К свету (Льды возвращаются - 3)

.. Взгляд у обезьяны чуть насмешлив и дерзок. Уж не думает ли это отвратительное животное, что оно останется после нас? Начнет все сначала, породит новую расу разумных, которые в тяжких страданиях пройдут путь от дубины и первого костра до ракеты и черного гриба!.. А на другой стороне супера - огромное медное Солнце, на нем отливают, словно золотом покрытые, более жаркие места. Можно различить оранжевый узор. Оно уже начало спускаться на горизонт, угрюмый, красноватый от его лучей и... ледяной. Лед... Всюду лед. И где-то сбоку обрушенные обледенелые здания бывшего города бывшего человечества.
      И название! Его подсказал мне Рыжий Майк: "Льды возвращаются".
      Нет! Льды уже не вернутся. Не должны вернуться. Теперь это понял каждый человек. Все видели, как они возвращались. Я лишь хотел рассказать, почему они стали возвращаться...
      Рыжий Майк хотел, чтобы американцы узнали "своего Роя". Я перелистываю страницы и ощущаю себя натурщицей, которая вместе с посетителями художественной выставки стоит перед полотном, где она изображена нагая. Люди вслух обсуждают стати ее тела. И вдруг узнают ее...
      Я тоже не знаю, куда деваться...
      Меня останавливают незнакомые люди на улице. Они видели мою нагую душу. И они крепко пожимают мне руку. Часто молча, порой говоря несколько слов, иногда даже хлопая по плечу или по затылку:
      - Ай да Рой, наш Рой!..
      И все сделала эта книжка. И газеты, конечно, в которых Рыжий Майк печатал дневник отрывками по цене объявлений.
      У Рыжего Майка со мной теперь полно хлопот.
      Ему я показал и телеграмму от профессора Терми, присланную из Москвы. Он просил меня прибыть в Африку для участия в хирургической операции, которой подвергнут мистера Джорджа Никсона.
      Я не хотел ехать. Я не переношу вида крови. Из операционной меня придется выносить на носилках. Но Рыжий Майк настоял на моей поездке. Оказывается, это тоже важно для американцев, которым нужно получше узнать своего Роя.
      И вот я снова в Африке, в знакомом благословенном и проклятом мною месте. До прилета воздушного лайнера из Москвы осталось еще много времени. Не могу отказать себе в том, чтобы не навестить бывшего босса в той самой вилле, где пытали голодом Леонардо Терми.
      Да, бывшего босса, бывшего человека... если вообще его когда-либо можно было так называть.
      - Хэлло, мой мальчик, - зловеще приветствовал меня труп с жадными обезьяньими глазами.
      Миссис Амелия, худая, заплаканная и неподкрашенная, печально улыбнулась мне, поправляя подушки, в которых утонуло жалкое, иссохшее тело больного.
      - Хэлло, мистер Никсон! - бодро приветствовал я. - Оказывается, ученые держат свое слово.
      - А какого черта нужно вам? - осведомился Джордж Никсон.
      - Профессор Терми вызвал меня для участия в операции. Очевидно, я буду поддерживать медсестер, чтобы они не падали в обморок, если раньше не упаду сам.
      - Падать вы все начнете, когда я встану на ноги, - пообещал босс.
      - Рассчитываете вернуться на ринг, сэр?
      - Да. На тот самый, на который лезете вы, сложив ступеньками экземпляры своей дурацкой книжки.
      - Да, сэр. Но вы ведь сами заказывали эту дурацкую книжку, обещали за нее миллион.
      - Я всегда говорил, что из вас выйдет делец. Вы хотите получить куда больше.
      - Я отказался от гонорара, сэр.
      - И от денег жены?
      - Да, сэр. Мы расстались с Лиз. Я не знаю более изумительной женщины, чем она, сэр.
      - Никогда не пойму эту развращенную молодежь. Я бы вас выкинул из малого человечества.
      - Пожалуй, сейчас лучше говорить о тех, кто останется в большом человечестве.
      - Недурно вы обрисовали меня в своем лживом дневнике.
      - Вы заказывали мне искренность, сэр. Я старался.
      - Интересно, какой бизнес вы рассчитываете сделать на этой операции? Вы в самом деле верите в чудо, которое он сделал там, в России?
      - Верьте, сэр, никто больше меня не хотел бы посмотреть на это чудо.
      - Вам еще представится эта возможность. Вам еще она представится!.. - с угрозой произнес он.
      Я отправился на аэродром, размышляя о причудах человеческого характера. Зачем только старому ученому с глазами, вместившими всю мировую скорбь, понадобилось ставить на ноги это чудовище? Мне вспомнился роман о Франкенштейне, этом монстре, порожденном наукой, искусственном человеке, лишенном всех человеческих чувств, замененных всепоглощающей жаждой уничтожения. Уж так ли не права была супруга поэта Шелли, создавшая это произведение? Не символизирует ли оно в наши дни что-то большее, чем создание живого чудовища, разрушения, порожденного уже, по существу говоря, нашим веком?
      Я волновался, ожидая профессора Терми. Я, пожалуй, могу объяснить сам себе это волнение. А что, если Лиз права, если она не придумала то, что облегчило мне наш разрыв? Если правда, что Терми спас Дочь Дивную Солнца? Я давно уже решил, что это со стороны моей умной Лиз было лишь женской уловкой. Она была горда. Нужно или не читать мой дневник, или поступить, как она. Конечно, профессор Терми, вероятно, никогда и не видел моей Эллен, все еще ведущей жалкое существование тайного агента...
      И, конечно, меньше всего я думал о телепатии, о том, что переданное на расстояние внушение оживляет во мне образ той, которую я больше всего хотел увидеть сейчас выходящей из самолета. Или прав гадальный автомат, который за десять центов отвечает, что "ваше желание исполнится, если вы очень пожелаете этого и если никто в мире не пожелает сильнее обратного". Ну, это было невозможно, пожелать сильнее, чем желал того я!
      Я видел, как опускался на бетонную дорожку огромный самолет, видел, как коснулись баллоны его колес земли.
      Самолет выруливал, и я бежал двести ярдов ему навстречу, как, бывало, в колледже на соревновании.
      Мне не хватало воздуху, и сердце мое бешено стучало... Но почему?
      К самолету бесконечно долго подкатывали трап, мучительно долго не открывали дверцу... Остановилось само время, словно мое существо помчалось кому-то навстречу со скоростью света и действителен был для меня парадокс.
      Первым из самолета показался Леонардо Терми. Он весело огляделся, бодрый, подвижный, совсем не такой, каким я провожал его в Россию.
      За ним вышли его помощники, профессор Стайн и доктор Шерли. Потом появилась высокая седая красивая женщина.
      А потом...
      Я знал, что она появится, я знал! И пусть лопнут от возмущения все враги теории о внушении на расстоянии! Я знал...
      Мне опять померещилась моя Дочь Дивная Солнца... Может быть, уже пора лечиться? Ведь та темноволосая женщина, спускаясь последней, была слишком молода для Эллен. Но что это? Легко сбежав по ступенькам, она пробивается... ко мне... и грустно улыбается своими темными глазами.
      Подождите!.. Почему темными? Галлюцинация?
      Я невольно попятился.
      - Хэллоу, Рой! - тихо сказала она, добравшись до меня. - Куда же вы? Отремонтировали ли вы наш банановый небоскреб?
      Боже мой! Почему здесь не было художника, который в одно мгновение мог бы создать шедевр "торжества глупости", если бы запечатлел выражение моего лица!.. Я даже не почувствовал горького тона ее бодрых слов.
      Непостижимо, но это была она!..
      Мы шли с ней через аэродром в джунгли совсем как прежде, хотя все вокруг и мы сами стали иными...
      Мы шли по сцепленным узлами, перевитым змеями корням, шли, раздвигая руками то мягкие, то сухие лианы между бородатыми или голыми стволами, среди сводящих с ума африканских цветков, слитых в яркий пожар джунглей, пряных, душных, пьянящих орхидей, символов зовущей жизни, висящих и даже исполинскими бабочками парящих в воздухе и так жаждущих (как и я!) прожить здесь, в раю, хоть один день! И даже обезьяны, где-то переждав суровую зиму, перебегали теперь нам дорогу, мудрыми человечьими глазами поглядывая на нас, взволнованных встречей друг с другом и мечтой о счастье...
      Но что-то лежало между нами, незримое, разделяющее... Но могло ли быть иначе? Судьбою суждено нам встретиться врагами! Кем она была для меня? Диверсанткой? Шпионкой, засланной моими предшественниками, всю политику которых я так гневно отвергал? Кем я был в ее глазах? Продажным писакой желтых газетенок, ловкачом пера, забивающим головы читателей? Что могло возникнуть в нас, кроме взаимного презрения?
      Так безжалостно пытался я заслонить для себя что-то другое, самое важное и непоправимое.
      Уже несколько позже, сидя на просеке, которую расчищали чернокожие работяги (при виде нас они приветливо обнажили белые полоски зубов), мы начали каждый свою исповедь, необходимую, чтобы убедить самих себя в чем-то, чего нельзя даже понять...
      Она призналась в своем, казалось бы, безрассудном решении совершить тайный подвиг, невидимо служа делу коммунизма, прикрываясь маской агента ЦРУ.
      Клянусь Солнцем, нельзя было меня больше ошеломить, чем удалось ей... Напрасно она не смотрела мне в глаза!
      Я рассказал о кончине старого князя Шаховского, как в моем присутствии он освободил ее на своем смертном одре от ошибочной клятвы.
      Оказывается, она уже освободилась от нее сама.
      Да, я был поражен в первый миг, счел ее поступок просто невозможным. Но так ли был прав в этом? Разве удивлялись мы, когда узнавали, что какой-нибудь тайный агент разведки враждующих государств служил двум, а то и трем хозяевам? Эллен служила только своей совести, своей мечте, своему убеждению! Разве нельзя найти такие примеры хотя бы из истории второй мировой войны, когда те же русские, не имевшие связи с Родиной, намеренно шли на службу к гитлеровцам, чтобы тайно служить своему делу, подвергаясь опасности погибнуть от рук своих друзей. Должно быть, моя Эллен была из такого же десятка!
      Но как ее не раскрыли, как не уничтожили?
      - Все было очень просто, Рой, - чуть печально говорила она. - Они с самого начала разгадали все. Но сочли невыгодным разоблачать нас с Мартой. Ведь работы, о которых я могла сообщать, были не только не секретными, но предназначались для самой широкой огласки. Они предпочли дезориентировать боссов, пославших меня и Марту...
      - Но как же они выпустили вас из России? - настороженно спросил я.
      - Они отпустили на родину уже другую, не ту, которую заслали к нам. Разве вы сами не почувствовали этого, Рой? - И она пытливо посмотрела на меня. - Не потому, что у меня теперь темные глаза, как у моего маленького прелестного побратима, а потому, что они поняли, кем я была на самом деле... Я не знаю, Рой, милый Рой, поймете ли вы это когда-нибудь...
      Может быть, я не хотел понимать всего полностью!..
      Потом она читала мой дневник. Я следил за выражением ее лица. Слишком привыкло оно быть скованным!.. Только легкую печаль мог я уловить на нем...
      - Вы лучше меня, Рой, - вдруг сказала она, не дочитав рукописи, задумчиво глядя в чащу.
      Такого приговора я, признаться, не ждал. Ведь я же изменил ей с Лиз!..
      - Я не изменила... но я не знаю, что лучше... - сказала она, словно читая мои мысли.
      Она снова взяла книжку, отодвинулась от меня. Она продолжала читать.
      Мне было жарко, меня бросало в холод. Преступник хоть не видит лиц судей, когда они пишут приговор. А я не мог оторвать взгляда от столь дорогого, чем-то изменившегося, но, быть может, еще более прекрасного лица моего безжалостного судьи.
      Я старался прочесть на ее лице то, что читала она в дневнике... Мне казалось, что я вижу ее смущение, удивление, гнев, радость... Но чаще я видел на нем грусть... Почему она так грустила? О ком думала? Кажется, не обо мне...
      В одном месте Эллен отложила книжку и, задумчиво глядя в чащу, сказала:
      - Как сложна жизнь... Можно ли в судьбе отдельных людей увидеть судьбу человечества? Всегда ли счастье одних совпадает со счастьем всех?
      Я ей ответил, что касается меня, то я сейчас один счастлив за весь мир.
      Она улыбнулась. Мне показалось, что она может простить меня.
      Быстро просмотрев окончание книги, Эллен внимательно прочла последние страницы и обеспокоенно спросила:
      - Она в самом деле улетает на космическом корабле к Юпитеру?
      - Да. Она назвала его "Петрарка".
      - Но ведь у нее же нет подготовки.
      - Она с этим не посчитается...
      - Рой...
      - Да, Эль!..
      - Я теперь понимаю, за что вас можно любить.
      Едва ли у меня было выражение лица мыслителя.
      - Я прежде думала, что любить можно только вопреки всему.
      - Любить по-настоящему - это, наверное, не думая как, - пробормотал я.
      - Может быть, и так, Рой, но... Но разве вы имели право все это публиковать? - печально спросила она.
      - Они настояли на этом. И Рыжий Майк... Он руководит предвыборной борьбой...
      - Ах, боже мой! Какое отношение могут иметь эти интимные подробности к предвыборной борьбе!.. - почти гневно воскликнула Эллен.
      Я не стал ей возражать.
      Я рискнул поцеловать ей руку. Неужели она простила мне "Мону Лизу"?.. Или у нее было еще что-то на сердце?
      Когда я смогу понять ее во всем? И должен ли я это делать?
      Мы и не заметили, как нас окружили негры. Оказывается, они узнали во мне "ядерного комиссара" и выражали сейчас свои чувства. Они принесли Эллен букет орхидей, сноп огня, словно пляшущего, как в пылающем костре, с бегущими оттенками пламени, с мерцающими бликами раскаленных углей. Это были пьянящие огни орхидей, от которых, как от счастья, кружилась голова. Вернее сказать, могла бы кружиться моя бедная голова...
      Эллен обрадовалась цветам... Если бы она так же обрадовалась мне!.. Она обняла чернокожего, который принес ей цветы. Остальные радостно загалдели. Я хлопал их по голым лоснящимся плечам и расспрашивал о своем старом приятеле, эбеновом Геракле. Но они не понимали. Они были возбуждены и веселы. У них ведь тоже произошли большие события. Старое двоедушное правительство, распродававшее свою страну организации "SOS", было свергнуто. Сейчас к руководству пришли новые люди. Нам с Эллен уже было пора. Давно прошло время, которое отпустил нам добряк Терми.
      Симпатичные негры вывели нас короткой тропой к автомобилю.
      Мы мчались по великолепному шоссе, разгороженному по средней линии кактусами, и молчали. Как важно растопить лед, разделяющий нас...
      И снова я оказался у босса. Нас уже ждали там Терми, его помощники и седая русская, оказывается, знаменитый хирург, спасший Сербурга и Эллен. В самолете они привезли и свою диковинную аппаратуру, хирургический пантограф с кибернетическим управлением, нейтриновый микроскоп...
      Я подумал, что мой бывший босс велик даже в своем смертельном недуге, если ради него из коммунистической России доставили все это!
      Мы ждали на веранде.
      Миссис Амелия выкатила кресло с мистером Джорджем Никсоном.
      При солнечном свете он казался еще страшнее. Он смотрел на всех остановившимися, подозрительными глазами.
      - Хэлло, сэр! - сказал профессор Терми. - Как видите, я держу свое слово.
      - А эти зачем? - прохрипел Никсон.
      - Я хочу, чтобы вы убедились, что вас ждет.
      - Я жду только здоровья.
      - Вот больная, находилась в вашем положении. Мисс Эллен Сехевс работала вместе с советским физиком Буровым.
      - Еще бы мне не знать ее! - скривился Никсон.
      - Я попросил ее показаться вам, сэр. Она была трупом не в меньшей мере, чем вы, сэр.
      - Я сам помещал ее фотографии в тунике и без туники.
      Эллен отвернулась.
      - Да, сэр, - сказал Терми, потирая руки, словно для того, чтобы приступить к делу. - Я должен обратить внимание... у мисс Сехевс переменился цвет глаз.
      - Что вы хотите этим сказать?
      - Что задуманная мной операция, если вы согласитесь ей подвергнуться, изменит и у вас выражение глаз.
      - Может быть, вы сделаете меня еще и черномазым?
      - Я гуманный человек, сэр. Я против казни на электрическом стуле, но в вашем случае казнь необходима. Я берусь совместить ее с вашим спасением.
      Профессор Терми уселся на стул против кресла онемевшего больного, расставив ноги и упершись руками в колени, по-профессорски обстоятельно стал объяснять:
      - Такой человек, как вы, содеяв против человечества преступления, известные ныне всем, не имеет права на существование. Для своих злодеяний вы воспользовались достижениями науки, и от имени науки я приговариваю вас к смерти.
      - Уберите от меня этого сумасшедшего! - взвизгнул Никсон.
      Но Амелия, стоя за его креслом, не шевельнулась. Испуганными, широко открытыми глазами смотрела она на Леонардо Терми, глазами, полными ужаса и... надежды.
      - Я приговариваю вас к смерти, как античеловеческое чудовище, порожденное вашим патологическим организмом. Этот организм, быть может, впервые за все существование ужасной болезни справедливо поражен раком. Но я излечу вас от него, как обещал...
      Джордж Никсон, вцепившись в ручки кресла костяшками пальцев, обтянутых сморщенной кожей, в ужасе смотрел на ученого.
      - Я излечу вас от рака, перестрою вашу нуклеиновую основу, - методично продолжал тот. - Вы станете телом так же здоровы, как мистер Буров или как эта прекрасная леди. Но... я казню вас при этом без электрического стула. Я так перестрою вашу нуклеиновую основу, что вы перестанете быть ненавистным всем Джорджем Никсоном. Лучше будет, если вы возьмете себе другое имя. Я даже готов вам дать свое... Я изменю не только цвет ваших глаз, не только некоторые черты вашего лица, но и ваш преступный строй мыслей. Я пригласил сюда приехать мистера Роя Бредли. Я нахожу, что строй его мыслей мог бы послужить образцом для хорошего американца. Я переделаю вашу нуклеиновую основу с помощью величайшего хирурга наших дней миссис Полевой. Вы будете жить, но перестанете быть самим собой.
      - К дьяволу! Заткните ему его зловонную пасть! Выбросите его вон отсюда!.. Я не хочу походить на захудалого репортеришку, который был у меня на побегушках. Гнойная пакость, жалкий колдун!.. Да я таких, как он, нанимал пачками, чтобы они гнули спину и угодливо ворочали своими просвещенными мозгами.
      В кресле сидел бесноватый. Припадок гнева поднял его. Он уже не лежал, а сидел. Кровь прилила к лицу. Глаза лихорадочно блестели.
      - Кто вы, несчастные, кто вы, берущиеся меня судить? Всего лишь плод моего воображения! Вы хотите уничтожить меня? Это я уничтожу вас, стоит лишь мне так подумать. Ведь никого на самом деле нет вокруг. Нет, не считайте меня сумасшедшим. Я всю жизнь играл с вами, выдумывал вас, порождение моего сознания! И я ненавидел всех вас. Мне ничего не стоило приговаривать к смерти все человечество, тушить Солнце, сковывать льдом Землю! Разве способен так сделать кто-нибудь из вас? Это могу только я, вас породивший в своем воображении. Я отвергаю вашу операцию. Я ни в чем не изменюсь. Я излечу себя сам!.. Я сейчас воображу, что вас нет, нет этого мира, я останусь один в черной космической тьме!.. И вас нет больше!.. Нет!.. Я один... один...
      И он упал на спинку кресла, захрипел, забился в агонии.
      Амелия рыдала над ним. Непонятна все-таки женская любовь. Оказывается, можно любить и чудовище вроде Франкенштейна, который, однако, и не помышлял об уничтожении всего человечества, как этот, с позволения сказать, человек...
      Мистер Джордж Никсон остался один в космической тьме.
      Он умер.
      Профессор Терми захлопотал. Он волновался, требовал, кричал...
      Клиническая смерть. Наука может еще вернуть человека к жизни.
      На веранде находились местные врачи, в том числе два чернокожих. Им дали образование в Париже и Лондоне.
      Они знали, как оживлять, у них была привезена вся аппаратура, которая могла понадобиться при задуманной Терми операция и для которой Никсон специально переоборудовал одну из комнат виллы в операционную.
      Врачи обследовали труп.
      Да, смерть. Если хотите, клиническая, то есть прекращение жизненных функций организма, но пока еще без распада его тканей, в частности, мозговых и нервных... Однако при здешней жаре...
      Терми умолял оживить преступника.
      Но врачи были непреклонны, отказались оживлять его труп".
      Глава пятая
      ЖЕЛАННЫЙ МИР
      "Как известно, после атомных взрывов в Хиросиме и в Нагасаки пораженные радиацией японцы продолжали умирать и спустя десятки лет. Каждая такая смерть, которую не могли предотвратить никакие врачи, отзывалась гневом во всем мире. Еще и еще раз прокатывались по Земле протесты против бесчеловечных средств массового истребления людей.
      После атомного взрыва в африканском городе, горьким свидетелем которого мне привелось еще так недавно быть, в лучевом госпитале, в знакомом мне отеле, каждый день погибало от поражения радиацией несколько человек.
      И вот, оказывается, не ради исцеления или преображающей казни мерзавца Никсона, а ради спасения тысяч обреченных, ждущих своей участи, прибыла в Африку прославленная русская хирург-исцелительница Полевая со своей сказочной аппаратурой. Для этого человеколюбивого подвига отдавал свои знания старый физик Терми, когда-то занятый тайнами материи, а теперь проникший в тайны жизни.
      Местные врачи, ожидая, когда освободится аппаратура от необыкновенного, задуманного Терми опыта с Джорджем Никсоном, знали, что каждый час задержки, быть может, стоит жизни человека, черного или белого, но неизмеримо более ценного для общества, чем верховный магистр лживого и мрачного ордена "SOS". Вот почему не стали они возиться с этой падалью.
      Мне стала понятна поспешность, с какой дежурившие у виллы Никсона работники госпиталя бросились в операционную, переделанную из былой гостиной особняка, чтобы демонтировать аппаратуру, перенести ее в грузовики, везти в госпиталь.
      Профессор Терми сам скоро понял это и махнул рукой на свой дерзкий опыт переделки подлеца. Быть может, подумал, что подопытные мерзавцы еще найдутся. Вместе со своими помощниками он руководил демонтажом сложной аппаратуры.
      Естественно, что я не мог остаться без дела, если речь шла о спасении чьих-то жизней.
      Правда, ничего, кроме своей спины, я предложить не мог. Но спина у меня была крепкая, выдержала за мою жизнь многое и теперь вполне годилась для самых тяжелых грузов, которые мне взваливали на нее физики и врачи.
      Сбежалось много народу. Все предлагали свои услуги, но я ни за что не согласился бы уступить привилегию перетаскивать ящики из ненавистного дома к грузовику.
      Эллен занималась более ценным трудом. Я ведь никогда не задумывался, что она физик, ассистент самого Бурова, получила специальное образование. И к тому же у нее удивительные руки! Я любил смотреть на руки Лиз, когда она играла на рояле. Но Эллен!.. У меня было не слишком много времени, пока я ждал, чтобы очередной ящик взвалили мне на спину, но в эти минуты я наслаждался быстротой и ловкостью ее пальцев, когда она орудовала с удивительно сложными приборами, все зная в них, все понимая!..
      Да и у нас, кто таскал ящики, была, может быть, и не такая красивая, но веселая, жаркая работа. С озорными прибаутками, подбадривая соседа, переругиваясь, стремясь перегнать один другого, взять груз потяжелее, не идти, а бежать с ним по аллее сада, где ноги вдавливались от тяжести в песок, мы делали свое несложное, но, честное слово, упоительное дело. Мне не хватало сейчас только моего эбенового Геракла. Казалось, что, если заставить сейчас нас всех разобрать горы щебня и построить на их месте чудесный дворец до неба, мы бы сделали это с тем же озорным любованием собственной силой и верой в сказочную всепобеждающую силу труда. Только раз в жизни я работал так, когда разбивал лед на обледеневших полях. Тогда я скинул с себя всю верхнюю одежду. А сейчас...
      Вот когда я наконец действительно попал в пекло. И какое же веселое, радостное пекло - гимн былинной силе Солнца, животворящим его лучам, концу ледяного кошмара, которому никогда больше не быть на Земле.
      "Льды возвращаются" - написал я на заглавном листе своей книги, который переменил-таки вопреки былым предрассудкам! Молодец, Рыжий Майк! Льды действительно возвращаются на свои исконные, положенные им природой места за Полярным кругом. Но и там до них доберутся люди вот с таким же зудом в руках, способные свернуть ледяные горы, освободив для человечества новые материки!
      Так в лютую жару я думал о льдах.
      Вскочив в кабину грузовика рядом с черным шофером, я поехал в бывший отель, с которым у меня связано так много воспоминаний.
      Нас встречала толпа худых, изможденных людей в больничных халатах. Многие, в том числе женщины, были без волос, словно с бритыми черепами.
      Они ждали нас, они ждали чуда.
      И это чудо показывали им. Живое, вернее, ожившее чудо!
      Раньше нашего грузовика к госпиталю подъехала легковая машина, из которой вышли профессор Терми, доктор Полевая и Эллен.
      Профессор Терми показывал на Эллен, на Полевую, что-то говорил.
      Их окружили, до них старались дотянуться руками без мышц, подобными костям живых скелетов с американского заснеженного шоссе.
      Я пробился в середину толпы, меня узнавали, пропускали, благословляя. Эти люди все еще помнили сочиненные обо мне легенды, которых, конечно, я совсем не стоил.
      Но они сослужили сейчас мне службу, и я мог видеть Эллен в окружении тех, кто хотел стать таким же, как она.
      Бог мой! Можно ли быть подобными богине? Только сейчас рядом с жалкими останками людей, измученных смертельным недугом, рядом с безобразием страдания я увидел красоту счастья. И для всех она олицетворяла надежду, тепло, жизнь... Для всех, кроме меня. Для меня она была скована льдом...
      Больные старались дотронуться до чуда, созданного молекулярной, как объяснил профессор, операцией. Став на колени, они целовали края одежды русского хирурга, которая воплощала в себе все их чаяния, здоровье, счастье...
      Я тоже не мог жить без надежды... Я должен знать все...
      Если люди сумели разжечь снова Солнце, растопить ледники, если спасли жизнь на планете, то... неужели нельзя растопить настоящим человеческим чувством лед, который сковывает всего только одного человека?!
      Я слишком много уже понимал. Все это время она работала там с ним, с Буровым...
      А ведь именно с ним, с Буровым, с Сербургом, лежали мы когда-то в палатке, разбитой близ отеля-госпиталя вот на этом самом месте... Каждый из нас говорил о той, которую любил. Не об одной ли и той же говорили мы тогда?
      Эта мысль поразила меня.
      Я испугался. Мне показалось, что я могу потерять Эллен навсегда. И я, смеясь над собой, стал уговаривать Эллен сейчас же немедленно выйти за меня замуж, не откладывая это ни на минуту!.. Я боялся отказа, как гибели...
      Эллен смеялась над моей глупостью, а потом вдруг сразу стала серьезной.
      - Рой... не терзайтесь, - тихо проговорила она. - Я уже сделала выбор. Я вернулась... вернулась навсегда. Но не надо спешить... Будьте чутким...
      Я стал ждать, я был чутким, страдающим, терпеливым. Оказывается, я умел ждать. Шли дни. Доктор Полевая и профессор Терми трудились почти без отдыха. Работы было так много, что не только Эллен, но даже и мне пришлось стать их ассистентом... Впрочем, ассистенткой, конечно, была только Эллен, взявшая на себя заботу о сложной физической аппаратуре, я же был великолепен только в роли санитара, принося и унося больных. Совсем как в первые дни после взрыва, но тогда со мной была Лиз, а теперь Эллен...
      Однажды Эллен поинтересовалась у профессора Терми - я это случайно слышал, - что требуется в Америке для натурализации ребенка, рожденного в другой стране? Старик ответил, что лучше всего быть замужем за американцем. Сердце у меня забилось, я готов был расцеловать старого ученого. Я знал, что Эллен должна завтра встречать самолет из России.
      Я уговорил Эллен позволить мне сопровождать ее. Она ждала с этим самолетом своего ребенка, нашего ребенка...
      Я еще раз ощутил настоятельную необходимость лечиться от галлюцинаций. Маленького Роя, прелестного кудрявого мальчугана, вынесла на руках из самолета молодая женщина - двойник моей Эллен.
      Я нес мальчугана, идя между двумя сказочно похожими друг на друга женщинами. Я готов был лопнуть от радости, счастья, гордости... Вероятно, все это отражалось на моем глупейшем лице.
      Эллен сказала:
      - Лю, посмотри, как сияет этот мужчина.
      - Как солнце, - сказала она.
      Да, я мог спорить с воскресшим Солнцем.
      Лю хотела на следующий день вернуться в Россию, но Эллен уже решила что-то. Пошептавшись, она уговорила ее остаться на несколько дней.
      На то имелись веские причины. Я догадался о них и рискнул напомнить Эллен о нашем браке, который надлежало оформить перед возвращением в Америку.
      Она согласилась. Так растаял для меня последний из ледников Земли.
      Теперь я сиял, как тысяча солнц!
      Оформить брак мы могли только в американском консульстве, а там никого не было. Дежурный ответил мне по телефону, что лишь сторожит имущество и что весь состав консульства в знак протеста против действий нового правительства страны, национализировавшего крупные земельные владения, отозван в США.
      Я недвусмысленно выразил свое отношение к этому неуклюжему дипломатическому акту, чем вызвал насмешки дурно воспитанного клерка.
      Узнав, для чего мне понадобилось консульство, этот клерк не без язвительности сообщил мне, что, по местным законам, оформить брак иностранцев может только глава государства.
      Такая уж у меня натура. Я никогда не останавливаюсь на половине пути.
      Я ринулся дальше.
      Секретарь нового президента, до которого я дозвонился, сообщил мне, что глава государства может принять нас с Эллен, и пригласил тотчас же приехать во дворец президента, в бывшее бунгало какого-то плантатора, которое уцелело от атомного взрыва.
      Эллен убеждала меня подождать, хотя бы ближе познакомиться с собственным сыном, маленьким Роем. Но я заявил, что отныне хочу носить на руках своего вполне законного ребенка. Я уже успел накупить ему целый автомобильный парк.
      Эллен грустно улыбнулась.
      Полевая, с улыбкой слушая наш спор, который в общих чертах переводила ей Эллен, пообещала, что привезет в президентский дворец нашего мальчика.
      Это была удивительная по обаянию и доброте женщина.
      Я сказал ей, что ведь она стала Эллен матерью и что я в восторге, как это говорят по-русски, от такой тещи, так же, как от свояченицы Лю.