Список Шиндлера

Чиновники же отказали ему в праве на печать. Заспорив с ними, он дал понять, что может обратиться к Шиндлеру или герру Шепесси, чиновнику из Австрии, который руководил немецким отделом труда, что располагался дальше по улице. Оскар вот уже год просит перейти к нему на «Эмалию», но Пфефферберг всегда считал, что полный рабочий день будет мешать его незаконной деятельности.

Выйдя из здания банка, он увидел, как сотрудники немецкой тайной полиции, польские синемундирники и политический отдел OD орудуют на тротуаре, рассматривая все удостоверения и арестовывая тех, у кого нет штампа. Часть отбракованных мужчин и женщин уже стояли в шеренге тех посреди Йозефинской. Приосанившись, как его учили в польской армии, он стал объяснять полицейскому, что, конечно же, у него есть куча специальностей. Но шуцман, к которому он обратился, покачал головой со словами:

– Со мной можешь не спорить. Если нет синей печати – вон в ту очередь. Понял, еврей?

Пфеффербергу пришлось присоединиться к ней. Мила, его изящная хорошенькая жена, которая вышла за него замуж восемнадцать месяцев назад, работала у Мадритча и уже получила свою синюю печать. Вот так обстояли дела.

Когда вокруг скопилось больше ста человек, их погнали за угол, мимо больницы, во двор старой кондитерской фабрики «Оптима». Здесь уже ждали своей участи несколько сот человек. Те, которые прибыли пораньше, заняли тенистые места под навесами конюшни, пока лошади «Оптимы» развозили заказчикам конфеты и ликер в шоколаде. Согнанные во дворе вели себя тихо и не шумели. Здесь были и такие уважаемые люди, как банкир Холцер, фармацевты и зубные врачи. Они стояли кучками, тихо разговаривая между собой. Молодой аптекарь Бахнер стоял, беседуя с пожилыми супругами Вол. Тут вообще было много пожилых. Старые и бедные зависели от рациона, выдаваемого юденратом. Но этим летом юденрат, распределявший и пищу, и места, не мог быть столь же беспристрастен и справедлив, как раньше.

Медсестры из больницы гетто ходили среди задержанных с ведрами воды, которая, как было сказано, должна была помочь самым растерянным и подавленным. Во всяком случае, это было единственное лекарство (кроме приобретенного на черном рынке цианистого калия), которое могла предложить больница. Старые обездоленные люди, прибывшие сюда из Shteltsпили воду в напряженном молчании.

Ближе к концу дня полицейские из всех формирований появились во дворе со списками, организуя людей в шеренги, которым предстояло у ворот поступить под попечительство СС и двигаться дальше на железнодорожную станцию Прокочим. Кое у кого это требование вызвало желание забиться в дальний угол двора. Но Пфефферберг в привычной для себя манере болтался у ворот в поисках какого-то чиновника, к которому мог бы обратиться. Может, где-то тут носится Спира в своем опереточном одеянии, который согласится – вволю поиздевавшись над ним – освободить его. На деле же рядом с охранником у ворот стоял грустный юноша в форменной фуражке еврейской службы порядка, изучая список, который держал за угол тонкими нежными пальцами. Пфефферберг не только служил с ним вместе то короткое время, что числился в OD, но в первый год своей карьеры преподавателя в школе Костюшко, учил в Подгоже его сестру.

Парнишка посмотрел на него.

– Пан Пфефферберг, – пробормотал он, еще с давних дней испытывая к нему уважение. И, словно бы двор был забит прокаженными преступниками, он спросил, что пан Пфефферберг тут делает.

– Сущая ерунда, – сказал Пфефферберг, – но я еще не успел получить свою Blauschein.

Мальчишка покачал головой.

– Идите за мной, – сказал он.

Он подвел Пфефферберга к старшему шуцману у ворот и отдал честь. Он отнюдь не походил на героя в своей идиотской фуражке и с тощей беззащитной шеей, высовывавшейся из воротника. Лишь позже Пфефферберг сообразил, что этот его внешний вид вызывал к нему больше доверия.

– Это герр Пфефферберг из юденрата, – соврал он странным сочетанием властности и уважения. – Он пришел навестить кое-кого из родственников. – Шуцман, чувствовалось, был уже предельно утомлен обилием обязанностей, свалившихся на него в этом забитом людьми дворе. Он небрежно вытолкнул Пфефферберга за ворота. У него больше не было времени ни поблагодарить мальчишку, ни задуматься над тайной, почему этот обладатель тощей шеи был готов соврать ради тебя, подвергаясь угрозе неминуемой смерти лишь потому, что ты учил его сестру римским спряжениям.

Пфефферберг помчался сразу в отдел труда, втиснувшись в очередь ждущих приема. За конторкой сидели фройляйн Скода и фройляйн Кносалла, две добродушные девушки из судетских немок. – Liebhen, Liebhen, -обратился он к Скоде, – меня хотят забрать, потому, что у меня нет печати. Но вы посмотрите на меня! (Он был сложен, как бык, играл в хоккей и был членом сборной Польши по лыжам.) – Разве я не похож на того, кого бы вы хотели видеть рядом с собой?

Несмотря на толпы людей, весь день не дававших ей перевести дыхание, Скода приподняла брови, с трудом удерживаясь от улыбки. Она взяла его кенкарту.

– Ничем не могу помочь вам, герр Пфефферберг, – сказала она. – Если вам ее не дали, то и я не в силах. Жаль...

– Но вы можете поставить мне печать, Liebchen, -продолжал он громким уверенным голосом профессионального обольстителя из мыльной оперы. – У меня есть профессии, Liebchen, и я много что умею делать.

Скода сказала, что помочь ему может только герр Шепесси, но провести Пфефферберга к нему не представляется возможным. Потребуется несколько дней прежде чем придет его черед.

– Но вы можете впустить меня к нему, Liebchen, -продолжал настаивать Пфефферберг. Что она и сделала. Именно на этом и основывалась ее репутация доброй порядочной девушки, что она могла пренебречь политическими требованиями и даже в такой напряженный день выделить из массы отдельное лицо. Хотя старик с бородавками вряд ли мог уговорить ее.

Герр Шепесси, у которого тоже была репутация достаточно гуманного человека, хотя он служил чудовищной машине, бегло взглянув на удостоверение Пфефферберга, пробормотал:

– Но нам не нужны учителя физкультуры.

Пфефферберг неизменно отказывался от предложений Оскара пойти к нему работать, потому что видел себя лишь в роли вольного охотника, индивидуала. Он не хотел тянуть длинные смены за нищенскую зарплату в грязном запущенном Заблоче. Но он не мог не видеть, что эра личностей подходит к концу. Чтобы выжить, человек должен обладать профессией и где-то трудиться.

– Я фрезеровщик, – объяснил он Шепесси. Действительно, какое-то короткое время он трудился у своего дяди, у которого был маленький металлообрабатывающий заводик в Ревавке.

Герр Шепесси смерил Пфефферберга взглядом поверх очков.

– Ну, что ж, – сказал он. – Вот это профессия.

Взяв ручку, он аккуратно вычеркнул «Преподаватель высшей школы», положив конец образованию, полученному в Ягелдонском университете, которым Пфефферберг так гордился, и написал сверху «Фрезеровщик». Взяв резиновую печать и подушечку с краской, он поставил синюю отметку.

– И теперь, – сказал он, возвращая документ Пфеффербергу, – при встрече с полицией вы сможете сказать ей, что являетесь полезным членом общества.

В конце года Шепесси был отправлен в Аушвиц за то, что его можно было так легко уговорить.

Глава 14

Из разных источников – от полицейского Тоффеля до подвыпившего Боша, проворачивавшего операции с текстилем для СС – до Оскара Шиндлера доходили слухи, что подготовка «мероприятия в гетто» (что бы под этим ни подразумевалось) набирает обороты. По приказу руководства СС в Краков прибыло несколько испытанных закаленных зондеркоманд из Люблина, где исправно поработали, проводя расовую чистку. Тоффель намекнул, что если Оскар не хочет снизить выпуск продукции, ему имело бы смысл до первой субботы июня организовать спальные места для ночной смены.

Так что Оскару пришлось устраивать ночлежку в кабинетах и на втором этаже цеха боеприпасов. Кое-кто из ночной смены были только рады оставаться тут на ночь. У других же были жены, дети, родители, которые ждали их в гетто. Кроме того, у них были Blauschein,спасительные синие штампы в кенкартах.

3-го июня Абрахам Банкер, управляющий Оскара, не появился на Липовой. Оскар был еще дома, пил кофе у себя на Сташевского, когда позвонила одна из его секретарш. Она видела, как Банкера гнали вместе с другими из гетто, прямиком на станцию Прокочим. В группе вместе с ними были и другие рабочие «Эмалии»: Райх, Лейзер... не меньше дюжины.

Оскар тут же вызвал из гаража свою машину. Через реку и вдоль по Львовской он добрался до станции. Здесь он показал свой пропуск охраннику у ворот. Подъездные пути были забиты вереницами теплушек, сама станция была переполнена растерянными обитателями гетто; они стояли длинными рядами, в полном убеждении – и, может, они были правы – что в их положении лучше всего беспрекословно подчиняться приказам. В первый раз Оскар увидел, как людей загоняют в вагон для скота, и это зрелище произвело на него куда большее впечатление, чем все рассказы о нем, заставив, как вкопанного, остановиться на краю платформы. На глаза попался знакомый ювелир.

– Видели Банкера? – спросил Оскар.

– Он уже в одной из теплушек, – ответил ювелир.

– Куда они вас везут? – осведомился Оскар.

– Говорят, в какой-то трудовой лагерь. Под Люблином. Может, там будет не хуже, чем... – и человек махнул рукой в сторону Кракова.

Шиндлер вытащил из кармана пачку сигарет, нашел несколько бумажек по 10 злотых и сунул ювелиру, который поблагодарил его. На этот раз их выгнали из домов безо всего, сказав, что багаж им будет доставлен позже.

В конце прошлого года Шиндлеру довелось увидеть «Бюллетень финансово-строительного отдела СС» с приглашением на возведение крематория в каком-то лагере к юго-востоку от Люблина. В Бельзеце. Шиндлер присмотрелся к ювелиру. Шестьдесят три или шестьдесят четыре года. Заметна худоба; скорее всего, прошлой зимой перенес воспаление легких. В полосатом пиджаке, слишком теплом для сегодняшней погоды. В ясных глазах спокойное понимание того, что ждет их в конце пути. Даже летом 1942 года просто невозможно было себе представить, что этого человека ждут топки огромной кубической конструкции. Неужели они собираются травить заключенных смертоносными эпидемиями? Что это за метод?

Начав от локомотива, Шиндлер двинулся вдоль линии из более чем двадцати теплушек и, вглядываясь в лица, смотрящие на него из-за решеток окон, поднятых к самой крыше теплушек, выкликал Банкера по имени. Можно считать, что тому повезло: Оскар даже не задался вопросом, почему он называет имя Банкера; он не дал себе труд задуматься и понять, что Банкер представляет собой точно такую же человеческую ценность, как и все, ожидающие своей участи на путях. Экзистенциалист пришел бы в смятение от скопления людей на станции, от смешения голосов, выкликающих разные имена. Но Шиндлер не задавался философскими материями. Он искал того человека, который был ему нужен. Ему был нужен только человек по фамилии Банкер, и он продолжал звать его. Его перехватил обершарфюрер СС, специалист по железнодорожным перевозкам из Люблина. Он потребовал от Шиндлера предъявить пропуск. Оскар увидел, что в левой руке тот держит пачку листов – огромный список имен.

Тут мои рабочие, объяснил Шиндлер. Исключительно важные для производства. И мой управляющий. Это какое-то идиотство. У меня контракты с Инспекцией по делам вооруженных сил, а вы тут изымаете у меня рабочих, необходимых для их выполнения.

Вы не можете забрать их, сказал молодой человек. Они в списке... Обершарфюрер СС из опыта знал, что всех, внесенных в список, ждет одна и та же судьба.

Оскар понизил голос до шепота, создав впечатление, что он достаточно влиятельный человек с хорошими связями, которому просто не хочется пускать в ход тяжелую артиллерию. Представляет ли герр обершарфюрер, сколько времени надо готовить специалиста, чтобы заменить тех, кто в списке? У меня на производстве есть цех по производству боеприпасов, который находится под специальным контролем генерала Шиндлера, моего однофамильца. И не только товарищи обершарфюрера на русском фронте почувствуют спад выпуска продукции, но и можно не сомневаться, что Инспекция по делам вооружений потребует представить тому исчерпывающее объяснение.

Молодой человек покачал головой – он тут проездом и всего лишь исполняет свои обязанности.

– Я уже и раньше слышал такие истории, – сказал он. Но он явно обеспокоился. От глаз Оскара не укрылось его состояние, и склонившись к нему, он заговорил мягко и убедительно, с легкой ноткой угрозы.

– Я не собираюсь спорить с вами относительно списка, – сказал он. – Где у вас тут старший?

Молодой человек кивком головы показал на офицера СС, хмурого человека лет тридцати, в очках.

– Могу ли я узнать вашу фамилию, герр унтерштурмфюрер? – спросил Оскар, держа наготове блокнот, вынутый из кармана пиджака.

Офицер тоже заверил его, что список является святым и непререкаемым указанием. Для этого человека он был единственным островком рациональности в мешанине кишащих вокруг евреев и с лязгом ползущих по путям теплушек. Но в голосе Оскара на этот раз была холодная жестокость. Он уже слышал о списке, сказал он. В данном случае его интересует лишь фамилия унтерштурмфюрера, о которой он и спрашивает. Он намерен обратиться непосредственно к оберфюреру Шернеру и генералу Шиндлеру из Инспектората.

– Шиндлеру? – переспросил офицер. В первый раз он внимательно посмотрел на Оскара. Внешний вид посетителя говорил, что тот достаточно уважаемая личность, на лацкане у него подобающий значок и генерал был членом его семьи.

– И не сомневаюсь, что могу гарантировать вам, герр унтерштурмфюрер, – с угрожающей вежливостью пробурчал Шиндлер, – еще до конца недели вы будете на русском фронте.

Под предводительством эсэсовского унтера Шиндлер и офицер бок о бок двинулись вдоль шеренг заключенных и рядов уже загруженных теплушек. Локомотив исходил паром, и машинист, дожидаясь сигнала к отправлению, высунулся из кабины, вглядываясь в лежащие перед ним пути. Офицер крикнул попавшемуся на платформе железнодорожнику, чтобы задержались с отправлением. Наконец они добрались до одной из последних теплушек. В ней находилась дюжина рабочих, среди которых оказался и Банкер; их погрузили всех вместе, словно они представляли цельную команду. Дверь откатили в сторону и они выпрыгнули наружу – Банкер и Франкель из конторы, Рейх, Лейзер и другие с производства. Они были сдержанны и молчаливы, стараясь, чтобы никто не заметил их счастья – путешествие им больше не грозит. Оставшиеся внутри весело загалдели, как бы радуясь, что на время пути им достанется больше места, пока офицер, подчеркнуто нажимая карандашом, одного за другим вычеркивал рабочих «Эмалии», а затем попросил Оскара расписаться в нижней части каждого из листов.

Когда Оскар, поблагодарив офицера, двинулся со своими рабочими на выход, тот попридержал его за рукав.

– Видите ли, – сказал эсэсовец, – нам это безразлично и вы должны нас понимать. Нас не волнует, будет ли эта дюжина или другая.

Офицер, который встретил Оскара в мрачном настроении, теперь казался спокойным, словно бы наконец нашел смысл в этой ситуации. Вы считаете, что ваши тринадцать жестянщиков так важны? Так мы заменим их тринадцатью другими жестянщиками, и можете цацкаться со своими сантиментами.

– Небольшая неточность в списках, вот и все, – объяснил офицер.

Маленький толстенький Банкер признал, что вся их группа спустя рукава отнеслась к необходимости поставить Blauscheinв помещении старого польского Сберегательного Банка. Шиндлер, внезапно вспылив, приказал немедленно получить их. Отрывистая грубоватость его слов объяснялась тревогой и испугом, которые он испытал при виде этих толп на станции; лишившись надежд получить синюю печать, люди ждали появления нового обманчивого символа их жизни – теплушек, в которых они, влекомые могучим локомотивом, исчезнут из поля зрения. Теперь, говорили им теплушки, вы все – не что иное, как рабочий скот.

Глава 15

По лицам своих рабочих Оскар мог догадаться о страданиях, которые они испытывают в гетто. Они жили в постоянном напряжении, не имея возможности ни уединиться, ни собраться в общем кругу отпраздновать семейное торжество. Многие искали убежища и какого-то успокоения в том, чтобы подозревать всех и вся – от людей в том же помещении до еврейских полицейских на улице. Но ныне даже самые здравомыслящие не знали, на кого можно положиться, кому довериться. «Каждый обитатель сего дома, – написал молодой литератор Иосиф Бау о пребывании в гетто – обладал своим собственным миром, полным тайн и загадок». Дети внезапно замолкали, заслышав скрип лестничных ступенек. Взрослые, пробуждаясь от ночных кошмаров, в которых являлись они себе обездоленными и изгнанными, обнаруживали себя наяву обездоленными и изгнанными в переполненных комнатах на Подгоже. Вереница ночных видений, преисполненных страхов, находила продолжение в страхах и ужасах дня. Зловещие слухи непрестанно преследовали их в домах, на улицах, на работе. Спира уже составил очередной список, который был вдвое или втрое длиннее предыдущего. Всех детей отправят в Тарнув, где их расстреляют, или в Штутгоф, где их утопят, или в Бреслау, где над ними проведут операцию промывки мозгов, с корнем вырвав всякие воспоминания о своем происхождении. У вас есть старики-родители? Всех старше пятидесяти лет отправят в Величку на соляные копи. Работать? Нет. Их загонят в отработанные штольни и замуруют там.

Все эти слухи, большая часть которых доходила и до Оскара, базировались на инстинктивном человеческом стремлении избежать зла, назвать его, остановить руку судьбы, дав понять, что вы знаете о ней. Но в этот июнь самые страшные видения и слухи стали обретать конкретные формы и самые непредставимые ужасы начали становиться действительностью.

К югу от гетто, за улицей Рекавка, высились холмистые парковые посадки. Они были полны тишины и уединения, подобно средневековым полотнам, особенно, когда с возвышенности предоставлялась возможность заглянуть за стенку гетто с южной стороны. Во время прогулки верхом по гребню холмов, одна за другой, как на карте, открывались улочки гетто и, минуя их, можно было рассматривать все, что происходило внизу.

Шиндлер пользовался этой возможностью, когда с наступлением весны совершал тут верховые прогулки в компании Ингрид. Потрясенный зрелищем железнодорожной станции, он решил развеяться в седле. На следующее утро после спасения Банкера, он взял лошадей из конюшни в Парке Беднарского. Для прогулки верхом было подобрано безупречное одеяние, для него и для Ингрид, – длинные облегающие амазонки, подшитые кожей верховые брюки и блестящие сапожки. Двое безукоризненных светловолосых Sudetenс высоты могли смотреть на растревоженный муравейник гетто.

Миновав лужайку, они коротким галопом пересекли открытую лужайку. Покачиваясь в седлах, всадники видели теперь всю Вегерскую как на ладони, на углу которой рядом с больницей стояли толпы людей, а группы эсэсовцев в сопровождении рычащих псов, врывались в дома, выгоняя на улицы обитавшие там семьи, которые, несмотря на жару, старались прихватить с собой теплые вещи, предчувствуя, что им нескоро придется вернуться к себе, если вообще придется. Натянув поводья, Оскар и Ингрид остановили коней под тенистыми кронами деревьев. Присмотревшись к открывшейся картине, они стали замечать логику действий. На пару с эсэсовцами трудились и еврейские полицейские, вооруженные дубинками. Некоторые из них проявляли неподдельный энтузиазм, ибо за несколько минут наблюдений с вершины холма, Оскар успел заметить трех упиравшихся женщин, которых они били дубинками по спине. В нем было вспыхнуло наивное возмущение: СС использует евреев, чтобы бить других евреев. Тем не менее, в течение дня стало ясно, что кое-кто из службы порядка пускает в ход дубинки, надеясь спастись от худшей участи. Во всяком случае, служба порядка теперь должна была подчиняться новым правилам: если ты замешкаешься, выгоняя чью-то семью на улицу, такая же судьба постигнет твою собственную.

Шиндлер также заметил, что на Вегерской постоянно формируются две шеренги. Одна стояла неподвижно, а участников другой, по мере того, как их набиралось определенное количество, группами перегоняли за угол Жозефинской, где они и исчезали из виду. Нетрудно было понять, почему их собирают и куда уводят, ибо Шиндлер и Ингрид, стоя в окружении сосен, что росли над гетто, были на расстоянии всего двух или трех кварталов от того места, где разворачивалось Aktion.

После того, как семьи были выкинуты из квартир, их силой, не обращая внимания на просьбы и мольбы, разделяли и выстраивали в две линии. Совершеннолетние девушки, у которых все документы были в порядке, примыкали к стоящей неподвижно шеренге, откуда они перекрикивались со своими матерями, оказавшимися в другой линии. Рабочие ночных смен, мрачные и опухшие из-за прерванного сна, попадали в одну шеренгу, а их жены и дети – в другую. Посредине улицы какой-то молодой мужчина спорил с полицейским из службы порядка.

– Да плевать мне на Blauschein! -говорил он. Я хочу быть вместе с Эвой и ребенком.

Вмешался вооруженный эсэсовец. В беспорядочной массе Ghettomenschenэто существо в свежей летней форме особенно выделялось своей сытой уверенностью. Даже с холма был заметен блеск смазки на автоматическом пистолете, что он держал в руках. Эсэсовец ударил еврея в ухо и громким хриплым голосом гаркнул на него. Шиндлер, хотя не разобрал ни слова, не сомневался, что нечто подобное он уже слышал на станции Прокочим. Для меня нет никакой разницы! Если хочешь быть со своей тощей еврейской шлюхой, отправляйся! Человек перебрался из одной группы в другую. Шиндлер увидел, как они с женой обнялись и пока все были заняты лицезрением этого свидетельства супружеской верности, другая женщина, не замеченная эсэсовцами зондеркоманды, скользнула за приоткрытую дверь соседнего дома.

Развернув лошадей, Оскар и Ингрид оказались на известняковой площадке, прямо под которой простиралась улица Кракуза. Присмотревшись, можно было убедиться, что на ее протяжении не царило такое смятение, как на Вегерской. Не столь длинную, как там, шеренгу женщин и детей вели к Пивной. Один охранник шагал впереди, а другой замыкал колонну. В группе этой была какая-то странная неупорядоченность: детей в ней было куда больше, чем могли родить несколько составлявших ее женщин. В самом хвосте семенил какой-то малыш – не разобрать, мальчик или девочка, в коротеньком красном пальтишке и шапочке. Сцена эта привлекла внимание Шиндлера и он решил посоветоваться с Ингрид. Конечно же, это девочка, сказала Ингрид. Девочки обожают цветные вещи, особенно такие яркие.

Пока они смотрели, оба обратили внимание, что эсэсовец в хвосте колонны время от времени протягивал руку, помогая подтягиваться ковылявшей малышке в красном. Делал он это не грубо, скорее, он вел себя как ее старший брат. Если бы даже офицер приказал ему проявить мягкость, дабы успокоить наблюдавших обывателей, он и то не мог бы вести себя лучше. Так что к двум всадникам, наблюдавшим за происходящим сверху из парка, на несколько секунд пришло какое-то иррациональное моральное успокоение. Исчезнувшую за углом колонну женщин и детей еще какое-то время догоняла малышка в красном, затем ее сменила команда эсэсовцев с собаками, двигавшаяся по северной стороне улицы.

Они врывались в убогие квартиры, пропитанные запахом пота; из окон второго этажа летели яростно выкидываемые чемоданы, содержимое которых разлеталось по мостовой. На камни ее, преследуемые собаками, выбегали мужчины, женщины и дети, которым, прячась в шкафах, в чуланах и на чердаках, удалось избежать первой волны обысков; полные ужаса, они с криками пытались увернуться от зубов доберман-пинчеров. Все носились сломя голову, то и дело скрываясь от глаз наблюдателей с площадки на холме. В тех, кто пытался скрыться, тут же стреляли, здесь прямо на тротуаре; из простреленных голов летели ошметки мозгов и потоки крови заливали обочины. Мать с сыном, лет восьми, или не больше десяти, скорчилась под окном, укрывая ребенка. Шиндлер чуть не задохнулся от невыносимого страха за них; у него кровь застыла в жилах от ужаса и он почувствовал такую слабость, что едва не сполз с седла. Глянув на Ингрид, он увидел, что у нее побелели пальцы, которыми она вцепилась в поводья. Он услышал, как, вскрикнув, она начала молиться рядом с ним.

Его взгляд скользнул по Кракузе в поисках малышки в красном. Все свершилось всего в полуквартале от нее, даже не дождавшись, пока колонна скроется из виду, свернув на Жозефинскую. Шиндлер сначала не мог понять, откуда тут взялись убийцы. Тем не менее, не подлежало сомнению, что они со всей истовостью исполняли свои обязанности. Когда девчушка в красном, догоняя колонну, остановилась и повернулась посмотреть, женщина получила пулю в шею, а когда мальчик, захлебываясь от слез, сполз по стенке, один из карателей придавил для надежности его голову к земле, чтобы не дергался, приставил ствол ему к затылку – как и предписывалось в СС – и выстрелил.

Оскар снова посмотрел на маленькую девочку в красном пальтишке. Повернувшись, она уставилась на сползающий сапог. Разрыв между ней и последним рядом колонны сразу же увеличился. И снова эсэсовский охранник отеческим жестом подтянул ее и легко подтолкнул в спину. Герр Шиндлер не мог понять, почему он так и не пустил в ход приклад винтовки, ибо на другом конце улицы никто о милосердии и не думал.

Наконец Шиндлер сполз с седла и, сделав несколько шагов, опустился на колени, обнимая ствол сосны. Он с трудом подавил желание избавиться от съеденного им прекрасного завтрака, ибо его бедное тело, как он догадывался, никак не могло осознать весь тот ужас, свидетелем которого он стал на Кракузе.

Они были полностью лишены стыда перед тем, что творили, эти мужчины, рожденные от женщины и писавшие письма своим домашним (о чем, интересно, в них шла речь?) – но это было еще не самое худшее из того, что предстало его глазам. Он знал и видел, что такие понятия как стыд им совершенно чужды, потому что охранник, замыкавший колонну, не испытывал ровно ни какой необходимости уберечь девочку в красном от лицезрения этих сцен. И хуже всего, такое поведение было им предписано свыше, имело официальную санкцию. И никто больше не мог найти спасения ни в размышления о высокой немецкой культуре, ни в убежденности, что приказы, отдаваемые вождями нации, облекают их неизвестностью, освобождают от необходимости покинуть свои ухоженные садики, оторваться от окон своих кабинетов и, выйдя из них, стать хотя бы свидетелями всего происходящего на мостовых. Сцены на Кракузе, представшие глазам Оскара, убедили его, что политика его правительства не может быть объяснена случайными временными ошибками и искажениями. Оскар не сомневался, что люди СС добросовестно выполняли приказы своего начальства, в противном случае их коллега, замыкавший колонну, не позволил бы девочке увидеть все это.

Позже, днем, приняв хорошую дозу бренди, Оскар стал яснее представлять себе положение дел. Существование таких очевидцев, как девочка в красном, допускалось лишь потому, что они не сомневались – все свидетели исчезнут без следа.

* * *

На углу Плаца Згоды[3]стояла ApothekeТадеуша Панкевича. Обстановка ее была выдержана в старом стиле, фарфоровые амфоры с написанными на них латынью названиями древних снадобий и несколько сотен изящных полированных ящичков давали обитателям Подгоже представление о сложности фармакопеи. Магистру Панкевичу было позволено остаться в своей квартире над аптекой – с разрешения властей и по просьбе врачей клиники гетто. Он был единственным поляком, которому было разрешено пребывание в стенах гетто. Это был тихий, спокойный человек сорока с лишним лет, и весь круг его интересов ограничивался сугубо интеллектуальными проблемами. Постоянными гостями Панкевича были польский импрессионист Абрам Нейман, композитор Мордка Гебиртиг, философствующий Лерн Стейнберг, ученый и мыслитель доктор Раппопорт – неизменно посещали дом Панкевича. Дом служил также связующим звеном, почтовым ящиком для информации и посланий, которыми обменивались Еврейская боевая организация (ЕБО) и Польская Народная Армия. Молодой Долек Лебескинд, а также Шимон и Густа Дрангеры, организаторы краковского отделения ЕБО, временами звонили сюда, но случалось это редко, от случая к случаю. Важно было не вовлекать Тадеуша в их дела, что – не в пример полицейским юденрата, сотрудничавшим с ними – вызывало у него яростные и недвусмысленные возражения.

В те первые дни июня площадь перед аптекой Панкевича превратилась в сортировочный двор. «Место скорби» – так потом Панкевич неизменно называл эту площадь. Как бы люди ни старались забиться в середину, их в конце концов вытаскивали и, рассортировав по ранжиру, приказывали оставить багаж на месте: «Нет, нет, вам его потом пришлют!» У слепой стены вдоль западной площади тех, кто пытался сопротивляться или у кого находили в карманах поддельные арийские документы, расстреливали без всяких объяснении или оправданий перед людьми, сгрудившимися в центре. Оглушительный грохот выстрелов обрывал разговоры и клал конец надеждам. И все же, несмотря на стоны и плач родственников жертв, остальные – потрясенные или отчаянно занятые мыслью, как бы остаться в живых – казалось, не обращали особого внимания на горы трупов. Как только команда грузчиков из евреев погрузила мертвецов на подъехавшие грузовики, оставшиеся на площади сразу же завели разговоры о том, что их ждет в будущем. И Панкевич слышал слова, которые весь день раздавались из уст эсэсовцев: «Заверяю вас, мадам, что евреев отправят работать. Неужели вы считаете, что мы хотим вас уничтожить?» И на лицах женщин ясно читалось отчаянное желание верить в эти слова. А эсэсовцы, не занятые расстрелами у стены, прохаживались в толпе, советуя людям, как крепить ярлычки на чемоданы.

Стоя наверху, в парке Беднарского, Оскар Шиндлер не видел, что происходило на площади. Но и Панкевич, который находился рядом с ней, как и Шиндлер на вершине холма, никогда раньше не был свидетелем такой бесстрастной жестокости, наполнявшей его ужасом.