Влюбленный дьявол

      "Если мне придётся в течение дня видеть тысячу картин, одна соблазнительнее другой,- подумал я,- мне не устоять. Попытаемся по возможности ускорить развязку".
      - Утро наступило, Бьондетта,- обратился я к ней.- Приличия соблюдены. Вы можете выйти отсюда, не опасаясь насмешек...
      - Теперь я выше подобных страхов,- отвечала она,- но ваши и мои интересы внушают мне гораздо более серьёзные опасения. Они не позволяют мне расстаться с вами.
      - Угодно вам будет объясниться? - воскликнул я.
      - Сейчас, Альвар. Ваша молодость и неосторожность заставляют вас закрывать глаза на опасности, которые нависли над нами по нашей собственной вине. Едва увидев вас под сводами пещеры, увидев ваше мужество и присутствие духа перед лицом ужасного призрака, я почувствовала к вам влечение. Я сказала себе: "Если для того, чтобы достигнуть счастья, нужно соединиться со смертным, я готова принять телесную оболочку. Час настал вот герой, достойный меня. Пусть негодуют презренные соперники, которыми я пожертвую ради него. Пусть я навлеку на себя их ненависть и месть. Что за беда? Если Альвар меня полюбит, если я соединюсь с ним, нам будут подвластны и они, и вся природа". Остальное вы видели сами. Но вот каковы последствия: зависть, ревность, досада, бешенство готовят мне самую жестокую кару, какая только может угрожать такого рода существу, падшему вследствие своего выбора; вы один можете защитить меня от этого. Едва забрезжит день, как доносчики поспешат сообщить хорошо известному вам судилищу о том, что вы некромант. Не пройдёт и часа...
      - Постой,- воскликнул я, закрыв лицо руками,- ты самый ловкий, самый бесстыдный из обманщиков. Ты говоришь о любви, ты являешь собой её живое воплощение и вместе с тем отравляешь самую мысль о ней... Я запрещаю тебе произнести хотя бы одно слово о любви. Дай мне успокоиться, если возможно, чтобы принять какое-нибудь решение. Если мне суждено попасть в руки инквизиции, в данную минуту я не колеблюсь в выборе между нею и тобой. Но если ты поможешь мне выпутаться из этого положения, к чему это меня обяжет? Смогу ли я расстаться с тобой, когда захочу? Я требую от тебя ясного и точного ответа...
      - Чтобы расстаться со мной, Альвар, достаточно будет одного лишь усилия вашей воли: я даже сожалею, что моя покорность будет вынужденной. Если вы и впредь не захотите признать моего усердия, это с вашей стороны будет безрассудством и неблагодарностью...
      - Я не верю ничему, я знаю лишь одно - мне нужно уехать. Сейчас я разбужу моего слугу, пусть он раздобудет мне денег, сходит на почтовую станцию. Я отправлюсь в Венецию, к Бентинелли, банкиру моей матери.
      - Вам нужны деньги? К счастью, я предвидела это и запаслась ими. Они к вашим услугам...
      - Оставь их у себя. Будь ты женщиной, я поступил бы подло, приняв их.
      - Я предлагаю их не в дар, а взаймы. Дайте мне вексель на имя вашего банкира. Подсчитайте, сколько вы задолжали здесь и оставьте на вашем бюро письменное распоряжение Карло расплатиться за всё. Извинитесь в письме перед вашим командиром, что неотложное дело вынуждает вас уехать, не взяв отпуска. Я пойду на почтовую станцию заказать вам лошадей и карету. Но прежде чем покинуть вас, Альвар, прошу вас, успокойте мои страхи. Скажите мне: "Дух, принявший телесную оболочку ради меня, меня одного, я принимаю твоё служение и обещаю тебе своё покровительство".
      Произнеся эту формулу, она бросилась к моим ногам, схватила мою руку и прижала к губам, обливая её слезами.
      Я был вне себя. Не зная, на что решиться, я не отнял своей руки, которую она покрывала поцелуями, и пробормотал слова, которые казались ей столь значительными. Не успел я произнести их, как она вскочила и воскликнула в порыве восторга: "Я ваша, я смогу стать счастливейшим созданием на свете!"
      В мгновенье ока она завернулась в длинный плащ, надвинула на глаза широкополую шляпу и выбежала из комнаты.
      На меня словно нашло какое-то оцепенение. Я разыскал свои счета, приписал внизу распоряжение Карло расплатиться, отсчитал необходимую сумму, написал командиру и одному из своих ближайших друзей письма, которые должны были показаться им весьма странными. В это время за дверью послышался стук подъехавшей кареты и щёлканье бича. Вошла Бьондетта, по-прежнему закутанная в плащ, и увела меня. Карло, разбуженный шумом, появился в одной рубашке.
      - У меня на столе вы найдете все распоряжения,- сказал я,- сейчас я сажусь в карету и уезжаю.
      Бьондетта села со мной и устроилась на переднем сиденье. Когда мы выехали из города, она сняла шляпу, закрывавшую лицо. Волосы её были убраны в пурпуровую сетку, из-под которой выбивались одни лишь кончики - они казались жемчужинами среди кораллов. Никаких других украшений на ней не было, и лицо её сияло своей собственной прелестью. Кожа была удивительно прозрачной. Нежность, кротость, наивность самым непостижимым образом сочетались с лукавым огоньком, сверкавшим в её взгляде. Поймав себя на этих наблюдениях, я счел их небезопасными для своего спокойствия и, закрыв глаза, попытался уснуть.
      Попытка моя увенчалась успехом, я погрузился в дремоту и увидел приятные сны, словно бы созданные для того, чтобы душа моя могла отдохнуть от томивших её причудливых и пугающих мыслей. Впрочем, сон этот был весьма продолжительным, и моя мать, впоследствии размышляя над моими приключениями, утверждала, что он был неестественным. Проснулся я на берегу канала, откуда отплывают корабли в Венецию.
      Уже стемнело. Я почувствовал, что кто-то тянет меня за рукав: это был носильщик, предлагавший взять мои вещи, но у меня не было с собой даже ночного колпака. Бьондетта появилась у другой дверцы и сообщила, что наш корабль сейчас отчалит. Я машинально вышел из кареты, взошёл на борт и снова впал в тот же летаргический сон.
      Что ещё сказать? На следующее утро я проснулся в роскошных апартаментах лучшей венецианской гостиницы, на площади св. Марка. Мне приходилось бывать здесь и раньше, и я тотчас же узнал её. Возле моей кровати было приготовлено бельё и роскошный халат. Я решил, что это предупредительность хозяина, видевшего, что я прибыл без всякого багажа.
      Я встал и оглянулся, нет ли в комнате, кроме меня, ещё кого-нибудь. Я искал Бьондетту.
      Устыдившись этого первого движения, я мысленно возблагодарил судьбу значит, этот дух и я не неразлучны; я избавился от него, и если за свою неосторожность я поплачусь лишь гвардейской ротой, можно считать, что мне очень повезло.
      - Мужайся, Альвар,- говорил я себе,- кроме Неаполя, есть и другие дворы и государи. Пусть это послужит тебе уроком, если ты во обще способен исправиться. Впредь ты будешь вести себя лучше. Если тебе дадут отставку, тебя ждут любящая мать, Эстрамадура и честное наследие отцов. Но чего же хотел этот бесенок, не покидавший тебя целые сутки? Он принял весьма соблазнительный облик. Кроме того, он дал мне денег, я хочу вернуть их ему.
      Не успел я закончить эти рассуждения, как мой кредитор вошёл в комнату в сопровождении двух слуг и двух гондольеров.
      - В ожидании пока приедет Карло, вам нужны слуги,- сказал он.- В гостинице мне поручились за их честность и расторопность, а вот эти двое самые смелые молодцы Венецианской республики.
      - Я доволен твоим выбором, Бьондетто. Ты тоже устроился здесь?
      - Я занял в апартаментах вашей милости самую отдалённую комнату, чтобы как можно меньше стеснять вас,- ответил паж, опустив глаза.
      Я оценил эту деликатность, с которой она выбрала себе жилище на некотором расстоянии от меня, и был благодарен ей за это.
      "В самом худшем случае,- подумал я,- я не смогу прогнать её, если ей вздумается незримо присутствовать в воздухе, чтобы искушать меня. Если она будет находиться в заранее известной мне комнате, я сумею рассчитать расстояние между нами и соответственно вести себя".
      Удовлетворённый этими доводами, я вскользь одобрил всё, что она сделала, и собрался идти к банкиру моей матери. Бьондетта отдала распоряжения относительно моего туалета; окончив его, я вышел из дому и направился в контору банкира.
      Приём, оказанный мне, поразил меня. Он сидел за своей конторкой. Ещё издалека, завидев меня, он приветливо улыбнулся и пошёл мне навстречу.
      - Я не знал, что вы здесь, дон Альвар,- воскликнул он,- вы пришли как раз вовремя, а не то я чуть было не совершил промах: я как раз собирался отправить вам два письма и деньги.
      - Моё трёхмесячное жалованье?
      - Да, и ещё кое-что сверх того. Вот двести цехинов, прибывшие сегодня утром. Какой-то пожилой дворянин, которому я дал расписку, вручил их мне от имени доньи Менсии. Не получая от вас известий, она решила, что вы больны, и поручила одному испанцу, вашему знакомому, передать мне эти деньги, чтобы я переслал их вам.
      - А он назвал вам своё имя?
      - Я написал его на расписке; это дон Мигель Пимиентос, он говорит, что был у вас в доме конюшим. Не зная, что вы здесь, я не спросил его адреса.
      Я взял деньги и вскрыл письма. Моя мать жаловалась на здоровье, на моё невнимание и ни словом не упоминала о посылаемых деньгах. Это заставило меня ещё глубже почувствовать её доброту.
      Видя свой кошелёк столь кстати и столь щедро наполненным, я вернулся в гостиницу в весёлом настроении духа. Мне было нелегко разыскать Бьондетту в её убежище: это было некое подобие квартиры с отдельным входом. Случайно заглянув туда, я увидел Бьондетту, склонившуюся у окна над остатками старого клавесина, которые она пыталась собрать и склеить.
      - У меня теперь есть деньги,- сказал я,- возвращаю вам свой долг.
      Она покраснела, как всегда перед тем, как заговорить. Разыскав мою расписку, она вернула её мне, взяла деньги и сказала, что я слишком пунктуален и что она желала бы подольше иметь повод оказывать мне услуги.
      - Но я должен тебе ещё за почтовую карету,- возразил я. Счёт лежал у неё на столе, я заплатил и с напускным хладнокровием направился к выходу. Она спросила, не будет ли у меня каких-нибудь распоряжений, таковых не оказалось, и она спокойно принялась за своё занятие, повернувшись ко мне спиной. Некоторое время я наблюдал за нею. Казалось, она была целиком поглощена своей работой, которую делала ловко и энергично.
      Я вернулся к себе в комнату и погрузился в размышления. "Вот достойная пара тому Кальдерону, который зажигал трубку Соберано,- говорил я себе.- И хотя внешность у него весьма изысканная, он, несомненно, того же поля ягода. Если он не будет чересчур назойливым, беспокойным и требовательным, почему бы мне не оставить его при себе? К тому же он уверяет, что достаточно с моей стороны простого усилия воли, чтобы удалить его. Для чего же мне торопиться желать сейчас того, что я могу пожелать в любую минуту?"
      Мои размышления были прерваны сообщением, что обед подан. Я сел за стол. Бьондетта в парадной ливрее стояла за моим стулом, предупреждая на лету каждое моё желание. Мне не нужно было оборачиваться, чтобы видеть её: три зеркала, висевшие в зале, повторяли все её движения... Обед закончился, со стола убрали, она удалилась.
      Пришёл хозяин гостиницы, мой старый знакомый. Было как раз время карнавала, и мой приезд не удивил его. Он поздравил меня с тем, что я живу теперь на более широкую ногу, что заставляло предполагать улучшение моих финансов, и рассыпался в похвалах моему пажу, самому красивому, самому преданному и кроткому юноше из всех, каких он когда-либо видел. Он спросил, собираюсь ли я принять участие в карнавальных увеселениях. Я отвечал утвердительно, надел домино и маску и сел в свою гондолу. Я прошёлся по площади, посетил театр, зашёл в игорный дом, играл и выиграл сорок цехинов. Домой я вернулся довольно поздно, побывав в поисках развлечений всюду, где их можно было найти.
      Мой паж поджидал меня с факелом в руке внизу у лестницы, передал меня попечениям слуги и удалился, предварительно осведомившись, в котором часу явиться ко мне завтра.
      - Как обычно,- ответил я, не сознавая, что говорю, и не подумав, что никто здесь не знаком с моим образом жизни.
      На следующее утро я проснулся поздно и сразу вскочил с постели. Взгляд мой случайно упал на письма моей матери, до сих пор лежавшие на столе.
      - О, достойная женщина! - воскликнул я.- Что я здесь делаю? Почему не поспешу искать защиты у тебя, в твоих мудрых советах? Да, я уеду, я уеду. Это единственный выход, который мне остаётся.
      Я говорил вслух и тем самым дал понять, что проснулся. Ко мне вошли, и я вновь увидел источник моего соблазна. Вид у него был равнодушный, скромный и покорный; от этого он показался мне ещё более опасным. Он доложил мне, что портной принёс материи; когда покупки были сделаны, он удалился вместе с ним и не появлялся до обеда.
      Я ел мало и поспешил вновь окунуться в вихрь городских развлечений. Я заговаривал с масками, слушал, отпускал холодные шутки, и закончил этот вечер оперой, а затем игрой - моей главной страстью. В этот второй раз я выиграл гораздо больше, чем в первый.
      Десять дней прошли в таком же состоянии ума и сердца и примерно среди таких же развлечений. Я разыскал своих старых приятелей, завязал новые знакомства. Я был введён в самое избранное общество и принят в казино, где играла знать.
      Всё бы шло хорошо, если бы счастье в игре не изменило мне. Однажды вечером я проиграл в игорном доме 1300 цехинов, которые успел выиграть ранее. Никогда ещё не было такой неудачной игры. В три часа ночи я ушёл, проигравшись дотла и задолжав знакомым сто цехинов. Моё огорчение ясно было написано во взгляде и во всём внешнем виде. Бьондетта, казалось, была взволнована этим, но не произнесла ни слова.
      На другой день я встал поздно и стал ходить большими шагами взад и вперёд по комнате, нетерпеливо постукивая ногой. Подали на стол, но я не стал есть. Когда убрали со стола, Бьондетта, против обыкновения, осталась. Она пристально посмотрела на меня; несколько слезинок скатилось по её щекам.
      - Быть может, вы проиграли больше, чем можете заплатить, дон Альвар?
      - А если бы и так, откуда мне взять деньги?
      - Вы меня обижаете. Я по-прежнему к вашим услугам и на тех же условиях; но невелика была бы цена этим услугам, если бы вам приходилось расплачиваться за них немедленно. Позвольте мне сесть - я едва стою на ногах от волнения. К тому же мне нужно серьезно поговорить с вами. Вы хотите разориться? Почему вы играете с таким неистовством, когда не умеете играть?
      - А разве все остальные не играют в азартные игры? Разве этому можно выучиться?
      - Да, не говоря уже о благоразумии, можно научиться играть в эти игры, которые вы неправильно называете азартными, то есть построенными на одной случайности. На свете не бывает случайностей; всё в мире было и будет всегда цепью неизбежных сочетаний, которые можно постигнуть лишь с помощью науки о числах. Основы этой науки столь отвлечённы и вместе с тем столь глубоки, что их нельзя понять без руководства учителя; но нужно уметь найти его и привязать к себе. Я могу пояснить вам это высшее познание лишь в образной форме. Равновесие вселенной зиждется на сцеплении чисел, которое управляет всеми событиями, как теми, которые мы зовём случайными, так и теми, которые считаются предопределёнными. Невидимые маятники заставляют их совершаться в свой черед, начиная с важнейших явлений в отдалённых сферах и кончая ничтожными происшествиями, вроде того, которое сегодня лишило вас денег.
      Эта учёная речь, прозвучавшая из детских уст, это неожиданное предложение дать мне учителя вызвали у меня лёгкую дрожь; на лбу у меня выступили капельки холодного пота, как тогда в развалинах Портичи. Я пристально посмотрел на Бьондетту, которая опустила глаза.
      - Я не хочу никакого учителя,- сказал я.- Я боюсь, как бы он не научил меня слишком многому. Но попытайтесь доказать мне, что дворянин может знать нечто большее, чем просто правила игры, и пользоваться этим без ущерба для своего достоинства.
      Она приняла моё условие, и вот вкратце, что она мне объяснила.
      Банк строится на принципе огромных прибылей, которые возобновляются с каждой талией. Не будь тут известной доли риска, это можно было бы назвать грабежом среди бела дня по отношению к играющим. Все наши расчёты носят лишь приблизительный характер, и банк всегда остаётся в выигрыше, ибо на одного искусного игрока приходится десять тысяч дураков.
      Бьондетта продолжила свои объяснения и указала мне одну, на первый взгляд совсем простую комбинацию. Я так и не сумел понять её принципа, но в тот же вечер убедился, что она безошибочно приносит успех.
      Короче говоря, следуя этим указаниям, я полностью отыгрался, уплатил свой карточный долг и, придя домой, вернул Бьондетте деньги, которые она дала мне взаймы, чтобы попытать счастья.
      Теперь я всегда был при деньгах, но чувство тревоги не покидало меня. Во мне с новой силой пробудилось недоверие к опасному существу, чьи услуги я согласился принять. Я не был уверен, что смогу удалить его; во всяком случае, у меня не хватало силы пожелать этого. Я отводил глаза, чтобы не видеть его, и всё-таки видел даже там, где его не было.
      Игра перестала развлекать меня. Фараон, который я страстно любил, вместе с риском утратил для меня всякий интерес. Карнавальные дурачества наскучили мне; спектакли казались несносными. Если бы даже моё сердце было достаточно свободным, чтобы желать связи с женщиной высшего круга, меня заранее отталкивала скука, церемониал и тягостная роль чичисбея. Единственное, что мне оставалось, это аристократические казино, где мне больше не хотелось играть, и общество куртизанок.
      Среди последних были такие, которые выделялись не столько своими личными достоинствами, сколько пышностью и оживлением, их окружавшим. В этих домах я находил подлинную свободу, которой охотно пользовался, и шумное веселье, которое если и не нравилось мне, то могло, по крайней мере, оглушить меня и принести минутное забвение моему запутавшемуся в собственных сетях рассудку.
      Я ухаживал за всеми женщинами подобного рода, в чьи дома я был вхож, не имея определенных видов ни на одну из них; но самая известная среди них имела виды на меня и очень скоро дала мне это понять.
      Её звали Олимпией; ей было двадцать шесть лет, она была очень красива, обладала талантом и умом. Вскоре она дала мне почувствовать, что я пришёлся ей по вкусу, и, хотя я не испытывал к ней никакого влечения, я бросился в её объятия, чтобы хоть как-то освободиться от самого себя.
      Наша связь началась внезапно, и так как я не находил в ней никакой прелести, я полагал, что она столь же внезапно кончится, и Олимпия, наскучив моим невниманием к ней, найдёт себе другого любовника, способного оценить её по достоинству, тем более, что связь наша была вполне бескорыстна. Но судьба решила иначе. Как видно, чтобы покарать эту надменную и страстную женщину и повергнуть меня в новые затруднения совсем иного рода, ей угодно было вселить в сердце Олимпии неистовую страсть ко мне.
      Я уже не волен был по вечерам возвращаться к себе в гостиницу, в течение дня меня засыпали записками, посланиями, окружали соглядатаями. Олимпия упрекала меня в холодности, её ревность, не находя определённого предмета, обращалась против всех женщин, которые могли привлечь моё внимание. Она готова была потребовать от меня даже неучтивости к ним, если бы только была способна сломить мой характер. Я тяготился этими вечными приставаниями, но приходилось их терпеть. Я совершенно искренне пытался полюбить Олимпию, чтобы любить хоть что-нибудь и отвлечь себя от опасной склонности, которую втайне испытывал. Тем временем назревало решительное столкновение.
      В гостинице, по приказу куртизанки, за мной втихомолку велось наблюдение. Однажды она спросила меня:
      - С каких пор у вас живёт этот прелестный паж, к которому вы проявляете такой интерес и внимание и с которого не сводите глаз, когда он по долгу службы находится в вашей комнате? Почему вы держите его взаперти? Он никогда не показывается в Венеции.
      - Мой паж,- отвечал я,- юноша из хорошего дома, и я отвечаю за его воспитание. Это...
      - Это женщина, изменник! - перебила она, метнув на меня пылающий взгляд.- Один из моих доверенных видел сквозь замочную скважину, как она одевалась...
      - Даю вам честное слово, что это не женщина...
      - Не усугубляй измены ложью. Он видел, как эта женщина плакала, она несчастна. Ты способен лишь мучить сердца, которые отдались тебе; ты обольстил её, как меня, а потом бросил её. Отошли эту молодую женщину к её родным, и если из-за своей расточительности ты не в состоянии как следует обеспечить её, я сделаю это сама. Но я хочу, чтобы она исчезла завтра же.
      - Олимпия,- возразил я как можно более хладнокровно,- я поклялся вам и повторяю снова, я клянусь, что это не женщина. Дай бог...
      - Что значит вся эта ложь, злодей? Это "дай бог"? Говорю тебе - отошли её прочь, или... Но у меня есть другие способы; я сорву с тебя маску, она сумеет внять голосу разума, если ты неспособен понять его!
      Выведенный из себя этим потоком проклятий и угроз, но с притворным равнодушием, я покинул её и отправился домой, хотя было уже поздно. Мой приход, казалось, удивил моих слуг и особенно Бьондетту, которая выразила беспокойство по поводу моего здоровья; я ответил, что совершенно здоров. Со времени моей связи с Олимпией я почти не разговаривал с ней, и в её обращении со мной ничего не изменилось. Но в её внешнем виде ощущалась перемена. Лицо её выглядело подавленным и скорбным.
      На другое утро, едва я успел открыть глаза, в комнату вошла Бьондетта с распечатанным письмом в руке. Она протянула его мне, и я прочёл следующее:
      "Мнимому Бьондетто.
      Сударыня, я не знаю, кто вы и что вы делаете у дона Альвара. Но вы настолько молоды, что заслуживаете снисхождения, и находитесь в столь дурных руках, что внушаете сострадание. По-видимому, этот кавалер обещал вам то же, что он обещает всем, то, в чём и сейчас ещё ежедневно клянется мне, хотя и собирается изменить нам обеим. Говорят, что вы столь же умны, как и красивы; вы не откажетесь прислушаться к доброму совету. В вашем возрасте ещё возможно исправить то зло, которое вы сами себе причинили. Участливая душа предлагает вам свою помощь. Она пойдёт на любые жертвы, чтобы обеспечить ваше спокойствие. Жертвы эти будут соответствовать вашему положению в обществе, надеждам, с которыми вам придётся расстаться, вашим новым видам на будущее. Одним словом, вы сами назовёте ваши условия. Но если вы будете упорствовать в своём желании быть обманутой и несчастной и причинять несчастье другим, будьте готовы к самым решительным мерам, которые отчаяние может подсказать вашей сопернице.
      Жду вашего ответа".
      Прочитав это письмо, я вернул его Бьондетте.
      - Ответьте этой женщине, что она сошла с ума. Вы лучше меня знаете, как это всё...
      - Вы её знаете, дон Альвар? Вы ничего не опасаетесь с её стороны?
      - Более всего я боюсь, чтобы она не стала мне докучать и впредь. Поэтому я решил покинуть её, и, чтобы наверное избавиться от неё, я сегодня же найму тот уютный домик на Бренте, который мне давно предлагают.
      Я тотчас же оделся и отправился заключать сделку. Дорогой я размышлял над угрозами Олимпии. "Несчастная помешанная! - говорил я себе.- Она хочет убить..." Я никогда не мог, сам не знаю почему, вымолвить это слово.
      Покончив с этим делом, я сразу же вернулся домой, пообедал и, боясь, как бы сила привычки не потянула меня вновь к куртизанке, решил до конца дня не выходить из дому.
      Я взялся было за книгу, но не мог сосредоточиться на чтении и отложил её в сторону. Подошёл к окну, но людская толпа и разнообразие предметов, вместо того чтобы отвлечь, лишь раздражали меня. Я стал шагать по комнате из угла в угол, пытаясь обрести спокойствие духа в постоянном движении тела. Во время этого бесцельного хождения я случайно направил шаги в сторону тёмного чулана, куда мои слуги прятали всякие ненужные вещи. Я ещё ни разу не заглядывал туда; мне понравилось это укромное местечко, я присел на сундук, чтобы провести здесь несколько минут.
      Вскоре в соседнем помещении послышался шорох. Узкая полоска света бросилась мне в глаза, и я разглядел в стене заложенную дверь. Свет проникал через замочную скважину, я заглянул в неё и увидел Бьондетту.
      Она сидела за клавесином, скрестив руки, поза её выражала глубокую задумчивость. Но вот она прервала молчание.
      - Бьондетта! Бьондетта! - воскликнула она.- Он зовёт меня Бьондетта. Это первое и единственное ласковое слово, вышедшее из его уст.
      Она умолкла и вновь погрузилась в своё раздумье. Наконец, она положила руки на клавиши починенного ею клавесина. На пюпитре перед нею стояла закрытая нотная тетрадь. Она взяла несколько аккордов и запела вполголоса, аккомпанируя себе на клавесине.
      Как я понял сразу, то, что она пела, не было законченным произведением. Прислушавшись внимательнее, я разобрал своё имя и имя Олимпии. Это была своего рода импровизация в прозе, где речь шла о её положении, о судьбе её соперницы, которая представлялась ей более завидной, чем её собственная, наконец, о моей суровости к ней и о подозрениях, вызывавших моё недоверие и препятствовавших моему счастью. Она повела бы меня к славе, богатству, знанию, а я составил бы её блаженство. "Увы! говорила она.- Это становится невозможным. Если бы он даже знал, кто я, мои бессильные чары не смогли бы удержать его; другой..." Волнение не дало ей закончить, слезы душили её. Она встала, взяла платок, вытерла глаза, снова подошла к инструменту и хотела сесть за него. Но так как слишком низкий стул стеснял её движения, она сняла с пюпитра нотную тетрадь, положила на табурет, села и снова начала играть.
      Вскоре я понял, что эта вторая музыкальная сцена будет совсем в другом роде. Я узнал мотив баркаролы, в ту пору модной в Венеции. Дважды повторив его, она запела, на этот раз более внятно и отчётливо произнося следующие слова:
      Ах, безумные мечтанья!
      Был мне родиной эфир...
      Для Альвара, для страданья
      Покидаю вольный мир.
      Позабыты блеск и сила...
      Я смирилась до цепей...
      Что ж судьба взамен сулила?
      Рабской доли чашу пей!
      Кони мчатся чрез равнины,
      Всадник шпорит, но хранит...
      Не вольны вы, стеснены вы,
      Но не знаете обид.
      Та рука, что вами правит,
      Вас и холит иногда.
      Бег невольный вас прославит,
      Не позор для вас узда.
      Уж к другой душа Альвара
      Правит ветреный полёт!
      Силою какого жара
      Растопился сердца лёд?
      Откровенною другую
      Ты готов, Альвар, назвать.
      Та пленяет, я ревную,
      Не умею я пленять.
      Милый, милый, подозренье
      От любви ты удали.
      Я с тобою - спасенье,
      Ненавидишь - коль вдали,
      Без причины я вздыхаю,
      Я страдаю - это ложь,
      Я молчу, я изменяю,
      Разговор мой - острый нож.
      Я обманута любовью,
      И обманщицей слыву...
      Отомсти, любовь, не кровью,
      Пусть увидит наяву,
      Наяву пускай узнает
      Он меня, а не во сне,
      И все чувства презирает,
      Что влекутся не ко мне.
      Уж соперница ликует,
      Жребий мой в её руках...
      Смерть, изгнанье ль мне диктует,
      Ожидаю я в слезах.
      Сердце, долго ль биться будешь?
      Не ревнуй и не стучи.
      Ты лишь ненависть пробудишь.
      Я молчу и ты молчи!
      Звук голоса, пение, смысл стихов и способ выражения - всё это привело меня в невыразимое замешательство. "Фантастическое создание, опасное наваждение! - воскликнул я, поспешно покидая свой тайник, где я оставался слишком долго.- Возможно ли более правдиво подражать природе и истине? Какое счастье, что я лишь сегодня узнал эту замочную скважину, иначе как часто приходил бы я сюда упиваться этим зрелищем, как легко и охотно поддавался бы этому самообману! Прочь отсюда! Завтра же уеду на Бренту! Сегодня же!"
      Я тотчас же позвал слугу и велел отправить на гондоле всё необходимое, чтобы провести ночь в своём новом доме.
      Мне было трудно дожидаться в гостинице наступления ночи. Я вышел из дому и отправился куда глаза глядят. На углу одной из улиц у входа в кафе мне показалось, что я вижу Бернадильо, того самого, кто сопровождал Соберано во время нашей прогулки в Портичи. "Ещё один призрак! - подумал я.- Кажется, они преследуют меня". Я сел в гондолу и изъездил всю Венецию, канал за каналом. Было одиннадцать часов вечера, когда я вернулся. Я хотел тотчас же отправиться на Бренту, но усталые гондольеры отказались везти меня, и пришлось послать за другими. Они явились; слуги, предупреждённые о моих намерениях, спустились впереди меня в гондолу, неся свои вещи. Бьондетта шла за мной. Не успел я встать обеими ногами на дно лодки, как пронзительный крик заставил меня обернуться. Кто-то в маске нанёс Бьондетте удар кинжалом. "Ты одержала верх! Так умри же, ненавистная соперница!"
      Всё совершилось с такой быстротой, что один из гондольеров, остававшийся на берегу, не успел помешать этому. Он хотел было броситься на убийцу и замахнулся на него горящим факелом, но в это время другой человек в маске подбежал и оттолкнул его с угрожающим жестом и громовым окриком. Мне показалось, что это голос Бернадильо.
      Вне себя я выскочил из гондолы. Убийцы успели скрыться. При свете факела я увидел Бьондетту, бледную, истекающую кровью, умирающую.
      Невозможно описать моё состояние. Я забыл обо всём на свете, я видел лишь одно - обожаемую женщину, жертву нелепого предубеждения и моей легкомысленной, безрассудной доверчивости, женщину, которую я до этих пор подвергал самым жестоким оскорблениям.
      Я бросился к ней, громко взывая о помощи и отмщении. Появился хирург, привлечённый шумом. Я велел перенести раненую в мою комнату и, опасаясь, что с ней обойдутся недостаточно бережно, сам взял на себя половину ноши. Когда её раздели и я увидел это прекрасное тело окровавленным, увидел две зияющие раны, поразившие, казалось, самые источники жизни, я словно обезумел, не помня сам, что говорю, что делаю.
      Бьондетта, лежавшая, по-видимому, без сознания, не могла слышать этого, но хозяин гостиницы, слуги, хирург и два приглашённых врача сочли моё присутствие опасным для раненой. Меня увели прочь.
      Слуг оставили стеречь меня, но когда один из них имел неосторожность проговориться, что консилиум врачей признал её раны смертельными, я огласил комнату пронзительными криками.