Чёрный ангел

— Такие деньги честным трудом не заработаешь!

— Мама! — взвился папаша. — Ты не перестаёшь меня удивлять. Когда-то я считал тебя самой доброй, мудрой и справедливой женщиной на свете. Но с тех пор как… в общем, с тех пор как Тася ушла, тебя словно подменили. Ты же знаешь, какой она честный, порядочный человек, сама когда-то подшучивала над её чрезмерной щепетильностью! А говоришь такие чудовищные вещи!

— Честные и порядочные люди не калечат детей! Щепетильная мать никогда бы не бросила своего ребёнка. А уж чтобы ни разу не навестить брошенную дочь, чтобы никогда не прислать ей хотя бы паршивой открыточки ко дню рождения, нужно быть настоящим чудовищем!

— На твоём месте я бы не стал бросаться такими обвинениями. Неизвестно ещё, кто кого больше покалечил! Люська через три недели уже скакала, в «классики» играла, а Тася…

— Люсеньке было всего пять лет! Как ты смеешь!..

— Ладно, хватит! Сколько можно вспоминать эту историю! Даже если Тася одна во всем виновата, срок давности давно истёк!

— Истёк?! Да я никогда…

— Ты никогда не скажешь о ней доброго слова, что бы она ни делала, так? Не очень-то красивая позиция для человека, который живёт практически за её счёт! Или ты не заметила, что мы стали жить гораздо лучше, хотя ты бросила свои газеты, а я наполовину свернул добровольную каторгу по выращиванию «липы»? (Папаша подрабатывал, решая студентам задачи, рисуя чертежи, стряпая курсовые и дипломные работы.) Как, по-твоему, чьи деньги ты тратила, обновляя свой гардероб?

— Я имею на это полное право! Я ращу её дочь!

— Многие твои подруги тоже растят внуков, но не каждая покупает себе шубы на деньги невестки, обливая её при этом грязью!

Тут бабушка привычно схватилась за сердце, дед потянулся к уже приготовленному пузырьку с лекарством, а папаше опять пришлось каяться и просить прощения. Людмила от души презирала его за слабохарактерность, но непонятное упорство, с которым он снова и снова вставал на защиту Этой Твари, будило в ней ярость. Как он смеет принимать сторону чудовища, поднявшего руку на его родную дочь! Как может простить бессердечной гадине полное равнодушие к собственной плоти и крови?

Когда алименты доросли до полутора тысяч долларов в месяц, разразился новый скандал.

— Господи! Это сколько же она получает? — прошептала ошеломлённая бабушка. — Шесть тысяч? Боже милосердный, а в рублях сколько? Никак не переведу, все в нулях путаюсь. Вы только представьте себе, как бы Люсенька благоденствовала, если бы эта… женщина её не бросила! За границей могла бы учиться, в лучших частных школах!

— Мама, перестань! Ты бы никогда не отпустила от себя Люську, будь те школы хоть золотые. И потом, я сомневаюсь, что Тася столько зарабатывает. Она вполне способна отдавать нам львиную долю своей зарплаты. — Отец нахмурился. — Надо бы позвонить ей, сказать, чтобы не глупила.

— Не волнуйся, сынок, я уверена: по доброй воле она нам ни копеечки лишней не отдаст.

— Мама, зачем ты так? Мы прожили с Тасей почти шесть лет. Большей бессребреницы я за всю остальную жизнь не встречал.

— По-моему, за эти шесть лет ты вообще не сумел разглядеть в ней ни одного недостатка. Что лишь доказывает, насколько у тебя плохое зрение.

Папаша в ответ грубо намекнул, что у бабушки с возрастом расстроилось не только зрение. Далее последовала сцена с традиционными приступами — сердечным и покаянным.

Бабушка, разумеется, оказалась права. Когда отец позвонил Этой Твари и спросил, не слишком ли щедрые она выплачивает алименты, та заверила, что отчисляет ровно столько, сколько положено по закону. Но бабушку совсем не обрадовало это подтверждение её правоты. Напротив, она расстроилась до такой степени, что слегла.

— Люсенька, — позвала Светлана Георгиевна слабым голосом, когда Людмила принесла ей травяной чай. — Закрой, пожалуйста, дверь и сядь сюда. — Она похлопала по кровати рядом с собой. — Мне нужно с тобой поговорить. Ты слышала, что сказал папа? Твоя, с позволенья сказать, мать…

— Выплачивает мне ровно двадцать пять процентов от зарплаты, — закончила за неё Людмила, поскольку Светлана Георгиевна подбирала слова с трудом. — Ну и что тебя так расстроило, бабуля? Ты же сама это предсказала.

— Да, но в глубине души я надеялась, что ошибаюсь. Нам необходимо урезать расходы, а тебе пора взяться за ум и как следует подналечь на учёбу.

— Почему? — удивилась Людмила, сбитая с толку неожиданным поворотом разговора.

— Потому что с того дня, когда тебе исполнится восемнадцать, ты больше не получишь от этой… женщины ни гроша. Она платит по закону, не по совести, а закон не обязывает содержать совершеннолетних детей. Мы должны скопить достаточно денег, чтобы обеспечить тебя на время учёбы в университете…

Бабушка говорила ещё долго, но Людмила ничего не слышала. Новость её оглушила, ошеломила. Через каких-нибудь четыре года их снова отбросит за черту бедности! И даже ещё дальше, чем в прошлый раз, потому что бабушка с дедушкой уже старенькие и вряд ли смогут работать, да и кто их возьмёт, семидесятипятилетних! Придётся снова носить старые тряпки, есть всякую гадость, отказывать себе буквально во всем и ловить на себе насмешливые взгляды подруг. Нет, во второй раз ей такого унижения не пережить! Бабушка права, нужно немного поужаться. Скопить денег хотя бы на пару лет беззаботной студенческой жизни, чтобы предстать перед новыми соучениками не Золушкой-замарашкой, а Золушкой-принцессой, подцепить своего принца, сынишку какого-нибудь богатенького буратино, а там уже пускай он думает, как обеспечить жене достойный уровень жизни. Слава богу, Эта Тварь не передала дочери по наследству свою безобразную рожу! В надлежащей упаковке, с надлежащим макияжем Людмила способна вскружить голову кому угодно. Но для того чтобы они были надлежащими в нужное время, сейчас приведётся ввести режим жёсткой или хотя бы полужёсткой экономии. И налечь на учёбу, которую Людмила несколько подзапустила в уверенности, что все равно поступит, куда захочет, — если не по конкурсу, то на платное отделение.

Но решить куда проще, чем сделать. С экономией вышел полный пшик. В лицее и всегда-то учились в основном дети из обеспеченных семей, а в последние годы богатых сынков и дочек стало ещё больше. Людмила уже не претендовала на статус самой стильной девочки в классе, но отказаться от звания просто стильной было выше её сил. А стиль — удовольствие дорогое. Времена, когда можно было прилично одеться на сто долларов, давно прошли. К тому же, в четырнадцать лет уже начинаешь понимать: для того чтобы произвести впечатление на знатока, недостаточно надеть эффектное платье и туфли. Во-первых, платье и туфли должны быть от какой-нибудь известной фирмы, а во-вторых, каждая деталь туалета, каждая мелочь должны быть им под стать. Дешёвенькие часы или колечко в комплекте с сумочкой и туфлями от «Гуччи» смотрятся даже более жалко, чем в сочетании с турецким кожзамом, ибо второе говорит просто о недостатке денег, а первое указывает на полное отсутствие вкуса и чувства стиля. Правда, Людмиле хватало благоразумия не покушаться на лучшую продукцию фирм класса «Гуччи» (с такими запросами нужно сначала обзавестись мужем-миллионером), но и самый скромный комплект аксессуаров, украшенных знаменитыми лейблами, стоил больше, чем Эта Тварь переводила в месяц.

С учёбой тоже не все складывалось гладко. Конечно, способностей Людмиле было не занимать, зато с усердием дело обстояло хуже. В начальных классах, благодаря врождённому уму и цепкой памяти, ей все давалось с волшебной лёгкостью, без малейшего усилия. Теперь домашние задания часто требовали серьёзной самостоятельной работы и Людмиле приходилось тяжело, не хватало навыка к кропотливому труду, а взять препятствие с наскока удавалось далеко не всегда. И потом, четырнадцать лет — не тот возраст, когда можно погрузиться в учёбу с головой, поскольку голова обычно занята совершенно другим. Жизнь подростка-старшеклассника бьёт ключом — компании, тусовки, вечеринки, бурление страстей. Эта круговерть затягивает людей и поустойчивей Людмилы, всегда тяготевшей к компанейским развлечениям. Посопротивлявшись совсем немного, она предпочла плыть по течению — будь, что будет.

И все бы ничего, если бы не страх, сидевший где-то в подкорке. По ночам ей опять, как когда-то в детстве, начали сниться кошмары. Например, такой: выходит она из дома в нарядном платье и идёт по улице, гордо глядя перед собой, ни на кого не смотрит — любуйтесь, мол, вот я какая. Потом замечает странные взгляды — один, другой. Вот уже целая толпа набежала, все пялятся, вытаращив глаза, на лицах — непонятные гримасы. Людмила нервничает, потом не выдерживает и оглядывает себя. Что это? На ней уже не платье, а какие-то лохмотья. Они расползаются на глазах, и она остаётся совершенно голой. И тут толпа разражается глумливым хохотом. Народ держится за животы, сгибается пополам, тычет в неё пальцами… Она просыпается с бешеным сердцебиением и долго не может успокоиться. Но хуже всего, что сон не забывается, воспоминание о нем может всплыть в самый неподходящий момент, хотя бы на той же тусовке, и тогда Людмиле в собственном смехе слышится что-то истеричное, а общее веселье кажется отчаянным, словно удаль солдатской попойки накануне битвы, обречённой на поражение.

Страх нищеты может быть сильнее страха смерти, оттого-то в газетах то и дело мелькают сообщения о безработных психах, прикончивших собственную жену, детей и себя впридачу. И Людмила испытала эту истину на собственной шкуре. К шестнадцати годам она чувствовала себя разбитой, обессилевшей, внутренне опустошённой бесконечными поисками выхода из тупика. Нет, выход, конечно, существовал, она увидела его давно, ещё в тот день, когда бабушка предупредила о грядущем прекращении денежных вливаний. Но для Людмилы он был неприемлем. Подольститься к Этой Твари, помириться с ней?.. Нет, лучше умереть.

И все-таки она сломалась. Неопытному канатоходцу необходимо знать, что внизу натянута страховочная сетка, иначе он ошибётся и упадёт. Людмиле тоже любой ценой была необходима страховка, иначе она могла попросту спятить. Поняв это, она решилась предпринять кое-какие шаги для сближения с Этой Тварью. Но для начала следовало разведать обстановку.

Её ждало пренеприятнейшее открытие. Нет, хуже: Эта Тварь снова, как в детстве, нанесла ей подлый удар. Людмила не могла сказать, из чего сложилось её представление о матери — в их доме по понятным причинам о Таисье почти не говорили, — но оно у неё имелось, и вполне определённое. Некрасивая, хмурая, нелюдимая баба, всем радостям жизни предпочитающая глотание книжной пыли. Бесчувственная высохшая особа, начисто лишённая женственности и подавляющая мужчин своим интеллектуальным превосходством. Синий чулок, библиотечная крыса, просто-таки обречённая на участь старой девы. Правда, ей все же удалось подцепить мужа, но только потому, что в отцовском институте девицы были редким явлением, а на безрыбье, как известно, и рак — рыба.

Каково же было потрясение Людмилы, когда в ходе её предварительной рекогносцировки выяснилось, что Эта Тварь нашла себе ещё одного мужика! Причём, по данным старух, сладострастно сплетничающих у подъезда, — мужика интересного, положительного и культурного. Правда, по тем же данным, в официальный брак эта парочка вступать не спешила, но отношения между ними были самые нежные и трепетные. Более того, Эта Тварь беременна от сожителя и вот-вот должна родить.

Известие об ожидаемом ребёнке подкосило Людмилу окончательно. Очаровать, расположить к себе бессердечную гадину, давным-давно выбросившую дочь из своей жизни, было задачей трудной, — особенно учитывая истинные чувства, которые питала к ней Людмила. Трудной, но не безнадёжной. Если мать-злодейка страдает от одиночества, если в глубине души терзается чувством вины, то появление дочери, готовой все простить и забыть, способно сотворить чудо. Но только не в том случае, когда Эта Тварь наслаждается объятиями нового хахаля и воркует над новорождённым ублюдком.

Людмила никогда бы не подумала, что её застарелая ненависть может так раскалиться. Жжение в груди было осязаемым, словно там развели костёр и подбрасывают, подбрасывают, подбрасывают в него все новые вязанки хвороста. Из страха свихнуться Люся открылась бабушке, хотя сначала не хотела никого посвящать в свою тайну. Бабушка её не разочаровала.

— Будь она проклята! — кричала Светлана Георгиевна, белая от ярости. — Чтоб у неё родился больной урод! Чтоб она сдохла, подлюка!

И вот, спустя полтора года второе пожелание бабушки сбылось. Друзья Этой Твари даже не потрудились известить дочь. О гибели матери сообщил милиционер, и то не сразу, а через два дня после убийства. Выслушав его, Людмила посмотрела на бабушку и увидела в её глазах отражение своего торжества. К сожалению, милиционер оказался глазастым. Сочувственные нотки в его голосе моментально сменились жёсткими.

— Могу я узнать, Людмила Андреевна, когда вы в последний раз видели мать и что делали вечером в пятницу, двадцать девятого ноября? Последний вопрос относится и к вам, Светлана Георгиевна.

Бабушка ответила за обеих:

— У Людмилы вот уже двенадцать лет как нет матери. За эти годы ни я, ни Люсенька ни разу не встречались с этой женщиной, не видели её, не разговаривали с ней и не переписывались. В пятницу вечером мы с мужем сидели дома, а девочка ходила в гости к подруге. Люсенька, надеюсь, вы с Дашей весь вечер провели вместе?

— Конечно, бабушка, не волнуйся, с моим алиби все в порядке, — усмехнулась Людмила.

— Как своевременно! — удовлетворённо заметила Светлана Георгиевна, когда оперативник ушёл. — Через десять дней у тебя день рождения. Я все ломала голову, как мы будем выкручиваться без её алиментов. А теперь ты получишь наследство, и весьма приличное, ведь это ж какие деньги она получала! Опять же квартира… Хороший подарок к совершеннолетию. Только давай постараемся не показывать своей радости папе. Бедный Андрей! — Бабушка вздохнула. — Боюсь, он расстроится. И чем она его к себе привязала?

Отец и впрямь принял новость тяжело. Выслушал, потом молча сгрёб в охапку пальто, ушёл из дома и целую ночь пропадал неизвестно где, а когда вернулся, заперся у себя в комнате. На следующий день не пошёл на работу, не ел, не разговаривал, не отвечал на вопросы. Сегодня снова исчез с утра пораньше, никто не видел и не слышал, как он уходил.

Вечером, услышав шевеление ключа в замке, а потом шорох одежды в прихожей, Людмила подумала, что сейчас отец снова молча закроется у себя, но он вдруг вошёл в кухню, где они с бабушкой и дедушкой ужинали.

— Послезавтра похороны, — сказал он в пространство. Постоял, подошёл к мойке, ополоснул чашку, налил себе воды, выпил и неожиданно обратился к дочери: — Люся, я знаю, ты никогда её не любила… Но она — твоя мама, и её больше нет. Ты пойдёшь послезавтра со мной?

Людмила открыла было рот, чтобы ответить, и тут заметила, что бабушка усиленно ей моргает: да, мол, соглашайся, да, да! Она удивилась, но послушно сказала:

— Хорошо.

После ужина бабушка прокралась к ней в комнату с видом подпольщика, явившегося на конспиративную квартиру.

— Я боялась, ты откажешься. Это было бы тактической ошибкой. Нельзя настраивать против себя друзей твоей матери. Не забывай: ты не единственная наследница, есть ещё этот байстрюк. Да, по закону тебе положена половина, но в её доме, конечно же, есть неучтённые деньги и ценности, которые кое-кто вполне может прибрать к рукам. Если ты произведёшь хорошее впечатление на друзей Таисьи, они помогут тебе добиться справедливого раздела. У неё, насколько я помню, была близкая подруга, Елизавета. Жила в квартире напротив. Если они не раздружились и Елизавета не переехала, она наверняка посвящена во все дела твоей матери, знает в доме каждую безделушку… Конечно, я понимаю, тебе противно туда идти, изображать скорбь и все такое, но ты уж потерпи…

— Ничего ты, бабуль, не понимаешь! Я и без твоих подмигиваний согласилась бы, и вовсе не ради наследства. Увидеть Эту Тварь в гробу… Неужели ты думаешь, что я могла отказать себе в таком удовольствии?

10

Питер думал, что знает о боли все. Впервые она появилась в его жизни после смерти матери, но тогда он был ещё ребёнком, и знакомство продолжалось недолго. За два года он почти забыл о существовании этой безжалостной дамы, но её такое положение вещей, по-видимому, не устраивало. Она вновь напомнила о себе, а точнее ворвалась в дом Пита вместе с известием о смерти отца и вцепилась в мальчика мёртвой хваткой. Она шла с ним за отцовским гробом, сопровождала его в школу, поселилась с ним в одной комнате, злорадно наблюдала за его неловкими попытками завести друзей, терзала его вместе с самыми злокозненными соучениками, не давала ему покоя по ночам, когда мучители Питера засыпали, разъедала его душу, когда он, уже в университете, тосковал от одиночества. Ненадолго покинув своего любимца, она с новой силой стиснула его в объятиях, когда он очнулся после аварии в больничной палате, и уже не отступала ни на шаг. Оплакивала вместе с ним смерть жены, сидела у изголовья, когда он приходил в себя после операций, стальным обручем сдавила ему грудь, когда адвокат принёс видеокассету с предсмертным признанием Денизы, вложила в руку фруктовый нож, нашептала, чтобы он полоснул себя по венам, надоумила его собирать снотворные таблетки и водворилась в его доме, когда Питера наконец выписали из последней клиники. За долгие годы близости он так свыкся с ней, что перестал её замечать. И она, казалось, тоже утратила к нему интерес. Во всяком случае, Питеру удалось оторваться от неё во время скитаний по Америке, а потом и вовсе удрать в Россию. Но через три года, когда он решил, что освободился от неё окончательно, она явилась снова. Обрушилась на него, как лавина, смяла, скрутила, и, заглянув ей в лицо, Питер вдруг понял, что, несмотря на давнее знакомство, не знает о боли ничего.

Россия встретила его неласково — грязью, слякотью, хмурым небом, мрачными злыми лицами. Правда, друзья Майка приняли гостя хорошо, но их радушие было каким-то натянутым, скованным, лишённым той открытости и непосредственности, к которым приучили Питера обитатели маленькой русской колонии в Лос-Анджелесе. Хозяева любезно показали гостю Москву, помогли ему найти и снять квартиру, купить российские водительские права и подержанную «Тойоту» и, снабдив напоследок десятком полезных советов, предоставили Питера самому себе.

Не обретя душевной близости с новыми знакомыми, Питер не стал делиться с ними своими планами и, отвечая на вопрос, что привело его в Россию, сослался на желание воочию увидеть страну, которую узнал и полюбил по рассказам Майка и других обитателей лос-анджелесских трущоб. Русские посмотрели на него с жалостью. Старый друг Майка, Александр, с сомнением покачал головой:

— Михаил слишком давно уехал отсюда, — сказал он. — Теперь это совсем другая страна. Люди очень изменились. Одни делают деньги, снедаемые алчностью, другие рвутся из жил, чтобы свести концы с концами. Одни бессердечны и высокомерны, других душит зависть и злоба. Доброта и бескорыстие ушли в прошлое. Боюсь, вам у нас не понравится.

Через месяц жизни в России Питер начал разделять его опасения. От прохожих на улицах веяло безразличием или нескрываемой враждебностью. Повсюду, даже на школьных дворах и детских площадках царила матерная брань. Продавщицы в магазинах хмуро выкладывали на прилавок требуемый товар, не удосуживаясь не то что улыбнуться — хотя бы удостоить покупателя взглядом. Даже соседи по дому на любезное приветствие Питера отвечали подозрительными, насторожёнными взглядами.

Однажды ему посчастливилось познакомиться в кафе с хорошенькой дружелюбной девушкой. Питер лихорадочно соображал, как бы продолжить знакомство, не отпугнув милое дитя своей настойчивостью, когда «дитя» фамильярно обхватило его за шею и шепнуло на ухо:

— Куда едем: к тебе или ко мне? — Увидев сначала недоумение, а потом и ужас в глазах клиента, девица рассмеялась: — Да не бойся, милый, я не заразная. И беру совсем недорого: двести баксов в час за полный комплект услуг.

Придя к выводу, что случайные знакомства ничего хорошего не сулят, Питер решил искать избранницу, устроившись на работу. После приезда в Москву он несколько раз заглядывал в американское посольство, побывал на нескольких приёмах и даже обзавёлся двумя-тремя приятелями. К одному из них, Полу Фишеру, он и обратился за советом по поводу трудоустройства. Узнав, что Питер свободно владеет русским, а по образованию экономист, Фишер сосватал его в международное информагентство. Питеру предложили делать обзоры статей по экономике, печатаемых в русской периодике и сопровождать их собственным резюме.

Работа его увлекла, к тому же помогла заполнить пустые тягостные дни, но мало способствовала достижению главной цели. Трудился Питер в основном дома, в агентство выбирался не чаще двух раз в неделю и во время своих коротких визитов так и не приглядел девушку, с которой хотел бы сойтись поближе. Нет, русских сотрудниц в агентстве хватало, но они мало чем отличались от американок. Внешняя любезность плохо скрывала их холодную деловитость и амбициозность. Как и их американские сестры, молодые русские дамы были нацелены на успешную карьеру, и окружающие интересовали их лишь в той мере, в какой могли ей способствовать.

Питер почти совсем разуверился в успехе своего предприятия, но пока не сдавался. Вспоминая Галу и Таню, он говорил себе, что эта земля ещё десяток лет назад рождала таких женщин в изобилии, не могла же она за столь короткий срок полностью оскудеть. Нужно только запастись терпением, и удача обязательно ему улыбнётся.

Она улыбнулась ему, и улыбнулась от души, но сперва всласть над ним поиздевалась.

Однажды Питер, на минутку выскочивший в булочную, столкнулся с грузовиком. Точнее, грузовик, медленно пятившийся к служебным дверям магазина, зацепил его и сбил с ног. Но, упав, Питер ударился головой и потерял сознание. Пришёл в себя, грязный и окровавленный, в машине «скорой помощи», которая доставила раненого якобы в больницу, а по мнению Питера — прямиком в чистилище. Не осмотрев и даже не обмыв его окровавленную голову, не предложив ему переодеться, санитары уложили пациента в коридоре на облезлую железную кровать, прикрытую ветхим тюфяком в тошнотворных пятнах и, сочтя свой самаритянский долг исполненным, капитально о нем забыли. Питер пытался привлечь внимание медсёстры, время от времени дефилировавшей по коридору, но она, даже не повернув головы, гордо проплывала мимо. Посетители, приходившие навестить других пациентов, испуганно шарахались, когда их окликало странное существо, чью видовую принадлежность было почти невозможно определить из-за засохшей кровавой корки, стянувшей лицо и руки. В конце концов Питер понял, что помощи не дождётся, и рискнул встать. Добрёл до туалета, умылся, кое-как отчистил куртку и удрал из больницы. Впрочем, его никто не пытался остановить.

Шатаясь от слабости и головокружения, он наконец поймал машину, водитель которой оглядел потенциального пассажира с сомнением, однако согласился отвезти беднягу по нужному адресу. Правда, запросил сто долларов и потребовал плату вперёд. Дома Питер позвонил Александру и попросил найти частного врача. К счастью, рана оказалась неопасной.

— Повезло вам, голубчик, — говорил врач, накладывая швы. — Ранка поверхностная, кожа рассечена, но и только. А что крови много, так на голове любая царапина обильно кровоточит. Полежите денька два-три, и будете как новенький.

Ещё не вполне оправившись от пережитого ужаса, Питер подцепил грипп. Напуганный знакомством с местной медициной, он решил лечиться самостоятельно — аспирином и липовым чаем. Поскольку жил он один и близких друзей не завёл, ему, невзирая на высокую температуру, приходилось самому ходить за продуктами и лекарствами. Эти походы, естественно, не способствовали выздоровлению. Температура со временем сползла до тридцати семи с половиной градусов по Цельсию, и застыла, зато появился нехороший, царапающий грудную клетку кашель. Видя, что самочувствие не улучшается, Питер смирился с необходимостью проконсультироваться у специалиста. Он позвонил пользовавшему его доктору, и тот порекомендовал ему коллегу-терапевта. Терапевт осведомился, выходит ли Питер из дома, и пригласил его к себе на приём:

— В поликлинике мы вам сразу и анализы сделаем, и снимочки. Обследуем по высшему разряду.

Тот день не задался с самого утра. Выйдя во двор, Питер обнаружил, что у его «Тойоты» проколото заднее колесо. Сил ставить запаску не было, и он решил добираться до поликлиники на метро. Когда он, совершенно измученный, доплёлся до места, то нарвался на милицейское оцепление. Из здания поликлиники торопливо выходили люди. Судя по обрывкам разговоров, причиной суматохи был анонимный звонок. Звонивший сообщил, что в здании заложена бомба.

Питер смутно помнил, как поплёлся обратно к метро, как по дороге понял, что не дойдёт и завернул в какой-то кинотеатр. Просидев в забытьи весь сеанс, он купил билет на второй, который тоже благополучно проспал. Потом долго сидел в кафе, откуда его изгнала злобная официантка, недовольная клиентом, заказавшим за целый час только два стакана сока. Потом он пытался поймать машину, но, видимо, неудачно, потому что следующая сцена, запечатлевшаяся в его памяти, явно происходила в вагоне метро: он стоит, повиснув на поручне, перед женщиной, читающей книгу. Женщина поднимает глаза и, поколебавшись, встаёт.

— Садитесь, пожалуйста.

Питер падает на освободившееся место и выключается.

Так судьба свела его с Ирен.

Впервые за много-много лет Питеру снилась мама. Она касалась его лба прохладными губами, поддерживая прохладной ладонью затылок, поила его каким-то душистым питьём, заботливо подтыкала одеяло. Питер хотел попросить, чтобы она с ним поговорила, но мама отступила в темноту. Откуда-то издалека послышалось неразборчивое бормотание, и вскоре другие руки — сухие, шершавые — начали бесцеремонно ворочать, мять Питера, выстукивать морзянку на его спине, тыкать в ребра холодным металлическим кружком.

Провал. Снова голоса. Прикосновение к телу мягкой влажной ткани. Укол в ягодицу. Быстро надвигающаяся темнота, совсем нестрашная, напротив, тёплая, ласковая, убаюкивающая. Потом темнота потихоньку рассеивается, и он снова ощущает мамино присутствие.

Питер открыл глаза. Женщина, склонившаяся над ним, ничем не напоминала маму. Разве что цветом глаз — насыщенным тёмным цветом кофейной карамельки.

— Кто вы?

Женщина выпрямилась и засмеялась.

— Серьёзный вопрос. Кто мы? Зачем явились в этот мир?.. — продекламировала она с выражением — Вы в этом смысле? Меня зовут Ирина. Для друзей — Ирен. А если хотите узнать что-то ещё, сформулируйте вопрос поточнее.

— Я тебя нашёл, — уверенно сказал Питер и тут же погрузился в глубокий спокойный сон.

Его мать звали Айрин.

Позже, когда Ирен рассказала, как он к ней попал, Питер поразился хитроумному узору, вытканному судьбой. Грузовик, кошмар чистилища, именуемого больницей, свирепый вирус, разгулявшийся в организме, необходимость вылазок в магазины невзирая на высокую температуру, осложнение болезни, проколотая шина, бомба, заложенная или не заложенная в здание поликлиники, — все, что он принимал за козни злого рока, обернулось путеводной нитью, ведущей к Ирен.

— Сначала я ужасно на тебя разозлилась, — рассказывала она. — В кои-то веки удалось занять сидячее место, и тут какой-то пьяный мужик чуть ли не падает мне на колени. Но когда я увидела твоё лицо, сообразила, что пьянство тут ни при чем. Когда мы доехали до моей остановки, я уже была уверена, что ты без сознания. Представила, как тебя брезгливо трясут на конечной, а потом, махнув рукой, бросают в вагоне, и ты катаешься туда-сюда, пока какой-нибудь сердобольный милиционер не поволочёт тебя в вытрезвитель… В общем, пропустила я свою остановку. На конечной мне помогли дотащить тебя до скамьи, и я уже собиралась бежать за врачом, когда ты вдруг открыл глаза и, как мне показалось, пришёл в себя. Я объяснила, что ты болен, сейчас придёт врач, и тебя, возможно, отвезут в больницу. При слове «больница» на твоём лице отразился такой ужас, что у меня просто не хватило духу вызвать «неотложку». Я решила позвонить твоим родственникам, с тем чтобы они приехали и забрали тебя домой, но ты сказал, что живёшь один, ни родственников, ни друзей у тебя нет. Оставался единственный выход — отвезти тебя к себе. Ох, как мне досталось от Лиски и Ольги Никитичны! Лиска — моя подруга, а Ольга Никитична — старая знакомая, она была нашим участковым терапевтом, но сейчас уже на пенсии. Я сама её позвала, попросила тебя осмотреть. Она приехала, простукала тебя, а сама все бурчала себе под нос: «Совсем спятила, девка! Притащила в дом неведомо кого. А если он маньяк? А если заразит какой-нибудь гадостью?» Я говорю: «Вы же врач, Ольга Никитична, вот и скажите мне, может он меня заразить?» А она мне: «Я тебе не КВД, сифилис и лепру не диагностирую. Пневмония у твоего бомжа, причём запущенная. Надо антибиотики колоть, витамины. Короче, вызывай „скорую“, сама не справишься». А я вспомнила твой затравленный взгляд, когда заговорила о больнице, и пожалела тебя. Справлюсь, говорю. Я уколы давно научилась делать, ещё когда мама болела…

Питер рассказал ей свою историю сразу, как только очнулся после целительного сна. Рассказал полностью, без купюр, не прибегая к легенде, которую придумали для него друзья в далёком Лос-Анджелесе. Он был уверен, что если Ирен согласится стать его женой, то не ради денег, не ради положения в обществе. Через неделю Питер сделал ей предложение и убедился в своей правоте. Ирен ему отказала.

— Ты ошибся, Петенька, — сказала она ласково. — Я не та, кого ты ищешь. Мне ясно дали понять Оттуда, — она кивнула на потолок, но имела в виду, конечно, более высокие сферы, — что я рождена не для семейной жизни. Однажды я уже попыталась оспорить это табу, и моя попытка не привела ни к чему хорошему. Не буду скрывать, ты мне очень симпатичен. Я не знаю другого такого благодарного, доброго, нежного человека. Наверное, я могла бы тебя полюбить. Но выйти замуж и родить тебе ребёнка — нет. Тебе нужна другая женщина.

Но Питер твёрдо знал, что другая ему не нужна. Сам удивляясь своему напору, он в конце концов сломил упрямство Ирен. Она стала его женой, пусть не де-юре, но де-факто, и родила ему сына. Два с половиной года они были безмятежны и счастливы.