– Пустите прохожего ночевать?
– Иди дальше, у нас карасину нет, а в потемках поди узнай, кто ты такой…
Я не настаивал. В деревне двадцать домов. Буду проситься подряд, кто-нибудь сжалится, пустит…
В другой избе мне сказали:
– Иди, молодой человек, к десятскому, тот отведет до следующей деревни.
– Спасибо за совет. А вы почему не пустите?
– У нас одни бабы, вот и не пустим…
В третьей избе ответили грубей:
– Проваливай к соседям. У нас пьяный хозяин, топором машется, сами от него в страхе. Или хочешь без головы остаться?
– Нет, не хочу…
В четвертой избе ничего не сказали, а выпустили на меня собаку. С собакой много не наговоришь. Пошел дальше. Везде отказ. Наконец, вижу в одной избе от лучины яркий свет, и сквозь промерзшие окна слышу, что там какое-то сборище мужиков и парней. Ни гармошки, ни пляски, значит, не вечеринка.
Захожу по лесенке, ворота и двери не заперты.
Наученный опытом, не прошусь ночевать, а просто говорю:
– Здравствуйте, добрые люди, дай вам господи здоровья и всякого блага в Новом году. С праздничком наступающим. Пустите погреться…
– Грейся, садись к печке, да не мешай сказки слушать… – и больше со мной никто ни слова.
А сидело тут человек двадцать всякого народу. Табачного дыму столько, что ликов божьих в углу не видно. И людей в дыму не различить. И никто не задыхался, никто не кашлял, привыкли. На меня – никакого внимания. Я сел на пол за железной печкой, накаленной докрасна, и задремал бы, если б не веселый сказочник, который потешал присутствующих бухтинками-вранинками.
Бородатый, веселый дядька перемалывал сочным говорком на свой лад сказки о глупых господах, о жадных попах, о блудливых попадьях и поповых дочках. Сказки были насыщены такими словечками, что если бы их записывать, карандаш прорывал бы бумагу. У мужиков от таких выразительных слов уши не вяли, а губы от хохота трескались.
Сказочник выдохся, а я за печкой согрелся и настроился потешить собравшихся сказками книжными-агитационными.
– Дайте я попробую вам сказочку рассказать из сочинений Демьяна Бедного…
– Из Демьяна? Давай, давай…
– Дозвольте полушубок скинуть.
– Скидывай, вишь, как у нас накалено! – я разделся. Мне уступили на лавке место. – Давай послушаем, чего ты знаешь?
А я знал порядочно. Памятью обладал крепенькой, особенно на творения, подобные демьяновским. Рассказал им сказ «О попе Панкрате, о тетке Домне и явленной иконе в Коломне». Понравилось. Выслушали сверхвнимательно. Один из мужиков сказал обо мне:
– Ну и башка, дует без книжки и без запиночки…
Другой добавил похвально:
– Лезет из него, как из кобыльей головы…
Рассказал вторую, антирелигиозную: «О блаженном успении собаки Лыска и как купца взяла тоска».
Сказка была о том, как по желанию купца за взятку отцы духовные по всем церковным правилам хоронили на погосте купеческого пса.
И еще рассказал наизусть лубочную сказку «Вильгельм в аду», а под конец, овладев мужицким вниманием и расположением ко мне, начал им про Гришку Распутина.
Больше всего оживились мои слушатели, когда услышали о похождениях конокрада Гришки с фрейлиной Вырубовой и царицей. Сказка была длинная, агитационная и смешная. Она была напечатана на серой, как штаны пожарника, бумаге, с картинками. Но книжки этой при мне не было. И я «дул» на память.
На мужицкое сборище еще подошли соседи и стали просить меня, чтобы я повторил про явленную икону в Коломне.
– Устал, не могу, да и не интересно второй раз…
Тогда один из мужиков достает из кармана помятую бумажку.
– Вот бери сто тысяч рублей! Только расскажи…
– Была нужда! Я не артист, за деньги не стану языком молоть.
Другой мужик, не кто-нибудь – сам хозяин, говорит:
– Расскажи, просим тебя всем обчеством. Хочешь, полную шапку гороху насыплю?
– Это другой разговор. За горох можно. За натуру и поп пляшет.
С не меньшим энтузиазмом я повторил сказку – произведение Демьяна Бедного.
Горох из шапки пересыпал на сковороду и поджарил на железной печке. Отличный был у меня вечер и ужин под Новый год.
Мужики и парни разошлись.
– Хозяин, будь добр, дозволь до утра остаться?
– Ночуй, ночуй, всегда рады такому ночлежнику. Да чей ты, откуда сам-то?.. Зачем на полу! На полу холодно. Ложись на лавку. Только не ногами к иконам, а головой. Хоть ты и неверующий, судя по сказкам, а все-таки. Порядок быть должен…
Я крепко заснул в прокуренной избе. Не слышал, как храпели домочадцы, шуршали тараканы и перекликались петухи.
Ночь была длинная.
Рано утром, на зорьке, поблагодарив хозяина, отправился восвояси.
На заснеженных задворках дымили овины. С молоченьем хлебав давно покончено. Где гнать самогонку, как не в овинах? К тому времени уже научились.
Водка, именуемая «рыковкой», появилась в народе гораздо позднее.
55. «ЗОЛОТОЙ ЯКОРЬ»
ДОРЕВОЛЮЦИОННАЯ старушка Вологда с обилием церквей, с длинными, мощеными камнями улицами, с бессчетным множеством лавок, ларьков, с шумным базаром-толкучкой произвела на меня, десятилетнего, такое же впечатление, как Париж на шестидесятилетнего, с той разницей, что до Вологды я не видал ни одного города, а перед тем, как побывать в Париже, объехал несколько стран и видел немало городов – больших и малых…
На барке за пароходом по дешевому, за двадцать копеек, билету мы вдвоем с Колькой Митиным совершили первую нашу поездку в Вологду.
В пути случилась со мной небольшая неприятность.
Перед самой Вологдой я крепко заснул на крыше барки и скатился в воду. Хорошо, что мое падение было замечено, пароход остановился, и меня, барахтавшегося в реке, подхватил какой-то спрыгнувший с барки дядя. Он угостил меня увесистым шлепком и по спущенному трапу затолкал на барку. И в таком непросохшем виде я предстал впервые в нашей, навсегда любимой Вологде.
Набегались мы с Колькой до устали.
Нагляделись всего. Пробовали считать каменные дома, но сбились со счета. В тот день так загуляли, что опоздали на пароход, а пешему в наше село летом дороги нет.
Пришлось ночевать. Приютились на открытой паперти церкви святого Афанасия и заснули, как убитые.
Проснулись от стука колес ломовиков.
Но Вологда еще не проснулась. На улицах движение только начиналось. Мы пожевали сушеных кренделей и пошли по длинной улице в сторону, откуда доносились паровозные гудки.
Впервые увидели (весь черный, в мазуте паровоз, подивились его могучей силе и сразу определили, что он во много раз сильнее парохода «Коммерсант», который тянул нашу барку.
Но больше всего поразило нас неожиданное открытие: на рельсах нет ложбинок, как же катится по ним паровоз с вагонами и не сваливается? Пришлось «исследовать» колеса и убедиться в простой премудрости.
Поразил наше детское воображение большой дом с вывеской «Золотой якорь».
– Вот это да! Пять деревень могли бы жить в таком домище. Вот бы где в прятки играть. Сам черт с собакой не нашел бы. Колька, заходи с задворья и считай, сколько позади окон, а я сосчитаю спереди…
Я насчитал сто десять окон по фасаду. Колька не сумел назвать точную цифру, так как «зад» у дома изогнулся крюковатым загибом. И там еще с боков окон тьма-тьмущая. Условно согласились на том, что триста окон есть. Летних и зимних рам, стало быть, надо штук шестьсот!
Потом в уме подсчитали, сколько окошечек в нашей Попихе.
В двенадцати избах набралось, по памяти, только сорок два оконца, каждое размером с восьмушку окна, что у «Золотого якоря».
– Живут же люди!..
– Поди-ка, много родни у хозяина этого дома? И все кормятся в своем трактире и товары берут без денег, чего захотят, – откровенно позавидовал Колька жителям этого дома, не имея представления, как и я, о том, что «Золотой якорь» – доходное предприятие крупного богача Брызгалова: за деньги – живи здесь, кто хочет и сколько хочет…
Война…
Февраль семнадцатого года.
«Золотой якорь» сверкал еще своей золотой вывеской…
Но вот пришел революционный Октябрь.
Владелец этого огромного дома не стал ждать, когда за ним придут. И нашел один выход: с четвертого этажа из сто первого окна – кувырком на булыжную мостовую.
Через малое время, в следующем году, на доме этом – другая вывеска:
«ШТАБ ШЕСТОЙ АРМИИ».
Отсюда большевистские военные начальники Михаил Кедров, Николай Кузьмин, Александр Самойло – бывший царский генерал, перешедший на сторону Советской власти, – и другие руководили войсками Северного фронта.
Кончилась нашей победой война на Севере.
Штаб армии перебазировался на юг.
Другие учреждения заняли бывший «Золотой якорь».
Прежде всего – «Рабсила» поселилась на первый этаж.
Это своего рода Биржа труда.
Сюда приходили демобилизованные и те из гражданских, у которых была сила, но не было работы.
«Рабсила» направляла их в лес, на сплавные реки, в пароходство, на службу в учреждения, на ликвидацию последствий войны и разрухи и даже в закрытые монастыри, где создавались первые коммуны.
Многое видели, многое слышали стены «Золотого якоря», они не могут рассказать, но могут напомнить.
Здесь находилась редакция «Красного Севера». Сюда несли и присылали рабкоры и селькоры свои каракулями написанные заметки. И я в том числе.
Здесь же в годы нэпа бойко существовали две литературные группы: «Борьба» и «Спайка».
Появлялись и в меру своих способностей и дарований вырастали и выходили в люди вологодские литераторы.
Все профсоюзы Вологодчины имели в этом здании свои руководящие штабы.
«Золотой якорь» завершил свой служебный круг.
В наши дни снова этот дом стал гостиницей. И хотя называется «Севером», а вспоминается, как якорь надежды, спасения и завершения благополучного плавания по морю житейскому.
56. БОЖАТКО
В СТАРОПРЕЖНИЕ времена, когда у православных крещение во младенчестве было обязательным, у каждого крещеного был свой крестный, по-вологодски называемый – божатко.
Был божатко и у меня. Некто Николай Васильевич, по прозвищу Шкилетенок. И хотя я был безотецкий и безматеринский сирота, мой божатко ни разу и ничем меня не облагодетельствовал.
Сам он ни беден, ни богат, отличный сапожник, не менее отличный скряга, тянувшийся в богачи, но не успел стать богачом. Мало было данных для разворота, да и революция подошла. Тут уже не до жиру, быть бы живу.
Когда я подрос, отношения с крестным не наладились. Наоборот, расширилось и удлинилось между нами расхождение…
Я вступил в комсомол, а в год смерти Ленина – в кандидаты партии. Божатку это не приглянулось. Стороной слышу, клянет меня и поговаривает, что моей ноги в его доме никогда не будет. Этим он меня не огорчил. Порог его избы я и раньше не очень обтирал, не наследил и в его неприкосновенной, увешанной иконами «передней зале», которой он по-зажиточному щеголял, бахвалился и гордился.
Однажды – я был уже избачом – в дешевой толстовке, в кепочке, в помятых штанишках и тапочках на босу ногу встретил божатка в селе.
Он продавал с телеги сапоги своего шитья. Картуз с лаковым козырьком, пиджак нараспашку, на жилетке, поперек брюха, две цепочки. Увидав меня, подманил пальцем:
– Иди-ка, иди сюда, крестничек. Вот ты какой!.. – заметил на моей толстовке значок КИМа и значок с изображением Ленина, стал насмехаться, язвить, дабы задеть меня за самое живое место:
– А я думал, это у тебя крестик из-под рубашки вылез, ошибся, не доглядел. Да ведь у тебя теперь другой бог. А крестик-то, бывало, я тебе за гривенник покупал! Вокруг купели тебя нашивал крохотного. А ты вон как, крещеный раб божий, в коммунисты затесался! Дальше что с тобой будет, не знаешь? А я знаю. Споткнешься, сковырнешься… Шил бы сапоги, не лез бы в избачи, строчил бы задники, а не писульки в газетину. Допишешься. Или под суд попадешь, или без оглядки кинешься задом наперед. Помнишь, как бабка Пелагея про Ваську Буслаева певала? Уж на что ерой был, а перехвалился и расшибся вдребезги. Гляди под ноги, чтобы с тобой этого не случилось, как божатко тебе говорю, и не хвалю, и не одобряю. А потому, что ты против меня, а я против тебя…
– Ты прав, – ответил я ему, – дороги у нас с тобой в разные стороны. Спасибо, напомнил бабкино пропевание о Ваське Буслаеве. Учту…
Мудро в той былине сказано людям в упреждение: не надо бегать задом наперед и скакать через бел-горюч камень. Конец Буслаева – нам урок добрый.
После этого разговора жил мой божатко сорок лет, и ни разу мы с ним не встречались. Не взлюбились и не помирились.
57. РЕВОЛЬВЕР
С МАЛЫХ лет я научился делать из амбарных ключей такие самопалы, которые по силе звука выстрела и по убойности бывали пострашней какого-нибудь пятизарядного бульдожки. И все-таки хотелось мне приобрести настоящий револьвер, такой, чтобы видом своим мог напугать кого угодно. И вот нагреб я у своего хозяина тайком мешок ржи пуда два и, по договоренности заранее, притащил на чунках этот мешок к соседу Сашке Подживотнику. Получил от него новенький, никелированный пятизарядный «смит-вессон». Хотя патронов не было ни одного, тем не менее о таком приобретении приходилось помалкивать по двум причинам: во-первых, чтоб не прослыть «ржаным вором», во-вторых, чтоб моя замечательная игрушка не оказалась в руках милиционера Долбилова.
Не мог я этого секрета скрыть от своего ближайшего товарища и соседа Кольки Травничка.
Колька полюбовался на мое сокровище и пообещал раздобыть мне патронов. Откуда-то он достал целую коробку – двадцать пять штук, и хотя неподходящего калибра, но тем не менее кое-как они вмещались в гнезда барабана, стало быть, стрелять можно.
Пошли с Колькой за амбар пробовать оружие.
Взяли вместо мишени доску вершковой толщины.
Первый выстрел Кольке. В доску он не попал. Второй выстрел мой. Разумеется, не совсем удачный, но все же. Выстрел показался мне очень слабеньким. Пуля отскочила от доски и угодила рикошетом прямо Кольке в лоб, повыше на два-три сантиметра правого глаза, и оставила кровавую ссадину…
– Из такого барахла тараканов стрелять. Найди какого-нибудь дурака и продай, – посоветовал Колька, – ватного пиджака не прострелит. Так зачем тебе такое дрянцо?
Убеждать меня долго не надо. Променял я не совсем грозное оружие на новые валенки и был весьма доволен.
Прошли год-два, я стал комсомольцем-чоновцем, начал активно писать в газету, и получился из меня селькор-общественник. Конечно, в таком своем новом положении я не мог и думать о покупке револьвера. Подобные поступки были за пределами норм моего поведения.
В ЧОНе (Часть особого Назначения) мне выдали бельгийский револьвер с каким-то ненормальным длинным дулом и немного позеленевших от времени патронов.
Номер револьвера был занесен в военное удостоверение, и это давало право хранения, ношения, а если потребуется, то и применения.
ЧОН расформировали, а старый револьвер так за мною и оставили, чем я весьма был доволен…
И так я ревностно и тщательно сберегал казенное оружие, что теперь, спустя большую пору, сам удивляюсь. Снаружи я его чистил мелким песком, разбирал на части и смазывал револьвер гарным маслом за неимением другого. Ствол внутри до такой «кондиции» прочистил, что нарезы стали едва заметными. Из боязни, как бы кто не похитил казенную вещь, я даже в баню ходил с револьвером, завернув его в белье. Вообще, с оружием я чувствовал себя всюду храбрее, смелее и увереннее.
Время было острое, на ножах с классовым врагом.
Мне ни разу в жизни не пришлось применять револьвер по его прямому назначению, но я был полностью убежден, что висевший в кобуре наган не только бодрил мой дух, но и прежде всего стоял на защите интересов классовых.
Вспоминаю такой полусмешной эпизод с револьвером.
В ноябре 1924 года губернская газета направила меня на совещание рабселькоров «Правды». Я решил, что висеть нагану открыто через плечо на ремне вроде бы неудобно. Ехать в Москву без револьвера тоже нехорошо, ибо наган – признак моей незаурядной селькоровской деятельности.
Запрятал револьвер в потайной карман дешевенького пиджака. Мало того, что карман подозрительно оттопырился, но вдобавок еще длинное дуло постоянно высовывалось из-под пиджака.
Наверно за полчаса до открытия совещания я занял в Голубом зале Дома Союзов самое выгодное место – во втором ряду, напротив трибуны.
Зал стал быстро заполняться.
Пузатый толстячок с пышной кудрявой шевелюрой осипшим голосом начал доклад.
Я хотел записывать, но рядом со мной товарищ сказал:
– Зачем записывать. Завтра все это прочтешь в газете. – Посмотрев на меня внимательно, спросил: – Откуда приехал?
– Из Вологодской губернии. Нас двое с секретарем редакции. – При этом я назвал свою фамилию, которая соседу ни о чем не говорила.
Он улыбнулся, заметив высунувшееся из-под полы дуло револьвера, шепнул:
– Неудобно, спрячь поглубже, чтоб не высовывался…
В перерыве я вышел в уборную и переместил револьвер из потайного кармана в загашник штанов. Тут его совсем не видно.
58. ПЕРВОЕ АПРЕЛЯ
ЭТО БЫЛО давным-давно.
В двадцать пятом году мне – двадцать лет. Нэп – свободная торговля. Воспрянули прижатые революцией богачи. Заработать людям, не имеющим специальностей, трудно. Жалованье избача-политпросветчика в обрез. Мне посчастливилось попасть на губернские подготовительные курсы. Там полагалось готовое питание. Конечно, не особенно жирное. Несколько человек, в том числе и я, заболели от недостатка пищи желтухой. Надо не скупиться, подкармливаться на свой счет, если есть деньжата.
У меня и Васьки Приписнова, тоже прихворнувшего, несколько рублишек на всякий случай имелось. Пошли в город. Купили булок, колбасы, масла вологодского – высший сорт. Пришли и на глазах удивленных товарищей, принялись все это поедать с диковинным аппетитом. А был среди нас один тотемский паренек по фамилии Бурцев, страшный жадюга и скопидом. Поглядел он на наше харчевание с завистью и спрашивает:
– Ничего себе шикуете! Вас дешевле похоронить, нежели прокормить. С чего вы так разбогатели, столько денег на дерьмо переводите?
Не сговариваясь между собой, мы с Приписновым решили дуть в одну дудку, да чтоб это было убедительно и складно. А мы знали, что Бурцев не только жаден, но, по простоте своей глухоманской, весьма доверчив. Заговорил я первым:
– А вот, товарищ Бурцев, теперь каждый день, кроме того, что дают нам в столовой, будем мы с Васькой съедать по килограмму колбасы и чего только захотим. Не говори никому! Врач Черномордик нам по секрету сообщил, что в Губздраве заблаговременно покупают скелеты человеческие. Вот мы замотали свои скелеты по шестьдесят пять рублей за штуку. Одно плохо, деньги не сразу выдают, а по два червонца в месяц. Расписались в книге, аванс получили, по две бутылки пива выпили на радостях, колбасой и маслом запаслись.
– Хоть бы угостили, дали попробовать колбаски? – попросил Бурцев.
– Ни в коем случае, – сказал безжалостно и неуступчиво Приписнов, – мы тут свои, можно сказать, кости гложем. А ты на дармовщинку? Нет, брат, это не по-товарищески…
Смерили мы Бурцева глазами. Ростом выше любого из нас на целую голову. И говорим:
– Вот за твой скелет, пожалуй, около сотни рублей дадут…
Бурцев, видимо, серьезно задумался.
– А где их покупают и авансы дают?
– Сказано, в Губздраве. На втором этаже, в трех комнатах. В одной женские, в другой мужские, в третьей разных тварей скелеты покупают.
– Когда придется мне сдавать им свои кости?
– Глупый вопрос! – удивился Васька Приписнов. – Не станут же из тебя живого кости вытаскивать. Ясно, после твоей смерти. Живи хоть сто лет, а как умер, будь любезен – скелет тебе не принадлежит. Да и к чему он тебе? Ни в бессмертие душ, ни в загробную жизнь мы не верим. А скелеты нужны и в учебные кабинеты, и во всякие медицинские учреждения для науки. Мы вот без всякого колебания, раз-раз – и готово! Поспешай, пока спрос есть…
Мы не успели доесть благоприобретенную колбасу, как Бурцев кинулся в Губздрав. Там он обошел весь второй этаж, настоятельно выспрашивая служащих: в какой комнате покупают загодя скелеты, сколько, к примеру, стоит его скелет и к кому, наконец, обратиться, чтоб добиться толку?
В конце-концов, его кто-то привел к самому заведующему Губздравом, дабы вызвать улыбку на лице начальника.
– Вот, товарищ заведующий, нашелся в городе один экземпляр, который предлагает купить у него собственный его скелет.
– Что ж, очень приятно. Скелеты, нам будут нужны. Кто вы такой, откуда?
– Родом тотемский, с курсов. Наши двое уже свои скелеты запродали по шестьдесят пять рублей.
– Хорошая цена, – заметил, чуть улыбаясь, заведующий, – на эти деньги можно два костюма купить. От кого вы узнали, что мы скупаем скелеты?
– От тех, кто продал. А те узнали от Черномордика, который нам санитарию и гигиену читает на курсах.
– Не может быть! А ну-ка я ему позвоню. Алло! Лев Соломонович, кажется, вы серьезный человек, а зачем своими шуточками деревенских ребят в заблуждение вводите? Глупей ничего не могли придумать?
Положив на рычажок телефонную трубку, заведующий сказал:
– Вот что, голубчик! Черномордик такой ерунды никому не говаривал. И в голову ему не приходило. Вас просто разыграли, что называется, купили. Впрочем, и обижаться нельзя. Ведь сегодня первое апреля. Поберегите ваш скелет. Пока самому пригодится. Не гонитесь за выгодой. На этом деле не разбогатеете.
59. ДОБРАЯ ДУША
БУДЬТЕ знакомы. Церковный сторож Иван Васильевич Герасимов. В ту пору ему было лет под сорок. Жил он в большой комнате церковной кельи. В комнате у него своя столярная мастерская.
В свободное время, а времени такого было достаточно, Иван Васильевич делал по заказам гробы, и гробики, и кресты восьмиконечные. Мог резные оконные наличники сделать и рамки для портретов; если угодно, то шкаф или стол мог также смастерить – залюбуешься.
Прислуживая попу и дьякону в церкви, а также в разъездах но приходу, Герасимов был всегда безответным, исполнительным и аккуратным служкой. Он и в кадиле уголек раздует, и ладану положит в меру; для подслеповатого попа в Евангелие закладочку сделает на той самой, странице, где по чину и времени службы читать положено. А если дьякон Никаха Авениров окажется перед службой в подпитии, то не беда, сторож Иван вместо него любую «руладу» голосом вытянет и не собьется.
Дьякон, тот спьяна мог и матерно выразиться, и по секрету – всему свету сказать, что бога не существует, а есть только одна вера у разных отсталых народов в разное ничто.
Иван Герасимов отмахивался от таких разговоров и считал, что он, Герасимов, богу обязан своей кроткой и благонамеренной службой. Начитавшись божественных книг, разных житий угодников и мучеников, Иван стал подражать им – делать добро ближним и никого не обижать ни словом, ни делом, ни помыслом. И это ему удавалось.
Бывало, в пивные престольные праздники на Фрола и Лавра, на Петра и Павла, на Николу и Тихвинскую божью мать в эти календарные дни в нашей волости мужики разгуляются, малость подерутся, рамы в избах повышибают, стекла побьют – разбой да и только.
Иван Герасимов тут как тут. Ходит по деревням. Большой ящик со стеклами и замазкой за спиной на лямке через оба плеча. Ходит и напевно покрикивает:
– Кому рамы чинить?! Рамы!..
– Кому стекла вставлять?! Стекла!..
– Беру только за стекло, а за работу ничего!..
Его спрашивают:
– Иван Васильевич, а почему задешево стекла вставляешь?
– А потому, родимые, что во всем виноваты не только драчуны греховодники, а виноваты и божьи угодники, в честь которых люди после обедни вино выпивали, а потом рамы выбивали. Пожалте: за продольные створки по пятиалтынному, за верхнее поперечное стекло – десять копеек, итого четыре гривенника с окна.
Идет Герасимов домой с пустым ящиком, денежки в кармане побрякивают. Навстречу – учитель церковноприходской школы.
– Алексей Дмитриевич! Мое почтение. Сколько ныне у вас учеников экзамены сдали? – спрашивает Герасимов.
– Да немного, как всегда. Десять получают свидетельства, двое с похвальными листами.
– И то добро…
А через неделю Герасимов приносит учителю для сдавших экзамен отполированные лаком рамки со стеклами.
– Это ребятишкам от меня как поощрение и добавка к свидетельствам.
Ночлежники-зимогоры находили в келье церковной бесплатный ночлег, кипяток, а пищу – какую им бог послал.
– Дрова пилите и колите и печь топите сами… Курить на улицу выбегайте, – наставлял их Герасимов.
Зимогоры довольны. В крепкие морозы чего еще надо?
– Спасибо, Иван, кипяточком изнутри, дровишками снаружи согреемся. Дай тебе, господи, божий ты человек, добрая душа…
Однажды Иван Васильевич сходил в монастырь к Спасу Каменному. А там, на острове Кубенского озера, у монахов станция спасения утопающих. Несчастные случаи на большом озере бывали нередки. Особенно в весенние ледоходы да летом во время бурь.
На близком расстоянии от монастыря монахи не боялись в лодках пробираться к потерпевшим. А чуть подальше, в туман или в ночную пору, побаивались на тревожные крики выезжать: как бы самим на дно не угодить.
Осмотрел Иван Герасимов монастырские спасательные лодки, осмыслил, как можно делу помочь, и стал помогать.
К двум лодкам к бортам снаружи добавочные обносы сделал. В корме и носу наглухо закрываемые ящики сколотил. Лодки получились нетонущие, незатопляемые. В таких не страшно в озеро сунуться. Третья лодка, пострадавшая в ледоход, нуждалась в большом ремонте. Сам игумен сказал:
– Отжила лодочка свой век, употребите ее на дрова.
– А может, еще поживет? – смекнул Герасимов. – Давайте-ка починим, заново поставим днище да засмолим. А для удобства подачи на льдинах и надежности на воде приспособим к днищу две пары крепких дубовых полозьев. Береженое и бог бережет.
От монахов-караульщиков заработал в тот раз Герасимов спасибо, а от игумена – благословение.
О добрых малых делах Ивана Васильевича всего не расскажешь. От работы он не бегал, всегда что-нибудь да делал. Чаще всего бескорыстно, за спасибо, «за так». Жил, довольствуясь скудной платой церковного сторожа. Собственности – никакой. Семья – жена и сын.
Я хорошо знал и помнил Ивана Герасимова. Особенно запомнил его не меняющийся, тонкий, напевный, ласковый, успокаивающий голос. Роста он не высокого, опрятен, вежлив, почтителен. Ходил мелкими шажками, но быстро семенил, всегда куда-то спешил. Был у него некоторый недостаток – бороду и усы и даже прическу до семнадцатого года подлаживал по портретному сходству под Николая второго и последнего.
Впрочем, это ему шутя посоветовал делать проживавший в Устье-Кубенском единственный еврей цирюльник и часовых дел мастер Иван Адамович Суббоцкий. Кстати, тот ходил раз в неделю на дом к церковному сторожу Герасимову, к дьякону и попу. Свою работу ножницами и бритвой, да еще с горячей завивкой волос, Суббоцкий считал работой художественной. Попа он разделывал с его седой бородой под Саваофа, дьякона точь-в-точь под Иисуса Христа, а сторожа Герасимова не мог стричь под духа святого, а создавал из его лика образ царский.
И только когда царь отрекся от престола, а в Устье-Кубенском цирюльник Суббоцкий стал тогда же председателем Исполкома, Иван Герасимов начал соображать о происходящем и, немедленно взяв ножницы, срезал бороденку и сменил прическу, дабы вместо умиления не вызывать у прихожан насмешек.
Дальше с годами события в волости так закрутились, что трудно и понять стало. Торгаши и кулаки бежали от реквизиций и конфискаций – кто куда, по разным городам.
Фронтовики и подросшая молодежь воевали против белых и интервентов.
Церкви постепенно закрывались.
…Почтя тридцать лет я не бывал в этом селе…
Изменения почему-то не казались мне оглушительной новинкой. Такое встречалось и в других бывших крупных селах, в уездных и губернских городах.
В Устье-Кубенском все пять церквей перестали существовать в прежнем виде. В одной из них – мельница, в другой – склад зерна, в третьей – архив, в четвертой – баня, пятая, где прислуживал Иван Герасимов, стала общежитием-стационаром средней школы.
Я зашел посмотреть Дом культуры. В одной из комнат слышался стук молотка, передвижение и хлопанье досок. И вдруг за фанерной стенкой я услышал разговор и знакомый голос:
– Надо так делать, так делать, чтоб добрые люди, когда нас не будет, сказали спасибо за отличную работу.
Голос Ивана Герасимова! Я не ошибся. Через стенку спросил:
– Это вы, Иван Васильевич?
– Совершенно я. А там кто? Заходите. Не узнаю, не узнаю никак. Кто вы такой?
Я назвал себя.
– Ай-ай, столько лет прошло. Небось и вам за полсотни. Мне уже на восьмой десяток завернуло. И как это вы меня через заборку узнали?
– По голосу, Иван Васильевич, по голосу.
– Да, можно и по голосу. Надолго приехали в родные места? Заходите почаевничать. Я живу все там же, в бывшей церковной келье. А здесь делаю стеллажи для районной библиотеки, шкафишки и прочее. Сын женился, ушел. Мы вдвоем со старухой. Приходите. Уж я вас погоняю вопросами. И насчет всякой политики и разных стран. И о религии, если хотите. Бога-то куда вы, большевики, девали? Ведь был он! Я верил. А разве ты не верил в детстве? Вот наш дьякон, не тем будь помянут, был атеист, под Христа свою маску носил, а, бывало, пьяный так распояшется, такое понесет против религии, хоть уши затыкай… И у меня в голове теперь много трещин появилось. Летают-то как! Господи Иисусе!.. Ужели люди и на Луне побывают? Так где же бог? Дивны дела в природе, а наука тоже не перестает нас удивлять. Подумать только, какое у нас это полувековье! До бога ли тут? Вот и живу-доживаю, на творения ученых дивлюсь, а сам топоришком да долотишком пробавляюсь, пока сила есть, а уменье бог дал – черт не отнимет. По голосу меня узнал, смотрите-ка! А ведь и в самом деле, кажется, двух одинаковых лиц, одинаковых голосов среди людей не бывает. Чудеса!..
