Дом Брэди - По велению сердца

Виконтесса уже перестала носить траур. С трудом верилось, что миновал целый год со дня смерти виконта. На ней красовался наряд, который, должно быть, спорхнул прямо со страниц моднейшего дамского журнала. Эффектное платье из ярчайшего желтого шелка, отделанное по подолу фестонами цвета лесного мха. Изящные туфельки и кружевной зонтик от солнца прихотливо сочетали в себе оба цвета, как и нарядная шелковая шляпка, аккуратно подхваченная под подбородком широкой золотистой лентой.

Марша с трудом сдержалась, чтобы не бросить ненароком взгляд на собственное платье, и твердо напомнила себе, что оно вполне презентабельное, затем сделала шаг навстречу гостье.

– Добрый день, леди Эннис. – Нужно было неукоснительно соблюдать требование Лизандры, чтобы к ее особе обращались строго официально. – Я сделала остановку, чтобы нанести семье краткий визит, прежде чем вернуться в школу. Как всегда, рада вас видеть.

– Вы не будете так радоваться, когда я скажу, зачем пришла, – сообщила бывшая одноклассница своим кукольным, с придыханием, голоском. – Я просто заехала сказать вам, что с этой минуты вы уволены с поста начальницы школы.

Марша окаменела.

– Вы меня слышите? – Лизандра вскинула темные дуги бровей под полями шляпки.

– Вероятно, я ослышалась, миледи. Разве бывает «просто», когда вам сообщают, что вы уволены с занимаемой должности?

– Значит, вы все услышали. – Виконтесса расправила морщинку на юбке и взглянула на Маршу так, словно речь шла о чем-то несущественном, например, о погоде.

Марша растерянно моргнула. Она была настолько растеряна, что схватила чиппендейловский стул в углу гостиной и села, не дожидаясь позволения Лизандры.

– Но… что я сделала такого, чтобы вызвать ваше недовольство?

Лизандра вскинула голову.

– Вы нарушили правило. Я больше не нуждаюсь в каких-либо услугах с вашей стороны, так что не спрашивайте, нельзя ли вам остаться в качестве преподавательницы. – Она встала. – А теперь я должна идти.

– Правило? – Марша тоже встала. – Какое правило? Миледи, как раз моей обязанностью и является следить, чтобы правила соблюдались, и я отлично исполняю свой долг. Ваше обвинение кажется мне в высшей степени непонятным.

– Вы возили на прогулку в Брайтон девочек, которые обучаются на благотворительной основе?

– Да, но…

– Это строго запрещено.

– Я… я думала, вам нет до этого дела, поскольку я сама оплатила расходы на их путешествие.

– Но вам не пришло в голову спросить у меня, не так ли?

– Нет. – Марша проглотила стоящий в горле комок.

– Вот поэтому вы и уволены.

– Я никогда не нарушала никаких прочих правил, ни разу. И сказать вам по правде, покойный виконт всегда позволял брать на экскурсию в Брайтон неимущих девочек. Какой в этом вред?

– Какой в этом вред? А кто вы такая, чтобы задавать мне вопросы?

– Прошу прощения, миледи, но мне с трудом верится, что вы не понимаете, как обидно было бы девочкам, которые учатся на благотворительной основе, если бы их оставили без поездки.

– Вы дерзкая девчонка. – Голос Лизандры дрогнул. – Как смеете вы демонстрировать подобное неуважение к своей работодательнице?

– Сожалею, что расстроила вас. Я была уверена, что вы поймете. Тогда мне казалось, что я поступила правильно. И сейчас кажется.

– Мне все равно, – колко бросила Лизандра. – Мое решение окончательное. Вы уволены.

Марша положила ладонь на разгоряченный лоб. Ее не удивило, что рука ее дрожала.

– Разумеется, я могу остаться до… до окончания учебного года?

– Нет. Я уже назначила новую директрису. Мисс Финч.

Ну, слава Богу. Дебора Финч, учительница математики, была ее ближайшей подругой и смотрела на жизнь точно так же, что и сама Марша. Они обе обожали школу, а воспитанниц своих любили безмерно.

– Летом мы проведем переговоры, чтобы найти постоянную кандидатуру, – продолжала Лизандра. – Нам нужен тот, кто знает, насколько важно, чтобы каждый точно знал свое место на социальной лестнице и не помышлял о большем.

– Значит, нам с вами можно обойти общественное мнение, а другим нельзя?

Глаза Лизандры гневно вспыхнули.

– Всегда будут победители и проигравшие. И ловкий победитель всегда защищает свою добычу.

– Нечего сказать, великодушное заявление дамы-попечительницы, – холодно заметила Марша. – Образование – куда более надежный способ вырваться из тяжелых обстоятельств, нежели обаяние или слепая удача. Мне казалось, что вы аплодировали бы девочкам, которые смогли добиться успеха благодаря знаниям и умениям, полученным в Оук-Холле. А вы хотите нанять твердолобую начальницу, которая сокрушит все их надежды!

Обе женщины сверлили друг друга взглядом, и их взаимная неприязнь казалась осязаемой. Марше до смерти хотелось за волосы выволочь вдову из родительского дома. Но она была леди. Впрочем, иногда можно и забыть об этом.

– Мне жаль, виконтесса, – сказала она тихо. – С моей стороны было грубостью говорить так. И я надеюсь, вы простите меня. Знаю лишь, что принимаю интересы девочек, как и интересы школы, слишком близко к сердцу. Прошу вас… позвольте мне остаться.

Лизандра дернула плечом.

– Слишком поздно.

– Почему вы так меня не любите? – Марша проглотила стоящий в горле ком. – Вы всегда питали ко мне неприязнь.

– Я никогда не питала к вам неприязни. – Лизандра вскинула миниатюрный подбородок. – Просто я единственная из всего класса, кто не раболепствовал перед вами.

Щеки Марши залил жаркий румянец.

– Никто передо мной не раболепствовал.

– Правда? Все только и твердили – Марша то, Марша это. А вы их поощряли.

– Нет, Лизандра, я не считала себя центром мироздания. Просто я рождена, чтобы вести других за собой. Поверьте, слишком часто я сама об этом жалела.

– Несмотря на скромное начало, вы сделались безупречной девушкой из безупречной семьи. – Лизандра была невозмутима. – У вас были безупречные манеры, безупречная красота и безупречные перспективы, которые вы отвергли в своем безрассудном расточительстве.

Расточительно отвергла!

Лизандра говорила так, будто Марша совершила ужаснейшее из преступлений.

Марша не знала, что еще сказать. Многие годы она жила за счет того, что копила в себе силу. Но сейчас, в минуту отчаянной нужды, сила ее покинула.

Казалось, Лизандра понимала, что победила. Она подошла к маленькому зеркалу и поправила узел ленты под подбородком.

– Возможно, вы когда-то были вожаком. Но скоро вам впору будет верховодить разве что в стае обезьян.

В душе у Марши все содрогнулось. Но внешне она оставалась спокойна.

– Вряд ли меня можно назвать старой девой, – сказала она. – А хотя бы и так – это не ваше дело.

– Вот как? – Лизандра повернулась к ней: – На прошлой неделе, на венецианском завтраке, я видела начальницу школы в Гринвуде. Она провела сезон в Лондоне и, хотя и не добилась успеха, может зато похвастать безупречным генеалогическим древом. Она ведет себя так, что всем понятно – она помнит об этом. На ней была потрясающая шляпка прямо из Парижа. А вы… – Она окинула Маршу испепеляющим взглядом.

– Я одеваюсь так, как и надлежит одеваться начальнице школы, – возразила Марша. – Мне нет нужды задирать нос. Гринвуд – прекрасная школа, да, нужно отдать им должное; но и вам есть чем гордиться в Оук-Холле. Мы особенные, разве вы не видите? Есть любовь…

– Мне нет дела до сентиментальных глупостей.

– А ваш супруг их ценил.

– Он был глупцом.

– Как вы можете говорить подобное? Это был умный и добрый человек.

– Оук-Холл – это поникшая фиалка среди прочих школ, за что нужно благодарить вас и моего покойного мужа. – Лизандра стряхнула воображаемую пылинку с рукава платья. – Я велела упаковать ваши вещи, и завтра утром их доставят по этому адресу, равно как и жалованье за месяц. Мой поверенный уже сообщил новость ученицам и преподавателям.

Под веками закипали горячие слезы, но Марше удалось не расплакаться.

– Я не могу покинуть девочек…

– А придется. Это моя школа. А вы были наемной учительницей, только и всего.

– О да, так и было. Но я училась там. Вместе с вами. Неужели у вас каменное сердце? Вспомните, Лизандра, сколько раз я пыталась стать вам подругой!

– Как вы смеете называть меня Лизандрой? Эту привилегию я оставляю для тех, кто принадлежит к кругу избранных, а вам там не место.

Маршу вдруг осенила догадка.

– Так никакой зеленый шелк для хора вам вовсе был не нужен, правда?

– Нет. – Тон у Лизандры был весьма самодовольный. – И не трудитесь искать со мной встреч. На этой неделе я отбываю в Корнуолл, погостить у Китто Тремеллина – это очень интересный вдовец. У нас много общего, и я не допущу, чтобы нам помешали. – Она помолчала. – Не стоит себя жалеть, Марша. Теперь вы сможете отдохнуть в лоне семьи. А вот некоторым никогда не узнать покоя.

И с этими словами она вышла.

Когда за виконтессой захлопнулась дверь, Марша прижала ладони к разгоряченным щекам. Окна в гостиной глядели зловеще: граненые оконные стекла искажали поле видимости, казались калейдоскопом углов и цветных пятен.

Ее жизнь. Ее драгоценная жизнь, которую она выстраивала с величайшим тщанием, разбита.

Из горла так и рвался наружу протяжный, низкий стон.

– Марша, дорогая? – донесся до нее мамин голос.

Каким-то чудом, невзирая на рыдания, которые сотрясали ее так, что она едва могла дышать, Марша сумела поведать матери, что тут только что произошло. Мать отвела ее наверх, уложила в постель и дала выпить горячего чая, куда влила несколько капель снадобья, от которого веки Марши тут же отяжелели.

После этого она мало что могла вспомнить. Только смутные образы, ощущения.

Перила дорогой сердцу лестницы, которая вела из главного холла на второй этаж, где спали девочки.

Боль. Выворачивающее нутро отчаяние, грозившее согнуть ее пополам.

Голос отца, низкий и суровый.

Особый гул, наполнявший воздух школы, когда все ученицы и их преподавательницы находились в классах.

Сьюзи, Гретхен, Холли… Три ее старшие девочки, которые с нетерпением дожидались окончания учебы и с усердием сочиняли речи, чтобы произнести их в день выпуска.

Роза и Джорджина, самые младшие, неотличимые друг от друга сестры-близняшки, трепетавшие от ощущения собственной важности – ведь на весеннем празднике им предстояло преподнести букеты Королеве Маргариток и ее свите.

Мэрибел, новенькая учительница, очень застенчивая, только начинающая выбираться из своей раковины, и все потому, что она обнаружила талант к шарадам и выиграла факультетский конкурс.

Пожилая миссис Блэлок, которая притворялась строгой и ворчливой, но девочки ее обожали. Когда-то она учила математике Маршу.

И дорогая Дебора, неутомимая единомышленница и подруга, прекрасная преподавательница – надо отдать ей должное.

Эллен, Кэти, Шерон, Присцилла, Эмили, Кристина, Ребекка, Сюзанна, Эмма и все остальные девочки – ей они казались прекрасными цветами. Вместе это был яркий, роскошный букет.

Их лица и имена стали ранами на ее сердце.

Глава 4

Титул графа Дункану принадлежал уже четыре года, и после жалкого начала, когда перемешались соблазн, смерть и рождение ребенка, ему было дано откровение – в доках Саутгемптона, в то утро, когда он чуть было не отправил малыша Джо с чужими людьми в Австралию. Когда он шагнул на трап, держа на руках завернутого в пеленки Джо, все его беды – по крайней мере то, что он считал бедой, – вдруг перестали для него существовать.

Глядя в огромные серые глаза малыша Джо, которые, в свою очередь, пристально рассматривали его самого, Дункан принял решение, изменившее его жизнь. Какое ему дело до того, чего ждет от него общество? К черту общество! Он сам знает, чего хочет, руководствуясь жизненными принципами куда более высокого порядка.

Теперь они с Джо одна семья, Дункан был дома, и этот дом в Лондоне он устроил специально для мальчика. А еще он решительно желал видеть мир в радостном свете, несмотря на то, что прекрасная и исключительно загадочная леди Марша Шервуд отвергла его самым жалким образом всего лишь час назад. Он привык к тому, что кое-кто из общества мог окатить его холодом, но вот этот презрительно задранный нос оказался для него жестоким потрясением.

Он не вполне понимал почему. Предстояло хорошенько обдумать случившееся за стаканом бренди у камина, сегодня же вечером. Не то чтобы ему хотелось вспоминать, какой нелепой вышла встреча…

Ну хорошо, хотелось. Хотелось вспоминать, как она шла по улице, чистый и сильный профиль, тонкую гибкую фигуру, облаченную в практичное платье и простого кроя спенсер. Вспоминать, как ее губы сложились в презрительную гримаску, когда он хотел узнать о ней больше. Ее особенный – на долю секунды – взгляд синих глаз, брошенный украдкой, который выдал ее интерес, когда она переходила улицу, чтобы избавиться от его общества.

Ее интерес к нему. Вот оно что. Вот о чем ему действительно хотелось думать вечером у камина. Однако нужно соблюдать осторожность, иначе чувственное желание затуманит его мозг – и скорого облегчения ему не найти. Любовницы в Лондоне у него не было. За городом была одна хорошенькая вдовушка, которая ни за что не желала снова выходить замуж, поскольку покойный супруг сквайр оставил ей отличное обеспечение. Но вдовушка была далеко, к тому же ночные шалости в ее постели хоть и развлекали, но казались ему довольно утомительными.

– Добрый день, Дженкинс. – Дункан вручил шляпу дворецкому. – А где маленький язычник?

Дженкинс склонил голову.

– Он в гостиной, милорд, с Эйслин и Маргарет.

Под мышкой Дункан держал туго перевязанный пакет.

– Пожалуйста, зовите всех, у нас будет собрание. Уоррен скорее всего в сотый раз наводит блеск на мои любимые сапоги. А Руперт чистит Самсона. Скажите Лиззи, чтобы не забыла взять «Путешествия Гулливера» с каминной полки в кухне. Я прочту всем главу перед обедом. У меня были три утомительнейших дня в обществе адвокатов да поверенных, – не считая исключительно неловкой встречи с одной незабываемой леди, подумал он, – так что мне не терпится снова оказаться в Лилипутии.

– Как угодно, сэр. – Дженкинс старательно изображал безразличие, но бросился выполнять указание с такой прытью, какая дворецкому вовсе не полагалась – словно кто-то подпалил полы его фрака.

– И побыстрее, Дженкинс! – поддразнил его Дункан.

Дворецкий нехотя замедлил шаг до привычной торжественной поступи и затем скрылся за углом в направлении кухни.

Теперь наступило время для Джо.

Дункан чувствовал, как мир и покой сходят в его душу, стоило ему открыть дверь гостиной и увидеть, как за спинками стульев прячутся две горничные.

Ага, значит, он явился в разгар игры в прятки.

Одна из горничных взглянула на Дункана и подмигнула. Все в порядке, не двигайтесь, догадался он по выражению ее лица, и прижал палец к губам.

Глаза девушки радостно блеснули, и она снова спряталась.

Маленький язычник – больше известный под именем Джо – заметил Дункана и вмиг забыл об игре.

– Папа! – закричал он.

Когда мальчик пробегал мимо стула, горничная по имени Маргарет протянула руку и схватила его.

Боже правый, как же он завизжал!

Рассмеявшись, Дункан нагнулся и выхватил Джо из объятий Маргарет.

– Я тебе кое-что принес, – сообщил он, когда мальчик немного успокоился.

Дункан поставил сына на пол и опустился на корточки рядом с ним, чтобы полюбоваться, как он разворачивает обернутый коричневой бумагой пакет. Там были ярко раскрашенные деревянные цирковые зверушки, которых он увидел в витрине магазина.

Мальчик поднял над головой желтого жирафа, как трофей, и засмеялся, когда Дункан протянул руку, чтобы его взять.

– Он мой, – сказал Джо, пряча жирафа за спину, а затем передумал: – Но ты можешь с ним поиграть, папа.

– Только после тебя, – улыбнулся Дункан. – Однако спасибо.

Джо бросил жирафа на пол и скорчил злобную гримасу.

– А-арр-р! – зарычал он, замахиваясь на отца невидимым мечом.

Это была их обычная игра. Дункан упал навзничь и прижал руку к груди, изображая, будто смертельно ранен.

– Смотри, что ты наделал, – простонал он и почувствовал знакомую боль где-то в области сердца. В дни рождения Джо боль была особенно сильной.

Это чувство вины.

Лежа на полу, он грустно вздохнул и схватил в объятия веснушчатого проказника, прижав его к себе покрепче. «Почему я был столь наивен, – думал Дункан, в то время как Джо вопил от восторга. – Почему не догадался, что у Финна была причина – отвратительная причина – поскорее сбежать в Америку?»

Тогда Дункан попытался бы исправить несправедливый поступок, который совершил брат по отношению к несчастной матери Джо. Он вовремя нашел бы бедняжку и женился на ней, несмотря на то что видел ее лишь однажды.

С тоской в груди смотрел он на сына. «Ты был бы моим законным сыном и наследником…»

Если бы только…

А затем, исполненный сожаления, которого он, конечно же, не выказывал, Дункан намеренно ослабил хватку, чтобы пленник смог улизнуть.

Оказавшись на свободе, Джо торжествующе рассмеялся.

– Тебе меня не удержать, – заявил он отцу с изрядной долей гордости. – Я сильный и быстрый.

Но затем он заметил фигурки других зверей, повернулся к Дункану спиной и, усевшись на корточки, начал с ними играть.

– Нужно их накормить, – сообщил он, не оборачиваясь. – Слоны голодные, а лев хочет их съесть. Одному моему солдатику придется с ним сразиться.

Чувство вины отступило перед натиском любви, столь сильной, что Дункан даже изумился: неужели он способен на такое? Он встал, радуясь восторгу мальчика, который играл с подарком. Сегодня ему исполнилось четыре, но Джо нисколько не изменился.

«Это я изменился, – подумал Дункан. – Бесповоротно и полностью».

Он увидел, что слуги уже собрались в дверях гостиной.

– Вся семья здесь, мой мальчик, – сказал он Джо. – Пора спеть песню.

Он подошел к пианино, приподнял полы фрака и сел.

Зашелестели юбки, затопали башмаки, и импровизированное семейство расселось в гостиной. Джо сидел среди них на ковре, улыбаясь от уха до уха.

Пальцы Дункана пронеслись вдоль всего ряда клавиш и, задержавшись на миг, обрушились сокрушительным аккордом.

– Когда-то я знавал мальчика по имени Джо… – Взяв несколько веселых нот, он сочинил на ходу: – Я хотел сказать – Джозеф Генри Огастес Латтимор-четвертый…

Все засмеялись.

Он продолжал сочинять смешную песенку про Джо, и слона, и злого льва, которого Джо приручил с помощью конфет – как раз несколько штук вывалились из кармана Дункана, пока он играл на пианино.

Потом все аплодировали, особенно Джо. Рот у него был набит ирисками. Дункан играл еще час, одну песню, другую, третью. Кухарка Руби пела превосходным сопрано, а камердинер Уоррен брал такие нижние ноты, что дрожали оконные стекла. Горничные исполнили «Хоровод вокруг Роузи» вместе с Джо, снова и снова, пока он не повалился на ковер и не заснул.

Его не разбудила даже какофония звуков, издаваемых пианино. А когда с музыкой было покончено, Дункан прочитал не одну, а целых две главы из «Путешествий Гулливера». Слуги восхищенно наблюдали, как он расхаживает по комнате, читая на разные голоса, время от времени сопровождая чтение замысловатым взмахом руки, или презрительной гримасой, или ударом в грудь – смотря чего требовало повествование.

Когда он умолк, Маргарет разбудила Джо, и Руби накормила его жареной куриной ножкой с картофелем и горошком, на кухне, где у Джо были свой особый стол и стульчик, как раз подходящего размера. Он терпеть не мог есть в детской, так что Дункан его и не заставлял. Потом Эйслин пошла с ним наверх, чтобы поиграть еще часок. Затем полагалось послушать сказку, выкупаться и переодеться ко сну.

Когда Дункан подошел, чтобы поцеловать мальчика на ночь, Джо крепко схватил его за руку.

– Папа, почему у меня нет мамы? – спросил он из-под одеяла. – Может быть, она живет в большом башмаке? Пусть бы она сегодня подоткнула мне одеяло…

Такого Дункан никогда от него не слышал. Казалось, мальчик и не замечает, что у него нет матери. Казалось, ему вполне хватает Эйслин и прочих женщин, что жили в доме.

Дункан быстро взглянул на горничную, которая застыла в испуге, и постарался улыбнуться.

– У Эйслин отлично получается подоткнуть тебе одеяло на ночь, разве не так?

Джо молча смотрел на него.

– И я тебя очень люблю, – сказал сыну Дункан. – Вот почему я прихожу поцеловать тебя перед сном. – Он так и поступил, поцеловав Джо в лоб. – Хочешь еще одну сказку? Я могу рассказать тебе про рыцаря и дракона.

– Я устал. – Мальчик сонно заморгал и зевнул. А потом повернулся на бок и закрыл глаза.

Хвала Господу.

В коридоре ждала Эйслин.

– Это я виновата, – сказала она с мягким ирландским акцентом. – Я читала ему стишок Матушки Гусыни про старушку, что жила в старом башмаке.

Она покраснела.

– Нет. Вы прекрасно справляетесь. – Дункан не кривил душой, но очарование вечера безвозвратно ушло. – Когда-нибудь он бы все равно спросил.

С годами Джо будет старше и умнее, и когда-нибудь он узнает правду – что его мать умерла, производя его на свет. И что родился он не в законном браке – факт, который большинство людей будет ставить ему в вину.

Сын еще слишком мал, чтобы страдать, размышлял Дункан, медленно спускаясь вниз по лестнице. Как печально, что Джо вообще должен страдать. Как хотелось бы ему отвести беду прочь от Джо!

«Но у него есть я», – напомнил он себе и остановился, вцепившись пальцами в перила. Он всегда вспоминал тот миг на корабельном трапе, когда принял бесповоротное решение.

Он сделал это ради Джо.

Потому что Финну сын был не нужен.

Однако доброму фермеру-арендатору с женой – из тех, что отправлялись в Австралию из поместья Дункана в Кенте – Джо приглянулся. Если бы Дункан отдал его в руки старой няньки, которую нанял, чтобы отвезла Джо к ним через океан, у мальчика были бы достойные мать и отец, и никто бы не шипел ему вслед о более чем сомнительном происхождении.

Глядя на богатое убранство дома – гобелен на стене, толстый ковер под ногами, мраморные перила лестницы, он снова напомнил себе, что графам не пристало размышлять о всяких «если». Графы должны совершать поступки. И не отступать от принятых решений.

Хорошо, что у мальчика есть богатый и титулованный отец, который его любит и никогда, никогда не допустит, чтобы они жили не вместе – где бы ни устроил он свой дом.

И с этой утешительной мыслью граф Чедвик решительно направился вниз, чтобы увидеть, как в его гостиной у камина восседает одетый по последней моде мужчина. Эту самоуверенную манеру держаться он узнал тотчас же.

«Нет, только не это!» – было его первой мыслью, идущей от инстинкта, и он вспомнил, что Джо спит наверху. Дункан встал в дверях, чтобы не дать ему пройти.

– Какого черта ты тут делаешь?

Брат Финн обернул к нему лицо, янтарного цвета глаза весело блеснули.

– Я дома, Дункан. И назад не вернусь. – Он усмехнулся. – Боже, как я рад тебя видеть.

Глава 5

В ту ночь Марше снился долгий, подробный до мелочей сон. Она стояла в дверях школы, смотря на мрачный экипаж, который готовился увезти ее прочь. Кто-то толкнул ее в спину, и она не оглядываясь подошла к наемному экипажу, рывком распахнула дверцу и забралась внутрь. Опустилась без сил прямо на пол, придавив собой саквояж.

– Поезжайте! – крикнула она кучеру, давясь рыданиями. – Поезжайте, прошу вас!

– Но куда, мисс? – крикнул возница в ответ.

Целую минуту она не знала, что ответить. Потом поняла, что выбора-то у нее нет.

– В Лондон, – тихо сказала она. – На Гросвенор-сквер.

Сон продолжался, и карета тронулась. Марша не пожелала оглянуться. И не захотела думать о том, что мир снова разверзся у нее под ногами.

Она вернется к людям, в места, которых избегала, насколько возможно, с тех пор как потеряла целомудрие – и гордость – ради Финниана Латтимора.

Она вернется домой.

Домой, в Брэди-Хаус.

На следующее утро, открыв глаза, она поняла, что уже здесь. Это был удар.

Мать отослала горничную, которая сопровождала ее в поездке, назад в Суррей в карете, которая привезла их в Лондон. И распорядилась положить на стул возле постели Марши одно из платьев Дженис. Новая горничная – с милым личиком, по имени Кэрри – помогла ей подготовиться к предстоящему дню.

На туалетном столике стояла ваза с пионами да лежал томик сонетов Шекспира – должно быть, мама решила, что поэзия ее утешит.

Но все это лишь напомнило Марше о травах и длинных тонких цветочных стеблях в разномастных вазах, которые украшали каждое свободное место в ее кабинете в Оук-Холле. А еще о рисунках и стихотворениях – от самых простых, работы младших учениц, до более искусных, от девочек постарше. Ими были увешаны все стены.

Ах, Боже, что за ужасный день выдался вчера! Но, когда Кэрри укладывала ее волосы, Марша вдруг поняла, что совсем не печалится. Ее настроение можно было сравнить с гобеленом в ярко-красных тонах, который украшал стену холла сразу за дверьми ее спальни.

Чувства буквально кипели в ней.

Как там ее девочки? И учителя? Разумеется, преподавательский состав под руководством Деборы сумеет удержать на плаву огромный корабль, какая бы ни случилась буря. Но она и представить себе не могла, что этой бурей станет ее увольнение.

Что, если она им понадобится? На сегодня назначено собрание. Должны прибыть родители девочек, которые, вероятно, поступят к ним учиться. Что, если кто-нибудь из младших девочек разрыдается на середине концертной программы из-за того, что с ними нет Марши?

Всю прошлую неделю она по полчаса каждый день ходила с младшенькими по сцене, чтобы не забыли, как правильно делать реверанс.

Кто знает, что творится в Оук-Холле в эту самую минуту?

В эту самую минуту одно Марша знала наверняка. Когда-то она уже пережила самую страшную бурю в своей жизни и знала: с той, что бушевала в ней сегодня, следует справиться по-другому. Она не станет вести себя подобно жертве. Не станет тратить время на то, чтобы сидеть и жалеть себя. Она будет сражаться, чтобы вновь занять свой пост, но на пути к цели ей следует быть осторожной.

– Все ли хорошо, миледи? – спросила Кэрри негромко.

– Сегодня мне гораздо лучше, спасибо. – Марша сумела слабо улыбнуться. Розовощекая девушка, которая хлопотала над ее прической, казалось, искренне ей сочувствует. – Пока я здесь, Кэрри, мы, надеюсь, подружимся.

Горничная застенчиво улыбнулась в ответ.

– Благодарю, миледи. – Затем ее брови поползли вверх. – Погодите-ка… пока вы здесь? Но разве вы вернулись не насовсем? То есть пока не выйдете замуж?

Марша пристально взглянула в глаза ее отражению в зеркале.

– Не знаю, – призналась она. – Могу я надеяться, что вам можно доверять? – спросила она после недолгой паузы.

Девушка энергично закивала:

– Клянусь, я никому не скажу.

– Отлично. Возможно, мне понадобится союзник здесь, в доме. Правда состоит в том, что я хочу вернуться в Оук-Холл.

Как только она произнесла это, ей тотчас же стало легче.

– Вы хотите вернуться?

– Да. – Марша поняла, почему не испытывает эйфории – или злорадства – после встречи с лордом Чедвиком. Это случилось потому, что ее план показать Дункану Латтимору и всему миру, что она счастлива и в одиночестве, имел совершенно неожиданное – и чудесное – последствие. Она стала личностью.

А теперь нужно вернуть это ощущение.

Кэрри начала закалывать волосы булавками. Марша с удовольствием наблюдала в зеркале сосредоточенное выражение лица горничной. Как легко и проворно двигались ее пальцы!

– Каждый день я становилась свидетелем того, что вокруг меня происходили чудеса, – задумчиво сказала Марша. – С девочками. С учительницами. С теми, кто готовил еду, убирал комнаты, ухаживал за садом, работал в конюшнях. – Она улыбнулась. – Это восхитительный мир, Кэрри. Мы все там – одна огромная семья. А когда что-то идет не так, как надо, я начинаю искать решение.

– Подозреваю, что вам это отлично удается, – с улыбкой ответила горничная.

– Спасибо. – Марша перебирала страницы томика стихов. – Моим любимым занятием в Оук-Холле было превращать печаль в улыбки. Хотя бы просто обнять девочку, которая поранила колено. Порой это касалось вещей посерьезнее, когда кто-то приходил в отчаяние. – Марша не удержалась и горестно поморщилась при воспоминании о собственном отчаянии. – Мне нравилось давать им надежду. – Она с трудом сглотнула стоящий в горле ком. – Это важная работа. И мне ее очень не хватает.

Кэрри замерла, держа на ладони длинный белокурый локон Марши.

– Это очень важная работа, миледи. Я просто восхищаюсь вами – ведь вы ее выполняли! И мне грустно за вас. – Она колебалась. – За то, что вас там больше нет.

– Что ж, – весело отозвалась Марша, – каждый день, пока я здесь, я хочу говорить с вами о школе и моих планах туда вернуться. Хорошо? Даже если со стороны будет казаться, будто меня занимает только болтовня с сестрами о вечеринках и поклонниках.

– Я не позволю вам забыть, – ответила Кэрри серьезно, почти сурово.

– Я уже поняла, что не позволите, – ответила ей Марша. – И заранее благодарю за желание меня слушать. Теперь я чувствую себя не такой… ненужной.

– Рада помочь, леди Марша, – безмятежно улыбнулась горничная.

Она немного напоминала Марше ученицу Дебору.

За завтраком отец помешивал чай и не сводил с Марши необычно печального взгляда синих глаз.

– Хорошо, что ты сегодня со мной, дочка, – сообщил он с ласкающим ее слух ирландским акцентом.

– Я рада быть с тобой, папа. – Она не кривила душой.