60. ЧТО ИНОГДА КРЕПКО ПОМНИТСЯ
ГЛУБОКО, на самом дне в копилке моей памяти, отлеживаются более чем за полсотни лет такие припрятанные и затянутые временем воспоминания, которые иногда приходят в голову с неожиданной ясностью и для самого себя кажутся находками, достойными удивления.
В детские годы, во время войны не то в 1914, не то в 1915 году, я много раз читал мужикам книжку в стихах «Вильгельм в аду». Мужики слушали с интересом. Мне книжка сказка-складка не казалась столь интересной, и я забыл о ней сразу, когда появились новые книжки и газеты.
Но вот однажды, спустя полувековую пору, я посидел в ресторане Московского вокзала, и, будучи в веселом настроении, вышел поздно вечерком на Невский проспект, и, ни на кого не обращая внимания, затянул напевно первые, сорвавшиеся с языка слова этой забытой книжки-сказки:
«За горами, за долами,
За широкими морями…
Так вот в сказках всех у нас
Начинается рассказ.
А у нас не те задачи,
Мы начнем рассказ иначе,
На особый лад совсем,
Чтоб понравился, он всем.
Про Вильгельма вам расскажем
И картинки вам покажем,
Как спускался кайзер в ад
И как был вышвырнут назад.
Что он видел там, что слышал,
Как потом обратно вышел,
Не оставил отчего
Сатана в аду его…»
Затянул и, вышагивая до Адмиралтейства, буквально из буквы в букву пропел наизусть целую книжку.
Как же так? Где же она, в каком уголке памяти лежала застрявшей, ни разу за пятьдесят лет не приходила в голову, а тут, словно отпечатанная в памяти, сама вышла на поверхность забытья и воспроизвелась. Мне показалось, что сами рифмы подсказывали-напоминали незамысловатое содержание книжки.
Разве в детстве многие из нас не запоминали пушкинские сказки?
С первых дней революции усилился в деревне приток агиток-стихов Демьяна Бедного, Василия Князева и других авторов.
«Поповскую камаринскую» Д. Бедного –
«Зарыдала горько матушка,
Напился ее Панкратушка…» —
пели с припляской.
Иногда содержательное сообщение было заключено в короткие газетных стихах, для того чтобы лучше запомнилось и разносилось в народе.
Не могу забыть, как в те времена патриарха Тихона за антисоветскую деятельность «заточили в темницу». Неизвестный поэт тогда писай в одной из петроградских газет:
«Поп деревни Кондопога
Слезы льет и просит бога:
– Помоги, отец и бог,
Бросить Тихону острог
И заняться делом старым,
Слать проклятья коммунарам…
Отвечает бог сердито:
– Не молись за паразита!..»
Что называется, без лишних, коротко и ясно.
И вот еще такой случай. Тоже из копилки моей памяти.
В Переделкино под Москвой, там, где писательский городок и Дом творчества, находится древняя, времен Грозного, «зело чудная» церковь бояр Колычевых.
Ныне здесь, около церкви, патриаршье подворье, дача-резиденция патриарха русской православной церкви. Здесь же густо «перенаселенное» общее кладбище.
Духовные особы – епископы и митрополиты – почивают за церковной оградой отдельно, увековеченные внушительными мраморными памятниками-крестами с надписями.
Однажды с другом-приятелем мы зашли за ограду. На могилах епископов цветы, лампады, в мраморные монументы врезаны кресты древние, восьмиконечные, медные, отлитые в доаввакумовские времена.
Могилы аккуратно приводила в пристойный вид женщина пожилых лет.
Она строго посмотрела на нас, но видит, что мы с другом – оба возраста предельного, притом бородатые, она наклонилась и спокойно стала обрамлять одну из могил цветами, пересаживая их из горшочков.
На одном из крестов начертано, что тут покоится епископ Питирим.
У меня, откуда ни возьмись, слетели с языка слова, прятавшиеся в памяти:
«Как епископ Питирим,
Подавал записку,
Чтоб устроить всем святым
Выборку да чистку!..»
Женщина услышала, выпрямилась и уставилась на меня удивленными глазами:
– Откуда вы взяли такие слова? – спросила она.
– Не помню, кем сказано. Вычитал это из газет того времени, когда вскрывали мощи и обнаруживали фальшь, подделку, обман православных… – ответил я не задумываясь и добавил: – Епископ Питирим, видно, был одним из тех, кто хотел, идя навстречу происходящему, сократить число «святых», кои не отличались никакой святостью, а были придуманы и созданы ради усиления обмана верующих и повышения церковных доходов…
– Так ли, прямо неведомо. Но про то известно: преосвященный Питирим действительно настаивал неких «угодников» не почитать святыми, из святцев удалить за непригодностью. В газетах о том упоминалось, – подтвердила женщина и, любопытствуя, спросила: – А вы не духовного звания? Внешне подходите, особенно голосом хорош один из вас…
Пришлось вежливо отрекомендоваться:
– Нет, не из духовенства: я вот немножко писатель. А это мой дружок – генерал-полковник в отставке, бывший заместитель министра… Земляки вологодские. В свое время учились в церковноприходских школах. Так что смыслим по старой памяти и в церковных делах…
61. ДУМА ПРО ОПАНАСА
Я ПОЛЮБИЛ стихи, как только научился читать.
Прежде всего – Пушкин. «Сказка о царе Салтане», «Руслан и Людмила»… Немного позднее стали попадать в руки безбожные стихи и басни Демьяна Бедного и историко-политический Басова-Верхоянцева «Сказ, отколь пошли цари у нас».
Читал, перечитывал, запоминал.
Но я еще не видал ни одного живого поэта. Уже взрослым в Вологде впервые встретил пишущих стихи Ан. Пестюхина, Б. Непеина, дядю Сашу-Пугачева, фельетониста М. Зубастого и кого-то еще. Но и по малой опытности своей я считал их все-таки стихотворцами не выше губернского масштаба.
Но вот, кажется, в начале 26-го года: в Вологду приехали настоящие московские писатели и поэты.
Критик и редактор «Красной Нови» Воронский сделал отличный обзор литературы тех лет. Между прочим, похвалил тогда писателя вологжанина Ивана Евдокимова за его роман «Колокола», архангельского писателя Алексея Чапыгина хвалил за роман «Степан Разин».
Говорил Воронский и о различных течениях, направлениях и группах в литературе. Все это в нашей провинциальной Вологде было интересно. Не происшествие, а событие да и только!
Выступил прозаик Губер. После Вороненого его почти не заметили.
Поэты Казин и Обрадович прошли со своими стихами на среднем уровне.
Но вот появляется на сцене Эдуард Багрицкий. Брюки клеш, расстегнутый ворот гимнастерки, поверх изрядно поношенная кожаная тужурка. Чуб повис наискосок над глазом. Нос – клювом, редкие, с недостачей зубы.
Начал он без всяких предисловий. Без книжки, наизусть. Внушительный голос, своя манера чтения, без нытья и подвывания.
Его поэма «Дума про Опанаса» с первых строк захватила внимание почти тысячной аудитории вологжан.
Читая, вернее, декламируя, Багрицкий ходил по сцене, вышагивая в такт отдельным рифмам.
И мимика, и жестикуляции – все было в меру и к месту.
Перед нами вставали словно живые и сам Опанас, и Махно, и герой гражданской воины Котовский в схватке с Опанасом, и попавший в беду комиссар Иосиф Коган.
Своей интонацией поэма напоминала ритмику стихов Тараса Шевченко. Да и место действия:
Украина, мать родная,
Песня – Украина!
Над твоим простым раздольем
Росомаха скачет,
Свищет перекати-поле,
Да ворона крячет… —
свидетельствовало о близком родстве с географией поэзии великого Кобзаря.
Что ж, у хороших учителей бывают их достойные ученики.
Помню, после этого выступления поэта мы, вологодские совпартшкольцы, многие разучили наизусть его поэму. В том числе и я.
62. КЛАД
ПО ИМЕНИ и отчеству я не помню, как его звать. А фамилия была на весь губернский город известная – Рыжиков.
По профессии – ювелирных дел мастер, то есть спец по серебру и золоту. По металлам, менее благородным, – он не работник.
После учения в Совпартшколе я получил незначительную должность и впервые в своей жизни холостяцкую комнату на улице Возрождения в доме № 21, против старой одноглавой церкви, занятой под какое-то заведение. А рядом, в двухэтажном желтом доме, проживал и кропотливо трудился этот самый гражданин Рыжиков, человек – золотые руки. Работал он без подмастерьев, один, имел патент и вывеску, а главное, владел умением тонкого ювелирного мастерства: мог из обыкновенного лома делать перстни, серьги, брошки, цепочки, брелочки; мог и часы починить любой марки.
Со мной, как вновь появившимся соседом, он познакомился запросто, мимоходом, на улице перед своей квартирой и мастерской. Отрекомендовался и потянулся уверенной рукой к моему карману, где на кожаном ремешке, как пес на привязи, были спрятаны карманные, почти столетней давности часы фирмы «Феникс». Достал он мои точные часы, открыл все три серебряные крышки, к уху приложил и, возвращая, сказал:
– Очень старые. Но вы их не продавайте и не меняйте. На всю вашу жизнь хватит носить без ремонта. А почистить немножко надо. Заходите, я вам в два счета бесплатно почищу. Другим не доверяйте. Могут камни повытаскать, а еще хуже – механизм весь заменят. Хар-рошие часики! Это Рыжиков вам говорит, а Рыжиков знает, что такое часы. Тысячи их перебывало в моих руках. Заходите, почищу…
Через три-четыре дня он поймал меня на нашей улице и затащил к себе в мастерскую – крохотный, в его большой и не бедно обставленной квартире уголок не более трех квадратных метров. Усадил меня на табуретку, взял часы и сказал, что сию минуту он их приведет в моем присутствии в божеский вид с полной гарантией на верный ход в течение сотни лет. И пока он производил манипуляции с разобранными часами, все время донимал меня расспросами: сколько мне лет, когда собираюсь жениться, откуда родом, кто и где мои родственники, сколько мне платят в месяц, не высчитывают ли за обмундирование и, наконец, дошел до более щекотливых вопросов: когда и как партия поведет наступление на капиталистические элементы, поскольку в газетах уже есть на сей счет откровенные намеки. Потом поинтересовался, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь, он, как соседу, всегда мне готов помочь, так как в городе у него друзей и знакомых тьма-тьмущая и он все может посильное выполнить легче легкого.
С этого я начал с ним разговор не о чем-нибудь, а о дровах, обыкновенных, березовых.
– Осенью еще туда-сюда, а зимой без дров гибель.
– Пустяки, – сказал Рыжиков, – в нашем городе, окруженном лесами, дровишки раздобыть нетрудно. Привезут в разделанном виде, сложат в поленницы. Правильно вы изволили заметить, лучше всего и выгоднее дрова березовые. Сколько вам надо? Сажени две-три? Попрошу моего знакомого, он вам сделает за милую душу по дешевке, и беспокоиться не о чем. Хотите, вот и место есть для ваших дров, возле стенки сарая. – Рыжиков приоткрыл окно и показал место, где могут быть сложены мои будущие дрова.
– А не разворуют их на этом месте? Я часто выезжаю в командировки, и могут добрые люди меня без дров оставить.
– Не сомневайтесь, у работников такого почтенного учреждения, как ваше, никто ни единого полена взять не посмеет. Будьте уверены. Дрова завтра у вас будут. Хотите березовые, хотите вперемежку с сосновыми, тоже хорошо. Деньги можете вперед, можете и после. Как хотите…
На другой день я возвращаюсь со службы. Услужливый сосед успел меня обеспечить дровами на всю зиму. На глазок я прикинул свою наипервейшую в моей жизни собственность: целых три сажени дров, аккуратно сложенных. Сверху, под скатом крыши сарая, на доске под дровами Рыжиков начертил мою фамилию.
– Какая трогательная забота! – подумал я, однако в целях саморекламы и для острастки любителей чужой собственности я эту доску не сорвал: пусть висит.
И вот не успела еще зима начаться, а осень кончиться, и не успел я малой толики сжечь в печке-столбянке березовых дров, как моего внимательного благодетеля однажды ночью увели в губернскую тюрьму.
– За что?
Одни говорили, что за какое-то высокопробное золотишко, а мне казалось, что началось наступление на капиталистические элементы в городе. Заканчивался нэп, и тюрьма широко и гостеприимно раскрыла двери для частников, нарушителей сто седьмой статьи Уголовного Кодекса… А потом, в скором времени, в раннюю утреннюю пору, когда еще не все проснулись, солдат с карабином и двое штатских с железными лопатами привели Рыжикова во двор нашего дома к сараю, около которого были сложены мои собственные дрова.
Я стал с интересом наблюдать, что же дальше, хотя не трудно было и догадаться. Рыжикова усадили в сторонке, дали ему папиросу. Солдат с карабином стоял наготове.
Двое штатских начали безжалостно раскидывать мои дрова в разные стороны.
Я молчаливо, не умытый и не одетый спозаранку, наблюдал из окна за ними. Через несколько минут на месте раскиданных дров штатские товарищи принялись с усердием рыть землю. Копаться им пришлось недолго. Железные лопаты застучали по железной крышке сундука. Сундук, окованный жестью и железными полосами вдоль, поперек и крест-накрест, оказался весьма внушителен.
Я вышел во двор и оказался невольным свидетелем и понятым в этой операции, и помог товарищам извлечь клад из выкопанной ими ямы. Это клад под моими дровами, естественно, принадлежал гражданину Рыжикову, привлеченному к ответу за какие-то свои деяния по статье сто седьмой. Три огромных висячих замка замыкали крышку сундука.
Один из штатских опросил:
– Обвиняемый Рыжиков, как, по-вашему, топоришком будем сбивать замки или же ключики найдем?..
И тогда не своим, придавленным голосом ювелир сказал:
– Мне безразлично. Одно скажу, как говорил мой прежний хозяин, у которого я пятнадцать лет учился ювелирному искусству: «Разбивши ночной горшок, о содержимом не плачут». А впрочем, копните лопатой еще немножко с правого угла, где стоял в углублении сундук. Там должны быть завернуты в клеенку три ключа…
Сундук был вскрыт на месте среди моих жалких раскиданных дров.
И что в нем было спрятано – не поддавалось описанию. В переполненном сундуке находились исключительно изделия из серебра и ничего из золота. Тут были столовые сервизы, портсигары, часы карманные в бесчисленном множестве, кое-что из церковной утвари, цельные и ломаные кадила и кресты, оклады с икон и Евангелий и еще невесть что…
– Заприте, – сказал старший штатский другому, видимо, своему подчиненному, – перепишем все в комендантской в присутствии Рыжикова с наименованием всех предметов и что и от кого было приобретено. – Затем этот товарищ сбегал через дом в городское почтовое отделение, позвонил куда следует.
Кто-то еще вдвоем приехал к нам во двор на битюге, запряженном в гремучие дроги. И сундук, и его бывший владелец, и сопровождавшие лица – все разместились на дрогах.
Больше я их не видел.
Зарывать яму и укладывать разбросанные дрова пришлось мне самому.
63. АНТОШКА ПЕЧЕНИК
НА ТРЕТИЙ день рождества в девятьсот тринадцатом году я с приятелем Сашкой пошел христославить, намереваясь за пение тропаря с кондаком собрать с деревенских жителей кусочки пирогов; и не худо бы наполнить копеечками коробку из-под спичек…
День зимний, короткий. Наше намерение не сбылось потому, что под вечер мы приметили свежие волчьи следы, пересекающие проселочную дорогу. Испугались, повернули обратно и заночевали в избе у матерого мужика по прозвищу Печеник.
В эти дни в семье Печеника родился необыкновенный по росту, весу и по грубоватому голосу младенец, коего окрестили, за неимением купели, в обыкновенном корыте при свечах и нарекли Антоном.
Мы, незадачливые христославы, отогревались на полатях, видели, как приходили к супругам Печеникам соседи, и слышали возгласы похвалы:
– Всей деревней ждали: вот-вот хозяйка двойню родит. Такой большущий живот был, а она ухитрилась весь матерьял в одного ребенка уложить. Ну и дитя природы! Таких давно не видано…
– Нечего дивиться, – ворчал отец младенца, – в нашем роду все такого укладу были: и я, и мой отец, и дед, а прадед, говорят, такой был силач – возьмет быка за рога и на колени поставит.
– Хорош ребенок, хорош. В прошлом годе умер от разрыва сердца Никольский богатырь Ваня Леший. Твой Антошка подрастет – заменит того силача-борца.
– Дай бог!..
– Ты бы, батько, на безмене прикинул, сколько Антошка потянет на девятом дне от рождения?
Печеник снял со стены медный безмен. Раскинул ремешки и аккуратно положил спеленутого ребенка.
– Не урони Антошку! Не ушиби безменом! – прикрикнула мать, отдыхавшая на скрипучей соломенной постели за заборкой.
– Чуточку до полпуда не тянет! – объявил счастливый отец. – Хороший вес – богатырский…
Шло время. Быстрые, непохожие один на другой, годы. Антошка рос-вырастал, но богатырем не стал. С ребятами гулял, в школу ходил, учился не хорошо – не плохо. Не дрался, никого не обижал, силы своей ни на ком не испытывал, а если его кто хотел задеть и обидеть, он уступчиво отворачивался и уходил от греха подальше. Но когда он повзрослел, до моих ушей дошли разговоры о трех случаях вынужденного рукоприкладства со стороны мирного Антошки.
Случай первый. Однажды ему, пятнадцатилетнему, отец к празднику Николы вешнего сшил новые сапоги. Пошел Антошка босиком на гулянку, а сапоги связал за ушки и бережно нес, перекинув через плечо. Навстречу попал вороватый рослый зимогор. Схватил с Антошкина плеча сапоги и бросился бежать. Антошка догнал его. Ухватил за волосы и говорит:
– Попался, мазурик! Клади сапоги, где взял! Иначе я тебе нос со щеками сравняю или дам по башке – во всю спину щель будет.
– Ох ты какой! А этого не хошь? – погрозил кулаком зимогор.
Антошка вырвал у него сапоги и ладонью хватил вора по щеке и по уху. Тот не устоял на ногах и стал плевать кровью.
– Иди, жалуйся!.. Да знай на кого: я Антошка Печеник из Беркаева… Мог бы тебя еще сапогами отхлестать, да новых сапогов жалко.
Второй случай. Антошка Печеник поступил на завод. Работает. Доски таскает, в стопы укладывает. Кормиться в столовке стеснительно. Всегда заказывает два обеда и не хватает. Подвыпивший парень-задира на виду у публики захотел поиздеваться над Антошкой. Дескать, посмотрите люди, каков я! Этого великана не боюсь.
Антошка подносит ложку щей ко рту, задира его подталкивает. Щи разливаются на пиджак Антошки, и так до трех раз. Публика в столовой посмеивается, другие осуждают нехороший поступок пьянчужки. Тот намеревается и четвертый раз толкнуть. Но тут Печеник не вытерпел. Встал, ухватил одной рукой обидчика за шею, другой – за гашник штанов, скрючил его и с места от стола швырнул в закрытые двери. Двери были наполовину фанерные, наполовину стеклянные и открывались насупротив, так что пьяный забияка вылетел сквозь двери в коридор. Взволнованный Антошка сел за стол доедать вторую порцию обеда.
– Вот это да! Как в цирке! – восхитился кто-то из присутствовавших.
Дело завершилось внушением и вычетом из Антошкиной зарплаты за поломанные двери.
Терзаемый угрызениями совести, Антошка переехал с завода в наш город, поступил на службу в пожарную охрану и по совместительству стал еще инструктором физкультуры в летнем саду, на спортивной площадке.
Но вот и третий недобрый случай с Антошкой. В нашем городе испокон молодежь задиристая, драчливая. Шли шестеро пьяненьких ребят. Навстречу им пожарник Антошка возвращается с физкультурных занятий. В руках веревочная лестница с крашеными дощечками ступенек. Шестеро налетают на него, хотят побить ни за что, ни про что, просто так, дабы потом за кружкой пива похвалиться:
– А помните, как мы Антошку-великана искромсали…
Двое из них, прискочив, ударили Антона по голове, двое толкнули в бока. Дальше все получилось не по расписанию. Антон Печеник начал наносить ответные удары веревочной лестницей, ступеньками по головам напавших. Измолотил основательно, кого в кровь, кого в синяки. Милицейский свисток вызвал сражавшихся к перемирию.
Всех доставили в милицию.
Медсестра заливала йодом и перевязывала драчунов.
Антошку Печеника допрашивал лейтенант:
– Расскажите, с чего началось…
Стал Антон рассказывать, нервничая, заплакал.
– Одним махом шестерых побивахом, а он еще плачет! – удивился лейтенант.
– Жаль чудаков, – ответил Печеник. – Нас не трогай, мы не тронем. Они меня разгорячили. Избили бы, если мне не отмахиваться. И лестницу пришлось испортить…
– Да, ни одной ступеньки целой, все в щепки обратил. Силу надо в дело употреблять, – сказал лейтенант и спросил:
– Женат?
– Нет, холост.
– Жениться надо, вот что, товарищ Печеник.
– Да не всякая за меня пойдет. По росту не подобрать.
– Ничего, найдется и маленькая да удаленькая. Мышь конкой не задавишь. Женись, я тебе говорю, и дело заводить не стану. Ступай. А с этими молодцами я побеседую…
Это было в начале войны. С тех пор немало времени прошло. Антон Печеник женился. Взял в жены женщину весомую. Детей уже полдюжины. Мирно живут супруги Печеники. Друг на друга не налюбуются. Он начальник военизированной охраны, она делает детали для телевизоров. Квартира из трех комнат на девятом этаже, за городом свой дачный участок. Овощей на семью восемь человек на год хватает. И все от своих рук. Антошкина сила употреблена на дело. Не беда, что не стал он цирковым борцом. Сила во всяком деле нужна. Трудолюбие – тоже.
64. КАК МОЖНО ОПРОСТОВОЛОСИТЬСЯ
ИЛИ ОСЕНЬЮ тридцатого года, или весной тридцать первого возвращался я из поездки по югу. Использовал отпуск в Крыму, что называется, «дикарем», без путевки, как пришлось. По служебному положению билет полагался литерный, бесплатный, – почему не ездить?..
Из Москвы в Архангельск достал место в мягком вагоне.
Захожу в вагон. Какой-то военный с четырьмя ромбами в петлицах, с ним целая свита-комиссия едет в Архангельск по важным делам.
Мне по секрету кто-то из пассажиров шепнул:
– Этот с ромбами, наверно, сам наркомюст Крыленко, он, говорят, едет на Север жалобы разбирать…
– Пусть едет, добро пожаловать, – ответил я и внимательно посмотрел на военного, стоявшего у раскрытого окна с папиросой, подумал: «Вот ведь человек как человек, а личность историческая – главнокомандующий прапорщик Крыленко! В такой должности он пребывал в первые дни революции на фронте, а теперь главное лицо по вопросам правосудия…»
В пустом купе я занял свое место. Через несколько минут зашли в купе еще два пассажира: один из них, молодой, бравый, с толстым портфелем, сразу забрался на верхнюю полку, сказал:
– Ну и отосплюсь же я теперь!
– До Архангельска тридцать часов езды. Спите себе на здоровье, – сказал ему второй пассажир, располагаясь рядом со мной на нижней полке.
Он выглядел уставшим. Одет в поношенное полупальто-ватник с косыми карманами. На ногах тяжелые спортивные башмаки и солдатские обмотки, каких со времен гражданской войны никто не носил. Я по сравнению с ним выглядел аккуратненьким командирчиком. Во-первых, был я тогда молод, во-вторых, наряден: новенькие хромовые сапожки, саржевый военный костюм, на поясном ремне сбоку в уютной кобуре аккуратненький браунинг. Настроение у меня отличное, и бутылка токайского вина поставлена мною на стол. Жить можно. Дорогой, в пути то есть, знакомиться не обязательно. И так видно, что мы с этим пассажиром друг другу люди не чуждые. Я сбегал к проводнику за посудой, налил себе и нижнему соседу по стакану. Он не отказался. Я выпил и покраснел, а мой сосед-старичок от токайского в лице ничуть не изменился, но от второго стакана категорически отказался.
Не сразу, по малости, разговорились. Я сообщил соседу:
– Говорят, в нашем вагоне сам Крыленко в Архангельск едет. Наверно, это тот, который с ромбами, строгий, подтянутый, и бородка как у Луначарского…
– Вполне возможно, вполне возможно, – согласился со мной сосед.
– Крупная личность! – продолжал я свои сентенция. – Буду считать, что мне подвезло. В одном вагоне с таким человеком еду! Такого человека из истории революционного движения не вычеркнешь. Вошел навечно. Я родился в девятьсот четвертом, а он уже в том году в партии состоял. И Верховный Главнокомандующий, а теперь по судебной линии главный. Большая голова!..
– Да уж не такая большая, – пошутил мой сосед, – наверно, шапку носит не больше пятьдесят восьмого размера…
– Я не в этом смысле говорю. Человек с великолепной биографией!
– Понимаю, понимаю, я в шутку оговорился, – ответил сосед.
Слово за слово, бутылочку токайского я осилил.
Иногда выходил в коридор взглянуть, не курит ли у окна обремененный ромбами Крыленко, не разговаривает ли он с кем-нибудь, хотелось бы и услышать его голос. Но четырехромбовый товарищ переоделся в пижаму и не производил уже на меня столь привлекательного впечатления, как это произошло с первого взгляда. Об этом я сказал своему соседу-старичку и добавил, что я запретил бы наркомам в путях-дорогах одеваться в пижамы. Это даже простым смертным не к лицу…
Потом мой сосед разговорился со мной о делах в деревне, происходивших в прошлом году на Вологодчине. В этих делах я вполне был осведомлен и, конечно, постарался рассказать все, что знал.
Приехали в Архангельск.
Все московские представители стали выходить один за другим из вагона. Я не спешил, не торопился и мой сосед в солдатских обмотках шагать на виду у всех по перрону. Так, по крайней мере, я подумал, критически разглядывая его.
Но тут свершилось чудо. В наше купе входят архангельские начальники ГПУ и милиции, и сам первый секретарь крайкома, поздравляют моего соседа с прибытием и говорят:
– Николай Васильевич, пусть вся ваша комиссия не садится на пароход. Там с прибытием поезда всегда толкотня. Мы за вами приехали на специальном катере…
На меня вмиг нашло просветление. И испуг, и еще что-то вроде взгляда назад. Не сказал ли я чего лишнего, не набрехал ли на себя и под себя?..
Крыленко заметил это, улыбнулся и, вежливо прощаясь со мной, сказал:
– Ничего, ничего, все нормально. А мы славно с вами побеседовали. Что называется, бывает и на старуху проруха, а случается и на ловца зверь бежит.
О том, как я опростоволосился и с Крыленко разговаривал о Крыленко и всяких политических разностях, я никому не рассказывал.
Надо же так случиться!
65. БДИТЕЛЬНОЕ ОКО
РАЗУМЕЕТСЯ, печатное слово требует осторожного с ним обращения. Это отлично и твердо знал присланный к нам в Архангельское издательство смоленский товарищ Иосиф Николаевич.
Его утвердили директором, ибо на такую должность в северном крае из местных никого не нашлось. Мало того, что его утвердили, надо было еще и самому утвердиться, не показать ни в чем шаткости, а чтоб во всем была видна со стороны, а главное сверху, деловитость, осмотрительность, бдительность и прочие качества, требуемые на такой должности от руководящего товарища.
Я работал с ним. Не могу пожаловаться – директор как директор. Работящий, трезвый, спокойный, когда надо веселый, когда надо серьезный. Одним словом, умеренный.
Но в одном перебарщивал, имел крен. Подумавши о времени, и этот крен можно объяснить и милостиво простить ему.
Издается, скажем, книга повестей и рассказов Н. В. Гоголя под общим названием «Миргород». Все на месте, все нормально. Но Иосиф Николаевич задумывается над заголовком книги. Слово «Миргород» с обратной стороны читается так: «дорог Рим». А Рим, как известно, в те (времена вмещал в себе фашистскую власть Муссолини. «Что делать?» – задумывается Иосиф Николаевич и бежит согласовывать и утрясать вопрос о названии книги Гоголя, никогда не подозревавшего, что через сто лет после первого издания к ее заглавию будут придирки.
Дело о Миргороде – кончилось миром. Книга вышла, как и полагалось.
Но в другом случае Иосиф Николаевич проявил самостоятельную решимость. В Архангельске есть знаменитый памятник Ломоносову работы скульптора Мартоса.
Великий ученый изваян в бронзе во весь рост, в тоге древнеримского ученого. Крылатый гений стоит перед ним на коленях и подает ему лиру…
Изображение этого памятника решили во всей красоте поместить на обложку книги местного краеведа В. Тонкова, составившего путеводитель по Архангельску.
Иосиф Николаевич изумился, возмутился:
– Как же так? В наше время – и вдруг ангел подает ученому мужу какую-то балалайку? Ангел с крылышками! Да пристойно ли это? Тут крамола наверняка и несомненно! – берет директор напильник и аккуратненько на клише удаляет у гения оба крылышка. К чему они?
Так и вышла книга с обезображенным рисунком памятника.
– Иосиф Николаевич, что вы наделали?
– Ничего особенного: умный не заметит, а глупый скажет – так и надо.
– Интересно, а если бы вы имели власть, то, наверно, и с памятником проделали бы такую операцию?..
– Подумал бы, прикинул бы, согласовал бы, а потом уж…
66. ДВА КАПРИЗА
ПРИ ЖИЗНИ Горького меня приняли в Союз писателей. Прислали кандидатскую карточку с факсимиле великого писателя и с подписью тогдашнего секретаря Союза Щербакова, имя которого после его смерти ненадолго было присвоено городу Рыбинску.
Документ, конечно, меня обрадовал.
Архангельская писательская организация провозгласила меня своим уполномоченным – тогда еще ответственных секретарей не было – и направила меня в Москву на пленум Союза, дабы стать в курсе писательских дел.
Приехал. Нужен ночлег, а Москва гостиницами еще не была богата.
В Союзе писателей служил некто популярный устроитель по частым ночлежным квартирам и похоронным делам Арий Давыдович.
