Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Список Шиндлера

ModernLib.Net / Историческая проза / Кенэлли Томас / Список Шиндлера - Чтение (стр. 8)
Автор: Кенэлли Томас
Жанр: Историческая проза

 

 


Оскар лучезарно улыбнулся гестаповцу.

– Кто бы вам ни сообщил мое имя, он сущий идиот, и вы только впустую потеряете время.

– Кто управляющий предприятием ДЭФ? – пропустив его слова мимо ушей, спросил гестаповец.

– Абрахам Банкер.

– Еврей?

– Конечно. Предприятие в свое время принадлежало одному из его родственников.

Тогда отчеты должны быть в порядке, сказал гестаповец. Но он предполагает, что в случае необходимости Банкер может увеличить выпуск продукции.

– Вы хотите сказать, что собираетесь задержать меня? – спросил Оскар. Он не мог удержаться от смеха. – Я хотел бы сказать вам, – сообщил он, – что когда мы с оберфюрером Шернером вдоволь посмеемся за выпивкой над этим происшествием, я непременно сообщу ему, что вы угрожали мне с изысканной вежливостью.

Те двое, что арестовывали его, провели Оскара на второй этаж, где после обыска ему было разрешено оставить при себе сигареты и 100 злотых, дабы оплатить себе некоторые излишества. Затем он был заперт в спальне – одной из лучших, в которых ему приходилось бывать, – прикинул Оскар, – с ванной, туалетом, с пыльными портьерами на зарешеченных окнах; в таких помещениях на время допроса содержали уважаемых лиц. Если задержанного такого ранга приходилось освобождать, ему не приходилось жаловаться на условия содержания, хотя вряд ли он бывал в восторге. Если же удавалось выяснить, что он занимался предательской подрывной деятельностью или же оказывался экономическим преступником, двери этой комнаты превратились в ловушку и прямиком вели к томительному неподвижному ожиданию в камере для допросов в подвале, где ему предстояло истекать кровью в серии истязаний, называвшейся конвейером, а впереди его ждала тюрьма, где заключенных вешали прямо в их камерах. Оскар прикинул, чьими стараниями он здесь очутился. Кто бы это ни был, пообещал он себе, я уж постараюсь, чтобы он очутился в России.

Он всегда терпеть не мог ожидания. После часа томления он постучал в двери и попросил охранника из «Ваффен СС» купить ему бутылку водки, сунув ему 50 злотых. Алкоголь, конечно, стоил втрое дешевле, но таков был метод Оскара. Позже днем, когда Клоновска переговорила с Ингрид, появился пакет с туалетными принадлежностями, книгами и пижамой. Ему доставили великолепный обед с полубутылкой венгерского вина и пока никто не беспокоил его и не являлся с вопросами. Он предположил, что бухгалтер все еще корпит над бумагами с фабрики. Он бы с удовольствием обзавелся радио, чтобы послушать сводку новостей Би-Би-Си из России, с Дальнего востока и о новом участнике войны Соединенных Штатах; у него появилось ощущение, что, если он попросит, его тюремщики доставят и радиоприемник. Ему оставалось только надеяться, что гестапо не явится в его квартиру на Страшевского, где им бросится в глаза мебель и драгоценности Ингрид. Но засыпая, он уже был в том состоянии, когда хочется скорее предстать перед следователем.

Утром ему принесли сытный завтрак – сельдь, яйца, булочки, кофе – но его по-прежнему никто не беспокоил. Наконец навестить его явился эсэсовский бухгалтер средних лет, держа подмышкой кассовую книгу и гроссбух.

Бухгалтер пожелал ему доброго утра, выразив надежду, что он провел приятную ночь. За прошедшее время удалось лишь бегло просмотреть документы герра Шиндлера, но было решено, что человек, которого так высоко оценивают лица, вносящие столь солидный вклад в военные усилия, в данный момент не нуждается в особом внимании. К нам, сказал эсэсовец, кое-кто позвонил... Благодаря посетителя, Оскар заверил его, что не сомневался в быстрейшем разрешении недоразумения. Приняв обратно в свое распоряжение бухгалтерские книги, он получил все деньги до последнего пфеннига у стойки в приемной.

Внизу уже ждала его сияющая Клоновска. Ее старания установить нужные связи принесли результат, и Шиндлер, целый и здоровый, вышел из этого мрачного здания в своем элегантном двубортном пиджаке. Его уже ждал «Адлер», который был пропущен за ворота. На заднем сиденье расположился забавный пуделек Клоновской.

Глава 12

Во второй половине дня в обиталище Дрезнеров, расположившихся в восточной части гетто, появился ребенок. Девочку привезла в Краков супружеская чета из села, поляки, которые опекали ее. Им удалось уговорить польскую полицию у ворот гетто пропустить их. А ребенок прошел как их собственный.

Они были порядочными людьми, и им было очень стыдно из-за необходимости везти девочку обратно в Краков и оставлять ее в гетто. Она была обаятельным малышом, и они привязались к ней. Но как бы там ни было, держать еврейского ребенка на селе было невозможно. Муниципальные власти – не говоря уже об СС – предлагали до 500 злотых и больше, за каждого выданного еврея. Такие вот у них были соседи. Доверять им было нельзя. И не только ребенок попадет в беду, а и все мы. Господи, да есть места, где крестьяне охотятся за евреями с косами и серпами.

На девочку, казалось, не произвели впечатления грязь и убожество гетто. Она сидела за столиком в окружении мокрого белья и увлеченно ела кусок хлеба, который ей дала миссис Дрезнер. Она спокойно принимала ласковые слова, с которыми обращались к ней женщины на кухне. Миссис Дрезнер заметила, как странно настораживалась девочка при ответах на задаваемые ей вопросы. Как и все трехлетние дети она предпочитала яркие цвета. Красный. Она сидела в красной шапочке, красном пальтишке, маленьких красных ботиночках. Крестьяне, чувствовалось, обихаживали ее.

В ходе разговора миссис Дрезнер попыталась что-то выяснить о настоящих родителях девочки. Они тоже жили – точнее, скрывались – где-то в сельской местности. Но, сказала миссис Дрезнер, скоро им придется возвратиться и присоединиться к прочим обитателям краковского гетто. Малышка кивнула, но похоже, молчала она не только из-за застенчивости.

В январе ее родители попали в облаву, причиной которой стали списки, доставленные в СС Спирой, но пока среди толп веселящихся поляков, выкрикивающих: «Пока, пока, евреи!» – их гнали на станцию Прокочим, им удалось выскользнуть из колонны и пересечь улицу, изображая двух добропорядочных польских граждан, вышедших посмотреть на депортацию врагов общества; затерявшись в ликующей массе, им удалось добраться до пригорода; а оттуда – в село.

Теперь им тоже стало ясно, что такая жизнь далеко не безопасна, и летом они решили вернуться в Краков, как-то проникнув в него. Мать «Красной шапочки», как мальчишки Дрезнеров, вернувшись с работы домой из города, сразу же окрестили ее, была двоюродной сестрой миссис Дрезнер.

Вскоре дочь миссис Дрезнер, молодая Данка, тоже вернулась из прачечной авиационной базы Люфтваффе. Данке уже минуло четырнадцать лет и она была достаточно взрослой, чтобы получить Kennkarte(рабочую карточку), дающую право на труд вне пределов гетто. Она с радостью стала возиться с молчаливым ребенком.

– Геня, а я знаю твою маму Эву. Мы с ней вместе ходили покупать одежду и она угостила меня пирожными в кафе на Брацкой.

Девочка продолжала сидеть на месте, без улыбки глядя прямо перед собой.

– Мадам, вы ошибаетесь. Мою мать зовут не Ева. Она Яся. – Она продолжала называть имена своих выдуманных польских родственников, чему научили ее родители и крестьяне на тот случай, если ее будет спрашивать синемундирная польская полиция или СС. Члены семьи мрачно посмотрели друг на друга, застигнутые врасплох этой необычной для ребенка хитростью, но, даже сочтя ее неприличной, не стали опровергать ее, ибо понимали, что еще до конца недели она может стать существенным условием спасения.

К обеду появился дядя Идек Шиндель, молодой врач больницы гетто на Вегерской. Он казался веселым и раскованным человеком того типа, в которых дети безоглядно влюбляются. При виде его Геня сразу же опять стала ребенком и, спрыгнув со стула, кинулась к нему. Если он, оказавшись здесь, называет этих людей родственниками, значит, они в самом деле родственники. Теперь можно признать, что твою маму зовут Эва, а дедушку и бабушку на самом деле зовут вовсе не Людвиг и Софья.

Когда домой явился и господин Иуда Дрезнер, заведующий отделом снабжения на фабрике Боша, вся семья оказалась в сборе.

* * *

28-е апреля был день рождения Шиндлера, и празднование его в 1942-м году вылилось в поистине весеннее шумное веселье, чему он радовался как ребенок. Вся фабрика отмечала этот большой день. Не считаясь с расходами, герр директор доставил такое редкое лакомство, как белый хлеб, который подавали к обеденному супу. Оскар Шиндлер, промышленник, умел со вкусом радоваться жизни.

На «Эмалии» рано стали отмечать его тридцать четвертую годовщину. Шиндлер сам дал знак тому, появившись в своей приемной с тремя бутылками коньяка подмышкой, которые и распил с инженерным составом, счетными работниками и чертежниками. Служащие отдела личного состава и расчетов получили полные горсти сигарет, а к середине утра стихия подношений охватила уже всю фабрику. Из кондитерской был доставлен торт, и Оскар лично разрезал его на столе Клоновской. В конторе с поздравлениями стали появляться делегации польских и еврейских рабочих, и он от души расцеловал молодую девушку Кухарскую, чей отец до войны был членом польского парламента. Затем появились еврейские девушки, он пожимал всем руки; каким-то образом объявился Штерн, прибывший с «Прогресса», где он сейчас работал; вежливо пожав руку Оскара, он оказался в его медвежьих объятиях, от которых у него чуть не хрустнули ребра.

Этим же днем кто-то, скорее всего, тот же недавний злопыхатель, связался с Поморской и обвинил Шиндлера в нарушении законов межрасового общения. Его гроссбухи могли выдержать любую проверку, но никто не мог отрицать, что он «целуется с евреями».

На этот раз его арест носил более профессиональны к характер, чем предыдущий. Утром 29-го числа черный «Мерседес» перекрыл въезд на фабрику, и двое гестаповцев, чьи действия отличались куда большей уверенностью, чем у их предшественников, встретили его на фабричном дворе. Он обвиняется, сообщили они ему, в нарушении положений Акта о расах и поселении. Они хотели бы, чтобы он отправился с ними. Необходимости предварительно зайти в свою контору не существует.

– У вас есть ордер на арест? – спросил он.

– Мы в нем не нуждаемся, – ответили ему.

Он улыбнулся им. Господа должны понимать, что если они решат забрать его, не имея на руках ордера, им придется серьезно пожалеть об этом.

Он произнес эти слова легко и небрежно, но по их поведению он видел, что уровень исходящей от них угрозы куда серьезнее и не имеет ничего общего с полукомическим задержанием в прошлом году. Тогда разговор на Поморской касался чисто экономических материй и незначительных нарушений правил. На этот раз он столкнулся с какими-то несообразными законами, которое могли родиться только в предельно тупых головах, указы писались затемненной частью мозга. Но дело было серьезно.

– Значит, будем рисковать, – сказал ему один из них.

До него дошла их уверенность, их зловещее равнодушие к нему, человеку облеченному доверием, которому только что минуло тридцать четыре года.

– Таким весенним утром, – сказал он им, – я могу потратить пару часов и на поездку.

Он успокаивал себя мыслью, что опять очутится в том же помещении на Поморской. Но когда они повернули направо на Колейову, он понял, что на этот раз его ждет тюрьма Монтелюпич.

– Я хотел бы переговорить с адвокатом, – сказал он им.

– В свое время, – ответил водитель.

Оскар как нельзя кстати вспомнил рассказ одного из своих собутыльников, что Ягеллонский анатомический институт получает трупы из этой тюрьмы.

Стена ее тянулась вдоль всего квартала, и с заднего сидения гестаповского «Мерседеса» он видел мрачно-унылый ряд одинаковых окон на третьем и четвертом этажах. Миновав въездные ворота и проехав под аркой, они направились в помещение конторы, где эсэсовские чиновники говорили шепотом, словно, если поднять голос, он громовым эхом разнесется по узким коридорам. У него изъяли всю наличность, но сказали, что она будет выдаваться по 50 злотых в день во время его заключения. Нет, было сказано ему, еще не время приглашать адвоката.

Из приемной его под охраной повели по коридору, и в настороженной тишине до него доносились слабые отзвуки чьих-то криков, пробивающиеся даже из-за стен. Его провели вниз по лестничным маршам в узкий давящий туннель, мимо ряда закрытых камер; дверь одной из них представляла собой решетку. В ней сидело примерно полдюжины заключенных в рубашках с короткими рукавами и они повернулись к стене, чтобы нельзя было разглядеть их лица. Оскар заметил лишь у одного из них надорванное ухо. Кто-то чихнул, но знал, что вытирать нос ему лучше не стоит. «Клоновска, Клоновска, сидишь ли ты на телефоне, любовь моя?»

Ему открыли одну из камер и он вошел в нее. Он испытывал смутное беспокойство – не будет ли она слишком переполнена. Но в камере оказался только один заключенный, какой-то военный, который, накинув для тепла одеяло на плечи, сидел на одной из двух узких деревянных коек, на каждой из которых лежал плоский матрац. О ванне, конечно, тут не могло быть и речи. Стояли ведро с водой и ведро для оправки. У его соседа, как оказалось, штандартенфюрера Ваффен СС была легкая щетина на щеках, несвежая распахнутая рубашка под шинелью и заляпанные грязью сапоги.

– Добро пожаловать, – с кривой усмешкой сказал офицер, подавая Оскару руку. Он был довольно симпатичным парнем, на несколько лет старше Оскара. Не хватало только, чтобы он оказался подсаженным доносчиком. Но для чего тогда ему оставлять форму и сообщать, что он в столь высоком звании. Посмотрев на часы, Оскар сел, опять встал и подошел к высоко расположенному окну. В камеру падал свет с прогулочного дворика, но окно было не того вида, чтобы к нему можно было бы прислониться и, глядя на белый свет, забыть о тесноте камеры, в которой можно было сидеть, лишь касаясь коленями друг друга.

Наконец они стали разговаривать. Оскар был заметно насторожен, но штандартенфюрер болтал без умолку. Как его зовут? Он назвался Филиппом. Он не считал, что джентльмены в тюрьме должны представляться по фамилиям. Кроме того, настало время, когда у людей остались только имена. Если бы в свое время мы обращались друг к другу только по именам, мы были бы куда более счастливы.

Оскар пришел к выводу, что если этот человек не доносчик, то у него явное нервное расстройство, скорее всего из-за шока, который он испытал, оказавшись в камере. Он воевал в Южной России, а потом его батальон был переброшен под Новгород, где он и пребывал всю зиму. Затем он получил отпуск, в течение которого посетил одну польскую девушку в Кракове и, по его словам, они «забыли обо всем на свете в обществе друг друга»; его арестовали в ее квартире через три дня после окончания отпуска.

– И тут я решил, – рассказывал Филипп, – сделать вид, что, черт побери, перепутал даты, как только я увидел эти морды, – он ткнул пальцем в потолок, давая понять, что имеет в виду учреждение, куда они попали, всех этих эсэсовских бухгалтеров и бюрократов, – и стоило только убедиться, как они-то живут. Чтобы не выглядело, будто я, мол, добровольно решил не возвращаться из отпуска. Но, черт возьми, какое ко мне пришло ощущение свободы!..

Оскар спросил, не довелось ли ему бывать на Поморской. Нет, сказал Филипп, только здесь. Поморская смахивает, скорее, на гостиницу. У этих подонков там есть камеры смертников и набор блестящих хромированных инструментов для допросов. Но, кстати, что тут делает герр Оскар?

– Я поцеловал еврейскую девушку, – сказал Оскар. – Мою работницу. В чем меня и обвинили.

Филипп разразился хохотом.

– Ну и ну! Теперь-то у тебя на нее небось не стоит?

Весь день штандартенфюрер Филипп продолжал обвинять СС. Воры и развратники, говорил он. Поверить невозможно, какие деньги гребут некоторые из них. А изображают из себя этаких неподкупных. Да они могут убить бедного поляка, который попробовал стащить кило бекона, а сами живут как ганзейские бароны.

Оскар делал вид, что узнает это все впервые и мысль о продажности, царящей среди рейхсфюреров, больно ранит его, невинного судетского немца, провинциализм которого и заставил его, все забыв, поцеловать еврейскую девушку. Наконец Филипп, устав от яростного словоизвержения, задремал.

Оскару захотелось выпить. Некоторое количество алкоголя позволит времени течь быстрее и даже смириться с компанией штандартенфюрера. Если он не доносчик, а жертва случайного стечения обстоятельств.

Оскар вынул десятизлотовую банкноту и написал на ней фамилию и номера телефонов; на этот раз их было куда больше – до дюжины. Вытащив еще четыре банкноты, он скомкал их в руке и подойдя к двери, постучал в глазок. Откликнулся рядовой охранник СС, и Оскар увидел в откинувшемся проеме кормушки серьезное лицо человека средних лет. Он не походил на садиста, который может забить бедного поляка до смерти ударами сапога по почкам, но это, конечно, и придавало ему особую опасность в ходе пыток, ибо трудно было ждать подвоха со стороны человека с чертами лица сельского труженика.

Может ли он попросить его принести пять бутылок водки, спросил Оскар. Пять бутылок? – переспросил эсэсовец. Должно быть, этот молодой плохо представляя себе, что значит такое количество. На лице охранника появилось такое выражение, словно бы он раздумывал, не стоит ли сообщить о просьбе Оскара своему начальству. Мы с генералом, сообщил ему Оскар, уговорим на двоих одну бутылку для оживления разговора. А вы и ваши коллеги, вкупе с моей благодарностью, можете воспользоваться остальными. Кроме того, я предполагаю, сказал Оскар, что человек, обладающий такой властью, как вы, может себе позволить сделать несколько обычных телефонных звонков, чтобы помочь заключенному. Номера телефонов вы найдете вот здесь... да, на купюре. Вы не должны сами звонить по всем. Но передайте их моей секретарше, хорошо? Да, ее фамилия первая в списке.

– Это очень влиятельные люди, – пробормотал эсэсовец.

– Ты полный идиот, – сказал Филипп Оскару. – Тебя расстреляют за попытку подкупить охрану.

Оскар обмяк, представив себе такую возможность.

– Это столь же глупо, как целоваться с еврейкой, – добавил Филипп.

– Посмотрим, – сказал Оскар. Но он был напуган.

Наконец эсэсовец вернулся, и вместе с двумя бутылками, просунул в камеру сверток, в котором была чистая рубашка и белье, несколько книг и еще бутылка вина – все это собрала Ингрид в квартире на Страшевского и доставила к воротам тюрьмы. И Филипп с Оскаром провели неплохой вечерок в компании друг друга, хотя один раз охранник грохнул в металлическую дверь и потребовал, чтобы они перестали орать песни. И хотя алкоголь раздвинул темные стенки камеры и придал убедительность яростным излияниям штандартенфюрера, до слуха Оскара доносились отдаленные крики откуда-то сверху и сухой шелест морзянки, которую пуговицей отбивал по стене какой-то отчаявшийся узник в соседней камере. Только один раз, несмотря на оживление, которое им дала водка, перед ними предстала подлинная сущность того места, в котором они находились. Когда, шлепнувшись на свою койку, Филипп сдвинул в сторону соломенный тюфяк, из-под него показалось несколько слов красными чернилами. Ему потребовалось пара минут, пока он разобрался в них – польским он владел куда хуже Оскара.

– «Господи, как они бьют меня!» – перевел он. – Ну и в прекрасный же мир мы попали, друг мой Оскар! Не так ли?

Утром Шиндлер проснулся с ясной головой. Похмелье никогда не мучило его, и он искренне удивлялся, почему некоторые люди так проклинают это состояние. Но Филипп был бледен и мрачен. Утром его увели и он вернулся, лишь чтобы собрать свои вещи. Днем ему предстояло предстать перед военно-полевым судом, но он предполагал, что его не расстреляют за дезертирство, а направят на курсы переподготовки в Штутгоф.

Складывая валявшуюся на койке шинель, он объяснял Оскару, как следует флиртовать с польками. Оставшись в одиночестве, Оскар убил день за чтением Карла Мая, которого ему прислала Ингрид, и беседуя со своим адвокатом, судетским немцем, два года назад открывшему свою контору в Кракове. После общения с ним Оскар успокоился. Причина его ареста была именно такова, как ему и сообщили; они не будут использовать его оплошность в межрасовых отношениях как предлог задерживать его, пока не разберутся во всех его делах.

– Но скорее всего, вам придется предстать перед судом СС и вас спросят, почему вы не в армии?

– Причина более чем очевидна, – сказал Оскар. – Я выпускаю важную военную продукцию. Вы можете обратиться к генералу Шиндлеру и он подтвердит мои слова.

Теперь Оскар стал читать, неторопливо смакуя каждую страницу Карла Мая – этот мир охотников и индейцев в прериях Америки, где царили законы благородства. Во всяком случае, он не будет торопиться с чтением. Может пройти не меньше недели, прежде чем он предстанет перед судом. Адвокат предполагал, что ему придется выслушать речь председателя суда о поведении, недостойном представителя германской расы, чем все и кончится. Быть посему. Из суда он выйдет куда более осторожным человеком.

На пятое утро, когда он выпил пол-литра черного эрзац-кофе, что подавали к завтраку, за ним зашли фельдфебель и два надзирателя. Мимо молчаливых дверей камер его провели наверх в один из кабинетов. Здесь его встретил человек, с которым он неоднократно общался на вечеринках с коктейлями, оберштурмбанфюрер Рольф Чурда, глава краковского отделения СД. В своем отлично сшитом костюме Чурда походил на преуспевающего бизнесмена.

– Оскар, Оскар, – укоризненно сказал Чурда старому приятелю. Эти еврейские девчонки обходятся в пять марок в день. Ты должен целовать нас, а не их.

Оскар объяснил, что был день его рождения. Он был в возбужденном состоянии. В конце концов, он выпил.

Чурда покачал головой.

– Вот уж не представлял, что ты такая влиятельная личность, Оскар, – сказал он. – Нам позвонили даже из Бреслау, наши друзья из абвера. Конечно, было бы смешно отстранять тебя от работы лишь потому, что ты позволил себе приударить за какой-то евреечкой.

– Вы более, чем правы, герр оберштурмфюрер, – сказал Оскар, чувствуя, что Чурду придется как-то вознаградить за его старания. – Если я могу как-то ответить на вашу любезность...

– В общем-то, – сказал Чурда, – у меня есть некая старая тетушка, чью квартиру полностью разбомбило.

Еще одна старая тетушка. Шиндлер сочувственно поцокал языком и сказал, что представителя уважаемого Чурды в любое время будут ждать на Липовой, где он сможет подобрать себе любой комплект продукции. Но таким людям, как Чурда, не стоит давать понять, что за свое освобождение он теперь у него в неоплатном долгу – пусть даже недавний счастливый узник может предложить ему лишь набор кухонной посуды. Когда Чурда сказал, что ему надо идти, Оскар опечалился.

– Я не могу вот так просто взять и вызвать свою машину, герр оберштурмбанфюрер. Кроме того, мой лимит горючего ограничен.

Чурда спросил, не предполагает ли герр Шиндлер, что СД доставит его домой.

Оскар пожал плечами. Он действительно живет в дальнем конце города, сказал он. Добираться пешком невыносимо долго.

Чурда засмеялся.

– Оскар, один из моих шоферов отвезет вас.

Но когда лимузин с включенным двигателем уже ждал их у подножья лестницы и Шиндлер увидел ряд слепых окон у себя над головой, за которыми простирался другой мир, – мир пыток и убогого существования в камерах для тех, у кого не было кастрюль и сковородок для обменной торговли, – Рольф Чурда придержал его за локоть.

– Шутки в сторону, Оскар, дорогой мой друг. Вы будете сущим идиотом, если позволите себе по-настоящему увлечься какой-нибудь еврейской юбкой. У них нет будущего, Оскар. И заверяю вас, это не старомодные антисемитские высказывания. Это политика.

Глава 13

Даже в это лето люди, обитавшие в пределах этих стен, продолжали лелеять мысль, что гетто – это их пусть и небольшое, но стабильное царство. В 1941 году в это легко было поверить. В пределах гетто существовало почтовое отделение, где на отправления ставили штамп гетто. Выходила даже своя газета, хотя в ней не публиковалось почти ничего, кроме указов и распоряжений из Вавельского замка и с Поморской. На Львовской улице разрешили открыть ресторан и там появилось заведение Ферстера, где братья Рознеры, избежав опасностей, подстерегавших их в сельской местности и непостоянных симпатий крестьян, играли на скрипке и аккордеоне. Казалось, что на какое-то время восстановилась учеба в нормальных школьных классах, что оркестр будет регулярно собираться и репетировать, что на всех улицах будет кипеть еврейская жизнь и что ремесленники, художники и ученые будут общаться между собой. Эсэсовские бюрократы с Поморской еще не дали понять, что представление о такого рода гетто будет воспринято не просто как издевательство, но и как оскорбление в адрес продуманного хода истории.

Так что, когда унтерштурмфюрер, пригласив председателя юденрата Артура Розенцвейга на Поморскую, лупил его рукояткой хлыста, он пытался вытравить из этого человека бредовые видения гетто как места постоянного пребывания его соплеменников. Гетто – всего лишь вокзал, запасная ветка, обнесенная стеной автобусная станция. И любая точка зрения, которая противоречит этой, в 1942 году не имеет права на существование и должна быть устранена.

Так что нынешняя жизнь гетто не имела ничего общего с той, которую столь отчетливо помнили старики. Музицирование профессией тут не считалось. Здесь вообще не было никаких профессий. Генри Рознеру пришлось отправиться работать в столовую на базе люфтваффе. Здесь он встретился с молодым немцем, шеф-поваром Рихардом, который не скрывал своего насмешливого отношения ко всему происходящему и попытался скрыться от истории двадцатого столетия среди бокалов, шейкеров и прочих принадлежностей для бара. Он настолько сошелся с Генри Рознером, что нередко посылал скрипача через весь город получать зарплату обслуживающего персонала базы.

– Немцам нельзя доверять, – говаривал Рихард, – в конце концов кто-то из них обязательно удерет в Венгрию со всеми деньгами.

Рихард, как и любой бармен, прижившийся на своем месте и пользующийся симпатией клиентов, много чего слышал. В первый день июня он явился в гетто со своей подружкой-фольксдойче в развевающейся пелерине – под которой, как заметили еврейские кумушки, было не так уж много одежды. В силу своей профессии, Рихард знал многих полицейских, в том числе и вахмистра Освальда Боско, и без больших трудов получил доступ в гетто, хотя с официальной точки зрения он должен был держаться от него подальше. Миновав ворота, Рихард пересек площадь в поисках Генри Рознера. Тот удивился, увидев его, ибо расстался с Рихардом всего несколько часов тому назад, но он явился к нему со своей девушкой, оба одетые как для визита. Удивление Генри усилилось в связи с последними событиями. В прошедшие два дня обитателям гетто пришлось стоять в длинной очереди у старого здания Польского Сберегательного Банка на Йозефинской улице для получения новых удостоверений личности. На вашей желтой «кенкарте» с фотокарточкой цвета сепии и большой синей буквой J[2], немецкий клерк теперь ставил – если вам повезло – синий штамп. И можно было видеть, как из здания банка выскакивали люди, размахивая своими удостоверениями с Blauschein,подтверждавшими их право дышать, поскольку они еще имеют ценность. Рабочие из столовой люфтваффе, из гаража вермахта, с фабрики Мадритча, из «Эмалии» Шиндлера, с завода «Прогресс» без труда обретали синий штамп. Но те, кому было отказано в его получении, чувствовали, что их гражданство даже в гетто под вопросом.

Рихард сказал, что юный Олек Рознер должен пойти с его подружкой и остаться в ее квартире. Допустим, он кое-что услышал в баре. Он не может просто так взять и выйти через ворота, возразил Генри. На посту стоит Боско, объяснил Рихард.

Генри и его жена, помявшись, решили посоветоваться с другими членами семьи, пока девушка в пелерине обещала Олеку закормить его шоколадом.

– Aktion? -шепотом спросил Генри. – Ожидается Aktion!

Рихард ответил ему вопросом на вопрос.

– Ты получил свою синюю печать? – спросил он.

– Конечно, – сказал Генри.

– И жена?

– Жена тоже.

– А вот Олек нет, – сказал Рихард. И в сгущающихся сумерках Олек Рознер, ребенок, которому только исполнилось шесть лет, вышел из гетто, скрываясь под накидкой подружки Рихарда. И приди в голову какому-нибудь полицейскому приподнять ее полу, и Рихард, и его девушка были бы пристрелены на месте, несмотря на все их отговорки. От Олека бы тоже не осталось и следа. Сидящим в углу своей комнаты Рознерам оставалось лишь надеяться, что они правильно поступили, расставшись с ребенком.

Польдек Пфефферберг, посыльный Оскара Шиндлера, в начале года получил приказание заняться обучением детей Симхи Спиры, вознесшегося стекольщика, шефа еврейской службы порядка.

Распоряжение это носило унизительный характер, потому что Спира бросил:

– Да, мы знаем, что ты не годишься для настоящей мужской работы, но в конце концов, хоть какой-то толк с тебя будет, если ты чему-нибудь научишь моих детей.

Пфефферберг веселил Шиндлера, рассказывая ему истории, как проходит процесс учебы в доме Симхи. Шеф полиции был одним из немногих евреев, в распоряжений которого была целая квартира. Здесь, среди блеклых портретов раввинов девятнадцатого столетия, Симха мерил шагами комнату, слушая слова Пфефферберга и, очевидно, предполагая увидеть, как семена знаний тут же дают побеги, тянущиеся из ушей его детей. Напыщенный, он ходил, скрестив руки на груди, будучи уверенным, что подражание манере поведения Наполеона является общим качеством всех влиятельных личностей.

Жена Симхи была тихой женщиной, несколько смущенной властью, неожиданно свалившейся на его мужа, тем более, что старые друзья стали избегать их дом. Дети, мальчик лет двенадцати и девочка четырнадцати, были послушны, но особыми способностями не отличались.

Во всяком случае, явившись к Сберегательному Банку, Пфефферберг был уверен, что без всяких хлопот получит Blauschein.Он не сомневался, что работа по обучению детей Спиры будет зачтена ему в актив. Его желтое удостоверение сообщало, что он «профессор высшей школы» и хотя это далеко не в полной мере отвечало положению дел, служило почетным ярлыком.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30