Затерянные миры

Никто из них не откликнулся, и это вызвало великое удивление. Однако явилось множество жрецов, заполнивших тронный зал так, что животы стоящих впереди касались императорского помоста, а зады стоящих сзади были прижаты к дальним стенам и колоннам. Они утверждали, как и прежде, что Намирра никоим образом не связан со знамением, а его приглашение не предвещает никакого вреда императору. И это ясно следует из послания. Зотулле будет дан оракул, и этот оракул, если Намирра действительно великий маг, укрепит их совместную мудрость и установит божественный источник знамений, а боги Ксилака снова будут прославлены.
      Услышав заявления жрецов, император велел своим казначеям сделать новые пожертвования храмам, и жрецы удалились, льстиво призывая благословение богов на Зотуллу и его двор. День неспешно тянулся, солнце миновало зенит, медленно катясь по небесам, под которыми расстилались доходящие до моря пустыни. Но Зотулла все еще пребывал в нерешительности. Он призвал своих виночерпиев и велел им налить ему самого крепкого и благородного вина, но и в вине он не нашел ни уверенности, ни достойного решения.
      Сидя в тронном зале, он вдруг услышал громкие крики у дворцовых ворот. Это были вопли мужчин и визг женщин и евнухов, как будто ужас передавался от одного к другому, наполняя залы и комнаты. Страшный крик поднялся по всему дворцу, и Зотулла, очнувшись от дремы, хотел уже послать слуг выяснить, в чем дело.
      Но не успел. В зал вошла шеренга высоких мумий, одетых в королевские пурпурные саваны и в золотых коронах на иссохших черепах. А за ними, словно слуги, вошли гигантские скелеты в набедренных повязках из отливающей перламутром оранжевой ткани, и на их черепах, ото лба до темени, извивались живые змеи цвета шафрана и эбенового дерева. Мумии склонились перед Зотуллой и произнесли тонкими, слабыми голосами:
      — Мы, властвовавшие прежде над огромным царством Тасуун, посланы к императору Зотулле, чтобы сопровождать его в качестве почетной стражи, когда он отправится на праздник, устроенный Намиррой.
      Потом, сухо щелкая зубами, и шипя, словно воздух вырывался сквозь потрескавшуюся слоновую кость, заговорили скелеты:
      — Мы, великие воины забытых народов, павшие на поле брани в давние времена, посланы Намиррой, чтобы охранять придворных императора от всякого зла, когда они последуют за ним на праздник.
      Увидев это чудо, виночерпии и другие слуги распростерлись у императорского трона или спрятались за колоннами, а Зотулла с налитыми кровью глазами и бледным, как мрамор, лицом, застыл на троне, не находя в себе силы ответить посланникам Намирры.
      Затем, подойдя к нему, мумии возвестили:
      — Все готово, празднество ожидает Зотуллу.
      Саваны мумий, колыхнувшись, приоткрылись у них на груди, и из выеденных сердец, словно крысы из нор, выскочили, сверкая мерзкими алыми глазками, маленькие зубастые чудовища, черные, как асфальт, и визгливо повторили эти же слова. Скелеты в свою очередь произнесли торжественное приглашение, и черные и шафрановые змеи, вторя им, зашипели у них на черепах. Те же самые слова, наконец, повторили с ужасным громыханьем какие-то мохнатые, непонятного вида чудовища, сидевшие под ребрами скелетов, как будто заточенные в белых плетеных клетках.
      Как во сне, подчиняясь велению невидимого владыки, император поднялся с трона и направился к выходу, а мумии окружили его, словно почетный эскорт. И каждый скелет вынул из красно-желтых складок набедренной повязки старинную серебряную флейту необычной формы. Они заиграли сладкую, томную и греховную мелодию, под звуки которой император вышел из дворца. В этой музыке заключалось гибельное заклятие, и все приближенные Зотуллы — вельможи, женщины, стражи, евнухи, даже повара и поварята — двинулись за скелетами, словно процессия лунатиков, из комнат, спален, коридоров, кухонь, где они тщетно пытались спрятаться. Направляемые флейтистами, они против воли последовали за Зотуллой. Странно было видеть эту огромную толпу людей, идущих к дворцу Намирры, сопровождаемую кортежем из мумий королей и скелетов, чье мертвенное дыхание извлекало звуки из серебряных флейт. Зотулле стало немного легче, когда он увидел рядом с собой Обексу. Она двигалась, как и он, объятая сверхъестественным ужасом, а остальные женщины следовали за ней.
      Открытые ворота дома Намирры охранялись огромными тварями с малиновыми, как у индюков, серьгами. Эти полудраконы-полулюди склонились перед Зотуллой, когда он подошел к воротам, подметая серьгами, как кровавыми метлами, темные ониксовые плиты. И император прошел с Обексой мимо этих неуклюжих чудовищ, а мумии, скелеты и сто придворные последовали за ним. Вся процессия представляла собой необычайно пышное зрелище. Зотулла вошел в огромный зал со множеством колонн, где мрачные огни тысяч ламп рассеяли дневной свет, робко просочившийся сквозь открывшиеся двери.
      Даже объятый страхом, Зотулла подивился огромному залу, который явно не соответствовал размерам дворца. Капители колонн терялись где-то в вышине, бесчисленные ряды столов ломились от яств. Все это было освещено светом ламп, но дальше зал погружался в темноту, как в беззвездную ночь.
      В широких проходах между столами непрестанно сновали приближенные Намирры и множество странных слуг, как будто перед императором наяву предстала фантасмагория горячечного бреда. Трупы королей в истлевших одеждах, с червями, выглядывающими из глазниц, наливали вино, похожее на кровь, в кубки из опаловых рогов единорогов. Ламии с тремя хвостами и четырехгрудые химеры проходили мимо, неся дымящиеся блюда в бронзовых когтях. Собакоголовые демоны, изрыгая пламя, сновали туда и сюда, прислуживая гостям. Перед Зотуллой и Обексой появилась странная тварь с толстыми ногами и бедрами огромной негритянки и лишенным плоти костяком громадной обезьяны. И это чудовище пленило неописуемыми жестами своих костлявых пальцев, что император и его наложница должны следовать за ним.
      Воистину, Зотулле показалось, что они проделали нескончаемо долгий путь по какой-то адской нечестивой пещере, пока не достигли конца зала. Здесь, в стороне от остальных, стоял стол, за которым в одиночестве сидел Намирра, освещаемый пламенем семи светильников в виде лошадиных черепов. Покрытый броней черный идол Тасайдона возвышался на гагатовом алтаре по его правую руку. А рядом с алтарем сверкало бриллиантовое зеркало, которое держали в когтях железные василиски.
      Намирра поднялся и приветствовал их с торжественной и мрачной учтивостью. Его бесцветные глаза смотрели холодно, как далекие звезды, из глазниц, воспаленных от бессонных ночей, заполненных ворожбой и общением с демонами. На бледном лице губы были словно бледно-красный отпечаток на сухом пергаменте, а борода завивалась в тугие черные напомаженные локоны, ниспадавшие по ярко-красной одежде, словно черные змеи. Кровь застыла в жилах у Зотуллы, и сердце его замерло, словно заледенело. И Обекса, глядевшая на Намирру из-под опущенных ресниц, смущенная и напуганная, чувствовала необъяснимый ужас, который окружал этого человека, как величие — короля. Но несмотря на страх, ее снедало любопытство, каков он с женщинами.
      — Добро пожаловать, о Зотулла, будь моим гостем, — сказал Намирра. Как будто железный похоронный колокол звучал в его бесцветном голосе. — Прошу тебя, садись к столу.
      Зотулла заметил кресло черного дерева, стоявшее напротив Намирры. Другое кресло, поменьше, для Обексы, стояло по левую руку. Они сели, и все приближенные Зотуллы тоже уселись за столами, а пугающие слуги Намирры застыли, ожидая знака, чтобы прислуживать им, словно черти, поджидающие в аду грешников.
      Черная, покрытая трупными пятнами, рука, налила для Зотуллы вина в хрустальный кубок. И на этой руке красовался перстень с печаткой, принадлежавшей императорам Ксилака, украшенный огромным огненным опалом, который был вставлен в рот золотой летучей мыши. Точно такой перстень Зотулла всегда носил на указательном пальце. Повернувшись, он увидел справа от себя фигуру, в которой узнал своего отца, Питаима, каким он стал, после того как змеиный яд распространился по его членам, сделав их пурпурными и распухшими. И Зотулла, приложивший руку к тому, чтобы гадюка оказалась в постели Питаима, задрожал от страха. Создание, которое так походило на Питаима, чей труп или дух был вызван заклинанием Намирры, подошло и встало за спиной Зотуллы, сцепив черные распухшие пальцы. Зотулла видел его выпученные невидящие глаза и серовато-багровый рот, запечатанный смертным молчанием, и пятнистую гадюку, которая временами высовывалась из складок отцовского рукава и смотрела на него холодными глазами, когда тот наклонялся над ним, чтобы наполнить кубок или нарезать мясо. И сквозь ледяной туман ужаса император смутно разглядел фигуру вооруженного воина, словно движущуюся копию неподвижной, мрачной статуи Тасайдона, которую Намирра богохульно оживил, чтобы она прислуживала ему. И смутно, бессознательно, он отметил страшного прислужника, который стоял рядом с Обексой: лишенный кожи и глаз труп ее первого любовника, юноши из Цинтрома. Когда-то он был выброшен на берег острова Палачей после кораблекрушения. Обекса нашла его, лежащего в волнах отлива, и, приведя в чувство, спрятала в тайной пещере и приносила ему еду и воду. Она держала его там для собственного удовольствия, а позднее, охладев к нему, предала Палачам и получила новое удовольствие, наблюдая пытки и мучения, которые причиняли ему эти жестокие, безжалостные люди, пока тот не умер.
      — Пей, — молвил Намирра и сам отпил глоток странного вина, красного и темного, словно наполненного пагубным закатом потерянных лет. Зотулла и Обекса выпили вина, но не почувствовали тепла, разливающегося по венам, а только медленно подбирающийся к сердцу холод, как от наркотического зелья.
      — Воистину, прекрасное вино, — сказал Намирра. — Такое вино достойно того, чтобы поднять тост за продолжение нашего знакомства. Это вино было сделано давным-давно, когда умер король, и закрыто в похоронных урнах из темной яшмы. Мои оборотни нашли его, когда раскапывали могилы в Тасууне.
      Язык Зотуллы примерз к небу, как мандрагора замерзает зимой в покрытой инеем почве, и он не смог ответить на учтивость Намирры.
      — Прошу тебя, отведай мяса, — промолвил Намирра, — не пожалеешь, ведь это мясо того вепря, которого Палачи Уккастрога откармливали хорошо измельченными останками людей, погибших на их дыбах и виселицах. Более того, мои повара сдобрили его травами, собранными на могилах, и нашпиговали его сердцами гадюк и языками черных кобр.
      Император ничего не ответил, и Обекса молчала, пораженная изуродованным подобием того, кто некогда был ее любовником. Страх ее перед магом рос с каждой минутой. Для нее самым весомым доказательством зловещей силы колдуна являлось то, что он знал об этом давно забытом убийстве и оживил труп.
      — Однако я боюсь, — молвил Намирра, — что мясо тебе кажется недостаточно вкусным, а вино недостаточно крепким. Чтобы пробудить аппетит, я позову моих певцов и музыкантов.
      Он произнес слово, неизвестное Зотулле и Обексе, которое прогремело по огромному залу, подхваченное множеством голосов. Тут же появились певицы-оборотни с бритыми телами и волосатыми ногами, скаля длинные желтые клыки, на которых налипла падаль, и стали виться, как гиены, перед гостями. За ними вошли, топая ослиными ногами, черти, которые держали в обезьяньих лапах лиры, сделанные из костей и сухожилий каннибалов с Наата; за ними следовали волосатые сатиры, игравшие, надувая щеки, на гобоях, сделанных из бедренных костей молодых ведьм, и волынках из грудей негритянских королев.
      Они склонились перед Намиррой в поклоне. Затем оборотни завыли печально и отвратительно, как шакалы, почуявшие падаль, а сатиры и черти заиграли мелодию, похожую на стон пустынных ветров, гуляющих в покинутом гареме. И Зотулла задрожал, ибо пение наполнило его душу ледяным холодом, а музыка оставила в его сердце страшную пустоту, как от разрушенных и растоптанных коваными копытами времени империй. В этой музыке он слышал шум песка в увядших садах и шелест истлевших шелков на некогда роскошных ложах, и шипение змей, свернувшихся вокруг поверженных колонн. Так исчезала навсегда слава Уммаоса, словно унесенная самумом.
      — Какая веселая мелодия, — произнес Намирра, когда музыка стихла и певицы перестали выть. — Но мне кажется, что тебе мои развлечения скучноваты. Сейчас танцоры станцуют для тебя.
      Он повернулся к залу и правой рукой начертал в воздухе загадочный знак. Тут же с потолка спустился бесцветный туман и на короткое время скрыл зал, словно упавший занавес. За занавесом раздался гомон голосов и приглушенные крики, которые вскоре стихли.
      Потом пелена вдруг спала, и Зотулла увидел, что накрытые столы исчезли. В широких проемах между колоннами на полу лежали, связанные ремнями, его придворные, евнухи, вельможи, наложницы и все остальные, словно попавшие в сета птицы с великолепным оперением. Над ними под музыку лир и флейт танцевали скелеты, слегка прищелкивая костями, тяжело подпрыгивали мумии, и остальные приближенные Намирры скакали и ужасающе дергались всеми своими членами. Они носились по телам людей императора в ритме дьявольской сарабанды, с каждым шагом становясь выше и тяжелее, пока мумии не стали похожи на мумии Анакима, а скелеты не превратились в колоссов. И все громче звучала музыка, заглушая слабые крики людей. И все громаднее становились танцоры, головы которых уже достигали капителей огромных колонн, шатавшихся от их топота. А лежавшие у них под ногами люди, которых давили, как виноград для получения вина, стонали и кричали, и пол весь был забрызган их кровью, будто кровавым суслом. Император, словно попавший ночью в зловонное болото, услышал голос Намирры:
      — Похоже, тебе не нравятся мои танцоры. Тогда я покажу тебе по-настоящему королевское зрелище. Поднимайся и пойдем со мной, ибо ты увидишь всю свою империю.
      Зотулла и Обекса поднялись с кресел, словно лунатики. Не оглядываясь ни на сопровождающих их призраков, ни на зал, где прыгали танцоры, они последовали за Намиррой к алькову за алтарем Тасайдона. Оттуда по винтовой лестнице они поднялись на высокий балкон, с которого был виден дворец Зотуллы и обагренные закатом крыши города.
      Похоже, пока шло это адское празднество, прошло несколько часов, и солнце клонилось к закату, опускаясь за императорский дворец и окрашивая бескрайние небеса кровавыми лучами.
      — Смотри, — молвил Намирра, прибавив странное заклинание, на которое камни здания откликнулись, словно гонг.
      Балкон слегка качнулся, и Зотулла, выглянув наружу, увидел, что крыши Уммаоса уменьшаются. Он взлетел на балконе в небо на невероятную высоту и увидел купола своего собственного дворца, городские дома, вспаханные поля, и пустыню, и огромное солнце, садившееся за горизонт. У Зотуллы закружилась голова, и холод охватил его от ледяного ветра, подувшего в лицо. Но Намирра произнес другое слово, и балкон перестал подниматься.
      — Смотри внимательно, — произнес колдун, — на империю, которая была твоей и которая, больше твоей не будет.
      Затем он простер руку к закату и бездне под ним и произнес двенадцать имен, на которые было наложено проклятие, а затем страшное заклинание: Qna padambis devompra thungis furidor avoragomon.
      В тот же момент черные грозовые тучи закрыли солнце и, заслонив горизонт, приняли форму огромных чудовищ с лошадиными головами и телами. С яростным ржанием дьявольские кони затоптали солнце, и мчась, словно на титаническом ипподроме, стали подниматься все выше в огромное небо, направляясь к Уммаосу. Громкий гибельный грохот сопровождал их бег, и содрогнулась земля, и понял Зотулла, что это не облака, а живые создания, явившиеся в мир из космической бездны. Отбрасывая тени на много лиг вперед, кони ворвались в Ксилак, будто пришпоренные дьяволом, и копыта их опустились, словно падающие скалы, на оазисы и города.
      Они налетели, как ужасающий шторм, и казалось, мир утонул в бездне под их огромной тяжестью. Окаменев, Зотулла стоял и смотрел, как рушится его империя. А гигантские жеребцы приближались с невероятной скоростью, и громче становился стук их копыт, которые уже топтали зеленые поля и фруктовые сады, раскинувшиеся к западу от Уммаоса. И тень от коней продвигалась, словно дьявольское затмение, пока не накрыла весь Уммаос. Посмотрев вверх, император увидел между землей и небом их огненные глаза, сверкающие сквозь парящие облака, словно табельные солнца.
      В сгущающейся тьме он услышал перекрывающий невыносимый грохот голос Намирры, который кричал в безумном триумфе:
      — Знай, Зотулла, что я призвал коней Тамогоргоса, повелителя бездны. И эти кони сокрушат твою империю, как твой скакун когда-то сбил с ног нищего мальчишку по имени Нартос. И знай также, Зотулла, что я был тем мальчишкой.
      Глаза Намирры, наполненные тщеславием безумия и злобы, горели, словно гибельные звезды в час их зенита.
      Для Зотуллы, ошеломленного ужасом и грохотом, слова колдуна прозвучали, как гул светопреставления; он их не понял. С громовым топотом, срывая крыши и разнося по крошкам каменную кладку, жеребцы ворвались в Уммаос. Храмы были раздавлены, как хрупкие ракушки, каменные здания разрушены и втоптаны в землю, как тыквы. Дом за домом город был сровнен с землей с таким ужасающим треском, словно весь мир погрузился в хаос. Далеко внизу, на темных улицах, люди и верблюды метались, словно муравьи, но им некуда было бежать. Копыта скакунов неумолимо поднимались и опускались, пока город не превратился в щебень и пыль, покрывшую все черным покрывалом. Дворец Зотуллы был снесен до основания, и теперь копыта коней мелькали рядом с балконом Намирры, а головы их возвышались далеко наверху. Казалось, они разрушат и дом волшебника, но в тот момент, когда печальный свет заката проник сквозь облака, они разделились на два табуна и понеслись в разные стороны. Кони умчались, неся разрушение на восток от Уммаоса. Перед Зотуллой, Обексой и Намиррой лежали развалины города, как куча мусора, и затихал страшный грохот копыт, удаляющийся в сторону восточного Ксилака.
      — Прекрасное зрелище, — изрек Намирра. Затем, повернувшись к императору, он злобно добавил: — Не думай, что это все. Я еще не закончил.
      Балкон вернулся в свое прежнее положение и стал казаться еще выше и величественнее над руинами города. Намирра схватил императора за руку и повел его с балкона во внутренние покои, а Обекса без слов последовала за ними. Сердце императора сжималось от вида бедствий, постигших его страну, и отчаяние охватило его, как греховный инкуб, повисший на плечах человека, затерянного в стране проклятой ночи. И он не заметил, что при входе с комнату Обексу похитили приспешники Намирры, появившиеся, словно тени, и, заткнув ей рот кляпом, увлекли вниз по ступеням.
      Эту комнату Намирра использовал для особо греховных ритуалов и заклинаний. Шафранно-красный свет светильников, освещавших покои, был, словно гноящаяся дьявольская пасть, и отражался в стеклянных трубках возгонных сосудов, котлах и перегонных кубах, предназначение которых было недоступно простому смертному. Колдун подогрел в одном из сосудов темную жидкость, полную холодных огней, как будто в ней плескались звезды, но Зотулла, равнодушный и отрешенный, смотрел на него без всякого интереса. Когда жидкость закипела и от нее спиралью пошел пар, Намирра налил ее в железные, украшенные золотом кубки, и дал один Зотулле, а другой оставил себе. Затем приказал Зотулле: «Выпей это».
      Зотулла, опасаясь, что это яд, колебался. Тогда маг смерил его холодным взглядом и громко вскричал: «Ты боишься? Делай, как я». И поднес кубок к губам.
      И когда император выпил зелье, как будто под принуждением ангела смерти, темнота пала на все его чувства. Но прежде чем погрузиться во тьму, он видел, что и Намирра выпил свой кубок до дна. Затем в неописуемой агонии император скончался, а его душа вырвалась на свободу. Тогда он снова увидел комнату, но уже потусторонним взором. Его бестелесный дух стоял в алом свете, а тело лежало, словно мертвое, на полу рядом с распростертым Намиррой.
      Стоя так, он увидел странную вещь: его собственное тело, облаченное в короткую мантию из лазурного шелка, расшитого черным жемчугом и красными рубинами, шевельнулось и встало, а мертвое тело колдуна все еще оставалось на полу. Зотулла посмотрел себе в лицо. В его глазах горел темный огонь злобы. Тут он услышал, как его оживший труп говорит сильным и высокомерным голосом Намирры:
      — Следуй за мной, бестелесный фантом, и делай все, что я тебе прикажу.
      Словно невидимая тень, Зотулла двинулся за колдуном. Они спустились по ступеням в зал для пиршеств и подошли к алтарю Тасайдона, где стояла облаченная в броню статуя и горели семь светильников в форме лошадиных черепов. На алтаре у ног Тасайдона лежала связанная ремнями любимая наложница Зотуллы Обекса, единственная из женщин, имевшая власть над его пресыщенным сердцем. Но зал был пуст, и ничто не напоминало о дьявольских празднествах, кроме останков его людей, плавающих в темных лужах крови.
      Намирра, пользуясь телом императора, как своим, остановился перед черным идолом и сказал духу Зотуллы: «Ты будешь заключен в этом образе. Ты не сможешь ни освободиться, ни даже шевельнуться».
      Полностью подчиняясь воле колдуна, дух Зотуллы воплотился в статую. Император почувствовал на себе холодную тяжесть брони, которая давила, словно саркофаг. Он стоял, не в силах двинуться, и лишь смотрел тусклыми глазами, прикрытыми забралом шлема на те изменения, которые происходили с его телом по воле Намирры. Под короткой лазурной мантией его ноги превратились в ноги черного жеребца, копыта которого блестели красным светом, словно накаленные адским огнем. Пока Зотулла наблюдал за этим чудом, копыта накалились добела и стали прожигать пол.
      Затем чудовище надменно подошло к Обексе, навзничь лежащей на черном алтаре и беспомощно взирающей на него глазами, похожими на озера застывшего ужаса. Там, где оно ступало, оставались дымящиеся следы. Остановившись рядом с девушкой, чудовище подняло копыто и поставило его между ее украшенными золотом и рубинами грудями. Обекса страшно закричала под ужасающей тяжестью, как грешная душа кричит в аду. И копыто засверкало нестерпимым блеском, словно только что вынутое из горна, где куется оружие демонов.
      В это мгновение в запуганном, сокрушенном и усталом духе императора, заключенном в огромной статуе, проснулось мужество, которое беспробудно дремало до крушения его империи и гибели свиты. Одновременно в его душе ожили ненависть и великий гнев. Зотулле страстно захотелось, чтобы его правая рука, держащая меч, повиновалась ему.
      И вдруг с ним заговорил голос, холодный, бесцветный и ужасный, как будто принадлежащий самой статуе. Этот голос произнес «Я Тасайдон, повелитель семи кругов подземного ада и надземных кругов ада человеческого сердца, которых семь раз по семи. На миг, о Зотулла, моя сила станет твоей ради обоюдной мести. Слейся с моей статуей, когда дух един с плотью. Смотри! Вот адамантовая булава в моей правой руке. Подними ее и бей».
      Зотулла почувствовал в себе великую мощь и огромную силу, послушно повинующуюся его воле. Он почувствовал в закованной в броню руке рукоять огромной, унизанной шипами булавы. И хотя эту булаву не смог бы поднять ни один смертный, она была как раз Зотулле по руке. Тогда, подняв оружие, как воин на поле битвы, он нанес сокрушительный удар по твари, имеющей его тело и ноги дьявольского скакуна, И тварь рухнула на пол, а ее мозги разбрызгались из размозженного черепа на сверкающий гагат. Дергающиеся ноги вскоре затихли, а копыта, медленно остывая, из ослепительно белых превратились в алые.
      В наступившей тишине слышались только слабые стоны Обексы, обезумевшей от боли и страха. Затем в душе Зотуллы, разрывающейся от этих стонов, снова зазвучал холодный ужасающий голос Тасайдона:
      — Будь свободен, ибо тебе нечего здесь больше делать.
      И дух Зотуллы вышел из идола Тасайдона и нашел в небесах свободу небытия и забвения.
      Но для Намирры еще не все кончилось. Его безумная, обуреваемая гордыней душа освободилась из тела Зотуллы и вернулась, хотя это не входило в планы чародея, в собственное тело, лежащее на полу комнаты, предназначенной для дьявольских ритуалов и запретных переселений душ. Там Намирра пришел в чувство в страшном смущении, к тому же частично потеряв память, ибо из-за богохульства на нем лежало теперь проклятие Тасайдона.
      Он не понимал ничего, кроме злобной неумолимой жажды мести, но и сама причина мести, и ее объект стали теперь лишь призрачными тенями. Но все еще побуждаемый тайным духом, он встал, и, опоясавшись заколдованным мечом с рукоятью, покрытой руническими сапфирами и опалами, спустился по ступеням и подошел к алтарю Тасайдона, где вооруженная статуя стояла бесстрастно, как и прежде, держа булаву в правой руке. Рядом с ней на алтаре лежали две жертвы.
      Вуаль колдовской тьмы окутывала Намирру, который не видел чудовища с медленно остывающими копытами и не слышал стонов все еще живой Обексы. Его глаза были прикованы к бриллиантовому зеркалу, которое держали в бронзовых когтях василиски за алтарем. В нем он увидел лицо, которое уже не принадлежало ему. Глаза были замутнены, мозг опутан паутиной обмана, и он принял свое отражение за императора Зотуллу. Ненасытная, словно адское пламя, месть его снова возгорелась. Он поднял заколдованный меч и начал рубить отражение. Временами ему казалось, что он — Зотулла, борющийся с магом, а иногда, в своем безумии, он был Намиррой, рубящим императора, а потом снова, став неизвестно кем, он крушил безымянного врага. И скоро волшебный клинок, хотя и укрепленный могущественными заклинаниями, сломался у рукояти, но противник Намирры оставался цел и невредим. Тогда, выкрикнув полузабытые руны особо страшного проклятия, обезумев от своего беспамятства, он начал бить тяжелой рукояткой меча по стеклу, пока рунические сапфиры и опалы не раскололись и не упали к его ногам бесполезными стекляшками.
      Обекса, умирая на алтаре, видела, как Намирра бьется со своим отражением, и это зрелище вызвало у нее безумный хохот, звучащий как звон колоколов из треснутого стекла. Перекрывая ее хохот, заглушая проклятья Намирры, возник, словно грохот бури, гром копыт скакунов Тамогоргоса, возвращающихся в космос из Ксилака через Уммаос, чтобы растоптать дворец, который они прежде пропустили.

СМЕРТЬ ИЛАЛОТЫ

The Death of Ilalotha (1937)

 

      Черный Повелитель зла, создатель хаоса!
      Как рек твой пророк, ты колдунам
      После смерти новую силу даруешь.
      И ведьмы запретную жизнь обретают,
      Превращаясь в ламий,
      Творя ужасное колдовство и плетя паутину иллюзий.
      И восстают погребенные трупы,
      И светится в зловонных подвалах
      Запретная любовь.
      Тебе жертвы приносят вампиры, кровь изрыгая,
      И погребальные урны ею полны,
      И плавают в ней саркофаги.
Молитва Людара Тасайдону

 
      Как издревле было заведено в Тасууне, похороны Илалоты, фрейлины вдовствующей королевы Ксантличи, скорее напоминали веселую свадьбу. В течение трех дней в королевском дворце в Мираабе в зале для празднеств стоял ее гроб, устланный цветастыми восточными шелками. И три дня она лежала, обряженная в праздничные одежды, под усыпанным розами балдахином, подходившем скорее для супружеского, чем для смертного ложа. Рядом с ней с раннего утра до сумерек, с прохладного вечера до знойного рассвета беспрерывно бушевали шумные волны похоронного празднества. Вельможи, сановники, стражи, повара, астрологи, евнухи и все придворные дамы, фрейлины и рабыни Ксантличи принимали участие в этой пышной оргии, вполне достойной, как все считали, покойной фрейлины. Пирующие распевали любовные баллады и непристойные песенки, танцоры кружились в захватывающем дух безумном танце под похотливые стоны неутомимых лютней. Вино рекой лилось из огромных амфор, над столами клубился пар от щедро сдобренных приправами блюд, холмами возвышающихся на огромных подносах. За Илалоту поднимали тосты, и ткань ее погребального ложа пестрела винными пятнами. Повсюду вокруг нее беспорядочно лежали те, кто не устоял перед усыпляющим воздействием обильных возлияний. Покоясь в розовой тени на катафалке с полуприкрытыми глазами и чуть приоткрытыми губами, она скорее напоминала спящую царицу, которая беспристрастно правит живыми и умершими. Это замечали все. Пораженные ее величественным видом и красотой, пирующие говорили, что она скорее ждет поцелуя возлюбленного, чем могильных червей.
      На третий вечер, когда погасли бронзовые лампы и ритуальное празднество подошло к концу, ко двору вернулся лорд Тулос, признанный любовник Ксантличи, который неделей ранее уехал в свои владения к западной границе и ничего не знал о смерти Илалоты. Все еще в неведении, он вошел в зал в тот час, когда буйство празднества поутихло и павшие, кто от вина, кто от усталости, превзошли числом тех, кто еще танцевал, пил и смеялся.
      Он без удивления оглядел растерзанный зал, ибо такие сцены были знакомы ему с детства. Потом, увидев гроб, он с некоторым испугом узнал покойницу. Много знатных женщины Мирааба перебывало в объятиях лорда, но Илалота влекла его больше всех и имела на него необычайно сильное влияние. И, как поговаривали, она сильнее, чем остальные, страдала от того, что он ее бросил. Месяц назад он променял ее на Ксантличу, которая оказывала Тулосу недвусмысленные знаки внимания. Возможно, Тулос оставил Илалоту не без сожаления: роль любовника королевы, дающая определенные выгоды и не всегда неприятная, вместе с тем была достаточно опасной. Ксантлича, по слухам, избавилась от короля Арчейна с помощью найденного в заброшенной гробнице флакона с неощутимым на вкус ядом, имеющим необычайную силу благодаря искусству древних чародеев. После смерти короля она сменила множество любовников, и тех, кому не удавалось ей угодить, неизбежно постигала участь не менее жестокая, чем судьба Арчейна. Она была капризна, нетерпелива и требовала исключительной верности, что подчас утомляло Тулоса. И он, улаживая срочные дела в своем отдаленном поместье, радовался возможности провести неделю вне двора.
      Теперь, стоя перед покойницей, Тулос забыл о королеве и вспомнил овеянные ароматом жасмина сладостные летние ночи, когда он наслаждался белой прелестью Илалоты. Ему, так же как и всем, не верилось в ее смерть: она лежала, как живая, словно приняла тот самый вид, который притворно напускала на себя, когда они бывали вместе. Потакая его прихотям, она притворялась вялой и безжизненной, словно под чарами сна или смерти, и в такие минуты он жадно любил ее, не боясь той дикой страсти, с которой в другое время она отдавалась его ласкам.