Натан Геллер (№1) - Синдикат

Полицейский, с которым я так грубо обошелся, помогал сесть в голубой «кабриолет» седому мужчине, женщина в вечернем платье уже лежала на заднем сиденье. Оставался еще один мужчина, с окровавленной головой. Я показал на автомобиль, и двое полицейских, державших маленькую, почти бесчувственную фигурку за обе руки, кивнули мне; мы проложили дорогу к машине и бросили убийцу на багажную полку. Один из копов сел прямо на мужичонку, и машина тронулась. Преступник глянул на меня, выдавив улыбку, и что-то проговорил: копы придавили его посильнее. Это был не самый мягкий способ обращения, но, возможно, жизнь он ему спас: толпа жаждала крови.

Если уж они хотели крови, то вполне имели возможность лицезреть ее: достаточно было бросить взгляд туда, где раньше стояла машина Рузвельта: крови там было, как краски на полотнах в квартире Мэри Энн Бим в Тауер Тауне. Полицейские все еще слонялись вокруг, а вот толпа понемногу рассеивалась.

Я присел на ступеньки. Рядом тоже было пятно крови.

Приплелись Миллер с Лэнгом. Стояли, воззрившись на меня, и поеживались.

Лэнг сказал:

– Что теперь?

– Если бы я не хотел, чтобы меня уволили, – ответил я, – то нашел бы, в какую больницу поместили Сермэка, и был бы все время под рукой.

Миллер с Лэнгом переглянулись, снова поежились я побрели прочь.

Один из телохранителей, Билл, с измученным видом медленно подошел ко мне.

– Мы должны были это остановить, – сказал он.

– Вот именно, – заметил я.

– Вы думаете – это была случайность?

– Что?

– Может, тому парню нужен был Рузвельт?..

– Проваливай!

Он ушел.

Блондин, бывший теперь шатеном, давно испарился. Я его взял, а он ушел. Сермэка подстрелили, возможно, смертельно, а нажал на курок маленький человечек с копной волос.

Садовник, которого я видел у зятя Сермэка.

Что ж, я знал, куда они его повезли: в здание Административного центра графства. Там и находилась тюрьма. Мне очень хотелось туда попасть и потолковать с этим кубинцем, или кем он там был. Может, глупцы и поверят, что мишенью был Рузвельт.

Но они не слыхали, что пробормотал мне кучерявый, когда на него уселся коп и машина тронулась.

– Что ж, – сказал он, глядя прямо на меня сияющими карими глазами, – я сделал Сермэка.

Глава 17

Административный центр графства Дейд в виде готической башни резко белел на фоне ночной темноты, освещенный так, что был виден на многие мили вокруг. Или на кварталы, а их от Бейфрант-парка до этого здания было около восьми, и я прошел их пешком, потому что движение все еще было остановлено. Копы и помощники шерифа толпились на двух пролетах лестницы, перед входом, где виднелся ряд двухэтажных колонн, как напоминание о более цивилизованных временах.

Коп, державший руку на рукоятке револьвера, нервно расхаживал по бровке.

Я подошел к нему и сказал:

– Я из Бейфрант-парка. Телохранитель Сермэка, – и показал ему удостоверение.

– Вам там туго пришлось, – ответил он.

– И не говорите. Я так понял, что они еще не привезли стрелявшего.

– Нет. Не знаю даже, какой черт их задерживает. От парка не так уж далеко.

– В машине было еще несколько раненых... Возможно, они вначале завернули в больницу...

– Очень может быть, – кивнул полицейский.

Когда через несколько минут подкатил голубой «кабриолет», убийцу уже сняли с багажной полки и посадили на заднее сиденье между двумя копами. Впереди – шофер-полицейский и еще один коп. Они вывели темного, кучерявого человечка из автомобиля. Он был совершенно голый, даже клочки цвета хаки, висевшие на нем в парке, сейчас исчезли, но никого, казалось, это не озаботило. Его, кстати, это тоже не беспокоило: он казался притихшим, а на лице была слабоуловимая улыбка. Толпа копов разделилась, как Красное море, надвое и двигалась волнами по ступеням вверх. Прошмыгнул за ними и я.

Тут я заметил рядом с собой парня в штатском; он определенно не был помощником шерифа. На нем были серая фетровая шляпа с узкими полями, черный костюм, темно-голубая рубашка и желтый галстук. Ему было лет тридцать пять, но в каштановых волосах уже виднелась проседь. В нем чувствовалась какая-то нервность.

Мы находились в самой гуще копов, в середине высокого вестибюля здания, когда я повернулся к нему и сказал:

– Можно попросить у вас автограф, мистер Уинчелл?

Он улыбнулся одними губами, синие глаза-бусинки остались холодными, как мрамор вокруг нас. Он вдавил что-то мне в ладонь. Я глянул – пятидолларовая бумажка.

– Попридержи язык за зубами, малыш, – сказал он, – и позволь мне тащиться за тобой.

– Будьте моим гостем, – ответил я.

– Молодец, мальчик, – сказал он с усмешкой. – Я тебе дам еще столько же, если сыграешь честно.

Я припрятал купюру в карман, потому что через вестибюль, напротив нас, открылся лифт, и убийца с несколькими копами втиснулись, понятное дело, туда. Как только лифт начал подниматься, толпа полицейских немного уменьшилась, и они занялись своими делами.

– Дело – дрянь, – сказал Уинчелл.

– А как вы сюда, так быстро попали? Вы тут единственный репортер.

– Остальные, возможно, в больницах или потащились за Рузвельтом.

– Я не видел вас среди прессы в парке. – Я был в конторе «Вестерн Юнион» – отсылал колонку в «Миррор», когда услыхал, как два парня спорят, сколько выстрелов какой-то чокнутый сделал в Рузвельта. Это все, что мне нужно было услышать.

– Думаю, остальные репортеры все-таки догонят вас, прежде чем вы получите какую-нибудь информацию.

– Я знаю. Не можешь доставить меня наверх? Я слышал – тюрьма на двадцать восьмом этаже.

– Могу попробовать.

Мы подошли к лифту, где обосновались два копа – чтобы не пропускать таких, как Уинчелл, полагаю.

Мы не продвинулись бы дальше ни на шаг, но один из копов был в парке и видел, как я помогал грузить преступника на задок автомобиля. Так что, когда он узнал, что я являюсь личным телохранителем Сермэка и хочу задать убийце несколько вопросов, то позволил мне подняться.

– А это кто? – спросил коп, по-видимому, не узнав Уинчелла.

Журналист, явно задетый, все же промолчал.

– Он со мной, – ответил я. Коп поднялся.

– О'кей. Это на девятнадцатом этаже. Там одиночные камеры.

Мы вошли в лифт.

Уинчелл закачался на пятках, поглядывая на указатель этажей.

– Наверное, вы неприятно удивлены, – сказал я.

– Всякое бывает, – ответил он. – Но, как правило, проблем не возникает, для чего я периодически и делаю слюнявые репортажи для любителей «мыльных опер». Например, как девушка из хора получила бриллиантовый браслет, затащив в постель какого-то миллионера, ну, или вот что-нибудь подобное.

На девятнадцатом этаже дверь открылась, и перед нами предстал шериф – огромный, мускулистый человек в темном пиджаке и белых брюках, ярком галстуке и бесформенной шляпе, разговаривающий с копом, на ладони которого лежал никелированный длинноствольный револьвер тридцать второго калибра, и тот как будто предлагал его шерифу, как какую-то вещь. Увидев нас, шериф мрачно нахмурил брови, но прежде, чем он успел что-либо сказать, вперед с самоуверенной улыбкой вышел Уинчелл.

– Я – Уолтер Уинчелл, – сказал он, протягивая руку, которую шериф пожал, разинув рот. – Позвольте мне провести с этим ненормальным пять минут, и я прославлю ваше имя во всех газетах мира.

Выражение лица шерифа изменилось с неприязни до благоговения, и теперь, когда знаменитость пожимала его руку, он раболепно ухмылялся:

– Рад видеть вас в моей тюрьме, мистер Уинчелл.

– Надеюсь, как временного гостя, – добавил Уинчелл, выплевывая слова, будто семечки. – Что вы можете рассказать мне о том человеке, которого только что упрятали в камеру?

– Он говорит, что его зовут Зангара, Джузеппе Зангара. Пока что это все, что мы узнали. Плохо говорит по-английски. Но я сам немного говорю по-итальянски. Могу переводить, если вы не сможете его понять.

– Вы очень любезны, шериф. Показывайте дорогу.

– Минутку, – сказал шериф, поворачиваясь ко мне. Я стоял сразу за Уинчеллом, стараясь быть как можно незаметнее. – А вы кто?

Я объяснил. Коп, стоявший рядом, был одним из тех, кому я помогал грузить преступника на багажную полку машины, он подтвердил то, что я сказал.

– Этого еще не хватало, – шериф взмахнул руками. – Мы не хотим здесь видеть никого из чикагских копов. Сами разберемся.

Уинчелл заметил:

– Он со мной.

Поразмыслив немного, шериф разрешил.

– Ладно, о'кей, раз так. Пойдемте.

Я поблагодарил Уинчелла.

– Мы квиты, – ответил он. – Вернее, будем, если вы вернете мне ту «пятерку», что я вам дал. Я вернул ему пять баксов.

Шериф и коп с засунутым за пояс револьвером убийцы провели нас к отделению одиночек, освещенному только светом из коридора. Камеры-одиночки по большей части пустовали. Мы прошли мимо одной, в которой сидел на откидной койке негр и что-то бормотал. На этаже он был единственным заключенным.

В конце коридора была одиночка, в которую поместили Джузеппе Зангара. Он стоял посреди камеры совершенно голый, не стыдясь наготы, но вызова в его позе не было.

Наконец-то я хорошенько его разглядел: ростом около пяти футов шести дюймов; весил, наверное, фунтов сто пятнадцать, верхнюю часть живота пересекал широкий шрам; лицо длинное, узкое, с квадратной челюстью; волосы чёрные, как смоль; глаза темные, внимательные. Слабая улыбка все еще оставалась на его лице. Когда он увидел и узнал меня, улыбка моментально исчезла.

Сквозь решетку шериф поглядел на спокойного, молчаливого узника и заметил:

– Собираюсь тебя, друг, усадить на электрический стул.

Зангара поежился.

– О'кей. Сажай кресло. Я не бояться.

Шериф повернулся к Уинчеллу и сказал:

– Это он, мистер Уинчелл.

Уинчелл приблизился к решетке насколько мог.

– Вы знаете, кто я такой?

– Нет, – ответил Зангара.

– Меня зовут Уолтер Уинчелл. Слыхали обо мне?

Зангара подумал.

– Может быть.

– "Добрый вечер, мистер и миссис Америка, и все корабли в море..."

Зангара ухмыльнулся:

– Радио. Конечно. Я вас знаю. Знаменитый человек.

– Хотите стать знаменитым, Джузеппе?

– Джо. Зовите меня «Джо». Я американский гражданин.

– Хотите прославиться, Джо?

– Я хочу убить президента.

– Чтобы прославиться?

Молчание.

– Расскажите мне все, – продолжал Уинчелл, – и вы станете знаменитостью. Рассказывайте.

Зангара глядел на меня и, как я понял, ожидал подвоха. Я молчал.

Наконец он заговорил:

– Я пытаться убивать президента. Я пытаться убить его потому, что я не любить правительство. Капиталисты все вороны. Все только для денег. Взять всех – президентов, королей, капиталистов – убивать. Взять все деньги – сжечь. Это моя идея. Вот почему я хотеть убить президента.

– Но вы убили не президента, Джо.

Казалось, Зангара это не слишком смутило.

– Я ошибся, – пожал он плечами.

– Вы ранили много других людей. Они могут умереть.

– Плохо.

– Теперь вы сожалеете?

– Ну да, конечно. Жаль, что могла умирать птица, лошадь, корова. Не моя вина. Скамейка качалась.

– Что вы имеете в виду?

– Скамейка, на которой я стоял, она качаться.

– Вы хотите сказать – она шаталась. Поэтому вы промахнулись?

– Конечно. – Он снова посмотрел на меня, на этот раз озадаченно. Ему хотелось знать, почему я не спрашиваю о том, что видел его в саду сермэковского зятя. Мне хотелось знать, сможет ли он выйти из положения с этим его бесконечным «убить президента». «Пусть потерзается», – решил я.

Уинчелл достал, наконец, блокнот, сказав:

– Давайте начнем с самого начала, Джо.

– Отлично.

– Сколько вам лет?

– Тридцать три.

– Где вы родились?

– Италия.

– Сколько времени вы в Америке? – Был здесь, сентябрь 1923 года.

– Были женаты, Джо?

– Нет.

– Родители живы?

– Жив отец. Мать умереть, когда мне было два года. Я мать не помню. У меня мачеха. Шесть сестер.

– Где сейчас ваша семья?

– Калабрия.

– В Италии?

– Ну да.

– Чем вы занимались, с тех пор как живете в Америке, Джо?

– Работа. Каменщик. – Он нервно взглянул на меня, коротко улыбнулся, почесал щетинистый подбородок и щеку острыми пальцами и добавил: – Иногда садовник.

Уинчелл выстреливал вопросы с умопомрачительной скоростью и записывал ответы:

– Где вы жили в Америке?

– Долго в Нью-Йорке. Иногда Майами, иногда Нью-Йорк. Страдаю желудком, – он указал на шрам в шесть дюймов поперек живота. – Когда холодно, я жить Майами.

– А чем вы занимались, когда приехали сюда?

– Ничем. У меня есть немного денег.

Шериф тронул Уинчелла за плечо и сказал:

– При нем было пятьдесят долларов, которые он потерял вместе с брюками.

Уинчелл небрежно кивнул и продолжил:

– Прежде у вас бывали неприятности, Джо?

– Нет, нет, неприятностей, нет, нет. Ни в какой тюрьме не сидеть. Эта первый.

– Пытались раньше кого-нибудь убить?

– Нет, нет, нет...

– Сколько времени планировали покушение? Когда это впервые пришло вам в голову?

– В голове, у меня все время желудок... – Он сжал руками, как клещами, живот в том месте, где был шрам, и нахмурился. Казалось, что он на самом деле говорит правду.

– Расскажите, что с желудком, Джо.

– Когда я работать на кирпичном заводе, я сжег желудок. Тогда я становился каменщик.

– Желудок все еще вас беспокоит?

– Иногда сильная боль. Сильно болею. В желудке огонь. Делается жар в голове, я превращаюсь как в пьяный, и я чувствую, как хочу стрелять себя, и я думаю – почему я стрелять себя? Лучше стрелять в президента. Если бы я был хорошо, то никого не беспокоил.

– Не хотите жить, Джо? Жизнь вас не радует?

– Нет, потому что я болен весь время.

– Неужели вам не хочется жить?

– Мне все равно, я жив или умер. Мне это все равно.

– Джо, я еще кое-что хотел бы спросить.

– Вы знаменитый человек. Спрашивайте, что хочется.

– В вашей семье, Джо, не было никого больных?

– Нет.

– Сумасшедших нет?

– Никого в сумасшедшем доме.

– Вы пьющий, Джо?

– Я не могу пить. Если я пить, то умирать, потому что желудок горит. Ничего не могу пить.

– А есть можете?

– Совсем мало, мне больно. Горит. Я иду в Майами к врачу, но никто помочь не может.

– Вы сказали, что вы гражданин Америки, Джо?

– Ну да. Я член Союза каменщиков.

– Кто-нибудь в этой стране когда-нибудь причинил вам неприятности?

– Нет, никто.

– Вы в Майами поселились, верно? Может, здесь у вас были неприятности?

Зангара скривился, в первый раз выказав раздражение. Он ткнул пальцем в шрам.

– Здесь плохо. Для чего жить? Лучше умереть, все время страдаю, страдаю все время.

Это смутило Уинчелла. Изумившись, что что-то могло его смутить (но это было так), я вступил в разговор, спросив:

– Вы умираете, Джо? Сюда, в Майами, приехали умирать?

Его зубы сверкнули немыслимой белизной.

– Свою работу закончить, – ответил он. Уинчелл взглянул на меня раздраженно, возможно, из-за того, что я влез без его разрешения, и продолжил:

– Почему вы ждали, пока мистер Рузвельт закончит выступление? Он был лучшей мишенью, пока сидел в машине.

Это немного сбило Зангара, и он, почти заикаясь, сказал:

– Не было шанса, потому что люди впереди поднялись.

– Они поднялись, когда вы в него выстрелили. Вам пришлось для этого встать на скамейку, верно?

– Я старался, как мог. Не моя вина. Скамейка качается.

– Откуда начал, туда и пришел, – сказал сам себе Уинчелл, просматривая записи.

– Знаете мэра Сермэка? – спросил я.

Рука снова нервно почесала заросший подбородок и щеку; темные глаза на меня не смотрели.

– Нет, я его не знаю. Я просто хотел убить президента.

– Вы не знали, какой из себя мэр Сермэк?

– Нет, нет, нет. Я хотел только президента. Знаю только президента, потому что видел портрет в газете.

В газете дважды был напечатан портрет Сермэка. Уинчелл снова вмешался, но уже развивая мою тему:

– А вас не волнует, что Сермэк может умереть?

– Никогда не слышать о нем.

– Джо, а что такое мафия?

– Никогда не слышать.

Уинчелл посмотрел на меня; я мягко улыбался.

Он спросил:

– А вы не в мэра Сермэка стреляли? Вас, случайно, не мафия наняла, чтобы застрелить Сермэка? Почти смеясь, Зангара ответил:

– Ерунда какая!

– Почему вы не попытались улизнуть из парка, Джо?

– Оттуда нельзя уйти. Слишком много народу.

– Ведь это самоубийство, Джо. Зангара поморгал, не понимая.

– Рискованно, Джо, – объяснил Уинчелл. – Разве это не рискованно?

Голый маленький человечек снова поежился.

– Нельзя увидеть президента одного. Всегда люди.

– Вы анархист, Джо? Коммунист?

– Республиканец, – ответил он.

Такое заявление остановило Уинчелла еще раз.

Потом он спросил:

– Но вы ведь не пытались убить президента Гувера?

– Почему. Если бы увидеть его первым, первым убить его. Все одно, нет разницы поэтому.

Вмешался шериф.

– Зангара, если бы в эту тюрьму пришел мистер Рузвельт, а у тебя снова был бы в руке пистолет, сейчас бы ты убил его?

– Конечно.

– А меня хочешь убить? Или полицейских, которые тебя схватили?

– Нет смысла убивать полицейских. Они работать для жизни. Я за рабочего человека, против богатого и власти. Как человек мне нравится мистер Рузвельт. Я хочу его убить как президента.

Опять вмешался Уинчелл:

– Джо, вы в Бога верите? Церковь посещаете?

– Нет! Нет! Я принадлежу только себе и... я страдаю.

– Вы не верите, что есть Бог, небеса или ад, или что-нибудь подобное?

– На этой земле все, как сорняк. Все на этой земле. Там нет Бога. Все ниже.

Уинчелл перестал задавать вопросы.

Зангара повернулся и подошел к окну – поглядеть на Бискейн-Бей. Оттуда дул слабый ветерок: я его чувствовал на том месте, где стоял.

Шериф заметил:

– Зангара, завтра мы пришлем вам адвоката. Повернувшись к нам голым задом, тот ответил:

– Никакого адвоката. Не хочу никого, чтобы мне помогать.

Шериф спросил Уинчелла, закончил ли тот. Уинчелл кивнул, и мы пошли назад через отделение одиночек; от шагов раздавалось эхо. Черный мужчина все так же сидел на корточках на своей койке: сейчас он смеялся сам с собой и подпрыгивал.

У лифта шериф пожал Уинчеллу руку, произнес свою фамилию по буквам три раза, и мы спустились.

Уинчелл в лифте молчал, но, выйдя наружу, под ночное небо Майами, положил мне на плечо руку и спросил:

– А как твоя фамилия, малыш?

– Геллер.

Он улыбнулся, показав на этот раз зубы.

– Не хочешь сказать мне ее по буквам?

– Не хочу попадать в вашу историю.

– Хорошо, не попадешь. Из Чикаго, верно?

– Там и родился...

– И что ты из этого сделаешь, когда туда вернешься?

– Вот вы из Нью-Йорка. Вы что из этого сделаете?

– Помои.

– В Нью-Йорке это так называется?

– Это одно из выражений, которым я называю нашу печать. Дерьмо, каким его именем ни назови, не будет пахнуть благовониями.

– Шрам на его животе настоящий, не подделка?

– Да, как будто подлинный. Слышал когда-нибудь об Оуни Мэддене?

– Конечно. Это гангстер – друг Рэфта, – ответил я.

– Мы с ним приятели, – сказал Уинчелл. – Он спас мне жизнь, когда на меня разозлился Голландец Шульц. Я немного освежил свою колонку – это касалось Шульца и Винса Кола. Предсказал убийство Кола за день до того, как оно произошло.

– И Шульцу это не понравилось.

– Да, очень не понравилось. Я стал меченым. Многие месяцы прожил под угрозой расправы. С тех пор у меня нервы ни к черту, и я не стесняюсь признаться в этом, малыш.

– И это все еще продолжается?

– Я – фигура общественная. Они не смогут ликвидировать меня без шума и возни. Я объяснил это Оуни. И знаешь, что он ответил?

– Что?

– Они могут найти способ, – сказал он. – Они найдут такой способ, что никто даже никогда не узнает, что это именно они меня устранили.

Мы остановились посредине лестницы, ароматный бриз обвевал нас, как ленивый евнух.

– Думаю, что этот маленький ублюдок целился в Сермэка, – сказал Уинчелл. – Думаю, он знает, что все равно умрет из-за желудка, а они, скорее всего, обещали ему поддержать семью там, в Италии, взамен на то, что он подстрелит Тони и будет помалкивать. А ты что думаешь?

– Я думаю, что вы правы, – ответил я. – Но если это напечатают, никто не поверит.

– Что же мне делать? – спросил Уинчелл. – Впрочем, я знаю – они поверят чепухе.

И он пошел искать такси.

Глава 18

Около семи утра следующего дня, сидя после завтрака в буфете «Билтмора» с чашкой кофе, я читал «Гералд» – среди показаний очевидцев покушения была заметка о генерале Дэйвсе. Он, наконец, выступил свидетелем перед Сенатской комиссией по делу Инсала. Да, он действительно дал Инсалу кредит в одиннадцать миллионов долларов из своего банка, капитал которого вместе с прибылью на тот момент составлял двадцать четыре миллиона долларов, и он оплошал, «положив в одну корзину слишком много яиц». Попыхивая трубкой и печально кивая головой, он отметил, что в ретроспективе все банкиры этой страны выглядят не лучшим образом. Когда его спросили, что он думает о новых банковских законах, он ответил:

– О новых законах, не разобравшись в них как следует, я говорить не хочу – хотя эта привычка, не свойственная Вашингтону.

Последнее, видимо, вызвало смех – дань генералу, чье остроумие не радовало, наверное, только меня.

Потом я поднялся в свою комнату и упаковал белый костюм и обе пушки; рассчитался за номер и поехал на своем «форде» в северо-западный Майами. Вверху, в конце извилистой улочки, огороженной кустами гибискуса, олеандрами и жасмином, находилась больница «Памяти Джексона» – двухэтажное здание с большим числом длинных, оштукатуренных, белых прогулочных галерей с красными черепичными крышами и тентами на окнах. Вокруг теснились многочисленные пышные пальмы.

Я припарковался на стоянке и прошел ко входу, где стояли, болтая, двадцать (или около того) красивых молодых сестер; они улыбались и пребывали в радостном возбуждении, очевидно, ожидая кого-то особенного, но явно не меня.

В приемном покое главного корпуса находились многие из репортеров, бывших свидетелями ночной драмы. Однако Уинчелла не было. Стряпал, наверное, большую историю, а объедки оставлял знаменитостям рангом поменьше. Вдоль одной стены располагались телеграфные аппараты и машинки.

Меня остановили двое из Секретной службы. Я показал удостоверение и поинтересовался, есть ли какая-нибудь возможность увидеться с Сермэком. Ничего не ответив, один из них взял меня под руку и провел через стену репортеров в коридор, за регистратурой.

Не отпуская меня, человек сказал двум другим агентам, охранявшим коридор:

– Это тот самый парень, которого хотел повидать Сермэк.

Все (кроме меня) серьезно кивнули, и тот же самый парень проводил меня по коридору, который был буквально забит хорошенькими медсестрами. Это было похоже на сцену в больнице из самого последнего фильма Эрла Кэрола «Тщеславие»: все, до единой, симпатяшки, они улыбались и хихикали, как будто были готовы тут же спеть или станцевать.

Мой провожатый, заметив, как я, замедлив шаги, с явным интересом разглядываю девушек в коридоре, сказал:

– Сейчас здесь школа обучения медсестер. Репортерам есть на что поглядеть.

– Держу пари – это так.

Между группками медсестер виднелись раскрытые в больничные палаты двери; пациенты выглядывали со своих кроватей, иногда даже изгибаясь, чтобы бросить на меня взгляд. Или, скорее, на того, кого они надеялись вместо меня увидеть.

– Между прочим, когда вы ожидаете Рузвельта? – спросил я.

Человек из Секретной службы нахмурился так, будто я только что выдал большой секрет.

– Он может прибыть в любую минуту. Как на всяком хорошем параде, на этом были хорошенькие девушки и цветы, гирляндами из которых украсили стены коридоров, где группками толпились какие-то люди; среди них олдермэн Баулер, еще люди из Секретной службы, пара детективов из Майами и несколько врачей в белых халатах. Были тут и Лэнг с Миллером, стоявшие по одну сторону двери ближайшей палаты.

– Доктор, – сказал человек из Секретной службы. – Это мистер Геллер. Тот джентльмен, о котором спрашивал мэр Сермэк.

Заслышав слово «джентльмен», Лэнг и Миллер обменялись ухмылками.

Белоголовый Баулер устало улыбнулся мне и протянул руку. Я пожал ее, а Баулер сказал:

– Прошлой ночью вы доказали, чего стоите, молодой человек! Благодарю вас за все.

– Я не заслужил таких добрых слов, – ответил я. – Как себя чувствует мэр?

Один из врачей, мужчина среднего возраста, преждевременно, как и Баулер, поседевший, заметил:

– Мы надеемся на лучшее.

Другой доктор, помоложе, в очках и с кофейным загаром, объяснил:

– У нас нет привычки обманывать самих себя. Жизнь мэра в опасности. Пуля, которую еще не вынули сидящая над правой почкой, пробила правое легкое, и он кашляет кровью. Это большая нагрузка на сердце. И всегда остается опасность развития пневмонии или инфекции.

Первый врач бросил на молодого коллегу испепеляющий взгляд, который тот, по-видимому, не заметил или, во всяком случае, проигнорировал.

– Я полагаю, – сказал доктор постарше, – у моего коллеги есть основание говорить все это вам, чтобы вы проявили необходимую в данном случае осторожность.

– Что вы имеете в виду?

– Только то, что мэр настаивает на свидании с вами, а он человек упрямый, и спор по этому поводу мог бы вызвать у него перевозбуждение, которого мы стараемся избежать. Так что мы пошли навстречу его желаниям в отношении вас.

– Я постараюсь его не волновать, док. А как другие раненые?

– Серьезно ранена только миссис Гил, – ответил тот, что помоложе. – Она в критическом состоянии. У остальных четырех ранения совсем небольшие.

Его коллега постарше заметил:

– Что же вы не заходите?

Взявшись за ручку двери, чтобы ее открыть, но еще не сделав шага, я сказал Миллеру, как будто только сейчас заметил его:

– О-о! Вы все еще здесь работаете?

Сермэк полусидел на постели в подушках – рядом находилась пожилая медсестра – и, завидя меня, криво улыбнулся. Кожа у него была серая, глаза полузакрыты, губы бескровные. Руки сложены на животе. Всюду в комнате и в примыкающем солярии, где сидели два других телохранителя, были цветы.

– Последний раз я видел такое количество цветов, когда убили Дайона О'Бэньона, – заметил я.

Сермэк коротко рассмеялся, а медсестра надулась и на меня, и на него.

– Как вы себя чувствуете, мэр? – спросил я, подойдя к его постели.

Он поморщился:

– Я бы не купил себя, если бы меня продавали, – сказал он с одышкой. – Нам нужно поговорить.

– Слушаю.

Он повернул голову к медсестре; для этого потребовалось определенное усилие, но он его совершил.

– Выйдите, – приказал он.

Сестра знала, что с Его Честью спорить бесполезно, и беспрекословно вышла из палаты.

– Закрой дверь в солярий. Геллер, – попросил Сермэк.

Я закрыл.

– И окно, – добавил он.

Я закрыл и его. Два копа в форме, стоявшие снаружи на первом этаже, повернулись и посмотрели на меня, когда я опускал раму.

Потом я вернулся к его постели. На тумбочке рядом с кроватью лежала пачка телеграмм толщиной с книгу. Та, что сверху, была от мэра Праги.

– Знаешь, Геллер, – проговорил он, – я не сразу понял, что ранен. Почувствовал лишь, как что-то оглушило меня, словно током ударило. Выстрелов из-за шума толпы я не услышал. Потом почувствовал, как в груди разгорелся огонь.

– А он ведь ушел, Ваша Честь.

– Мне сказали, что его взяли.

– Я говорю о блондине.

– Вот как.

– Наемные убийцы работают обычно командой. Один из них стреляет, а другой – просто прикрытие. Блондин и был этим прикрытием. Возможно, если бы убийца в вас не попал, начал бы стрелять он и, скорее всего, ушел бы, пока внимание толпы было приковано к человечку, разряжающему пистолет в автомобиль президента. У блондина, вероятно, была пушка с глушителем, или же он планировал в суматохе выдать себя за копа или представителя Секретной службы. Так или иначе, а я ошибся, решив, что если в прошлый раз он нажал курок, значит, и сейчас стрелять будет он. Ошибся.

– Ты сделал все, что мог. Если бы другие люди работавшие на меня, сделали все возможное, как и ты. Ладно. Они ведь не сделали, верно?

– По этому поводу от меня высказываний не ждите

– Я окончательно решил, что виноват сам. Мне было что сказать, но я не стал этого делать и просто спросил:

– Вы видели газеты?

– Они мне их не показывают, – ответил Сермэк. – Рассказали основное. Зангара? Это его фамилия?

– Да, фамилия.

– Говорят, он итальянец.

– Верно.

– Что пишут газеты?

– Что этот Зангара пытался застрелить Рузвельта.

Он слегка улыбнулся:

– Хорошо.

– Я подумал, что, может быть, и вы сочтете, что так будет лучше. Это одна из причин, по которой я держу язык за зубами.

– О чем?

– Помните того садовника, которого я подозревал? Я еще хотел, чтобы вы спросили у зятя, нанимал ли он его?

Сермэк кивнул.

– Так вот, я не проверил все тщательно до конца. Это еще одна моя ошибка. Без сомнения, ваш зять нанимал садовника, но человек, которого я видел за стрижкой изгороди около дома, выдавал себя за другого. Это был Зангара. Проверял, видно, обстановку.