Словно подчиняясь чьей-то чужой воле, юноша обернулся и увидел, что отвело от него удар Нарфая. Арктела и Абнон-Тха, застывшие перед открытой дверью, вырисовывались на фоне тени, которую не могло бы породить ничто, находившееся в комнате. Она от края до края заполняла порталы и возвышалась над перекрытием двери, и затем мгновенно стала чем-то большим, чем простая тень — это было огромное облако тьмы, черное и непроницаемое, почему-то ослеплявшее глаза странным сиянием. Казалось, тьма высосала огоньки из красных урн и наполнило комнату холодом смерти и пустоты. Это облако напоминало червеобразную колонну, огромную, точно дракон, и все новые и новые кольца вползали в комнату из темного коридора, а оно само беспрестанно меняло форму, кружась и извиваясь, точно наполненное бурлящей энергией темных эпох. На мгновение оно стало похоже на дьявольского великана с безглазой головой и туловищем без рук и ног, а затем, раздуваясь и распространяясь, точно дымное пламя, облако заполнило комнату.
Абнон-Тха отшатнулся от него, отчаянно бормоча проклятия и заговоры, защищающие от нечистой силы, но Арктела, бледная, хрупкая и неподвижная, оказалась как раз на пути чудовищного создания, и оно начало обволакивать ее своими голодными языками, пока девушка полностью не скрылась из вида.
Фариом, поддерживавший Илейт, бессильно повисшую у него на плече, точно собираясь лишиться чувств, не мог двинуться. Он забыл кровожадного Нарфая, и казалось, что они с Илейт лишь бледные тени перед лицом этого воплощения смерти и разложения. Он видел, как темнота росла и сгущалась, как взметнулось жадное пламя, поглотившее Арктелу, он видел, как оно мерцало клубящимися мрачными радугами, точно спектр темного солнца. На мгновение до него донеслось негромкое шелестение, похожее на потрескивание пламени. Затем быстро и устрашающе облако откатилось из комнаты. Арктела исчезла, точно растворилась в воздухе, подобно бесплотному призраку. Принесенный внезапной волной странно перемешанных жары и холода, в зале разлился резкий запах, какой мог бы исходить от выгоревшего погребального костра.
— Мордигиан! — взвизгнул Нарфай в приступе панического ужаса. — Это был бог Мордигиан! Он забрал Арктелу!
Казалось, на его крик отозвалось многоголосое насмешливое эхо, нечеловеческое, как вой гиен, но тем не менее отчетливое, повторявшее имя Мордигиана. Из темного зала в комнату ворвалась орда ужасных созданий, в которых Фариом лишь по фиолетовым рясам узнал служителей бога-вурдалака. Они сняли свои маски в виде черепов, обнажив головы и лица, которые были получеловеческими, полупсиными, и совершенно дьявольскими; перчаток на них тоже не было. Их явилось не меньше дюжины. Кривые когти блестели в темноте, точно крюки из темного тусклого металла. Рычащие пасти обнажали острые зубы, длиннее, чем гвозди в крышке гроба. Точно шакалы, они плотным кольцом окружили Абнона-Тха и Нарфая, оттеснив их в дальний угол. Несколько из вошедших позже со звериной жестокостью набросились на начавшего оживать Вембу-Тсита, который со стонами извивался на полу посреди рассыпавшихся из жаровни углей.
Казалось, они не видели Фариома и Илейт, которые смотрели на них, точно застыв в смертельном трансе. Но последний жрец, прежде чем присоединиться к нападавшим на Вембу-Тсита, повернулся к юной чете и обратился к ним хриплым и гулким, точно отраженным от сводов гробницы, лающим голосом:
— Уходите, ибо Мордигиан справедливый бог, кто призывает лишь мертвых и не трогает живых. А мы, служители Мордигиана, жестоко наказываем тех, кто нарушает его закон, похищая мертвых из храма.
Фариом, поддерживая все еще опиравшуюся на его плечо Илейт, вышел в темный зал, слыша за своей спиной зловещий шум, в котором крики трех некромантов мешались с рыком, подобным шакальему, и с хохотом, точно издаваемым стаей гиен. Шум затих, когда они вошли в освещенное голубым светом святилище и тронулись по внешнему коридору. И тишина, наполнившая храм Мордигиана за их плечами, была столь же глубокой, как безмолвие мертвых, лежащих на черном столе-алтаре.
Тасайдон, ты владыка семи кругов ада,
Где обитает один лишь Змей,
Влача свои кольца из круга в круг
Сквозь огонь и бесконечности мрак.
Тасайдон, солнце подземных небес,
Твое древнее зло никогда не умрет.
Ты царишь в сердцах людей,
И по-прежнему ты велик,
Вопреки хуле вероломных слуг.
Песнь Кситры
Над Зотикой, последним континентом Земли, солнце показывается редко, ненадолго проглядывая сквозь тучи темно-красным тусклым шаром, словно омытое кровью. А с наступлением ночи на небесах зажигаются бесчисленные новые звезды, и оттого мрак бесконечности кажется ближе. Из этой тьмы возвращаются древние боги, забытые со времен Гипербореи, My и Посейдониса, получившие другие имена, но не потерявшие своей власти над людьми. Возвращаются и древнейшие демоны и, жирея от дыма дьявольских жертвоприношений, вынашивают замыслы против первобытных колдунов.
Зловещая слава и чудеса, творимые некромантами и магами Зотики, превратились со временем в легенды, передаваемые из уст в уста. Самым же могущественным из всех чародеев считался Намирра, распространивший свою черную власть над городами Ксилака и позже, в гордом исступлении, объявивший себя истинным слугой Тасайдона, владыки Зла.
Намирра обосновался в Уммаосе, столице Ксилака, куда пришел из пустынной области Тасуун. Мрачное известие о его колдовстве следовало за ним, как облако пыльной бури. Никто не знал, что в Уммаосе он родился, ибо все считали его уроженцем Тасууна. И в самом деле, никто даже предположить не мог, что этот великий чародей некогда был мальчишкой-попрошайкой и звали его Нартос. Сирота, не знавший своих родителей, он каждый день выпрашивал себе пропитание на улицах и базарах Уммаоса. Скверно он жил, одинокий и презираемый, и ненависть к богатому и жестокому городу затаилась в его сердце, как пламя, тайно тлеющее в ожидании часа, когда оно может разгореться в большой всепожирающий пожар.
Злоба к людям, постоянно усиливаясь, жгла сердце Нартоса. Однажды принц Зотулла, мальчик чуть старше его, проезжал верхом на норовистой лошади мимо, когда он просил милостыню на площади перед императорским дворцом. Нартос протянул к нему руку, но Зотулла с презрением посмотрел на маленького попрошайку и, пришпорив коня, наехал на него. Сбитый с ног, Нартос попал под копыта лошади, но чудом остался жив. Долго он лежал без чувств, в то время как люди проходили мимо, не обращая на него внимания. Наконец, придя в чувство, он потащился в свою лачугу. С тех пор небольшая хромота осталась у него на всю жизнь, и отметина от удара копытом навсегда запечатлелась на его теле, как клеймо. Позже он покинул Уммаос, и люди быстро забыли о нем. Пробираясь на юг, в Тасуун, он потерялся в огромной пустыне и чуть не погиб. Но в конце концов вышел к маленькому оазису, где жил чародей Умфалок, отшельник, который предпочитал шакалов и гиен обществу людей. Умфалок, разглядев в изнуренном мальчике великую силу и злобу к людям, накормил и приютил его. Нартос провел несколько лет с Умфалоком, стал его учеником и унаследовал его умение вызывать демонов. Удивительным вещам он научился, живя в этом уединенном уголке, питаясь плодами и зерном, не произраставшими на политой водой земле, подкрепляя себя вином, приготовленным не из виноградного сока. Подобно Умфалоку, он стал мастером в дьявольщине и установил собственную связь с владыкой ада Тасайдоном. Когда Умфалок умер, юноша взял себе имя Намирра и среди странников и глубоко захороненных мумий Тасууна приобрел известность как могущественный колдун. Но никогда он не забывал страданий своего детства в Уммаосе и несправедливость, которую претерпел от Зотуллы. Год за годом он вынашивал планы мести. Его черная слава распространилась повсюду; о нем услышали люди, живущие далеко за пределами Тасууна. Они шепотом передавали друг другу слухи о его деяниях в городах Йороса и в Зуль-Бха-Сейре, обиталище мерзкого божества Мордигиана. И задолго до появления самого Намирры жители Уммаоса знали, что он послан им в наказание, которое будет ужаснее, чем самум или мор.
И вот спустя многие годы после бегства мальчика Нартоса из Уммаоса, Питаим, отец принца Зотуллы, умер от укуса маленькой гадюки, которая, ища тепла в холодную осеннюю ночь, заползла в его постель. Поговаривали, что гадюку подбросил сам Зотулла, но это были лишь ничем не подтвержденные слухи. После смерти Питаима Зотулла, его единственный сын, стал императором Ксилака и жестоко правил со своего трона в Уммаосе. Обуреваемый необъяснимой жестокостью и жаждой роскоши он был безжалостным и тираничным, но окружавшие его люди, такие же злые, как и он, потакали его порокам. Так он благоденствовал, и ни боги, ни владыки ада не карали его. Шли дни, красное солнце и бледно-мертвенная луна всходили над Ксилаком и опускались на западе в море, которое редко бороздили корабли, ибо, если верить рассказам моряков, оно было огромным и бурным и несло свои воды, будто быстротечная река, мимо опасного острова Наат, а затем падало огромным водопадом в пропасть на далеком отвесном краю Земли.
А слава Зотуллы все росла, и грехи его были, как зреющие над глубокой пропастью плоды. Но ветры времени дуют тихо; и плоды не успели еще созреть. Император веселился среди своих шутов, евнухов и наложниц, и молва о его роскоши распространилась повсюду; о расточительных причудах Зотуллы толковали люди, живущие на далеких окраинах, так же как о чудесах черной магии Намирры.
Это случилось в год Гиены и месяц звезды Сириус, когда Зотулла устроил великий праздник жителям Уммаоса. Блюда, сдобренные экзотическими специями с восточного острова Сотара, были выставлены для всех желающих, и горячие вина Йороса и Ксилака, словно наполненные подземным огнем, неистощимо лились из огромных сосудов. Эти вина вызвали буйное веселье и безумие: после празднества все жители города заснули тяжелым сном, крепким, как сама смерть. И где люди пили и кутили, там они и полегли друг подле друга — на улицах, в домах и садах, — как будто их свалил мор. И Затулла заснул в своем пиршественном зале, украшенном золотом и черным деревом; сон объял всех его одалисок и придворных. Итак, во всем Уммаосе не оказалось никого — ни мужчины, ни женщины, — кто проснулся бы в тот час, когда Сириус начал клониться к западу.
Так случилось, что никто не увидел и не услышал появления Намирры. Очнувшись около полудня, император Зотулла услышал смущенное бормотанье и беспокойный шум голосов своих евнухов и женщин. Когда он спросил о причине шума, ему сказали, что ночью произошло странное явление. Но поскольку он еще не пришел в себя после тяжелого сна и вообще от природы был не слишком сообразителен, его любимая наложница Обекса подвела его к восточному портику дворца, откуда он мог увидеть это чудо собственными глазами.
Дворец стоял в самом центре Уммаоса, окруженный садами, где росли высокие раскидистые пальмы и журчали бьющие вверх фонтаны. Лишь с восточной стороны оставалось открытое пространство, разделяющее жилище императора и богатые дома высших сановников. И на этом месте, совершенно пустом накануне, сейчас, при свете солнца, возвышалось огромное здание. Купола его, по высоте равные куполам дворца Зотуллы, блистали мертвенно-белым мрамором; портики и тенистые балконы из черного оникса и красного, как кровь дракона, порфира, украшали фасад. У Зотуллы непроизвольно вырвалось проклятие, так велико было его изумление перед чудом, которое не могло быть ничем иным, как колдовством. Женщины, столпившиеся вокруг него, пронзительно кричали в благоговении и страхе; просыпавшиеся один за другим придворные также поднимали крик; и толстые кастраты, разряженные в золотые одежды, тряслись от страха, как черное желе в золотых чашах. Но Зотулла, помня о своей власти императора и стараясь сдержать дрожь, вскричал:
— Кто осмелился проникнуть в Уммаос, как шакал под покровом ночи, и сотворил свое нечестивое логово прямо перед моим дворцом? Пойдите и узнайте имя этого мерзавца. Но прежде передайте палачу, чтобы он наточил свою секиру.
Несколько придворных, опасаясь императорского гнева, неохотно направились к странному сооружению. Ворота издали казались пустыми, но стоило им приблизиться, в проеме вдруг возник скелет, ростом намного выше любого человека, и двинулся им навстречу огромными шагами. На скелете не было ничего, кроме набедренной повязки из алого шелка, заколотой застежкой из черного янтаря, и черного тюрбана на голове, усыпанного бриллиантами. Глаза его горели в глубоких глазницах, как болотные огни, а черный язык торчал между зубами, как у разложившегося мертвеца. Другой плоти он не имел, и кости его засверкали белизной на солнце, когда он вышел из ворот.
Придворные онемели, не в силах произнести ни слова, лишь их золотые пояса позвякивали, да шуршал шелк одежд, когда они тряслись от страха. Скелет, громко стуча костяными ступнями по плитам из черного оникса, подошел к ним и, шевеля разлагающимся языком между зубами, произнес отвратительным голосом:
— Возвращайтесь и передайте императору Зотулле, что по соседству с ним поселился пророк и чародей Намирра.
Увидев, что скелет разговаривает, как живой человек, и услышав ужасное имя Намирры, звучащее словно отголосок крушения города, придворные не могли оставаться на месте. Они позорно бежали и, вернувшись в императорский дворец, передали послание Зотулле.
Теперь, когда император узнал, кто поселился рядом с ним в Уммаосе, его гаев угас, подобно слабому пламени под дыханием ночного ветра. И румянец от винных возлияний на его щеках сменился мертвенной бледностью.
Он ничего не сказал, но губы его непроизвольно шевельнулись, шепча не то молитву, не то проклятие. А новость о появлении Намирры распространилась, словно на крыльях дьявольских ночных птиц, по всему дворцу, а оттуда в город, оставляя за собой отвратительный страх, который и много времени спустя преследовал жителей Уммаоса. Ведь Намирра, о котором шла слава, что он великий чародей, и ему подчиняются ужасные демоны, обладал такой властью, какую ни один смертный правитель не осмелился бы оспорить. Люди повсюду боялись его так же сильно, как огромных невидимых демонов ада и неба. И жители Уммаоса говорили, что он со своими прислужниками прибыл из Тасууна на крыльях ветра пустыни, подобно моровой язве, и воздвиг свой дом рядом с дворцом Зотуллы с помощью дьяволов. А еще говорили, что фундамент дома покоится на нерушимом своде ада, и в полу его находятся колодцы, на дне которых горят адские огни или звезды адской ночи. А приспешники Намирры — это мертвецы из канувших в вечность королевств, демоны неба, земли и ада и безумные, нечестивые твари, порожденные самим колдуном от запретных соитий.
Люди избегали приближаться к этому величественному зданию, а во дворце Зотуллы немногие осмеливались подходить к окнам и балконам, выходившим на ту сторону. Да и сам император не упоминал о Намирре, притворившись, что не замечает присутствия захватчика. А женщины в гареме болтали и жадно слушали сплетни о Намирре и его наложницах. Однако горожане ни разу не видели самого колдуна, хотя ходили слухи, что он, скрытый заклинанием, разгуливает когда и где захочет. Слуг его тоже не видели, но временами из-за стен его дворца слышался ужасный вой. А иногда раздавался гулкий безудержный смех, словно громко хохотало какое-то огромное чудовище, или странный треск, как будто кто-то в холодном аду колол лед. Мутные тени бродили в портиках, когда их не мог коснуться свет солнца или лампы. А по вечерам жуткие красные огни появлялись и исчезали в окнах, словно мерцание дьявольских глаз. И медленно янтарное солнце проходило над Ксилаком и опускалось в далекие моря, и тускнела пепельная луна, падая каждую ночь в залив безбрежного моря.
Тогда, увидев, что волшебник открыто не творит зла и никто не пострадал от его присутствия, люди приободрились. А Зотулла впал в глубокий запой и окунулся в несущую забвение роскошь. И темный Тасайдон, князь порока, стал истинным, но тайным правителем Ксилака. И через некоторое время люди Уммаоса стали хвалиться Намиррой и его черным колдовством, как раньше похвалялись пороками Зотуллы.
Но Намирра, все еще не видимый смертными, сидел в нижних залах своего дома, воздвигнутого для него дьяволами, и снова и снова ткал в мыслях черную паутину мести. Во всем Уммаосе не нашлось никого, даже среди его бывших приятелей-попрошаек, кто вспомнил бы нищего мальчишку Нартоса. И обида, которую Зотулла причинил Намирре давным-давно, была одной из многих жестокостей императора, о которой тот давно забыл.
И вот когда страх Зотуллы немного улегся, а его женщины стали меньше болтать о соседе-колдуне, последовало небывалое чудо, вызвавшее новую волну ужаса. Однажды вечером, когда император сидел за праздничным столом, окруженный придворными, до него долетел стук копыт, словно множество подкованных железом коней неслись по его саду. Придворные тоже услышали этот звук, и поразились, хоть и были сильно пьяны. Разгневанный император послал стражей узнать причину странного шума. Но, пройдя по освещенным луной лужайкам и дорожкам, стражи не увидели никого, хотя громкий топот раздавался повсюду. Казалось, стадо диких жеребцов, шарахаясь из стороны в сторону, галопом носится перед дворцом. И стражи, догадавшись, что это происки колдуна, перепугались и, не осмелившись идти дальше, вернулись к Зотулле. Император, услышав их рассказ, протрезвел и сам вышел из дворца, чтобы увидеть это чудо. Всю ночь невидимые кони звонко стучали копытами по выложенным ониксом дорожкам и бегали с глухим топотом по траве и цветам. Пальмовые ветви качались в безветренном воздухе, как будто задетые обезумевшими лошадьми, а лилии и экзотические цветы с широкими лепестками, растоптанные, валялись повсюду на дорожках. Панический страх закрался в сердце Зотуллы, когда он, стоя на балконе над садом, слышал призрачный грохот и видел, какой ущерб наносится клумбам с редчайшими растениями. Женщины, придворные и евнухи в страхе столпились позади него. Ни один обитатель дворца не спал в ту ночь. Но к рассвету стук копыт стих, постепенно удаляясь по направлению к дворцу Намирры.
Когда над Уммаосом рассвело, император вышел в охраняемый стражей сад и увидел, что потоптанная трава и сломанные стебли почернели, как от огня, там, где их коснулись копыта. Лужайки и цветники были испещрены следами, начисто исчезавшими за пределами сада. И хотя ни у кого не возникло сомнения, что бесчинство это было устроено Намиррой, никаких доказательств его вины не было: на его земле не оказалось ни единого следа.
— Пусть Намирру поразит гром, если это его рук дело! — вскричал Зотулла. — Что я ему сделал? Воистину, я раздавлю горло этой собаке. Мои палачи вздернут его на дыбу и будут терзать так, как эти лошади топтали мои кроваво-красные лилии с Сотара, полосатые ирисы из Наата и орхидеи из Уккастрога, алые, как следы страстных поцелуев на теле женщины. Воистину, хоть он наместник Тасайдона на Земле и повелитель десяти тысяч демонов, моя дыба сломает его, и огонь выжжет клеймо на его спине, пока он не почернеет, как мои увядшие цветы!
Так хвалился Зотулла, однако не осмелился отдать приказ, чтобы слуги исполнили его угрозу, и никто не вышел из дворца к дому Намирры. Из ворот колдуна также никто не появился. А если кто и вышел, то никто этого не видел и не слышал.
Так прошел день и наступила ночь, приведя за собой слегка темнеющую по краям луну. Наступила тишина, и Зотулла, сидя за столом, полный ярости, часто прикладывался к кубку, придумывая новые кары для Намирры. Ночь тянулась медленно, и, казалось, ничто не нарушит ее спокойствия. Но в полночь, лежа в своей спальне с Обексой, полусонный от выпитого вина, Зотулла очнулся от чудовищного звона копыт, которые гремели и в портиках дворца, и на длинных галереях. Всю ночь дьявольские лошади носились туда-сюда, грохот их копыт эхом отдавался под каменными сводами, а Зотулла и Обекса прислушивались, дрожа от страха среди покрывал и подушек.
И все обитатели дворца проснулись от этого звона и тряслись в ужасе, но не осмелились выйти из своих спален. Незадолго до рассвета демоны внезапно исчезли, а при свете дня бессчетные следы копыт, глубокие и черные, словно выжженные огнем, были обнаружены на мраморных плитах галерей и балконов.
Лицо императора побелело, когда он увидел испещренный следами пол. И с тех пор страх постоянно преследовал его, даже во хмелю, ибо он не знал, когда начнутся набеги невидимых коней. Его женщины шептались, некоторые хотели бежать из Уммаоса. Казалось, прежнее веселье никогда не вернется во дворец, словно над его обитателями нависли темные крылья, тень от которых отражалась в золотистом вине и на позолоте светильников. И снова с наступлением ночи сон Зотуллы прервался стуком подков, звеневших по крыше и во всех коридорах дворца. Всю ночь до рассвета демоны наполняли дворец железным топотом, глухо грохотали по самым высоким куполам, как будто боевые кони богов мчались по небесам громозвучной кавалькадой.
Ужасные копыта загрохотали у самых дверей спальни Зотуллы, где он лежал в объятиях Обексы. Слыша этот грохот, они не могли предаваться любви и наслаждаться своей близостью. Когда предрассветное небо посерело, они услышали сильный удар по запертой на засов бронзовой двери в спальню, как будто могучий жеребец стучал по ней копытом. Вскоре топот стих, и воцарилась тишина, словно затишье перед страшной бурей. Позднее следы копыт, изуродовавших яркие мозаики, были найдены повсюду в залах дворца. В тканых золотом, серебром и киноварью коврах зияли черные дыры. И высокие белые купола пестрели пятнами, словно пораженные черной оспой. А на бронзовой двери императорской опочивальни глубоко отпечатались следы лошадиных копыт.
Сначала в Уммаосе, а затем и по всему Ксилаку распространились слухи об этих набегах. Люди видели в них знамение, хотя толковали по-разному. Некоторые считали, что это предупреждение Намирры, утверждающее его превосходство над всеми королями и императорами. Другие полагали, что это послание от нового колдуна, который объявился далеко на востоке, в Тинарате, и хочет вытеснить Намирру. А жрецы Ксилака говорили, что боги послали это испытание, карая за то, что в храмах им приносят мало жертвоприношений.
Тогда в тронном зале, пол которого, выложенный сердоликом и яшмой, был изуродован отпечатками копыт, Зотулла созвал жрецов, чародеев и предсказателей. Он попросил их назвать причину знамения и найти средство против набегов коней. Но увидев, что между ними нет согласия, Зотулла одарил жрецов деньгами на жертвоприношения богам и отослал их прочь. А чародеям и ясновидящим заявил, что они должны посетить Намирру в его колдовском дворце и узнать, чего он хочет, если набеги коней его рук дело, в случае отказа угрожая казнью.
С неохотой согласились на это маги и прорицатели, ибо боялись Намирру и не хотели вторгаться в ужасный и таинственный его дворец. Но мечники императора подняли над ними кривые клинки и заставили идти к дворцу Намирры. Так, один за другим, беспорядочной толпой, они направились к воротам и вошли в дьявольский дом.
Еще до заката чародеи и маги вернулись к императору, бледные, дрожащие и обезумевшие от страха, словно заглянули в ад и увидели там свою судьбу. Они сказали, что Намирра учтиво принял их и отослал назад с таким посланием:
«Пусть Зотулла знает, что эти набеги — напоминание о деле, давно им забытом; причина будет открыта ему в час, назначенный судьбой. И час этот близок, ибо Намирра приглашает императора и его двор завтра днем на большой праздник».
Передав это послание удивленному и напуганному Зотулле, чародеи просили разрешения удалиться. Несмотря на расспросы императора, они не пожелали оглашать подробности своего визита к Намирре и отказались описать баснословный дом колдуна. Зотулла разрешил им уйти. Когда они удалились, он долго сидел один, размышляя о приглашении Намирры, которое не хотел принимать, но и боялся отклонить. В этот вечер он напился еще сильнее, чем обычно, и заснул мертвым сном; этой ночью его не тревожил стук копыт над дворцом. А в тишине ночи прорицатели и чародеи тайно, словно тени, покидали Уммаос. Никто из жителей города не видел, куда они ушли.
К утру все они покинули Ксилак, отправившись в другие страны, чтобы никогда не возвращаться...
В тот же вечер Намирра сидел в одиночестве в большом зале своего дома, отпустив прислужников. Перед ним на гагатовом алтаре стояла огромная черная статуя Тасайдона, которую вдохновленный дьяволом скульптор давным-давно изваял для грешного короля Тасууна по имени Фарнок. Архидемон был изображен в облике вооруженного воина с мечом в поднятой руке. Статуя долго лежала в засыпанном песком дворце Фарнока, ставшем прибежищем бездомных бродяг. Намирра с помощью ворожбы нашел ее, заколдовал адское изображение и с тех пор с ним не расставался. И часто, устами статуи, Тасайдон давал предсказания Намирре или отвечал на его вопросы.
Перед черным идолом висело семь серебряных ламп, отлитых в форме лошадиных черепов. Пламя вырывалось из их глазниц, меняя цвет от голубого до пурпурно-красного. Странным и внушающим страх был этот свет, вызывающий игру зловещих теней на лице демона под украшенным гребнем шлемом. Намирра сидел в кресле, облокотившись на подлокотники, вырезанные в виде змей, и мрачно разглядывал статую. Он спросил нечто у Тасайдона, но демон, говорящий устами идола, отказался отвечать. И в душе Намирры поднялся бунт. Чародей обезумел от гордыни, вообразив себя повелителем всех колдунов и царем над всеми князьями дьявольского мира. После долгих раздумий он повторил свой вопрос вызывающим и надменным тоном, обращаясь к Тасайдону, как равный к равному, словно тот не был его всемогущим сюзереном, которому он поклялся в верности.
— До этого я помогал тебе во всем, — ответил идол, звучно и веско, и голос его эхом отозвался под сводами дворцового зала — Да, бессмертные демоны огня и тьмы армиями приходили на зов твоих заклинаний, и крылья адских духов поднимались и заслоняли солнце по твоему зову. Но сейчас я не буду помогать в задуманном тобой мщении, потому что император Зотулла не делал мне зла. Напротив, он верно служил мне, сам того не ведая. И люди Ксилака, погрязшие в пороке, не последние из моих земных почитателей. Поэтому, Намирра, лучше тебе жить в мире с Зотуллой и забыть ту давнюю обиду, которую он причинил попрошайке Нартосу. Потому что пути рока неисповедимы, и смысл его законов подчас непонятен. Воистину, если бы копыта коня Зотуллы не ударили тебя, твоя жизнь сложилась бы иначе: имя и слава Намирры все еще спали бы в забвении, как никем не увиденный сон. Да и ты сам так бы и остался уммаосским попрошайкой, никогда бы не стал учеником мудрого и ученого Умфалока. И я, Тасайдон, потерял бы величайшего из всех некромантов, которые когда-либо служили и подчинялись мне. Подумай хорошенько об этом, Намирра. Похоже, мы оба в долгу у Зотуллы за тот удар, который он тебе нанес.
— Да, в долгу, — непримиримо прорычал Намирра. — Я заплачу этот долг завтра... И мне помогут те, кто откликнется на мои заклинания вопреки твоей воле.
— Не стоит мне перечить, — промолвил идол, помолчав немного. — Не стоит призывать тех, о ком ты упомянул. Я вижу ясно твои намерения. Ты слишком горд, упрям и мстителен. Что ж, поступай как знаешь, но не порицай меня за то, что получишь.
Статуя умолкла, и в зале, где сидел Намирра, воцарилась тишина. Только огни мрачно мерцали, меняя цвет, в лошадиных черепах, и неугомонные тени то взлетали, то падали на лик идола и лицо Намирры. Затем, уже за полночь, волшебник встал с кресла и поднялся по винтовой лестнице на самую высокую башню, на вершине купола которой было единственное маленькое круглое окно. Намирра с помощью магии устроил так, что на последнем витке лестницы казалось, будто он спускается, а не поднимается, и, достигнув последней ступени, он смотрел через окно вниз, а звезды мерцали под ним в головокружительной бездне. Там, встав на колени, Намирра коснулся тайной пружины в мраморной стене, и круглое стекло беззвучно отошло назад. Лежа ничком на изогнутом потолке купола лицом к бездне, свесив бороду, которая тихо колыхалась на ветру, он прошептал древние руны и воззвал к неким созданиям, которые не принадлежали ни аду, ни земле, и вызывать их было еще страшнее, чем подземных дьяволов или духов земли, воздуха, воды и огня. Он заключил с ними соглашение, нарушив волю Тасайдона, и воздух вокруг него застыл от их голосов, иней покрыл его черную бороду от холода их дыхания, когда они склонились над землей...
С неохотой пробудился император от пьяного сна, и дневной свет показался ему тьмой, ибо вспомнил он о приглашении, которое боялся как принять, так и отвергнуть. Но, несмотря на страх, Зотулла сказал Обексе:
— В конце концов, кто он такой, этот шакал, что я должен бежать на его зов, как попрошайка, призванный с улицы каким-нибудь надменным господином?
Обекса, золотокожая девушка с Уккастрога, острова Палачей, нежно поглядела на императора раскосыми глазами и ответила:
— О Зотулла, ведь в твоей воле принять предложение или отказаться. Повелитель Уммаоса и Ксилака сам решает, идти ему или остаться, и ничто не может поколебать его власть. Так почему бы тебе не пойти?
Обекса, хотя и боялась колдуна, смело разглядывала дьявольский таинственный дом, о котором никто ничего не знал. И снедаемая любопытством, свойственным всем женщинам, желала увидеть знаменитого Намирру, чей облик был поводом для догадок и легенд.
— В твоих словах есть смысл, — признал Зотулла. — Но император всегда должен учитывать благо народа. Разве женщина может понять важность государственных дел?
Итак, после обильного завтрака, он созвал придворных и советников, чтобы обсудить с ними приглашение Намирры. Одни советовали ему отказаться, другие считали, что приглашение нужно принять, что это будет меньшим злом, чем набеги дьявольских коней, грохочущих копытами по всему дворцу и городу.
Затем Зотулла призвал всех жрецов и велел найти магов и ясновидящих, не зная еще, что они тайно покинули ночью город.
