Чёрный ангел

— Не обязательно. Они просто могли следить за мной в четверг, когда я мотался по городу, разыскивая свидетелей — мужа Ирен, Лизавету, Эдика… Конечно, с тех пор прошло уже три дня, у них была солидная фора, но, может быть, мы ещё успеем… Черт, ну почему я только сегодня сообразил сунуться к Мусиной? С этого надо было начинать!

— Ладно тебе причитать. Лучше займёмся делом. С чего начнём?

— Давай с Вязникова. Я ещё раз съезжу к нему домой, поговорю с соседями, а ты навести его «голубок». В смысле, подчинённых. Ты говорил, что директор с ними нежен, записочки им оставляет? Значит, он наверняка не захочет, чтобы девочки волновались, и найдёт способ с ними связаться. — Борис знаком подозвал официантку и попросил счёт. — Нет, ты все-таки живодёр, Пых! Надо же, присосался к нищему отцу семейства! Здоровый крепкий мужик, свободный, одинокий…

— Так уж и быть, чаевые — от меня, — проявил щедрость Виктор.

Они оделись, вышли на улицу и через несколько шагов столкнулись с цыганкой.

— Подайте ребёнку на молоко, — сунулась она к Виктору.

— У меня, кажется, дежа-вю, — пробормотал он Борису, остановившись. — Сейчас ты скажешь, что ко мне клеются классные красотки. Эй, девушка! (Цыганка поспешно отступила, повернулась и вдруг бросилась бежать.) А как же ребёнку на молоко?

Халецкий, до которого только теперь дошёл смысл происходящего, бросился в погоню. Через три минуты он вернулся, тяжело дыша.

— Свернула в подворотню, и как в воду канула. А ты чего стоял, ушами хлопал? Кофе расплескать боялся?

— Я же говорил тебе: болею. С температурой тридцать семь и шесть бегать противопоказано. Борь, а что все это значит? На меня сначала цепляют «жучка», а потом отцепляют? Зачем? И откуда они знают, где мы встречаемся?

— Телефоны наши, небось, прослушивают. А жучка отцепляют, чтобы ты его случайно не обнаружил, балда. Нет, а я-то лопух! Знал ведь, что такое возможно, и все равно распелся, как тетерев на току. Ладно, Пых, идём скорее. Нам теперь придётся бежать впереди паровоза.

17

Светлана Георгиевна, безусловно, принадлежала к породе русских женщин, воспетых поэтом Некрасовым. Если Людмилу запертая дверь повергла в бессильную ярость, то её бабушка даже бранного слова пожалела в адрес мужа и сына, только скривила презрительно губы и пошла вызывать слесаря.

— Вот что, Люсенька, — сказала она внучке, пока слесарь, громко пыхтя по ту сторону двери, перепиливал ригель. — Боюсь, это мероприятие затянется надолго. Мы не можем бросить открытую квартиру, придётся ждать, пока не поставят новые замки. Не знаю, сколько провозится этот астматик, но непохоже, чтобы он стремился в книгу рекордов. Поэтому поезжай-ка ты без меня. Как вызволят нас из заточения, так сразу и поезжай.

Хотя Людмила чувствовала себя несколько неуютно при мысли о сольном выступлении перед незнакомой и, может быть, даже враждебно настроенной аудиторией, предложение бабушки показалось ей разумным. Но визит на работу матери не принёс ничего, кроме злости и разочарования.

Войдя в вестибюль и оглядевшись, Людмила увидела сбоку стол с пепельницами и группу курильщиков, пьяных и печальных. Пока она подыскивала слова, объясняющие цель её визита, растрёпанная рыжая девица с потёками туши на щеках равнодушно сообщила ей, что кабинет стоматолога наверху, а остальные конторы сегодня закрыты. После этого объявления Людмила окончательно растерялась, но тут из-за стола поднялась сидевшая в дальнем конце брюнетка, которая заправляла всем на похоронах, и, узнав посетительницу, сказала:

— Вы на поминки? Проходите. — И махнула рукой в сторону полуоткрытой двери.

На лицах остальных курильщиков, только что взиравших на Людмилу с тупым безразличием, появился интерес. «А это ещё кто такая?» — расшифровала она про себя вопросительные взгляды и с жалкой суетливостью поспешила удовлетворить любопытство присутствующих:

— Я — дочь покойной.

Фраза прозвучала до нелепости официально и глупо, но Людмила сильно сомневалась, что неудачная формулировка способна оказать такое действие: глаза сидящих за столом повылазили из орбит, челюсти отпали.

— Ты знала, что у Ирен есть взрослая дочь? — спросил у брюнетки бородач в мешковатом свитере после минуты молчания.

Людмила заскрипела зубами. Напрасно она боялась, что мать опорочила её перед своими коллегами — эта мерзкая тварь просто не потрудилась упомянуть о существовании дочери, будто той никогда и не было на свете. С каким наслаждением Людмила швырнула бы в эти изумлённые недоверчивые рожи все, что думает об их драгоценной Ирен, которую на самом деле звали глупым бабьим именем Таисья, об этом бессердечном чудовище, разбившем о батарею голову пятилетнего ребёнка, а потом и вовсе бросившем дочь на произвол судьбы, как паршивую собачонку. Но откровенность в данном случае была бы не лучшей политикой, и Люся благоразумно промолчала, попытавшись выдать лицевую судорогу за печальную улыбку. Брюнетка, однако, судорогу заметила, только истолковала её по-своему. Метнула в сторону бородатого укоризненный взгляд, подошла к Людмиле, обняла её за плечи и легонько подтолкнула к двери, на которую показывала раньше.

— Мы очень сочувствуем вашему горю. Ирен тут все любили. По-настоящему. А вы похожи на маму, те же глаза. Да, простите, я не представилась. Меня зовут Полина.

— Людмила, — буркнула убитая горем дочь, сражаясь с искушением оспорить своё сходство с матерью.

Её привели в небольшой зал, помогли снять пальто, усадили за стол, налили водки, положили на тарелку блинов и кутьи.

— Помянем Иринку ещё раз, — сказал кряжистый блондин с широким мужицким лицом. — Светлейшей она души человек. Быть ей в следующем воплощении бодхисатвой.

С этими словами он одним махом вылил в себя неслабую дозу прозрачного зелья, и на его голубых глазках выступили слезы страдания — то ли от разлуки со светлейшей Ирен, то ли от залихватского глотка.

Людмила тоже выпила водки — сначала рюмку, потом другую. После этого кристалл ненависти, резавший ей нутро острыми алмазными краями, немного помутнел и размягчился. Она без особого напряжения сплела слезливую историю и скормила её скорбящим, которые внимали ей с жадным любопытством.

— Когда мне было пять лет, мама сильно заболела — у неё было что-то вроде нервного срыва. Её надолго положили в клинику и даже дали инвалидность. Папа очень любил её и никогда бы от неё не отказался, но она не хотела быть ему обузой и сама настояла на разводе. Мама болела очень долго, несколько лет, а когда выздоровела, полюбила другого мужчину. Она бы забрала меня к себе, но бабушка ни за что не соглашалась, да и я уже привыкла жить с папой и стариками, а маму к этому времени совсем забыла. Мне так больно сейчас. Я её почти не знала и теперь уже никогда не узнаю.

Получилось очень трогательно. Кто-то из девиц, сидящих за столом, всхлипнул. Довольная собой, Людмила плавно перешла к истинной цели своего визита:

— Мне бы очень хотелось поговорить с кем-нибудь из маминых близких — с мужем, с подругой… Папа рассказывал мне о Елизавете, которая дружила с мамой всю жизнь, с самого детства. Извините, Полина, — обратилась она тихонько к сидящей рядом брюнетке, — я здесь никого не знаю. Вы не могли бы показать мне этих людей?

Полина покачала головой.

— К сожалению, их здесь нет. Насколько нам известно, муж Ирен лежит в больнице. Мы собирались его навестить, но столько времени ушло на оформление бумаг, на организацию похорон… Да, неловко получилось. Но Елизавета его навещала, я знаю. Кстати, непонятно, почему её сегодня нет. Когда мы разговаривали по телефону, она не сомневалась, что придёт. Должно быть, заболела, сейчас зверский грипп ходит. Но вы не расстраивайтесь, Люда. Мы тут все знали Ирен довольно хорошо, можем до ночи о ней рассказывать, если хотите.

И Людмиле ничего не оставалось, как выразить горячее согласие. В результате ей пришлось два часа кряду выслушивать восхваления в адрес Этой Твари и при этом ещё демонстрировать живейшее внимание и благодарность. Диво ещё, что ей удалось не лопнуть от злости и не свихнуться.

Ночью её опять мучили кошмары. Светлана Георгиевна, разбуженная криком, заварила травяной чай из мяты, пустырника и валерианового корня, а потом до утра просидела у постели внучки, охраняя её сон.

Десять лет назад, когда маленькая Люся начала кричать по ночам, отказывалась спать, бабушка отвела её к психоневрологу, практикующему нетрадиционные методы лечения. (Как и всякий советский человек, Светлана Георгиевна не доверяла официальной отечественной психиатрии.) Психоневролог рекомендовал травы, контрастный душ, расслабляющие упражнения, йоговское полное дыхание и побольше положительных эмоций. Светлана Георгиевна проявила чудеса терпения и настойчивости, заставив строптивую внучку неукоснительно следовать этим предписаниям. Каждые четыре часа бегала за ней по всему дому с противным травяным отваром, подкупая обещаниями мелких благ, склоняла к выполнению упражнений, сама на старости лет занялась йогой, крутила весёленькую музыку, правдами и неправдами выпросила у кого-то из знакомых видеомагнитофон, приносила кассеты с самыми смешными комедиями и мультиками. Через два-три месяца кошмары прекратились, и бабушка на всю жизнь свято уверовала в действенность рекомендованного комплекса. Теперь всякий раз, стоило Людмиле вскрикнуть во сне, ей была гарантирована вся обширная программа — от контрастного душа и сенного чая, до полного дыхания в позе лотоса и телевизионных развлечений.

И сегодня Светлана Георгиевна не допустила отступления от правил. Несмотря на чрезвычайную важность вопроса о наследстве, она всю субботу всячески избегала волнующей темы и старательно изображала из себя массовика-затейника. Людмила бесилась, скрипела зубами и даже поймала себя на мысли: так ли уж неправ отец? Может быть, бабка и впрямь впадает в маразм? Но тут же устыдилась несправедливого навета. Отец может думать что угодно, Люся все равно знала: в смысле остроты ума ему до бабушки далеко. Чего стоил хотя бы тот случай, когда она спасла внучку от наркомании!

Золотые мальчики и девочки, в компании которых Людмила проводила досуг, курили травку лет с четырнадцати. Марихуана — вполне невинное зелье, если не принимать в расчёт, что её потребителей со временем тянет на более «кайфовые» препараты. Когда Люсе исполнилось шестнадцать, кто-то из компании принёс на вечеринку «экстази». Домой Людмила возвращалась чуть ли не на четвереньках и молилась только об одном: чтобы бабушка ничего не заметила. Пронесло, показалось ей, когда Светлана Георгиевна, ласково сказав: «Что-то ты бледненькая. Не заболела ли?» — уложила внучку в постель. Через две недели — Людмила уже и думать забыла о той вечеринке — бабушка позвонила от своей старой сослуживицы Вали Истоминой и попросила её зайти, забрать продукты.

— Понимаешь, детка, — оправдывалась она. — Я шла из магазина и думала заглянуть к ним на одну минутку, но у нас тут возник серьёзный разговор. Не знаю теперь, когда освобожусь, а вы с дедушкой, наверное, сидите там голодные.

Хотя идти было недалеко, переться туда Людмиле не хотелось, и она попыталась отговориться, пообещав, что пожарит себе и дедушке яичницу.

— Ну что же, — вздохнула бабушка. — Значит, миноги подождут до вечера.

Консервированные миноги Люська обожала, поэтому немедленно передумала.

— Ладно, сейчас приду.

По дороге ей вдруг пришло в голову, что у Истоминых они не были очень-очень давно. А бывало, собирались по праздникам двумя семействами. У тёти Вали и дяди Игоря была дочь Нинка, года на три постарше Люси, красавица и отличница. Людмила всегда ей завидовала и смотрела немного снизу вверх. Последний раз они виделись больше двух лет назад, когда Нинка окончила школу с золотой медалью и поступила в МГУ на факультет журналистики. Истомины тогда устроили пир на весь мир и буквально светились от счастья и тихой гордости за дочь.

Когда Людмила вошла в знакомую квартиру, в первую минуту ей показалось, что она не туда попала. Чистенькая кокетливая прихожая превратилась в унылый тамбур. Обои выцвели, симпатичные миниатюры, висевшие на стенах, пропали. Тётю Валю она не узнала. Эффектная, всегда подтянутая блондинка, трансформировалась в неопрятную седую бабу, почти старуху. Но когда открылась дверь комнаты, и в коридор выползло тощее, наполовину лысое существо абсолютно дегенеративного вида и проскрипело: «Мама, это ко мне?» — вот тогда Людмиле стало по-настоящему дурно. Она подхватила бабушкины сумки, крикнула: «Мне надо бежать» — и выскочила из квартиры как ошпаренная.

— Что с ними стряслось? — набросилась она на бабушку, едва та переступила порог.

— Наркотики, — вздохнула Светлана Георгиевна. — Нина уже больше года, как пристрастилась с героину, тащит из дома все, что под руку попадётся: деньги, вещи — лишь бы дозу купить. У Валюши совсем руки опустились. Они влезли в огромные долги, месяц держали девочку в дорогой клинике, а она вернулась и через неделю опять за старое. А начиналось все с малости — гашиш, таблетки лёгкие. Боже, бедная Нина! Помнишь, какой она была? Говорят, теперь, даже если бросит, возврата к прежнему не будет. Начались необратимые процессы в мозгу.

С того дня отношение Людмилы к наркотикам определилось раз и навсегда. Никакой кайф не стоит того, чтобы через пару лет превратиться в безобразную идиотку. Пусть кто угодно тешит себя мыслями, будто травка и лёгкие «колёса» ничуть не вреднее слабенького коктейля, её на этот крючок больше не подцепишь. Людмила дорожила своей причастностью к кругу избранных, поэтому продолжала крутиться в «золотой» компании, просто теперь за некоторыми развлечениями наблюдала со стороны. Со временем она научилась извлекать из своего особого положения и удовольствие, и пользу.

Далеко не сразу до Людмилы дошло, что полученный ею жизненный урок был поразительно своевременным. Но в конце концов она сопоставила своё возвращение с памятной вечеринки, неожиданный визит Светланы Георгиевны к давно забытым Истоминым, покупку миног, совсем несвойственную бабушке готовность пожертвовать интересами голодной внучки ради разговора с посторонним, в общем-то, человеком, и в полной мере оценила бабушкину проницательность, её дипломатический гений и тонкий изобретательный ум.

Правда, сейчас никому не пришло бы в голову заподозрить Светлану Георгиевну в избытке проницательности, дипломатичности и ума. Умная, проницательная и дипломатичная бабушка не хихикала бы, как недоразвитая, пытаясь заинтересовать взвинченную до предела внучку примитивной американской комедией. Людмиле пришлось несколько раз повторить себе, что бабушка играет свою дурацкую роль из лучших побуждений, но легче не стало.

Из страха, что кошмары повторятся и следующий день снова будет потрачен впустую, она стянула у Светланы Георгиевны из тумбочки упаковку снотворного и приняла на ночь две таблетки. Хитрость удалась. Совершив несколько рейдов к дверям внучкиной комнаты и убедившись, что Люсенька спит как убитая, бабушка наутро сама рискнула затронуть тему, которая обеим не давала покоя.

— Все-таки очень странно, что Елизавета не явилась на похороны. Наверное, действительно серьёзно заболела. Как ты думаешь, будет ли прилично, если мы навестим её сегодня, справимся о здоровье? Скажем, что сильно обеспокоились, увидев, что она не пришла.

— По-моему, в проявлении заботы не может быть ничего неприличного, — решила Людмила. — Только не нужно сразу напирать на наследство.

— Что я, не понимаю, что ли? — обиделась бабушка. — Главное — навести мосты, завязать отношения, а с вопросами можно подождать до следующего визита. Впрочем, про любовника Таисьи можно ненавязчиво расспросить и сегодня. Так, для поддержания светской беседы.

Нанести визит решили ближе к вечеру, чтобы не отвлекать хозяйку от дел, которые та, возможно, запланировала на день.

— Конечно, было бы приличнее сначала позвонить, — сказала бабушка. — Но у меня нет её номера, а с твоим отцом я с позавчерашнего дня не разговариваю. И потом, всегда есть риск, что по телефону от нас под каким-нибудь предлогом отделаются. Нездорова, занята, сию минуту должна убегать… Указать незваным гостям на дверь значительно труднее.

«При условии, что хозяева дома», — мысленно добавила Людмила. И сглазила.

Светлана Георгиевна позвонила в дверь квартиры, выходившую на ту же лестничную площадку, что и дверь Этой Твари. Чуткое Люсино ухо уловило слабый шорох, потом «глазок» потемнел и дрожащий голосок спросил:

— Кто там?

— Деточка, я знакомая твоей мамы. Маму зовут Лиза, правильно?

— Да. Это она вас послала сюда? Подождите. — За дверью завозились, послышался металлический лязг, и в узкой щели, стянутой цепочкой, появилось детское лицо. Девочка выглядела лет на десять-одиннадцать. Худенькая, бледная, с толстой тёмной косой. Темно-серые глазищи смотрели на Светлану Георгиевну с отчаянной надеждой и страхом одновременно. — Вы пришли от мамы?

— Нет, к маме. А что, с ней что-нибудь случилось? Она в больнице, да?

Надежда в детских глазах погасла.

— Не знаю. Она пропала. Мы с папой уехали в гости к бабушке с дедушкой, а мама осталась дома ухаживать за дядей Петей, тетиириным мужем. Когда тётю Иру сбила машина, у него не выдержало сердце и его увезли в больницу. Но дядя Петя оттуда сбежал, потому что беспокоился за Микки — их с тётей Ирой сынишку. И мама сказала, что не поедет на день рождения к дедушке, потому что за ними нужно приглядывать. А потом пропала. Мы с папой вернулись, а её нет. Только записка на столе: «Мне срочно нужно уехать, потом все объясню». Но она не собиралась никуда уезжать! — с отчаяньем закончила девочка и заплакала.

— Погоди, котёнок, — ласково сказала Светлана Георгиевна. — Не плачь. Тебя как зовут?

— Рита. А вас?

— Меня — тётя Света, а это Люся. Ну что ты сырость разводишь, Ритуля? Я понимаю, ты тревожишься за маму, но она же оставила записку! Значит, с ней было все в порядке, когда она уезжала. А вы с папой не спрашивали дядю Петю, она не разговаривала с ним перед отъездом?

— Дядя Петя тоже пропал. И Мишутка. Папа обзвонил все больницы, но их нигде нет. А в милиции ему сказали: «Беспокоиться рано. Тем более, раз есть записка».

— Вот видишь! — воскликнула Светлана Георгиевна фальшиво-бодрым тоном. — В милиции знают, что говорят. Вот увидишь, все будет хорошо. Мало ли куда могла уехать ваша мама! Вдруг в ваше отсутствие дяде Пете позвонили и сказали, что тяжело заболел кто-нибудь из родственников? Ему пришлось срочно ехать, а мама не могла отпустить их с Мишуткой вдвоём, потому что дядя Петя и сам болеет.

— У дяди Пети нет родственников, — мрачно сообщила Рита.

— Ну, кто-нибудь из близких друзей.

— Но мама могла бы позвонить оттуда!

— А если там нет телефона? Может, этот друг живёт в какой-нибудь глухой деревне.

Серые глазищи вновь осветились надеждой.

— Вы правда так думаете? Или просто хотите меня успокоить?

— Ну конечно, я хочу тебя успокоить, Ритуля, но это вовсе не значит, что я обманываю. Подумай сама: такой вариант вероятен ничуть не меньше, чем все те ужасы, которые ты себе представляешь. И даже больше. Если бы с твоей мамой случилось что-нибудь плохое, вам бы давно сообщили. Знаешь такую пословицу: «У дурных вестей длинные ноги»?

Девочка повеселела, но тут же и сникла.

— Папа говорит, что иногда людей привозят в больницы без сознания и без документов. Тогда родственникам ничего не сообщают, потому что не знают, как их найти. Он сам теперь ездит по больницам, ищет маму.

— Нельзя быть такой пессимисткой, Маргарита. Ты же знаешь: мама пропала вместе с дядей Петей и Мишуткой. Не могли же они все втроём попасть в больницу без документов и без сознания!

Бледное личико разгладилось.

— Да, наверно. А дядю Петю тоже все ищут. К нам милиционер приходил, потом ещё мужчина и женщина с его работы.

— Когда они приходили? — заинтересовалась Светлана Георгиевна.

— Милиционер в четверг, когда мама пропала. А мужчина и женщина — вчера.

— А ты не знаешь, где дядя Петя работает?

— Не знаю. Наверно, в какой-нибудь газете. Он журналист.

— Ну что, Маргарита, я тебя убедила, что все обойдётся? — спросила Светлана Георгиевна жизнерадостно. — Могу я попросить тебя кое о чем? — Она открыла сумочку, достала ручку и отрывной блокнот и нацарапала на листке свои имя, отчество и номер телефона. — Когда мама найдётся, попроси её позвонить мне. Или позвони сама, если будут какие-нибудь известия о пропавших. Вот мой телефон. Не забудешь?

Рита взяла листок и кивнула.

— Не забуду. Спасибо вам.

— Не за что, котёнок. Гляди веселей. Надеюсь, скоро мы с тобой увидимся, и ты сама посмеёшься над своими страхами.

Но когда девочка закрыла дверь, жизнерадостности у Светланы Георгиевны значительно поубавилось.

— Не нравится мне все это, — мрачно заметила она, когда они с Людмилой вышли из лифта. — Знаешь, Люсенька, я вчера посчитала и получилось, что за последние семь лет Таисья зарабатывала в среднем что-то около четырех тысяч. Сначала меньше, потом больше. Приблизительно тысячу — тоже в среднем — она переводила тебе. Остаётся три. При своей нищенской психологии едва ли она тратила больше пятисот долларов. Ну ладно, пусть будет тысяча. Две тысячи в месяц — это двадцать четыре тысячи в год. Округлим до двадцати пяти. За семь лет получается сто семьдесят пять тысяч. Вряд ли она их прятала в матрац. У твоей матери не было сердца и совести, но мозги у неё работали получше иного вычислительного центра. Не удивлюсь, если она играла на бирже и удвоила, а то и утроила свой капитал. И теперь это ТВОЙ капитал — по крайней мере, наполовину. С точки зрения закона, этот «дядя Петя» ей никакой не муж, а значит, претендовать на свою долю не может. Его исчезновение выглядит в высшей степени подозрительно. Что, если он решил не делиться с тобой, законной наследницей? Прикарманил все акции, облигации или в чем там Таисья держала капитал, собрал вещички и навострил лыжи куда-нибудь за границу. А тут нагрянула Елизавета и застигла его в дверях с чемоданом. Наверное, он попытался запудрить ей мозги, но она женщина неглупая, сообразила, что к чему. Или… Господи! Я все поняла! Этот тип сам убил твою мать, чтобы завладеть её деньгами! А Елизавета, увидев его с чемоданом, обо всем догадалась. Ему пришлось срочно от неё избавляться. Бросил труп в квартире, запер дверь и помчался с ребёнком в аэропорт. А может, и ребёнка… Нет, сын ему нужен, он же наследник. Вряд ли Таисья оформила свои акции-облигации на имя сожителя. — Тут Светлана Георгиевна остановилась и, не обращая внимания на лощёного дядьку, который курил у машины в двух метрах от них, заголосила: — Нужно что-то делать, Люсенька! Ты понимаешь, какие деньги от тебя уплывают?! Сейчас же идём в милицию!

Людмиле показалось, что внутри у неё что-то лопнуло, и она впервые за много лет сорвалась по настоящему.

— Ты совсем сбрендила на старости лет?! — заорала она прямо в изумлённую физиономию Светланы Георгиевны. — Бразильских сериалов насмотрелась? Бешеные деньги, убийства, наследство! И с этим бредом ты собираешься заявиться в милицию? Давай, бог в помощь! Посмотрим, сколько они выдержат, прежде чем упекут тебя в психушник! Только я краснеть за тебя не собираюсь и участвовать в твоём шоу не намерена. И вообще, ты у меня уже в печёнках сидишь со своими идиотскими фантазиями и прожектами!

С этими словами Людмила резко развернулась и со всех ног побежала от бабки прочь.

— Люся! Остановись немедленно! — кричала бабушка, но внучка продолжала нестись вперёд, не разбирая дороги.

Впереди затормозила машина, водитель вылез из салона и встал у неё на пути.

— Что случилось, девушка?

— Уйди, козёл! — рявкнула Людмила и попыталась его оттолкнуть.

Не тут-то было! Дядька одной рукой захватил оба её запястья и стиснул их, словно стальным обручем, а другой нырнул во внутренний карман пальто и извлёк какие-то «корочки».

— Спокойно, милочка! Милиция.

Людмила лягалась и извивалась всем телом, пытаясь освободиться.

— Пустите! Я все равно ничего не вижу! С тем же успехом вы можете подсунуть мне пенсионное удостоверение!

— Тогда сядем в машину. Я включу свет.

И он, не обращая внимания на отчаянное сопротивление, открыл дверцу, пролез на водительское место и втащил девушку за собой. Пока она, вчитываясь в прыгающие буквы, уясняла себе, что имеет дело с майором МВД Устиновым Игорем Юрьевичем, тот перегнулся через неё и заблокировал дверцу. Это движение испугало Людмилу. Она внимательно посмотрела на холёное лицо дядьки, на его щегольское пальто и дёрнулась к кнопке блокировки.

— Выпустите меня! Не из какой вы не из милиции! Менты так не одеваются!

Предполагаемый майор потянулся и легко оторвал её руку от дверцы. Пока Людмила сражалась с ним, что-то укололо её в шею немного пониже уха. Она вскинула руку, но не успела донести её до места укола, как отключилась.

18

Эдик играл отчаяние. Точнее, не так — он его воплощал. То сидел каменным изваянием, понурив голову и запустив обе пятерни во всклокоченную шевелюру, то метался по комнате, бормоча: «Кто?! Кто из троих? С этими, мать их, алиби мы ни в жизнь его не прижучим…» Лиска, потрясённая до глубины души смертной мукой, плескавшейся в бездонных чёрных очах, пыталась, как могла, утешить страдальца. А Надежда играла с Мишуткой. Она понимала, что этот драматический накал страстей по большей части адресован ей (Эдик всегда высоко ценил её мозги), но ничего не могла с собой поделать. Оглашая квартиру совершенно неприличным в данных обстоятельствах счастливым смехом, они с малышом ползали наперегонки по ковру, носились друг за другом по комнатам, прячась по углам и неожиданно выскакивая из-за засады и швырялись вышитой «думочкой», которую Мишутке выделили в подушки.

В конце концов Эдик смертельно обиделся и закрылся в своей комнате, красноречиво хлопнув дверью. Лиска переживала, но безудержное веселье счастливой парочки было таким заразительным, что губы её против воли складывались то и дело в улыбку — в пику озабоченно нахмуренному лбу. Немного погодя губы одержали окончательную победу, и Лиска включилась в игру. Потом вся троица утомилась, Надежда вручила Мишутке кипу ярких женских журналов, ножницы с тупыми закруглёнными концами и предложила Лиске выпить чаю. Эдика она тоже позвала, но тот не собирался так легко прощать отступницу, и буркнул в ответ что-то гордо-отрицательное.

— Вы отлично поладили, — заметила Лиска, наблюдая за Мишуткой, который увлечённо терзал ножницами глянцевое великолепие. — Смотрю на вас и не пойму, кому эти лихие скачки доставляют больше удовольствия — тебе или Микки. Можно задать нескромный вопрос?

— Почему я не обзавелась собственным Микки? — попробовала угадать Надежда.

И не угадала.

— Почему вы с Эдиком не вместе?

— Это было бы затруднительно, — усмехнулась Надя. — У нас в стране полигамия не в почёте.

— Извини, — примирительно сказала Лиска. — Близкие вечно ругают меня за привычку совать нос не в своё дело. Не хочешь, не отвечай.

Надежда внимательно посмотрела на свою визави. А девочка-то, оказывается, непроста. Вряд ли Вязников рассказывал ей свою биографию; Надежда готова была поспорить на любую разумную сумму, что до позавчерашнего вечера эти двое виделись от силы пару раз, и то мимолётно. А потом они все время были у неё на глазах — вчерашний вечер и половина ночи не в счёт, в этом интервале Эдик с Лиской могли общаться разве что телепатически. В обществе Лиски (как, впрочем, и вне его) манеры Надежды и Эдика, каждый их жест, каждое слово, обращённое друг к другу, просто кричали о проверенной годами и невзгодами дружбе, не отягощённой никакими романтическими изысками вроде тайной безнадёжной влюблённости или тайного же взаимного влечения. И тем не менее эта пионерка с бесхитростным пламенным взором сумела угадать подводное течение в таких, казалось бы, спокойных водах.

«Да, недооценила я тебя, — думала Надежда, изучая неправильное Лискино лицо. — Купилась на ясные глазища, а лоб как-то упустила из виду. Между тем, такие шишки и этот горный хребет посередине ну никак не могут принадлежать простушке». И она вдруг ощутила острый укол зависти к Ирен. Как-то так вышло, что у Надежды за всю жизнь никогда не было подруги. Были поклонники, были друзья, Эдик и Сашка, были хорошие приятельницы, а подругой она не обзавелась. С приятельницами Надежда поддерживала самые тёплые отношения, но ничего глубоко личного им не поверяла. И не только приятельницам, вообще никому. Разве у весёлого беспечного создания бывают сердечные тайны и душевные переживания? А Надежда старательно лепила образ именно легкомысленный и внимательно следила, чтобы ни одна деталь из него не выбивалась. Если бы она однажды вдруг решила излить кому-нибудь душу, у выбранного конфидента наверняка случилось бы умственное затмение, и по зрелом размышлении он решил бы, что исповедь ему пригрезилась.

Все мы ценим не собственно близких, а то представление, которое у нас о них сложилось, и разбивать это представление — непростительная жестокость. Так уж получается: сначала мы навязываем окружающим выбранный для себя образ, а потом они не позволяют нам от него отказаться. Человек взрослеет, умнеет, меняется, прежнее амплуа становится ему тесно, но окружение упорно загоняет его в старые рамки. Сломать их можно, только сменив окружение. Вот и рвутся старые связи, отдаляются друзья юности, распадаются браки. Или создатель образа устаёт бороться, закостеневает в напяленных когда-то доспехах, срастается с личиной.

Но некоторые везунчики избегают и того, и другого. У них есть друзья, готовые мириться с эволюцией образа. По-настоящему близкие люди, допущенные в самые глубокие тайники души. Как правило, одноимённого пола — различие в психологии мужчин и женщин мешает полному пониманию.

Лиска с Ирен дружили с детства, и, по-видимому, их связывали именно такие отношения. «Это несправедливо, — подумала Надежда. — У неё было все: подруга на всю жизнь, любящий муж, сын… Коллеги её боготворили, клиенты носили на руках. И она ещё увела у меня Эдика!»

Лиска, в свою очередь наблюдавшая за Надеждой, углядела лёгкую тень, рябью пробежавшую по её лицу, и деликатно сменила тему:

— Какая у тебя большая квартира! От бабушки с дедушкой досталась?