то нашел покой.

Ее поместили в «прочный» деревянный гроб и на конной повозке отвезли за семь миль от Лондона на Илфордское кладбище, где и похоронили. В тот день солнце показалось всего на пять минут. Стоял густой туман, шел дождь.

На следующий день, в пятницу, состоялось пятьдесят восьмое ежегодное заседание Британской ассоциации, на котором говорилось о необходимости установки и постоянного надзора за громоотводами, о случаях поражения молниями и об ущербе для телеграфных проводов, причиняемом молниями и дикими гусями. Говорилось на заседании о гигиенических преимуществах электрического освещения. Физики и инженеры спорили о том, является ли электричество материей или энергией. Было заявлено, что бедность и нищета могут быть ликвидированы, если «предупредить развитие слабостей, болезней, лености и глупости». Томас Эдисон сообщил о создании фабрики, на которой должно было производиться восемнадцать тысяч фонографов в год по цене от 20 до 25 фунтов за штуку.

Погода в тот день была еще хуже, чем в предыдущий. Солнце не выглянуло ни на минутку, на севере раздавались раскаты грома. Шел сильный дождь, почти что со снегом. В густом холодном тумане лондонцы возвращались с работы и отправлялись в театры. В «Лицеуме» при полном аншлаге шел «Доктор Джекилл и мистер Хайд», а в театре «Роялти» поставили пародию на него под названием «Хайд и Сикилл». В любимом мюзик-холле Сикерта «Альгамбра» представление начиналось в 10.30 вечера. Здесь танцевали женщины, а капитан Клайвз показывал свою «замечательную собаку».

Энни Чэпмен задремала над своей последней рюмкой, когда ночная жизнь Лондона еще только начиналась. Неделя выдалась скверной, хуже, чем обычно. Энни исполнилось сорок семь лет, у нее недоставало двух передних зубов. Она была пяти футов роста (152 см), полная, с голубыми глазами и короткими темными волнистыми волосами. Как позднее отмечала полиция, «в ее жизни бывали и лучшие времена». На улице ее звали «Темной Энни». В некоторых документах утверждается, что бросивший ее муж был ветеринаром, но в большинстве других говорится, что он был кучером у джентльмена, жившего в Виндзоре.

Энни не общалась с мужем после расставания. Она не интересовалась его жизнью, пока получала каждую неделю по 10 шиллингов. Внезапно в конце 1886 года деньги перестали приходить. Однажды потрепанного вида женщина появилась в пабе «Веселые виндзорские кумушки» и стала интересоваться Чэпменом. Она сказала, что прошла пешком двадцать миль из Лондона, остановилась в местной ночлежке и хотела узнать, что случилось с ее мужем, почему тот перестал присылать ей деньги. Женщина у дверей паба сообщила бродяжке, что мистер Чэпмен умер в Рождество. Он не оставил Энни ничего, кроме двух детей, которые не хотели иметь с ней ничего общего. Образованная дочь уехала во Францию, а сын жил в Виндзоре.

Энни некоторое время жила с мастером, изготавливающим сита. А когда и тот ее бросил, она стала одалживать небольшие суммы у брата. Ему в конце концов это надоело, и он перестал давать ей деньги. Энни не общалась с другими членами своей семьи. Когда у нее были силы, она подрабатывала вязанием и продажей цветов. Знакомые считали ее умной и предприимчивой по натуре, однако пристрастие к алкоголю погубило Энни Чэпмен. Она более не заботилась о том, чем заработать на жизнь.

За четыре месяца до смерти Энни несколько раз попадала в лазарет. Она обитала в ночлежках, чаще всего в доме 35 по Дорсет-стрит, соединявшей Коммершиал-стрит и Криспин-стрит, как перекладина стремянки. В этом районе насчитывалось около пяти тысяч коек в разных ночлежках. Во время расследования убийства Энни Чэпмен газета «Таймс» писала: «Присяжные могли почувствовать, что цивилизация XIX века имеет и такие стороны, которыми невозможно гордиться». В мире Энни Чэпмен к бедным относились, «как к скоту». Обитатели Ист-Энда постоянно находились на «грани голода». Насилие процветало и еще более усиливалось нищетой, алкоголем и жестокостью.

За четыре дня до смерти Энни поссорилась с другой обитательницей ночлежки по имени Элиза Купер. Элиза набросилась на Энни на кухне, требуя вернуть тарелку супа, которую Энни у нее одолжила. Энни швырнула на стол полпенни и сказала, что та может сама сходить и купить себе суп. Женщины начали ругаться. Их ссора продолжилась и в ближайшем пабе. Энни дала Элизе пощечину, а Элиза вцепилась Энни в глаза.

Синяки на лице Энни сохранились и до субботнего утра 8 сентября, когда Джон Донован, распорядитель ночлежки на Дорсет-стрит, пришел требовать восемь пенни за постель у тех, кто собирается провести здесь еще одну ночь. Энни ответила: «У меня нет денег. Я больна, мне нужно в лазарет». Донован напомнил ей о правилах. Энни ответила, что уйдет и найдет деньги. Она умоляла не отдавать ее койку другому постояльцу. Донован впоследствии сообщил полиции, что Энни «находилась под воздействием спиртного», когда ночной смотритель вышвырнул ее из дома.

Сначала Энни отправилась на Литл Патерностер-роу. В последний раз ее видели на Брашфилд-стрит, которая тянется с востока на запад. Пройди она еще несколько кварталов к северу по Коммершиал-стрит, она бы попала в Шордич, где располагалось несколько мюзик-холлов («Олимпия», «Харвудз» и «Гриффинз»). Чуть дальше к северу располагался Хокстон — район, в котором после представлений в мюзик-холлах любил гулять Уолтер Сикерт, когда жил в доме 54 по Бродхерст-гарденз. Именно здесь он бродил ночами и ранними утрами.

В два ночи, когда Энни оказалась на улицах Ист-Энда, было очень холодно и сыро. На Энни была черная юбка, длинный черный жакет, застегивающийся у шеи, фартук, шерстяные чулки и ботинки. На шее у нее был намотан кусок черного шарфа, завязанного на узел. Под шарфом Энни спрятала носовой платок, купленный у одной из обитательниц ночлежки. На безымянном пальце левой руки она носила три металлических кольца. Во внутреннем кармане юбки лежали маленькая расческа, клочок грубого муслина и обрывок конверта, подобранного на полу ночлежки, в котором Энни хранила две таблетки, полученные в лазарете. На углу конверта сохранилась красная марка.

Если кто-нибудь и видел Энни живой между 3 и 3.30 утра, эти люди хранили молчание. В 4.45 тридцатисемилетний Джон Ричардсон, носильщик рынка Спиталфилдз, направлялся к дому 29 по Хэнбери-стрит. Когда-то это был барак, в котором работали ткачихи до тех пор, пока изобретение парового двигателя не лишило их работы. Теперь же в этом помещении устроили дом для бедных. Мать Ричардсона сняла дом и сдала половину комнат семнадцати жильцам. Послушный сын помогал ей во всем. Рано утром он поднимался, чтобы проверить состояние потолков. Два месяца назад кто-то разобрал крышу и украл две пилы и два молотка. Мать Ричардсона занималась также упаковкой товаров, и украденные инструменты представляли для нее большую ценность.

Удовлетворенный тем, что крыша в полном порядке, Ричардсон шел по улице, когда что-то прилипло к его башмаку. Он сел на ступеньки, чтобы очистить подошву. Его нож был «старым столовым ножом», как показал Ричардсон на следствии, «примерно пяти дюймов длиной». Он резал им морковь, а затем по рассеянности сунул нож в карман. Ричардсон просидел на ступеньках не более нескольких минут. Его нога стояла буквально в нескольких дюймах от того места, где было обнаружено изуродованное тело Энни Чэпмен. Ричардсон ничего не слышал и не видел. Он отчистил ботинок и направился к рынку, потому что уже вставало солнце.

Альберт Кэдош жил в доме 25 по Хэнбери-стрит. Двор его дома отделялся до двора дома 29 временной деревянной оградой в пять с половиной футов высотой (полтора метра). Позже Кэдош сообщил полиции, что в 5.25 утра он вышел на задний двор и услышал, как с другой стороны ограды кто-то сказал: «Нет». Через несколько минут послышался звук, словно упало что-то тяжелое. Альберт Кэдош не стал любопытствовать, что происходит за оградой, и ушел домой.

Через пять минут, в 5.30 утра Элизабет Лонг шла по Хэнбери-стрит по направлению к рынку Спиталфилдз. Она увидела мужчину, разговаривающего с женщиной в нескольких ярдах от ограды дома 29. Именно здесь спустя полчаса и будет обнаружено тело Энни Чэпмен. Миссис Лонг показала на следствии, что она «уверена» в том, что видела Энни Чэпмен. Энни с мужчиной разговаривали громко, но, похоже, достигли согласия. По крайней мере, так показалось миссис Лонг. Единственное, что она услышала, проходя по улице, это то, что мужчина спросил: «Ну что, согласна?», а Энни ответила: «Да».

Очевидно, что время, указанное свидетелями, противоречит друг другу. Никто из них не мог объяснить, как они определяли время, когда кого-то видели или споткнулись о тело. В то время большинство людей определяли время по расположению солнца или по звону церковного колокола, отбивающего час и полчаса. Гарриет Хардиман из дома 29 по Хэнбери-стрит показала на следствии, что была твердо уверена в том, что было ровно шесть утра, когда ее разбудил необычный шум за окном. Гарриет продавала мясо для кошек, и ее магазин располагался прямо в доме. Она бродила по бойням и рыбным рынкам, собирая отбросы, а потом продавала их владельцам кошек. За ее тележкой вечно тянулся хвост бродячих кошек.

Гарриет спала на первом этаже, когда ее разбудили возбужденные голоса. Испугавшись, что начался пожар, она подняла сына и велела ему выйти на улицу посмотреть, что происходит. Вернувшись, он сообщил, что во дворе убили женщину. И мать, и сын спокойно проспали всю ночь. Позже Гарриет Хардиман показала, что часто слышала разговоры на лестнице и в проходном дворе, но никогда не происходило ничего ужасного. Мать Джона Ричардсона, Амелия, проснулась среди ночи. Она была уверена, что на дворе кто-то спорил и кричал. Но потом все успокоилось, и наступила мертвая тишина.

Постояльцы дома 29 по Хэбери-стрит входили и выходили в течение ночи. Переднюю и заднюю двери дома не запирали. Была открыта и та дверь, что вела на огороженный задний двор дома. Любой мог открыть ворота и войти во двор, что и сделала Энни Чэпмен перед смертью. В 5.55 утра Джон Дэвис отправился на рынок и имел несчастье обнаружить тело Энни Чэпмен между домом и оградой, почти возле того места, где часом раньше сидел и чистил ботинок Ричардсон.

Энни лежала на спине, положив левую руку на грудь. Правая рука была вытянута вдоль тела, а ноги согнуты. Находящаяся в беспорядке одежда открывала колени, а горло было перерезано так глубоко, что голова почти отделилась от тела. Убийца вспорол живот своей жертве и вытащил из него кишки. Внутренности валялись в кровавой луже возле левого плеча женщины. Такое расположение могло быть символичным, но могло быть и совершенно случайным.

Расположение органов и частей тела вполне утилитарно, чтобы подойти к ним с точки зрения Потрошителя. Очевидно, что он шел от почек к матке и влагалищу. Естественно, что убийца хотел поразить и шокировать людей. И он в этом преуспел. Джон Дэвис бросился назад домой, чтобы выпить бренди. Потом он в безумной спешке нашел у себя кусок брезента, накрыл тело и побежал за полицией.

Спустя несколько минут на место происшествия прибыл инспектор Джозеф Чандлер из участка на Коммершиал-стрит. Увидев, что произошло, он немедленно послал за доктором Джорджем Филлипсом, полицейским хирургом. На дворе уже собралась приличная толпа. Раздавались крики: «Еще одна женщина убита!». Мельком глянув на жертву, доктор Филлипс определил, что ее горло было перерезано до того, как убийца вспорол живот и вытащил внутренности. Энни Чэпмен была мертва уже два часа. Доктор заметил, что лицо жертвы отечно, а язык закушен передними зубами. Он решил, что женщина была задушена до «потрошения» или, по крайней мере, приведена в бессознательное состояние. Трупное окоченение еще только начиналось. Доктор заметил «шесть пятен» крови на задней стене, в восемнадцати дюймах выше головы Энни.

Размеры пятен сильно различались, причем каждое из них имело четкую границу. Помимо этого на ограде дома также имелись кровавые «отметки». Возле ног Энни валялись кусок грубого муслина, расческа и клочок окровавленного конверта с маркой и датой «20 августа 1888 года». Рядом лежали две таблетки. Дешевые металлические кольца Энни исчезли. Царапины на пальце показывали, что сорвали их с дикой яростью. Позже в полицию Сити поступила открытка без подписи, которую сочли посланием Джека Потрошителя. Автор карикатурно изобразил тело с перерезанным горлом. Он писал о «бедной Энни» и утверждал, что «владеет» ее кольцами.

Одежда Энни не была разорвана или разрезана. На ней остались ботинки, а черное пальто было застегнуто на все пуговицы. Воротник пальто и снаружи, и изнутри был испачкан кровью. Доктор Филлипс также отметил капли крови на чулках и левом рукаве. В газетах и полицейских рапортах этого не писали, но доктор Филлипс должен был собрать внутренности и другие ткани тела жертвы и поместить их обратно в брюшную полость, прежде чем накрыть тело мешковиной. Полисмены помогли взвалить тело Энни на ту же доску, на которой еще недавно лежал труп Мэри-Энн Николс. Полиция доставила ее тело в уайтчепелский морг.

К этому времени уже рассвело. Сотни возбужденных людей приходили к запертому двору дома 29 по Хэнбери-стрит. Предприимчивые жильцы начали собирать деньги за право войти во двор и увидеть окровавленные стены и кровавое пятно на том месте, где лежал труп.

«ВЫ ВИДЕЛИ ДЬЯВОЛА?

Если нет, заплатите пенни и войдите внутрь»

Так написал Джек Потрошитель 10 октября.

На той же открытке он приписал: «Я каждый вечер ожидаю полицейских на Хэмпстедской пустоши». Этот район славился своими целительными источниками и купальными прудами. Здесь собирались писатели, поэты и художники. Сюда приходили Диккенс, Шелли, Поуп, Китс и Констебль. По праздникам на Хэмпстедскую пустошь приходили более ста тысяч человек. Дом Уолтера Сикерта в Южном Хэмпстеде находился в двадцати минутах ходьбы от этого места.

В письмах Потрошителя содержатся не только намеки — как, например, на то, что жители Ист-Энда стали собирать деньги за показ места преступления, — но и точные географические указания. Многие из упомянутых преступником мест (причем многие упоминались по несколько раз) были хорошо знакомы Уолтеру Сикерту: «Бедфорд Мюзик Холл» в Кэмден-тауне, где он любил рисовать; его собственный дом 54 по Бродхерст-гарденз; театральные, художественные и коммерческие районы Лондона, которые Сикерт так любил посещать.

Почтовые отметки на марках включают в себя Хэмпстед-роуд, Кингз-кросс, Тоттенхэм-корт, Сомерс-таун, Олбени-стрит, Сент-Панкрас Черч.

Некоторые места находятся в непосредственной близости от дома 54 по Бродхерст-гарденз. Это Килберн, Палмерстон-роуд (несколько кварталов от дома Сикерта), Принцесс-роуд, Кентиш-таун, Олма-стрит, Финчли-роуд.

Почтовые отметки, сделанные поблизости от театров, мюзик-холлов, художественных галерей и других мест, интересных для Сикерта, говорят о том, что письма были отправлены с площади Пиккадилли, из Хэймаркета, с Чаринг-кросс, Баттерси (рядом со студией Уистлера), Риджент-стрит Норт, Мэйфер, Паддингтона (около вокзала), Йорк-стрит (возле Паддингтона), Айлингтона (там располагалась клиника Святого Марка), Вустера (излюбленное место художников), Гринвича, Джипси Хилла (возле Хрустального дворца), Портмен-сквер (неподалеку от Общества изящных искусств и галереи Хайнца, где были собраны архитектурные рисунки), Кондит-стрит (вблизи от Общества изящных искусств, Общества искусства XIX века и Королевского института британских архитекторов).

Наброски Сикерта всегда очень детальны. Его карандаш фиксировал то, что видели его глаза, чтобы потом можно было перевести набросок в картину. Его математические формулы позволяли увеличивать рисунки, не теряя размеров и перспективы. Сикерт обладал организованным научным умом. В течение жизни он рисовал множество интересных зданий. Особенно удались ему детальные изображения церквей в Дьеппе и Венеции. Можно предположить, что он интересовался архитектурой и был частым посетителем галереи Хайнца, где была собрана самая большая в мире коллекция архитектурных рисунков.

Сначала Сикерт собирался стать актером. В одном из самых ранних писем художника, написанном им историку и биографу Т.И.Пембертону в 1880 году, Уолтер описывает, как он играл «старика» в постановке шекспировского «Генриха V» во время гастролей в Бирмингеме. «Эта роль нравится мне больше всего», — писал он. Несмотря на всеобщее убеждение в том, что Сикерт оставил театр ради своей подлинной страсти — живописи, письма, собранные Деннисом Саттоном, свидетельствуют об обратном. «Уолтер беспокоился о том, что ему придется оставить сценическую карьеру», — читаем мы в одном из писем. А вот другой знакомый Сикерта пишет: «Он не добился успеха на сцене, поэтому занялся живописью».

Когда Сикерту исполнилось двадцать лет, он присоединился к труппе Генри Ирвинга и много гастролировал. Он познакомился с известным архитектором Эдвардом У.Годвином, любителем театра, модельером театральных костюмов и другом Уистлера. Годвин в то время жил с Эллен Терри и построил дом Уистлера — Белый Дом на Тайт-стрит в Челси. Вдова Годвина, Беатрис, вышла замуж за Уистлера 11 августа 1888 года. Хотя я не могу утверждать, что такие биографические и географические детали связаны с психикой Сикерта, однако нельзя не заметить, что большинство писем Потрошителя отправлены из районов, которые были ему очень хорошо знакомы. Это вовсе не те места, где мог бродить «безумный лунатик», не Ист-Энд — обиталище бедняков и бродяг.

Хотя многие письма Потрошителя отправлены из Ист-Энда, другие пришли в полицию из весьма респектабельных районов. Но Сикерт проводил очень много времени в Ист-Энде и, вероятно, знал этот район города куда лучше, чем полиция. Правила не позволяли констеблям столичной полиции заходить в пабы и общаться с населением. Патрульные полисмены должны были строго следовать по своему маршруту. Беспричинное посещение паба или ночлежки было чревато выговором и штрафом. Сикерт же мог вести себя так, как ему захочется. Ни один уголок города не был для него запретным.

Похоже, лондонская полиция в тот год страдала своеобразной ист-эндской близорукостью. Как бы Потрошитель ни пытался навести их на след, на его письма не обращали никакого внимания. Не сохранилось никаких записей о том, что полиция анализировала почтовые отметки писем Потрошителя, отправленных не из Ист-Энда, или задумалась о том, почему некоторые письма приходят из других городов Великобритании. Сохранились не все конверты. Без почтовых отметок они говорят только о том, что написал на них Потрошитель. Он действительно мог находиться в этих местах, а мог оказаться и совершенно в других.

Если верить почтовым отметкам, Потрошитель был, или утверждал, что был, в Бирмингеме, Ливерпуле, Манчестере, Лидсе, Брэдфорде, Дублине, Белфасте, Лимерике, Эдинбурге, Плимуте, Лестере, Бристоле, Клэпеме, Вулвиче, Ноттингеме, Портсмуте, Кройдоне, Фолкстоуне, Глостере, Лите, Лилле (Франция), Лиссабоне (Португалия) и в Филадельфии (США).

Ряд этих городов выглядит совершенно невероятным — особенно Лиссабон и Филадельфия. Насколько известно, Уолтер Сикерт никогда не был ни в Португалии, ни в Соединенных Штатах. На других письмах стоят взаимоисключающие друг друга даты. Невозможно предположить, что один человек мог в один и тот же день, 8 октября, написать письма из Лондона, Лилля, Бирмингема и Дублина. Но спустя 114 лет после событий остается загадкой, действительно ли письма писались в указанную на них дату и отправлялись из указанных на них мест. Это особенно трудно понять сейчас, когда множество конвертов исчезло, а свидетелей давно нет в живых. Только почтовые отметки и живые свидетели могли бы прояснить ситуацию.