Слава

      – Погулять. Я недалеко.
      – Это безопасно?
      – Конечно. – Элейн надела свое самое привлекательное платье – кремовое в светло-зеленый горошек, слегка расширенное книзу.
      – К дому Лауры?
      – Может быть.
      – Я не уверен, что стоит это делать.
      – Никто меня не знает. Никто меня не ищет.
      – Ты права. Я полагаю, что ты права. – Аллардайс выбрал для нее помаду – скорее розовую, чем красную.
      – Ты хочешь ее. Ты хочешь Лауру, правда? – Было непонятно, кому из них принадлежат эти слова. Аллардайс ответил:
      – Ты сама знаешь, что хочу.
      – Нам надо быть осторожными.
      – Да.
      – Я пока не хочу ее убивать.
      – Этот человек, Дикон... Ты ведь боишься его?
      – Нет, не боюсь. Он тоже должен умереть. Они выбрали туфли в тон платья. Аллардайс помог Элейн надеть их. Она села перед зеркалом и поправила парик.
      – Ты думаешь, все прошло хорошо – там, в пляжном домике? Думаешь, она испугалась?
      – Конечно.
      – Хотелось бы мне, чтобы мы оказались там и увидели все своими глазами.
      – Если бы я был там...
      – Ты бы убил ее.
      – Да.
      – Впоследствии...
      – Да. Впоследствии. Через некоторое время. Я пока не хочу ее убивать. – Аллардайс выбрал серьги. Элейн наклонилась и прицепила их.
      – Скоро захочешь.
      – Да, скоро.
      – Что ты с ней сделаешь?
      Элейн наклонилась к зеркалу так близко, что от ее дыхания запотело стекло. Их лица сблизились. Она возбужденно что-то шептала, он слушал и улыбался. Элейн улыбалась ему в ответ.
      Гоуер сидел на стуле, будто соглядатай. Его поза осталась прежней, но он выглядел по-другому. Лицо стало похожим на серый, захватанный пальцами воск. Оно вздулось, словно он надул щеки и держал воздух во рту. Несколько мух проникли в комнату. Они сидели на его губах, как черные язвы. Они ползали по его глазам, но он не моргал.

Глава 34

      Лаура проснулась около трех, но встала с постели только в пять. Эти два часа ушли на дискуссию с самой собой. Вот уже несколько дней она убеждала себя, но доказать себе что-либо теперь стало едва ли легче, чем раньше. Она знала обе стороны медали, потому что представляла в споре обе стороны. Иски, встречные иски, обвинения, доказательства – Лаура так быстро переключалась с одной точки зрения на другую, что иногда оказывалось, что она выдвигает один аргумент, хотя перед этим отстаивала другой. Наконец решение было принято. Она пришла к нему не вследствие логических построений, а потому, что влюбилась в Джона Дикона. Они живут вместе, а Мэгги встречается ей за каждым углом. Лаура знала, что «совместная жизнь» неразрывно связана с ее страхами и происходящими событиями, но не задумывалась над этим. Любить Дикона было не слишком умно с ее стороны, но это было сильнее ее. Знала Лаура и то, что принятое ею решение – не лучший выход, но ничего не могла с собой поделать. Другие могли бы ждать хоть всю жизнь, Лаура не могла. Эта мысль не шла из головы, Не покидая ее даже во сне. Она жгла ей мозг, и надо было как-то от нее избавиться.
      Дикон выкинул из домика массу вещей, и все равно повсюду чувствовалось присутствие Мэгги, ее привычки и пристрастия. Занавески и диванные подушки. Картины и ковры. Старинный перекидной календарь из дерева. Глиняный горшочек. Зеркало в позолоченной раме, лампа, плетеный чемодан. Фотография Дикона, вправленная в серебряную рамочку.
      Лаура сидела на кухне, пила кофе и ждала, когда он проснется. Он вошел и поцеловал ее, потом направился в душ. Она дала себе отсрочку. Когда он вернулся, Лаура налила ему кофе. Было очень не просто сказать ему об этом, и потому она начала издалека.
      – Мэгги и я... мы виделись с ней время от времени.
      Он кивнул:
      – Знаю, и даже довольно часто. После того, как ты побывала у нас на вечеринке.
      – Однажды мы были в турецких банях – понимаешь, это был девичник, мы парились, ныряли в бассейн, делали массаж и все такое.
      – Она мне рассказывала. Потом вы стали ходить туда регулярно.
      – Потом Мэгги ходила в бассейн, а я нет. Я никогда не любила делать полезные, но не очень приятные вещи. – Лаура просто восстанавливала в памяти то время. Ее голос звучал так, словно она чего-то стыдится.
      Джон почувствовал это и посмотрел ей в глаза.
      – В чем дело? – спросил он и поставил свою чашку.
      – Это было только один раз.
      «Только один раз... но что?» – подумал он, не вполне понимая, о чем идет речь.
      – Мы иногда встречались – пообедать вместе или просто выпить пару рюмочек. Турецкие бани были только один раз. Обед – ну, я не знаю... раз в две недели. Если мы с друзьями устраивали вечеринку, то Мэгги обычно уходила куда-нибудь в другое место.
      Он все еще не вполне понимал, но слышал, как дрожит ее голос, и видел слезы у нее на глазах. Она сказала:
      – Джон... – и накрыла его руку своей.
      И тогда он наконец понял, но не поверил.
      – Повтори, что ты сказала. – Он не узнавал собственного голоса.
      – Это не то, что я... Мэгги не просила меня лгать тебе, только... если об этом зайдет речь. Она боялась, что ты заговоришь об этом, когда мы будем все вместе, и потому предупредила меня, чтобы я, чего доброго, не проговорилась или не сидела с глупым видом. Она просто просила... покрывать ее. Мне это не нравилось. То есть я даже не знала, что буду делать, если ты спросишь. Я не была готова к этому... Но Мэгги сказала, что это никогда не вскроется: вы были независимы и часто уходили... Только на тот случай, если мы соберемся все вместе и ты вспомнишь про наши вечера в банях, а я не пойму... – Она ходила кругами, не решаясь сказать «прости».
      – Кто он? – спросил Дикон. – С кем она встречалась?
      Лаура покачала головой.
      – Я не спрашивала, а Мэгги мне не говорила.
      Было очевидно, что она говорит правду – об этом, обо всем. Он молча сидел минут пять. Лаура наблюдала за выражением его лица: оно было похоже на быстро прокручиваемый фильм о закрытии цветка – лепестки закрываются, точно бумага, смятая в кулаке.
      – Джон...
      – Это... это было важно для нее? Что-то для нее значило? – Его голос был ровным. Такой ровной бывает только туго натянутая проволока.
      Лаура ожидала, что он спросит об этом. На его месте она обязательно задала бы этот вопрос. Ей не хотелось отвечать, но и уйти от ответа было нельзя.
      – Нет, – сказала она. – Я так не думаю. – Потом добавила: – Определенно нет. Она сама говорила мне, что не придает этому значения. Их связь продолжалась семь или восемь месяцев. Это было просто увлечение, без серьезного чувства. – Лаура знала, что это хуже всего. Мэгги вовсе не была сексуально одержимой, не пылала безумной страстью, не мучилась своей ложью. Мэгги изменяла Дикону не потому, что не могла совладать со своим чувством, а потому, что для нее это было возбуждающим разнообразием, иначе говоря, капризом.
      Дикон встал, прошел в спальню и оделся. Он ступал осторожно, выверенными шагами, как человек, идущий по парапету. Лаура ходила за ним с беспомощным видом. Она протягивала к нему руки, но он смотрел на них так, словно пытался узнать никогда раньше не виданный предмет. Потом он ушел, тихонько прикрыв за собой дверь.
      Лаура вернулась в гостиную, и села. Утренняя жара породила мертвую тишину. Лаура оказалась в самом эпицентре этой неземной тишины. Произошел взрыв, но она не почувствовала и не услышала его, хотя и знала, что где-то, вне пределов ее видимости, недосягаемое для органов чувств рвется на куски его сердце, оставляя после себя страдания и хаос.
      Дикон бродил несколько часов. Он не обращал внимания на то, куда идет, потому что шел бесцельно, хотя и знал, где завершится его путь. Ему потребовалось немало времени, чтобы добраться туда: не то чтобы это место было далеко или труднодоступно – он уже несколько раз проходил мимо него в разных направлениях. Бар был похож на все остальные. Дикон не боролся с желанием зайти туда, он попросту восстанавливал в уме причиняющие боль подробности, не борясь с обстоятельствами, а поддаваясь им. Вот Мэгги приехала к нему в пляжный домик на пару дней позже; вот она едет в Лондон, оставив мужа в Корнуолле, – у нее дела, финансовые проблемы, визит к тетушке... теперь уже невозможно отделить ложь от правды. Скорее всего, все – ложь: трехдневный пансионат, вечерний сеанс в кино, турецкие бани. Он вспомнил, как она возвращалась в Корнуолл, какую выказывала радость, что снова видит его; как они ходили в бухту; какой она была в постели после возвращения из гостей. Он представил себе, как она ехала по шоссе в сторону Лондона после их последней встречи, и задался вопросом, какова была истинная причина ее поездки.
      В баре царила полутьма. Большие медные вентиляторы, расположенные прямо над головой, навевали прохладу. Магнитофон негромко играл джазовую мелодию. Дикон заказал скотч, потом еще один. Начиналось новое путешествие – в место, не обозначенное ни на одной карте.
      Ласточки превратились в черные силуэты на кобальтовом фоне; их пронзительные крики висели в воздухе, как след от реактивного самолета.
      Лаура сидела у открытого окна. Перед ней стояла нетронутая чашка кофе, налитая более двух часов назад. Она дышала натужно и время от времени пользовалась ингалятором. Ей было страшно одной в квартире, но еще больше ее пугало то, что произошло утром. Она провела у окна еще час, прекрасно понимая, что это ни к чему. Дикон не возвращался. Лаура прошлась по квартире, зажигая везде свет, в поисках его записной книжки. Найдя ее, она подошла к телефону и набрала номер. В ожидании ответа она заново оглядывала комнату. Занавески на окнах, деревянный календарь, серебряная рамочка с фотографией. Прошлое можно переустроить, подумалось ей, но нельзя изменить будущее. Одно влечет за собой другое.
      – Мэйхью?
      Она сказала ему только одно: случилось нечто очень важное; и Дикон пропал. Ей не было нужды говорить, что она испугана и беспокоится: это сказал ее голос.
      – Я буду у вас где-то через час, – сказал он с полувопросительной интонацией.
      – Я подожду. Со мной будет все в порядке.
      – Позвоните мне, если Дикон вернется. Я приеду, как только смогу. – Мэйхъю повесил трубку.
      Лаура достала из холодильника яйца, вытащила из кухонного шкафа миску, потом поставила все на плиту. Она постояла над ними с минуту и ушла из кухни, словно забыв, что надо делать. Она включила телевизор и минут десять смотрела на экран, ничего не видя перед собой. Стемнело. Ласточки улетели. Осталось только желто-оранжевое мерцание городских неоновых сумерек.

* * *

      Улицы были похожи на туннели, служащие ловушками для нагревшегося за день воздуха. Несмотря на поздний час, повсюду были толпы народа – люди возвращались из театров, кино, ресторанов. На Лейчестерской площади и на Пикадилли теперь стало более людно, чем было в полдень. Группы молодых парней с пивными банками в руках, изукрашенных татуировками, точно фарфоровая китайская посуда, пробивали себе дорогу. Около пятидесяти человек молча сидели на садовых скамейках и в подъездах вокруг цирка Пикадилли и ждали полуночи, когда можно будет подзаправиться метадоном в дежурной аптеке.
      Дикон двигался неверной походкой в поисках очередного бара. Рев моторов, крики и, смех, музыка, калейдоскоп цветных огней, расплывающихся у него в глазах. Он пробирался сквозь это, как усталый пловец в бушующем море. Инстинкт, на который он уже не надеялся, указал ему путь к искомому месту. Он припомнил нужную сторону улицы, дверь, пролет лестницы, помещение с застоялым запахом курева. В углу, над баром, работал телевизор с выключенным звуком. Актеры размахивали руками, камера то приближалась, то удалялась, они открывали рты, но оставались по-прежнему немы. Это соответствовало обстановке в баре: весь шум остался снаружи, внутри – только напряжение. За стойкой бара высокий тощий парень передвигался со странной неуклюжей грацией, словно длинноногая птица; только одни руки двигались проворно и точно, манипулируя бутылкой.
      Посетители пили молча, не глядя ни на что конкретно, нигде не останавливая подолгу взгляд. Как это ни странно, но каждый из них чувствовал себя так, словно сидел спиной ко всем остальным. На телеэкране зрители бешено аплодировали, но звуков не было слышно, будто они шли из вакуума.
      Дикон заказывал виски, пока у него не кончились деньги. Состояние опьянения только начиналось, и ему все сильнее требовалось выпить. Он обошел зал, пытаясь раскрутить кого-нибудь на выпивку. Речь его пока еще была довольно связной, но движения ног сильно замедлились, и хотя он переходил от стола к столу, было непонятно, как ему это удается. Кто-то купил ему скотч, и Дикон ушел со стаканом за свой стол. Через пару минут он снова пошел по залу. Один из двух парней, сидевших напротив двери, взглянул на него, потом – на бармена и выразительно поднял бровь. Бармен пожал плечами и посмотрел, как Дикон заходит на второй круг. Он остановился у стойки и заказал еще один скотч. Бармен налил ему, потом посмотрел через его плечо и кивнул. К тому времени, когда Дикон опорожнил стакан, парни уже стояли за его спиной.
      – Тебе пора домой, приятель.
      Они подвели его к двери и поставили на верхнюю площадку лестницы. Он хотел вернуться в бар, но они развернули его в противоположную сторону. Дикон освободился и попытался пройти между ними, толкнув одного из них ладонью в грудь. Парень устало улыбнулся, отошел на один шаг, ссутулился и сильно ударил Дикона в солнечное сплетение. Тот упал на колено, ощерился и задышал часто-часто, как человек, втихомолку смеющийся над сальной шуткой. Когда он немного оправился, парни отнесли его вниз и выкинули наружу.
      На улице народу стало меньше: компании и пары влюбленных куда-то подевались, остались только одиночки. Все шли молча, кроме тех, кто разговаривал сам с собой. Дикон потерял способность передвигаться на большие расстояния, теперь он сосредоточивал внимание на каком-нибудь относительно близком объекте, добирался до него, потом нацеливался на новый предмет – машину, подъезд, фонарь – и устремлялся к нему, описывая немыслимые кривые. Он пошел через дорогу, не глядя по сторонам, и мотоциклисту пришлось наклониться сначала направо, потом налево – как слаломист объезжает препятствия. Дикон ощутил сильную воздушную волну рядом с собой, но не понял, что это было. От громкого тарахтения двигателя его голова наполнилась шумом и звоном. Он добрался до противоположной стороны улицы, прошел несколько шагов, потом неожиданно для себя сел. Через некоторое время он встал и пошел дальше, с трудом передвигая ноги по качающейся под ним мостовой.

* * *

      – Зачем вы рассказали ему?
      Лаура сидела около телефона, а Мэйхью расположился в противоположном углу гостиной.
      – Я не хотела говорить и долго сдерживала себя.
      – В этом вы были правы.
      – Мне очень жаль.
      – Лаура, я не виню вас.
      Мэйхью подпер подбородок руками. Его бицепсы напряглись, и от этого казалось, что он никогда не знает покоя.
      – О чем вы думаете?
      Мэйхью пожал плечами.
      – Его машина стоит у дома.
      – Знаю.
      – Вы сказали ему, с кем виделась Мэгги?
      – Она никогда не говорила мне об этом.
      – Впрочем, я не думаю, что это имеет значение.
      Она услышала в его голосе оттенок недоверия.
      – Я не знаю, я действительно не знаю. Не думаю, чтобы имя сыграло какую-то роль, если бы Мэгги решилась назвать мне его. В любом случае я не хотела этого. Я не хотела быть ее наперсницей и никогда не давала согласия на это. От меня не требовалось самой что-то выдумывать, Мэгги только просила меня не противоречить ее лжи. Меня не очень волновало... – Она оборвала себя.
      – Тем не менее вы согласились.
      – Не совсем так. Впрочем, да. – Она пожала плечами. – Я почти не знала Джона. Мы встречались всего пару раз. Мэгги сказала это только на тот случай, если он упомянет... и чтобы я не... – Ее голос пресекся. – Я не знала его тогда.
      – А теперь вы знаете.
      По тону его голоса она догадалась, что он ее понял. Она кивнула, и он расплылся у нее в глазах. Он оставил без внимания ее слезы: он не мог ни утешить, ни успокоить ее.
      – Вы можете найти его?
      – Я попытаюсь. Есть несколько мест, где можно посмотреть.
      – Он подвергается опасности, находясь вне дома.
      – Вы знаете об Архангеле?
      – Да. – Пока что это была единственная важная информация, которой они обменялись.
      Мэйхью приготовился встать.
      – Я выберу время. Сейчас уже поздно. Он, наверное, залег на дно. Вы хотите, чтобы я вам позвонил?
      – Если найдете его. В противном случае не надо.
      – Не беспокойтесь, – раздумчиво сказал он, нащупывая ключи от машины.
      – Я помню случай, – сказала она, – когда я и Мэгги пошли выпить, недалеко отсюда. Она собиралась пойти к... ну, к тому, кто это был. Я спросила ее, зачем она это делает. Раньше я не задавала этого вопроса, и, по правде, мне это было неинтересно... – Лаура покачала головой. – Но сама я никогда так не делала, и меня вдруг заинтересовало, зачем ей это нужно. Что это для нее значит. Мэгги ответила так: «Это началось с постели, а теперь это стало секретом. Приятно ведь иметь секрет». На ней было платье светло-оливкового цвета – из тех, что бывают похожи на маскировочный костюм, пока их не наденет кто-нибудь вроде Мэгги. Она сказала: «Я не люблю его», – словно это должно было меня обрадовать. Мне даже показалось, что она ждет каких-то моих слов, которые или позволят ей «сойти с крючка», или докажут мою сопричастность к ее обману. Я спросила ее, любит ли она Джона. – Лаура помолчала, вспоминая тот момент. – Она ответила: «По временам». Мне никогда не приходило в голову, что такое возможно.
      Мэйхью поднялся с места со словами:
      – Оставайтесь у телефона. – Он не знал, чего это может ей стоить.
      Его разбудил крик, а может, пробуждение просто совпало с криком. Он прислушался и снова услышал его – высокий вопль, похожий на звук флейты. Потом раздалось еще несколько шумов, наложившихся друг на друга и превратившихся в какофонию. Дикон переживал тот короткий момент ясности и хорошего самочувствия, который предшествует быстрому наступлению похмелья. Он лежал на траве, рядом с аккуратно подстриженной живой изгородью, за которой виднелась обсаженная буками аллея.
      Его одежда намокла от росы. Уже рассвело, но в небе чувствовалась какая-то хрупкая бледность, которая говорила о том, что солнце только что встало. Деревья отбрасывали длинные тени, а между их темными четкими краями трава была покрыта белыми блестками, похожими на крупинки сахара.
      Через несколько секунд Дикон сориентировался. Парк находился невдалеке от его квартиры, а крики издавали павлины в небольшом огороженном заповеднике позади аллеи.
      С большим трудом он встал на четвереньки, опустив голову и задрав зад. Стальная застежка сползла по позвоночнику и ударила его по голове. Глаза у него болели, желудок наполнился желчью. Он оперся об изгородь, свесил голову между кустами и проблевался: рвотные позывы продолжались еще долго после того, как он освободил желудок. Его трясло, лицо побледнело, как бумага. Он дополз до ближайшего солнечного пятна и лег спиной на мокрую траву, лицом к солнцу. Свет проникал сквозь опущенные веки – вспышки розового, желтого и темно-малинового крутились в глазах, как флуоресцентные клетки, делящиеся под стеклом микроскопа. Это было лучшее развлечение, которое ему удалось найти.

* * *

      То же низкое солнце поднялось над холмами Сассекс-Дауна. Тени побежали с холмов в долину. Утренняя прохлада еще сохранялась в воздухе; проснувшиеся птицы оглашали своим пением лес по обе стороны дороги. Почти прозрачный туман висел в низинах.
      Том Бакстон стоял около машины и оглядывался по сторонам. Ему трижды звонили, два раза сам Гарольд Стейнер, один раз – его помощник. Каждый раз ему приказывали ничего не предпринимать и оставаться дома, чтобы они были уверены, где его можно найти. Бак-стон догадывался, что должно произойти, но не хотел, чтобы это случилось около его дома, на глазах жены и дочерей; он вообще не хотел, чтобы это происходило, но это было соображение уже другого порядка. Самое неприятное заключалось в том, что это сделают с ним не в тот момент, который выбрал он сам, и, значит, он не сможет контролировать происходящее.
      Заднее сиденье его машины было забито канистрами с бензином, купленным на разных заправках. Бакстон встал на вершине холма, чтобы полюбоваться восходом солнца, и теперь глядел вниз, на пустую, длинную и прямую дорогу, на то место, где возле обрамляющих поле лип она резко поворачивает налево. В двадцати футах от поворота паслось у ручья стадо. Он посмотрел на часы. Салли и девочки еще спят. Он им сказал, что поедет на загородную встречу и что выехать надо очень рано. Салли пошевелилась и что-то сонно пробормотала, когда муж вылезал из постели; потом протянула теплую со сна руку, чтобы вернуть его для прощального объятия. Чтобы придать достоверность своей легенде, ему пришлось принять душ, побриться, одеться в деловой костюм и натянуть галстук. Перед тем как спуститься вниз, он задержался на лестнице, раздираемый желанием войти в комнату дочерей, но в конце концов прошел мимо – у него не хватило мужества. Он приехал на излюбленное место семейных пикников, остановил машину на подъеме и переложил канистры с бензином из багажника на заднее сиденье.
      Снова садясь за руль и включая мотор, он издавал тихие плачущие звуки – слабые, похожие на жалобные стоны котенка. Машина сначала ехала медленно, потом набрала скорость. Где-то метров за шестьдесят до поворота мигнули тормозные огни, автомобиль было приостановился, но почти сразу же разогнался снова; Бакстон остервенело переключал передачи. Когда он достиг изгиба дороги, мотор работал на самых высоких оборотах. Автомобиль рассек дорогу надвое, на секунду воспарил над придорожной канавой, а потом со страшной силой врезался в липы, ломая нижние ветки. Стадо в панике унеслось в дальний конец пастбища.
      На мгновение воцарилась тишина. Природа словно поглотила всю энергию удара, как вентилятор, засасывающий дым. Через пару секунд полной тишины снова послышалось пение птиц и шелест листьев на ветру; издалека донеслось блеяние овцы, потерявшей ягненка. И вдруг раздался низкий глухой звук взрыва, эхо от которого разошлось вверх по холму, словно удары пневматического молота; из машины внезапно вылетели блестящие языки огня, моментально охватившие кузов; красные и оранжевые лепестки горели, как солнце.

* * *

      Дикон просыпался и засыпал снова. Но вот он услышал голоса и смех: через парк шли в школу дети. Он сел. Трава уже высохла, он перевернулся на живот и подставил солнцу свою подмокшую спину. В голове у него была пустота, в ушах звенело, но когда он встал на ноги, то обнаружилось, что идти вовсе не так тяжело, как могло показаться. Дикон направился к главному входу в парк в поисках спиртного.

Часть вторая

Глава 35

      Птица широко раскинула крылья – метра на четыре или даже больше – и парила в воздухе так свободно, словно весила меньше щепотки пепла. Если бы вы мысленно нашли центр описываемых ею кругов и провели бы оттуда вертикаль к земле, то увидели бы мертвого детеныша ламы. Несколько дней назад мать, широко расставив ноги, вытолкнула из себя новорожденного и разорвала пуповину, но жеребенок родился слабым и, несмотря на все ухищрения матери, не мог сосать молоко. Малыш так и не поел до наступления ночи – верный признак того, что он не жилец.
      Три дня лама не отходила от детеныша. Мать охраняла и защищала маленькое безжизненное существо, словно сила ее инстинкта могла вернуть ему жизнь. Хищники и падальщики пытались приблизиться, но она каждый раз яростно кидалась на них, и они ретировались. Иногда они собирались по трое-четверо и ходили кругами вокруг трупа; лама бежала в одну сторону, прогоняла хищника и возвращалась к телу жеребенка; потом бросалась в противоположную сторону, преследуя зверя. Но теперь ее силы иссякли, материнский инстинкт ослабел – пора было уходить. Лама в последний раз обнюхала маленький безжизненный мешок кожи и вялые ноги, лизнула их и потрусила прочь, пробираясь среди огромных валунов.
      Сонни Морено смотрел, как птица снижается и планирует на мертвечину. «Господи, – пробормотал он про себя, – они действительно великие матери». Ловко орудуя крючковатым клювом, словно разрывая тряпку, птица быстрыми уверенными движениями вспорола жеребенку живот и засунула голову во внутренности. Потом она вылезла, испачкав лысую макушку запекшейся кровью, держа в клюве куски кишок и обрывки желудка.
      Это было обычное патрулирование. Они – Сонни, Датчанин и «помойка» – сделали передышку. Кроме них, было еще три патруля, разбросанные в десятикилометровом районе. Базовый лагерь находился в тридцати километрах к югу, там располагались основные силы.
      Для Сонни это был родной дом, он работал здесь всю жизнь, если не считать времени, проведенного во Вьетнаме. Размышляя об этом, он чувствовал усталость. В этом заключалась главная проблема военной службы: ты выкладываешься здесь годами, а потом становится слишком поздно заниматься чем-либо другим.
      – Я был в Боливии, когда эти трусливые индейцы продали Гевару, – сказал он Датчанину. – А теперь вот здесь ловлю за задницу коммунистов. – Он внимательно наблюдал за птицей, отрывавшей куски от растерзанного жеребенка.
      – Мы делаем, что можем, – отозвался Датчанин.
      Это был плотный блондин с крепкой бычьей шеей, однако у него не набралось бы и десяти фунтов лишнего веса... Автомат, висевший на плечевом ремне и колотивший его по правому бедру, казался игрушкой в его кулачищах. Его настоящее имя было Пит Кноппер, но никто его так не называл. Сонни уже встречался с ним раньше: небольшая война здесь, революция там; разница между ними была номинальной – Сонни был советником, а Датчанин – наемником. Термины не играли никакой роли, когда речь шла об убийстве людей, чем они, собственно говоря, и занимались.
      На соседних скалах расположились на перекур еще двадцать человек – солдаты Республиканской армии. «Помойка» – так их называл Сонни. Среди них было два офицера, которых Сонни прозвал Заячьи Зубы и Дерьмовые Мозги. Он знал их настоящие имена, но пользовался ими только при крайней необходимости. Сонни прилично владел местным языком, но употреблял его редко. Он не любил этих сукиных сынов, и его ни капельки не волновало, знают они об этом или нет.
      Сонни перестал думать о политике уже в двадцать лет – вся она не стоила выеденного яйца. Террорист для одних – борец за свободу для других; освобождение для одних – угнетение для других. Здесь было то же самое: к власти вернулось ненавидимое народом, но любимое политиками правительство; убийства и взрывы в городах, партизанская война в лесах. Воюет Армия Освобождения – «Лос Либертадорес», которую поддерживают и подкармливают крестьяне. Дьявольщина, многие из «помойки» сами быликрестьянами, как, например, Нэм.
      Начать с того, что, по мнению Сонни, это мало походило на войну. Враг был плохо вооружен. Они снабжались оружием, то в одной деревне, то в другой, и в этом были неуязвимы, но все их пушки оказывались дерьмовыми. Война продолжалась только по двум причинам: фанатизм партизан и качество сражающихся против них солдат, то есть «помойки».
      Заячьи Зубы разворачивал походную кухню. Судя по жадным взглядам окружающих, там было кое-что поинтереснее воды. Сонни вздохнул.
      – Что ты сказал?
      Датчанин покачал головой:
      – Так, ничего.
      Сонни приподнялся и заговорил с офицером Заячьи Зубы на его языке. Тот пожал плечами и вылил в рот остатки спиртного. Сонни пошел впереди, направляясь на юг. В их районе оставались еще три деревни, и в каждой могло оказаться оружие, которое искал патруль.
      Жеребенок ламы окончательно превратился в груду падали. Прилетели другие птицы, и теперь они отталкивали одна другую, спеша урвать свою долю добычи. Они ходили вперевалочку, подпрыгивая вокруг трупа, словно участники немыслимого пьяного танца смерти, хватая сырые останки и растопыривая крылья, чтобы прикрыть добычу. У них были красные клювы и головы, земля тоже покраснела от разбросанных в беспорядке кусков шкуры, ног и внутренностей. Безглазая голова жеребенка смотрела в ту сторону, куда ушел Сонни.

* * *

      Они добрались до деревни еще через два часа марша и сначала залегли за деревьями, чтобы немного понаблюдать. Ничего интересного не происходило: женщины варили пищу, мужчины лежали в гамаках, дети собрались около большой хижины. Они вели себя тихо, и Сонни понял, что деревня знает о его присутствии. Датчанин взял несколько солдат и, обойдя поляну, оказался прямо напротив Сонни. Они вошли в деревню почти одновременно – выступление Сонни послужило сигналом для Датчанина.
      Женщины бросили стряпать. Мужчины выползли из гамаков. Из хижин вышли еще несколько жителей. Солдаты на ходу рассредоточились и образовали два полукруга, чтобы взять деревню в кольцо.
      Сонни поставил автомат на беглый огонь. Он шевельнул стволом, и солдаты справа и слева по двое пошли обыскивать хижины – пока один входил, низко пригнувшись, в дверь, другой давал быстрые автоматные очереди поверх его головы. Дерьмовые Мозги установил с одной стороны «ЛМ-6», чтобы обеспечить позицию для стрельбы. Сонни презрительно поморщился: «ЛМ-6» был командной версией «М-16»; при неумелом использовании он в лучшем случае забивался грязью, а в худшем – стрелял мимо цели. Кое-кто из «помойки» открыто протестовал против этого оружия, но к ним не прислушивались.
      Заячьи Зубы доложил Сонни, что в хижинах чисто. Сонни кивнул и сделал знак Датчанину. Они вместе подошли к мужчинам и женщинам, сбившимся в кучу, словно ища защиты, около самой большой хижины. Один человек стоял немного в стороне от остальных и, казалось, ожидал, что с ним заговорят. Он был невысок, со светлой кожей и морщинами на лице, которые при ближайшем рассмотрении оказались племенной раскраской. Датчанин понимал далеко не все из того, что говорил Сонни, но он знал обычный порядок допроса.
      – Мы знаем, что вы даете убежище партизанам.
      – Каким партизанам?
      – Мы знаем, что вы кормите их и даете им кров.
      – Мы мирные люди. Сюда никто не приходит.