Современная электронная библиотека ModernLib.Net

К свету (Льды возвращаются - 3)

ModernLib.Net / Казанцев Александр Петрович / К свету (Льды возвращаются - 3) - Чтение (Весь текст)
Автор: Казанцев Александр Петрович
Жанр:

 

 


Казанцев Александр
К свету (Льды возвращаются - 3)

      АЛЕКСАНДР КАЗАНЦЕВ
      ЛЬДЫ ВОЗВРАЩАЮТСЯ
      Научно-фантастический
      роман в трех книгах
      КНИГА ТРЕТЬЯ
      К СВЕТУ
      Нет силы, равной силе человечьей, нет ничего в мире, что может устоять перед потоком общей воли.
      Часть первая
      ИСКАТЕЛИ
      Неустанный поиск нового залог движения вперед
      Глава первая
      "ЯДРО ГАЛАКТИКИ"
      "Апрель первого года обледенения...
      ...В каменную щель смогла пролезть только я одна. Мне было страшно, но я знала, что это нужно. Ведь ради этого я и оказалась под землей, настояла, чтобы меня взяли с собой. И я не задумываясь полезла, освещая электрическим фонариком готовые придавить меня каменные глыбы, едва сдерживающие тяжесть полукилометровой толщи. Но об этом нельзя думать. Я извивалась, как змейка, и проползала все дальше и дальше. Камни влажные и скользкие. Не знаю, смогла бы я вылезти обратно? Повернуться невозможно, а при движении вперед приходилось расчищать перед собой путь, отбрасывать мелкие камни назад, отталкивать их ногами, загромождая щель. Отступления не было...
      Именно с этого мгновения мне хочется продолжать свой дневник...
      Я ползла вперед. Буров и Елена Кирилловна остались ждать в последней пещере, до которой мы добрались за двое суток, проведенных под землей. Дальше тупик, но Буров заметил щель и посмотрел на меня.
      Я была тоньше Елены Кирилловны, как бы хорошо она ни была сложена. Только мне удалось бы пролезть в эту щелку. И я, умирая от страха, поползла...
      Мой фонарик освещал мрачные черные камни, которых никогда не касался человек. Но тогда я об этом не думала, разгребая каменные завалы, и лишь горевала, что ломаю себе ногти.
      Два раза я отдыхала, погасив фонарик и закрыв глаза. Один раз разговаривала с Буровым по радиотелефону. Узнала, что они расширяют вход в щель. Доносились удары кирки. Другой раз я слушала музыку из Москвы. У меня с собой был мой любимый транзисторный приемник, умещавшийся в брошке.
      Не могла же щель упереться в стену!.. Ведь здесь протекал когда-то ручеек!
      Я упрямо ползла вперед. Освещенные камни влажно поблескивали... И вдруг свет фонаря словно провалился куда-то вперед. В первый момент я ничего не поняла, решила, что фонарь погас, стала щелкать выключателем, испугалась... Потом у меня дух захватило совсем от другого. Предо мной зияла пустота.
      Я высунулась из щели, не рискуя выбраться совсем, и ощутила перед собой громадное темное пространство, в котором тонул жидкий лучик моего фонарика.
      В телефоне слышался тревожный голос Бурова. Прежде чем ответить ему, я вытащила осветительный патрон и засунула его в ракетницу, которую уже сжимала в руке.
      Яркая полоса метнулась вверх. Я зажмурилась, потом жадно открыла глаза.
      Ракета шипела где-то вверху. Вправо и влево раздвинулись бородатые, все в волнистых каменных прядях стены подземной пещеры, так непохожей на "бездну Бурова", этот вертикальный колодец, по которому мы спускались сюда на нейлоновых лестницах.
      Блики на влажном полу грота тревожно разбегались. Вслед за ними двигались тени от каменных кипарисов, острых минаретов и колонн недостроенных храмов, тянущихся вверх. А навстречу им, кое-где срастаясь как бы с собственным отлитым из камня зеркальным изображением, с мохнатого, едва уловимого в высоте игольчатого свода свисали каменные сосульки сталактитов. Они напоминали то исполинский орган, то окаменелые смерчи, то рыцарские замки со стенами, башнями и подъемными мостами...
      Бурова, конечно, интересовали прежде всего размеры подземного зала. Я выпустила еще три осветительные ракеты, но противоположной стены так и не рассмотрела. Пещера могла тянуться на километры. Это было как раз то, что искал Буров!
      Дрожащим голосом я доложила ему о том, что увидела.
      Он сказал:
      - Ну, Люд, считай, что на свете есть теперь пещера Люды! Однозначно!
      Нет, я не хотела, чтобы пещера носила мое имя, хотя так принято у спелеологов, исследователей пещер.
      Я не стала возвращаться. Бурову не терпелось. Его спутники, опытные спелеологи, принялись расширять щель, по которой я пролезла сюда.
      Выход из щели был на высоте двух моих ростов от пола пещеры. Смешно, но я долго не решалась спрыгнуть с этой высоты. Не потому, что боялась ушибиться, а потому, что не могла бы забраться обратно.
      Потом я сидела на мокром камне внизу, заставляя зайчик моего фонаря бегать по причудливым сталактитам и сталагмитам, и слушала музыку падающих капель. Где-то журчала вода.
      Говорят, под землей люди теряют представление о времени. Оказывается, спелеологи продвигались ко мне шесть часов, а мне показалось, что я просидела одна в пещере только минут двадцать...
      Спелеологи назвали эту пещеру пещерой Росова в честь папы.
      Сидя одна под землей, я размышляла о грандиозном плане Бурова.
      Страшные дни Земли после гибели моего папы и потускнения Солнца стали для меня - стыдно подумать! - счастливейшими днями жизни.
      Елена Кирилловна отказалась от дальнейшей работы с Буровым, я стала единственной его помощницей. Он оказался прав со своей "безумной гипотезой", как называл ее Ладнов. Солнце потускнело.
      Трудно поверить, Солнце потускнело, но это так. Впрочем, человек давно привык к тому, что Солнце тускнеет каждую зиму, даже по вечерам на закате... Почему же удивляться, что произошло с ним сейчас? Ведь если взглянуть в даль прошлого, то так случалось с Солнцем, и не раз. Это отмечалось появлением на Земле ледниковых периодов.
      Очевидно, колебания яркости Солнца естественны. В нашем печальном случае потускнение его вызвано искусственно. Возможно, на нем стали происходить угаданные Буровым реакции превращения вещества в протовещество и излучение тепла в окружающую среду уменьшилось. Я долго не понимала сущности такого явления, пока не придумала сама для себя вульгарных аналогий. Мне пришлось зарыться в книги по астрономии и астрофизике.
      Разные авторы по-разному представляли историю возникновения звезд и галактик. Некоторые считали, что звезды и их скопления образовались в результата сгущения рассеянного в пространстве вещества. Но это не объясняло особенностей звездообразования. Пришлось допустить, что галактики, состоящие из миллиардов звезд, возникли в результате распада, как бы "испарения" какого-то дозвездного тела непостижимой плотности, где ядра и оболочки атомов находились в таком сжатом состоянии, когда масса галактик уменьшалась в объеме до ничтожной планетки. Вспоминали квазары.
      Ученые ужаснутся, но я представила это себе в виде выдуманного мной "атомного первольда", который может вдруг испариться, образовав облако паров, где каждая молекула - звезда.
      Чтобы представить себе такое сверхтвердое состояние "атомного первольда", я воображала существование некоего сковывающего этот "атомный лед" начала. Когда оно по какой-то причине ослабевало, из "атомного первольда" с чудовищной силой вырывалось струей "паров" вещество, образуя звезды и туманности. При этом выделялась несметная энергия.
      Процесс этот продолжается и после образования галактик. В их центрах всегда существует ядро из "атомного первольда", все время выбрасывающее, как видно из множества фотографий, исполинскую струю вновь возникающего вещества, сгущающегося в звезды...
      "Перволед" в ничтожных количествах мог сохраниться в любой звезде, даже на остывшей планете.
      Буров предположил, что открытая им "Б-субстанция" является не чем иным, как свойством "атомного первольда". Это свойство выражается в способности поглощения нейтронов и концентрации вещества в состояние первоматерии, в "перволед".
      Когда в ядре галактики происходит "испарение первольда", "Б-субстанция" побеждается противоположным началом, "А-субстанцией". Представив себе этот механизм, Буров решил создать в лабораторных условиях модель "Ядра галактики", для этого с помощью "Б-суб-станции" сгустить вещество в "перволед", а потом найти способ его освобождения, испарения, то есть обнаружить "А-субстанцию", чтобы использовать ее для излечения Солнца от появившихся на нем язв.
      Первоначально ему хотел в этом помочь Ладнов, который по-прежнему был влюблен в меня и искал со мной встреч. Я обычно избегала их, но однажды согласилась, чтобы узнать всё о плане Бурова. Мы пошли с ним по лесу на лыжах от кольцевой автодороги в сторону Барвихи.
      Ладнов заявил мне, что все рассчитал и убедился в полной невозможности осуществить "бредни протоманьяка"... Я сказала ему, что тотчас уйду, если он будет так называть Сергея Андреевича. Он пообещал быть сдержанным и объяснил, что невозможно провести "великое короткое замыкание", чтобы на миг создать необходимую Бурову мощность. Это потребовало бы вывода из строя всех энергосетей и электрических станций мира, пришлось бы остановить все заводы, железные дороги, погрузить города во тьму, отбросить мир в энергетическое варварство средневековья... Кроме того, проведение задуманного опыта могло бы повести к гибели всего живого на планете, так как невозможно предусмотреть последствий. Ладнов сказал, что ничто не может помочь Бурову, даже его "сенсационный авторитет" после Лондонского конгресса и присуждения ему Ленинской и Нобелевской премий, от денежной части которых Буров отказался в пользу страдающих от обледенения планеты. Сейчас даже нельзя рассматривать предложений Бурова, потому что академик Овесян выдвинул реальный и обещающий план борьбы с обледенением Земли. Он предложил немедленно использовать опыт работы в Арктике "Подводного солнца", построенного на синтезе водорода морской воды в гелий, и соорудить на всех побережьях подобные установки, зажечь десяток тысяч "подводных солнц", компенсировав ими недостающее тепло меркнущего Солнца.
      Этот план получил название плана "Подводных созвездий".
      Вернувшись с лыжной прогулки, я спросила Бурова, что он думает об этом плане.
      Буров, всегда сдержанный, взорвался. Он сказал, что план Овесяна капитуляция перед Природой, приспособление к ее изменениям, а не устранение последствий причиненного ей вреда.
      - Каково придется нашим потомкам, когда Солнце еще больше потускнеет и когда будут сожжены все океаны на Земле? - спросил он.
      Потом он признался мне, что пока не вступает в открытый бой с Овесяном. Нужно доказать практическую выполнимость модели "Ядра галактики", найти место, где ее можно создать, а вот тогда...
      После конфликта из-за его "дикого мнения" Буров ушел из института Овесяна и работал сейчас в одном из второстепенных физических институтов. Само собой разумеется, что я пошла туда за ним следом, даже не спросив у мамы разрешения. Правда, мама не протестовала... Я была все это время подле него. И я была счастлива.
      Руководил этим институтом очень широко мысливший ученый, сразу оценивший приход к нему Бурова. Он предоставил новому сотруднику полную свободу действий, однако возможности института были не по буровским масштабам. Сергею Андреевичу требовалось место для "Ядра галактики". И он вспомнил о своем былом увлечении спелеологией, исследованием пещер. В нем проснулся, как он говорил, "зов бездны", и он устремился на Кавказ, где когда-то при его участии были обнаружены обширные горные полости. Буров сам открыл там подземную пропасть, получившую название "бездны Бурова", глубиной в пятьсот шестьдесят метров. В нее спускались на нейлоновых лестницах. Во время спуска погиб один из исследователей, учитель из Читы. Его тело поднимали на веревках. Это несчастье сорвало экспедицию, и "бездна Бурова" так и осталась неисследованной.
      Теперь Буров задумал создать на ее дне модель "Ядра галактики". Группа спелеологов, Буров и я с ним вылетели в Сочи.
      Замерзшее впервые Черное море напоминало Арктические проливы.
      Из-за гололедицы автомашина еле тащилась по шоссе. Горько было смотреть на заснеженные пальмы с пожухлыми листьями. За бурыми свечками облезших кипарисов на снегу виднелись кабинки пляжа. У самого берега в зеленоватой воде плавали почерневшие льдины. Оторвался припай. Дальше простирались ровные ледяные поля с темными пятнами разводий.
      И это Сочи в апреле! С крыш беломраморных санаториев сбрасывали снег...
      Здесь нас ждали спелеологи...
      Я никого не могла рассмотреть, машинально знакомилась со всеми, лишенная дара речи.... Я видела только ее, свою бывшую русалку, Елену Кирилловну, каким-то чудом оказавшуюся здесь...
      Видите ли, она передумала, она решила снова работать с Буровым! И он не отказался!.. Он принял ее в экспедицию...
      Я едва сдерживалась. А ведь нужно было не выдать себя. Мы даже расцеловались. И она сказала:
      - Ты меня совсем разлюбил, мой Лю.
      Что она могла знать о том, кого я разлюбила и кого полюбила!.. На ее лице, конечно, тоже ничего не прочтешь! Все такая же загадочная русалка с глазами цвета тины...
      К "бездне Бурова" наша экспедиция была доставлена на вертолете. Они устроились рядом, а я отсела от них на самое заднее сиденье и смотрела вниз, на заснеженные горы.
      Потом мы спускались в бездонную пропасть на нейлоновых лестницах. Кто рискнул это сделать, может уже больше ничего на свете не бояться. Полкилометра веревочных лестниц, тысяча шестьсот восемьдесят движений, когда нога робко нащупывает в темноте мягкую ступеньку... А ведь по этим лестницам предстояло еще подняться. Хватит ли сил? Но подниматься надо будет к свету, к солнцу, к жизни!.. А спускались мы в темноту, где все было неизвестно, откуда только раз подняли тело смельчака-учителя...
      А потом мы двое суток бродили по подземным пещерам, пока не дошли до последнего зала с узкой щелью, ведшей дальше... в открытую потом мною пещеру Росова.
      Спелеологи вместе с Буровым и Еленой Кирилловной пробились в эту пещеру, цепочкой проползли по расширенной щели, спрыгнули вниз ко мне, а я уже чувствовала себя здесь хозяйкой.
      Пещеру осветили переносными прожекторами. Я ревниво следила за впечатлением, произведенным на Бурова моей сказочной пещерой. Я гордилась ею.
      Буров сжимал меня в объятиях, благодарил. Он даже поцеловал меня!.. И Елена Кирилловна видела!..
      Потом он, освещенный прожекторами, скрестив руки на груди, сказал:
      - Здесь, под землей, будет город заложен!..
      Могучая его фигура отбрасывала на стену со струящимися каменными потоками гигантскую тень.
      Я могла бы представить его тень, отброшенную на звездное небо.
      И он уже отдавал приказания будущим подрывникам - снести все минареты, колонны и кипарисы, проложить вместо трещины широкий туннель, расширить колодец "бездны Бурова", чтобы по нему могли спускаться вертолеты!..
      Но подрывников пока не было.
      Мы вернулись в Москву.
      Буров решил действовать в обход Овесяна, сразу ставить вопрос о "Ядре галактики" в высшей инстанции.
      В новом институте у нас не было лаборатории. Буров еще не производил экспериментов, всё это время он только придумывал свое "Ядро галактики". Мы занимали с ним вдвоем небольшую комнату, я старалась не дышать, когда он думал, угадывала каждое его желание, бегала в электронно-вычислительный центр, чтобы сделать очередную прикидку, или просила разрешения у физиков-теоретиков, чтобы Буров пришел к ним. Но они сами спешили к нему.
      Я безгранично верила в него: у этого полководца еще не было армии, но незримое войско уже выстраивалось за стенами блиндажа.
      Я была счастлива в то время, Я была бы счастлива и сейчас, если бы Елена Кирилловна не вторглась к нам. Комната была рассчитана только на два стола, и она бесцеремонно заняла мой. Я ютилась в уголочке.
      Буров ничего не замечал. Он разрабатывал стратегию боевых действий. Добиться права на эксперимент - это завершить его первую стадию, иногда самую трудную, считал он.
      Приближались решающие дни. Однажды Бурова срочно пригласил к себе директор института профессор Бирюков. Он никогда не вызывал к себе Сергея Андреевича, слишком высоко его ценя, он сам всегда приходил к нему. Мы с Еленой Кирилловной понимающе переглянулись.
      Буров ушел и скоро вернулся. Лицо его потемнело.
      - Он здесь, он с Бирюковым идет сюда. Это он вызвал меня.
      Нам не надо было объяснять, о ком шла речь. Буров нервно прибрал на своем столе.
      Скоро в нашу комнату ворвался Овесян. Бирюков, невысокий, толстый, вошел следом за ним.
      - Ага! Вот где штаб заговорщиков! - воскликнул Амас Иосифович, кивая нам с Еленой Кирилловной.
      Мы в нерешительности встали, не зная, можно ли нам оставаться.
      Вошел Ладнов. Он тоже был тут!..
      - Сесть всем некуда, так что проведем нашу встречу а-ля фурше, - смеясь сказал Овесян. - Не смотрите на меня исподлобья, как разбойник на воеводу, обратился он к Бурову. - Я знаю все, о чем вы думаете. Вот пришел, дескать, чтобы придавить научных раскольников в их гнезде. Можете ничего не рассказывать. Я все знаю. Ладнов выдал вас с головой, показал мне все ваши расчеты.
      - Признателен, - мрачно отозвался Буров.
      - Я знаю, что вы хотели обойтись без меня, без обсуждения у нас вашего замысла, снова построенного на гипотезах. Я знаю, что вы видите во мне даже не противника, а врага...
      - Амас Иосифович, - вмешался румяный Бирюков, вытирая платком лицо, нельзя же так...
      - Что нельзя? Откровенно нельзя?
      - Нет... Стоя нельзя... Я сейчас попрошу принести стулья... Лучше бы ко мне пройти...
      - Ничего, братья-разбойники! Мы сядем на столы. - И Овесян первым подал пример, взгромоздясь на наш с Еленой Кирилловной стол.
      Я подвинула стул Бирюкову, сами мы с Еленой Кирилловной уселись на один стул. Ладнов завладел буровским креслом, а Буров устроился на столе напротив Овесяна. Поединок начинался.
      - Допускаю, что существовали ученые, которые во имя собственного престижа до конца дней отстаивали свои уже отжившие точки зрения, - начал Овесян. Допускаю, что Макс Планк в какой-то мере был прав, говоря, что новые идеи никогда не принимаются, что они или умирают сами, или вымирают их противники. Но я могу вспомнить высказывание одного из его современников, великого физика лорда Резерфорда. Он говорил: "Когда кончается честность, кончается наука". Некоторые ученые, забыв об этом, в свое время переставали быть учеными, хотя и носили свои ученые звания.
      - Да, я хотел обойти вас, Амас Иосифович, - сказал Буров, - чтобы сберечь силы и время. Я предвидел...
      - Что вы предвидели? Научные предвидения у тебя лучше получаются, дорогой. Чтобы уважать себя, надо уважать других!..
      - Я решил спорить с вами сразу там, вверху...
      - А если я не собираюсь с тобой спорить?
      - То есть как так? - ошеломленно переспросил Буров.
      Овесян ударил кулаком по столу:
      - Потому что наука не кончилась для меня! Ученый не может быть нечестным! Потому что там, где кончается честность, кончается наука!
      - Но ведь ваш план "Подводных созвездий"...
      - Плохой стратег, у которого нет резервов. Пусть мы с тобой разойдемся лишь в одном, кто у кого будет в резерве? Твой план лечения Солнца так же нужен, как и мой. Я буду поддерживать твою затею с "Ядром галактики". Неустанный поиск нового - залог движения вперед!
      Елена Кирилловна нашла мою руку и крепко сжала своими длинными жесткими пальцами.
      Буров встал.
      - Как? Вы не будете против?
      Овесян тоже встал. Плохо же мы разбирались в нем. Он принадлежал не прошлому, а будущему!
      Они оба склонились над столом, за которым сидел Ладнов, и заговорили все трое на своем языке, который непонятен непосвященному. Ладнов и Буров писали на бумаге формулы, Овесян вырывал у них из рук листки.
      - Однозначно!.. Экстраполяция... Дискретно... Экстремально, - доносились их голоса.
      Бирюков вышел первым, ступая на цыпочках.
      Мы с Еленой Кирилловной тоже выскользнули из комнаты.
      Я закрыла дверь и прислонилась к ней спиной, словно для того, чтобы никого больше не пускать.
      Но по коридору спешила моя мама. Она тяжело ступала и дышала с трудом. Ее мне все-таки пришлось пропустить.
      Так начал работать штаб "Ядра галактики".
      Глава вторая
      ШПАНГОУТЫ
      И снова всю ночь мистер Джордж Никсон не мог уснуть. Мешал надсадный стон шпангоутов. Он метался на мягком губчатом матрасе, вставал, подходил к иллюминатору, плотнее задергивал штору, чтобы проклятый лунный свет не проникал в каюту... Даже курил, чего давно себе не позволял. Пугающая боль то нарастала, то отпускала. Дышать было трудно.
      Он оделся потеплее, поднял меховой воротник пальто и вышел на палубу.
      Лунный свет, словно удесятеренный платиновыми льдами, сиял над скованным океаном. Конечно, в этом и было все дело, в проклятом лунном свете! У него колдовская сила, он лишает покоя. Полная луна, бледная, как угасшее Солнце, висела над обледеневшими снастями.
      На мостике топтался капитан, закутанный шарфами. Не годится этот прогулочный щеголь для полярных рейсов, черт бы его побрал! И чего он торчит ночью на своем дурацком мостике?
      И как бы в ответ издалека донесся грозный рокот. Льды наползали на поля, выпучивали их зубчатыми хребтами. Ледяной вал мог докатиться и до жалкой, вмерзшей в лед яхты. Вот тогда и хрустнут окончательно шпангоуты... и не помогут смешные паруса или бесполезные атомные двигатели. Одна надежда на геликоптеры. А этот болван Ральф все цепляется за ненужную скорлупу.
      Мистер Джордж Никсон вернулся в каюту, разделся, лег, но не мог согреться под одеялом. Боль терзала невыносимо...
      Проклиная все на свете, он встал, накинул на себя халат и пошел будить Амелию в соседней каюте-спальне.
      - Что с вами, дорогой? - спросила Амелия, едва он приоткрыл дверь.
      - Все то же, словно вам это неизвестно, - огрызнулся мистер Джордж Никсон.
      Амелия зажгла ночник в форме черепахи с вытянутой шеей и светящимися глазами, спустила ноги на мягкий коврик и потянулась за пушистым халатиком.
      Мистер Джордж Никсон брезгливо посмотрел на ее ноги.
      - Не понимаю, почему пижама должна быть в обтяжку? - буркнул он.
      - Малышу не хочется выпить? - спросила Амелия, забираясь с ногами на постель, укутывая их полами халата и обнимая руками. - Джин, коктейль, виски?
      Джордж Никсон тяжело опустился рядом:
      - Если бы я мог напиться, чтобы никогда не протрезветь! Если бы это могло унять боль!
      - Полно, Джо, ведь вас уверяли, что это самовнушение. Боль рождена вашей мнительностью. Запомните медицинскую заповедь: "От мнительности заболевают, от надежды выздоравливают".
      Амелия лгала. Вырвав у нее клятву молчания, врачи сказали ей все... И муж стал для Амелии ближе, бедный, обреченный, жалкий. У нее появилось к нему материнское, никогда не изведанное ею чувство.
      - Я знаю, - тяжело дыша, сказал он, - ничто уже не спасет меня. Рак разъедает меня изнутри. Я слишком хорошо знал, чем это кончится.
      - Если бы вы стали молиться, Джо...
      - Молиться? К черту это все, мэм!.. Папа приравняет меня к кардиналам, даже возвысит над ними. Мне ничего не стоит, чтобы меня еще при жизни объявили святым. На какой черт мне нужно молиться, хотел бы я знать? Не молиться я хочу, а жить. Понимаете, жить! Дышать, дрыхнуть, петь, пить, как вы предлагаете, жрать до пресыщения, уничтожать кого-то, над кем-то возвышаться, заставлять страшиться себя! Словом, наслаждаться жизнью. Я не хочу ее терять, и я ее не потеряю.
      - Слава богу, Джо. Наконец-то вы заговорили разумно.
      - Я? Разумно? Что вы понимаете в разуме? Разум - это я! Я не хочу умирать, когда кто-нибудь останется в мире после меня. И у меня есть одно утешение: после меня не будет уже ничего. Эта уверенность подобна шпангоутам, которые сдержат любые силы, грозящие мне. Их просто нет, этих сил...
      - Что вы, Джо! Вы шутите? - чуть отодвинулась от него Амелия.
      Джордж Никсон нагнулся к ней и задышал ей в лицо гнилым запахом:
      - После меня не останется ничего, потому что и сейчас уже нет ничего! Ни вас, ни этого халатика, ни этой проклятой постели, ни этой проклятой яхты, ни ее дурацкого хозяина, ни папы римского, ни коммунистов... Все это плод моего воображения, все это только мои и только мои ощущения. Вне моих ощущений нет ничего. Я все выдумал: и Землю, и Солнце, и жалкое человечество. Я погасил в своем воображении проклятое Солнце...
      Амелии стало жутко, она передернула плечами.
      - Я погасил Солнце и выдумал ледники на Земле, - продолжал ее муж. - И я выдумал рак, который пожирает меня, и я выдумаю собственную смерть, после которой не останется ничего: ни Земли, ни Солнца, ни людей, ни страха, ни боли...
      Амелия знала, что рак он не выдумал. Если можно собственным воображением привить самому себе рак, то он сделал это, несчастный...
      Джордж Никсон уткнулся носом в колени жены, а она гладила его жесткие, коротко подстриженные, как у боксера, волосы. Плечи у него вздрагивали, а сердце у Амелии разрывалось от жалости.
      - Я не хочу уступать жизни никому, в особенности этому бесполому красавчику Ральфу. Я ненавижу его только за одно то, что он останется жить, бормотал Никсон.
      - Полно, Джо, - продолжала гладить его по голове Амелия. - Даже против рака есть сила.
      Мистер Джордж Никсон резко отстранился:
      - Не хотите ли вы призвать на помощь мое воображение?
      - Нет, Джо... Я хочу, чтобы вы призвали на помощь профессора Леонардо Терми.
      - Этого мерзавца, который выплеснул мне в лицо вино? Дрянного еврея, которого я еще не успел раздавить?
      - Он не еврей, а итальянец.
      - Это все равно.
      - Но он великий ученый, Джо. Если бы он закончил свои работы... Мне все рассказала миссис Терми... Вы были бы снова здоровым, сильным...
      Джордж Никсон колючим взглядом посмотрел на жену:
      - Черт возьми! А почему бы не заставить эту дряхлую скотину поработать? Разве я не могу вообразить, что кто-то доставляет его на яхту?
      - Я знаю, Джо, кто мог бы это сделать.
      - Удивительная осведомленность. Она знает все, что я могу вообразить.
      - Я имею в виду вашего репортера Роя Бредли. Вряд ли найдется кто-нибудь более ловкий.
      - Этот дьявольский щенок, помесь лисицы с гориллой, который умудрился породниться с банкирским домом Морганов?
      - Неплохая деловая характеристика. Если бы он продолжал служить нам...
      - Он сам может теперь нанять меня.
      - У каждого есть своя ахиллесова пяточка, Джо. Что вы думаете об этой девушке, которая его занимала?
      - У вас змеиная мудрость, Амелия. Я должен был бы чаще вас слушать, черт возьми! У этого парня пята, в отличие от мистера Ахиллеса, помещается в области сердца. Едва ли мисс Морган щекочет ему эту пятку.
      Мистер Джордж Никсон тотчас связался с ночным редактором газетного треста "Ньюс энд ньюс".
      Уже на следующее утро во всех газетах треста было помещено объявление о том, что бывшего репортера треста "Ньюс энд ньюс" в Африке просят прочесть воскресное приложение.
      В воскресном приложении был помещен бездарный рассказ, в котором до неузнаваемости был перевран эллинский миф о Прекрасной Елене и Троянской войне. Троянская война, оказывается, была атомной, а Прекрасную Елену похищал из стана коммунистов бесстрашный репортер треста "Ньюс энд ньюс". Но Елена действительно была прекрасной. Газета даже поместила ее современную фотографию.
      Это была фотография Эллен Сехевс, которую ловкий фотограф облачил в древнегреческую тунику...
      И Рой клюнул.
      В воскресенье вечером мистера Джорджа Никсона пригласили в переговорную к видеоэкрану.
      На голубом экране размером с витрину магазина был нанесен растр, сетка двухгранных ребер, расположенных так, что каждый глаз видел только левые или правые грани, на которых возникали изображения соответственно для левого и для правого глаза. Изображение на экране казалось объемным. И Рой Бредли словно на самом деле сидел за окном, расположившись в мягком кресле и куря сигару, пепел с которой сбрасывал на пол. Он снова отпустил тоненькие усики, виски у него заметно поседели, глаза беспокойно бегали.
      Мистер Джордж Никсон некоторое время наблюдал его, не включая свою видеокамеру. Он для того и выбрал такое средство связи, а не телефон, чтобы иметь возможность изучать выражение лица противника.
      - Хэлло, Рой, мой мальчик! - сказал наконец мистер Джордж Никсон.
      Рой вздрогнул. Он увидел на экране босса, сразу заметив нездоровую его худобу.
      - Как поживаете, сэр?
      - Не хотите ли отправиться в современную Трою и стать героем воскресного рассказа?
      - Вы шутите, шеф?
      - Я так и думал, что вам это понравится.
      - О'кэй, шеф. Я способен забыть все на свете... Лишь бы привезти ее...
      - И не только ее, мой мальчик. Нужна определенная последовательность. Сначала вы доставляете на яхту "Атомные паруса" профессора Леонардо Терми. Его не нужно будет утруждать знанием маршрута.
      - Я все понял, сэр. Вы попросту предлагаете мне похитить ученого.
      Мистер Джордж Никсон поморщился:
      - Фи... Не выношу вульгарной речи.
      - Но я, как вы знаете, - продолжал, не обращая на него внимания, Рой Бредли, - уже участвовал в похищении одной молодой леди.
      - У вас это недурно получилось. Неплохой бизнес.
      Рой Бредли поднялся:
      - Я сожалею, что передо мной только экран, иначе я разбил бы вам физиономию.
      Мистер Джордж Никсон поспешно повернул рукоятку звука. Он видел перед собой гневное лицо журналиста, его шевелящиеся губы, но он уже не слышал всего, что говорил ему возмущенный, еще недавно столь послушный репортер.
      Впрочем, можно было не слушать. Неужели Амелия ошиблась и он уже не интересуется своей девчонкой? Или вместе с капиталом он обзавелся и принципами?
      Мистер Джордж Никсон в бешенстве выключил экран.
      Он тотчас связался с директором Ассоциации безопасности. На экране появилась гориллообразная фигура Билла. Он наслаждался опробованием только что полученного усовершенствованного протеза взамен его крючка на левой руке. Он поднял кисть протеза в знак приветствия, а выслушав щекотливое задание биг-босса, выразительно щелкнул искусственными пальцами, которые сработали на биотоки его мозга. Босс мог быть спокоен.
      Ночью мистер Джордж Никсон снова не спал и ходил смотреть трюмные помещения, где хотел создать лабораторию для дрянного итальянца. Лишь бы выдержали шпангоуты!..
      Он раздраженно мотал головой всякий раз, как вспоминал смотревшие с экрана гневные глаза Роя Бредли.
      Каков репортеришка, женившийся на миллионах!..
      Он поднялся на палубу утром, когда слабеющее Солнце пыталось поднять на красных пиках темную тяжесть ночи.
      Прежде в это время на яхте становилось празднично. При общем восхищении Ральф Рипплайн пробегал два обязательных круга. Теперь он не выходил из каюты, злой и небритый, валялся на диване.
      - Не воображаете ли вы, что все должны страдать вашей бессонницей? раздраженно встретил он Малыша, когда тот зашел к нему. Он даже не поднялся с дивана, а только взгромоздил свои длинные ноги на его спинку.
      Мистер Никсон устроился в кресле напротив. Каюта была отделана бесценным черным деревом, цвет ее стен, беспорядок и запущенность делали ее мрачной.
      - Что еще придумали ваши иссохшие мозги? - осведомился Ральф.
      - О'кэй, сэр! - бодро отозвался Малыш. - Будущее должно быть прекрасным. Мир и счастье человечества. Мне уже подсчитали, что на приэкваториальной части суши, которая не будет покрыта ледниками, установится приятный умеренный климат. Там можно будет выращивать пшеницу, даже кукурузу. Эти земли смогут прокормить около двух-трех миллионов человек на Земле.
      - Кажется, их сейчас восемь миллиардов?
      - Мы поправим безбожного Дарвина, сэр, толковавшего о естественном отборе. Отбор будет искусственный. Почти все земли приэкваториальной полосы уже стали собственностью "SOS".
      - Эту собственность еще придется защищать.
      - Миром повелевают те, у кого Солнце в руках. На эти земли мы пустим только лучшую часть человечества, сэр! Это будет малое человечество! И конечно, без коммунистов.
      Ральф встал. В неопрятном халате он выглядел тощим и нескладным, взмахнул рукой:
      - Малое человечество! Без коммунистов! Почему я должен заниматься глупейшей философией и судьбой трех миллионов совершенно мне безразличных людей?
      - Вы не правы, сэр... Нужны люди, которых можно нанимать на работу и увольнять... Нужны дети, чтобы они подрастали для смены. Только не нужно их учить излишней грамотности и... физике.
      Ральф налил себе виски, не предлагая Джорджу Никсону. С некоторого времени тот перестал пить и курить. Ральф потянулся, преодолевая сутулость. Загадочно посмотрел на Джорджа Никсона.
      - Так чего вы хотите, сэр? - спросил его Малыш.
      Ральф обернулся, снова согнулся. В лице его мелькнуло что-то птичье, ястребиное:
      - Не трех миллиардов смертей, а одной! И даже не одной смерти! Это слишком мало, Малыш. Изысканное удовольствие не в наслаждении смертью, а в волнующем, опьяняющем зрелище быстрого превращения этой ненавистной женщины в дряхлую старуху. Как бы я упивался ее безобразием и ее отчаянием! Вот в чем подлинная изысканность, дружественный враг мой!
      - У вас есть вкус, сэр! Смотреть, как у нее седеют и вылезают волосы, как сморщивается кожа, сгибается в три погибели спина, отвисает беззубая челюсть... Ха-ха! Это недурно! Зрелище для джентльменов. И дать ей еще зеркало, чтобы любовалась! Однако, простите, сэр, вы еще не умеете как следует мечтать о мести. Дряхлая старуха вместо очаровательной Лиз Морган? Этого мало! Черт возьми, я хотел бы, чтобы одновременно вы стали вновь не только великолепным, но и распутным! Как до "марсианской ночи".
      - Паршивая падаль! Я хотел бы проделать над тобой некую операцию коновала, чтобы ты побывал в моей шкуре.
      - Зачем так грубо, сэр? У нас есть профессор Леонардо Терми, тот, кто научился читать код наследственности в нуклеиновых кислотах, по которым, как по чертежам, строится наш организм. В комбинациях молекул нуклеиновых кислот записано все, что только есть у нас. Он знает этот язык природы, этот старый золотозубый колдун разгадал ее письмена. Стоит ему только поковырять эти нуклеиновые скрижали, подправить стершиеся буквы и... Ральф Рипплайн снова станет не только великолепным, но и настоящим мужчиной! Тем же способом, ковыряя лазерным лучом в "диспетчерской", задающей программу жизни некой юной и привлекательной особы, он у вас на глазах превратит ее в дряхлую развалину. Недурно?
      Ральф сел, тяжело дыша и подозрительно глядя на Малыша:
      - Вы говорите сладостные вещи. За них можно платить хоть долларами, хоть распиской кровью. Я буду ваш, как говорили в средневековье.
      - Давно устаревшие церемонии, - усмехнулся Малыш. ("Ты уже давно мой", подумал он.) - Но я щедр. Фауст получил еще и Маргариту. Месть только тогда будет полной, если дряхлая Лиз увидит в объятиях великолепного Ральфа не кого-нибудь, а Прекрасную Елену...
      Послышался щелчок включенного репродуктора, и голос Амелии почтительно произнес:
      - На яхту на геликоптере прибыл лауреат Нобелевской премии профессор Леонардо Терми.
      Ральф вскочил:
      - Я должен побриться. Что нужно для начала операции?
      - О, сущие пустяки, сэр. Уговорить старикашку.
      - Можете пообещать ему все что угодно.
      - О'кэй, сэр, - сказал Малыш и выбежал на палубу.
      Первым человеком, на которого он наткнулся, был гангстер Билл, щелкнувший металлическими пальцами левой руки.
      - Где он? - быстро спросил Никсон, не здороваясь.
      - В салоне, босс, - прохрипел Билл.
      Малыш распахнул двустворчатую зеркальную дверь.
      Перед стойкой на высоких табуретах сидели миссис Амелия и Леонардо Терми. Радушная хозяйка угощала гостя коктейлем.
      - Я была так очарована вашей женой, мистер Терми. Я не встречала в жизни более приятной и проницательной женщины.
      - Я несколько не понимаю, мэм... - сердито бормотал старый ученый. - Меня отвлекли...
      - Ах, не делайте того, профессор, что смогут сделать и другие. В ваших руках жизнь и смерть миллионов. Вы, говорят, умеете читать книгу, по которой строит людей природа. Вам известна каждая строчка.
      - Хэлло, старина! - окликнул Леонардо Терми вошедший Джордж Никсон.
      Профессор оглянулся и нахмурился.
      - Оставь нас одних, дорогая, - сказал мистер Никсон. - Нам нужно обсудить с Леонардом устройство здесь его лаборатории.
      - Здесь? Вы с ума сошли? - Эти последние слова старого профессора услышала Амелия, плотно закрывая за собой дверь.
      Она стояла на ветру, задерживая дыхание. Ей было очень интересно, чем кончится разговор в салоне. На корме, прислонясь к реллингам, стоял гориллообразный Билл. Амелия не узнала в нем одного из тех гангстеров, которые когда-то похищали ее. Слишком много времени прошло!..
      Расхаживая по палубе, она пожалела, что не взяла темные очки. Эти ужасные льды, покрытые сверкающим снегом, могут ослепить... И глаза щурятся. От этого появляется много лишних морщинок у глаз.
      Джордж Никсон вышел из салона, зло захлопнув за собой дверь.
      Амелия бросилась к нему.
      - Он объявил голодовку!.. - сказал мистер Джордж Никсон и, повернувшись спиной, побрел по палубе.
      Где-то близко раздался гневный рокот. На глазах у испуганной Амелии поднялся зубчатый горб льда. Что-то захрустело под палубой.
      Это ломались шпангоуты. Ледяной вал дошел до яхты.
      Амелия, вся в слезах, бессильно опустилась в шезлонг.
      Глава третья
      ВЕЛИКОЕ КОРОТКОЕ ЗАМЫКАНИЕ
      Пещера Росова, гигантская полость в глубине Кавказского хребта, открытая в апреле, к концу июля преобразилась. После совместного доклада Овесяна и Бурова, сделанного правительству, здесь за считанные недели был создан гигантский подземный научно-исследовательский институт.
      Люда, стоя на возвышении, пыталась представить пещеру, какой она ее открыла, и не могла. Только свод с остатками свисавших сталактитов да каменные натёки на стенах напоминали ей, что она под землей. У ее ног раскинулось сооружение, похожее на огромный стадион с трибунами, где вместо зрителей виднелись ряды изоляторов. Бетонная беговая дорожка была приподнята над скалистым основанием. По ней могли скакать лошади, мчаться гоночные автомобили. Она обнимала некое подобие цирковой арены с фантастическими аппаратами иллюзиониста.
      В центре сооружения в свод пещеры упиралась решетчатая вышка. Еще в июне здесь закончилось бурение пятнадцатикилометровой скважины. Буровая головка во время работы порциями выделяла струю жидкой взрывчатки. Микровзрывы дробили породу и вместе с взрывными газами выбрасывали наверх, углубляя скважину в сотни раз скорее всех известных до сих пор способов.
      По замыслу Бурова, на безопасной глубине под землей должно было возникнуть ядрышко протовещества, во всем, кроме размера, подобное исполинскому ядру нашей Галактики. И теперь в земные недра нацелено было фантастическое электроорудие, представляющее собой развернутый на пятнадцать километров статор двигателя трехфазного тока, в котором вращающееся магнитное поле превратилось в непрерывно бегущие вниз магнитные волны. В течение последних недель они неустанно нагнетали в глубинную камеру "Б-субстанцию", которая способствовала образованию там протовещества. Его было много меньше булавочной головки, но из-за непостижимого своего веса оно способно было прошить всю земную толщу до самого центра Земли. И лишь могучее магнитное поле удерживало его во взвешенном состоянии. Теперь предстояло добиться обратного превращения, при котором ядрышко протовещества выбросит струю вещества, как это происходит в ядре Галактики. Буров готовил для этого грандиозный энергетический удар.
      Вверху, на пути к "бездне Бурова", на вершинах гор, подобно вышкам старинного сигнального телеграфа, поднялись над облаками исполинские мачты беспроволочной энергосети. Вместо проводов они соединялись острыми нерасходящимися лучами света колоссальной яркости, в миллионы раз превосходившей солнечную. Мечта фантастов о тепловом луче, разрезавшем пополам броненосцы, воплотилась теперь в лазер не для целей уничтожения, а для передачи энергии на расстояние без проводов. Роль "гиперболоида инженера Гарина" или загадочных марсианских треножников ныне играли синтетические кристаллы, обладавшие многократно умноженной способностью узким пучком направлять квантовое излучение атомов, прокладывая в воздухе нити лучистых каналов. Эти каналы должны были донести до пещеры Росова величайший всплеск энергии, какой только способны были дать все энергосети Европы, Азии, Африки во время "великого короткого замыкания".
      Решительная минута близилась.
      Сотни научных сотрудников, рабочих и инженеров, затаив дыхание, думали о ней. Кто знает, что произойдет во время подготовленного опыта.
      Ладнов заблаговременно уехал, заявив, что теоретику надлежит ждать результатов опыта в кабинете. Безошибочные выводы требуют тишины. Люде было досадно, что Буров не мог без него обойтись. Она гневно называла Ладнова крысой, покинувшей корабль.
      Но, кроме Ладнова, пещеру Росова должны были покинуть и все остальные специалисты, не занятые проведением опыта.
      Люда всё еще надеялась, что останется с Буровым.
      Накануне для опыта в пещеру Росова прилетел Овесян. Он совещался теперь с Буровым в бункере.
      Люди в комбинезонах собирались группами, смотрели на напоминавшую Великую ярангу "беговую дорожку", словно прощаясь с ней.
      Люда делала вид, что следит за светящимися циферблатами приборов, но на самом деле не спускала глаз с серого черепашьего панциря наблюдательного дота.
      И вдруг завыла сирена. Люда вздрогнула. Из-под свода пещеры раздался усиленный репродукторами, гулкий под землей, энергичный, не терпящий возражений голос Бурова:
      - В течение десяти минут всем без исключения предлагается покинуть пещеру Росова и подняться на поверхность земли. - И он еще раз повторил: - Всем без исключения. Однозначно!
      Люда встревожилась, но старалась улыбаться, словно к ней это строгое предупреждение не могло относиться.
      Из бункера вышли трое. Они стали подниматься по окружающим "беговую дорожку" ступеням, так похожим на скамьи трибун стадиона.
      Люда нерешительно направилась к бункеру. Ей встречались спешащие к выходу подземники. Они с удивлением оглядывались на медлившую почему-то девушку.
      С бьющимся сердцем и напускной беззаботностью предстала Люда перед Буровым.
      - Люд? - удивился он, потом строго добавил: - Почему ты здесь? Разве ты не слышала предупреждения?
      Люда привычно закусила губы, потом, глядя в упор на Елену Кирилловну, непринужденно сказала:
      - Я хотела идти вместе с Еленой Кирилловной.
      - Иди, мой Лю, иди, - обняла ее Шаховская. - Я остаюсь с Сергеем Андреевичем.
      Буров положил руку на остренькое плечо Люды и сжал его. Женским чутьем Люда поняла, что не должна прощаться. Нужно было уйти, словно выходишь в соседнюю лабораторию.
      - Я схожу наверх за сигаретами для Сергея Андреевича, - чуть лукаво сказала она.
      Буров улыбнулся ей. Он провожал ее глазами, пока она, не оглядываясь, шла к выходу. Кажется, он догадывался, чего это ей стоило.
      Овесян уходил последним. Он крепко пожал Бурову руку:
      - Ну как договорились, богатырь! Но смотри, при малейшей опасности...
      - Будьте уверены, Амас Иосифович, это единственный вопрос, в котором Сергею Андреевичу придется подчиниться мне, - вмешалась Шаховская.
      - Ну ладно, ладно!.. Я царь еще!.. - полушутливо прервал ее Буров.
      Овесян ушел, тяжело ступая, свесив на грудь голову и опустив плечи. Елена Кирилловна подумала, что ему ведь много лет. Буров проводил его до входа в туннель. Рядом с Овесяном он казался огромным, тяжелым, уверенным в себе и во всем, что произойдет.
      На обратном пути он задержался у одного из пультов.
      Шаховская ждала его, опираясь рукой о бетонную полусферу бункера. Она смотрела на игольчатый свод с остатками сталактитов, ярко освещенных сейчас прожекторами.
      И вдруг прожекторы стали гаснуть. Шаховская зябко повела плечами. Из глубины пещеры на нее двинулась тьма.
      Это Буров выключал ненужный уже свет.
      Шаховская торопливо открыла тяжелую дверь в бункер и вошла в тесное и светлое помещение, где стрелки приборов, тревожно дрожа, предупреждали о надвигающейся космической буре в недрах Земли.
      Толстая бетонная броня с прослойками свинца и антирадиационного пластика должна была во время дерзкого эксперимента предохранить скрытых в бункере ученых от неизвестных излучений.
      Нагнувшись в дверях, в бункер вошел Буров. Ему пришлось сразу сесть в вертящееся кресло, чтобы не упереться головой в свод. Шаховская уже сидела в соседнем кресле, глядя на клавиатуру кнопок перед собой, как пианистка, готовящаяся взять аккорд.
      Буров подумал, что ему не хватает дирижерской палочки, взмахом которой он начнет "галактическую симфонию". Но надо было ждать, когда "публика наверху займет места".
      - О чем думаете? - спросил он.
      - О Рое, - ответила Шаховская чуть сдавленным голосом.
      - Сколько ему теперь?
      - Двадцать девять... - сказала она и поспешно добавила: - Конечно, недель... то есть что я это! Больше! Одиннадцать месяцев.
      - Он как... уже сидит? - рассеянно продолжал спрашивать Буров.
      Шаховская улыбнулась:
      - Он уже ходит, Буров. А я сейчас думала... будет ли Рой, - она подчеркнула это имя, - когда-нибудь стоять на собственных ногах.
      - Ну если уже ходит, так и стоять будет, - безучастно отозвался Буров.
      Через час Овесян сообщил, что всем энергостанциям Евразии и Африки дан сигнал готовности.
      Буров подумал, что сейчас все энергетическое вооружение человечества, созданное разными народами в разное время и на разных принципах, должно будет послужить единой цели. Гигантские гидростанции, построенные на великих реках или в морских заливах, где использовалась энергия приливов и отливов, знаменитое кольцо ветростанций с их огромными вращающимися башнями или дорабатывающие свой век, дымящие, как в старину, тепловые станции, термоядерные установки типа "Подводного солнца", превращающие в электричество энергию синтеза водорода в гелий, и, наконец, гигантские, вымощенные фотоэлементами поля Средней Азии (и Сахары!), снимающие самую богатую солнечную жатву в виде того же электрического тока... - все это всей мощностью установок и энергией магнитного поля сетей, своей колоссальной мощностью обрушится в момент общего короткого замыкания на скрытую в глубинной скважине пружинку искусственного протовещества. Для этого Бурову надлежало лишь нажать неприметную кнопку, напоминающую дверной звонок. Ведь совсем такая же с виду безобидная кнопка могла еще недавно вызвать термоядерную войну и конец цивилизации. Теперь она включала в единый канал всю силу человека.
      И Буров уверенно нажал ее.
      На мгновение, условно говоря, как бы накоротко замкнулись все энергосети мира, защита которых была своевременно отключена. Многие машины задымились, перегорели, вышли из строя... Никогда не виданный электрический удар прошелся по сетям. Бессильно упали на землю провода с оплавленными концами... Но прежде чем это произошло, переданная лучистыми световыми каналами мгновенная мощность успела в ничтожную долю секунды воздействовать на висящую в магнитном поле глубинной камеры крупинку дозвездного вещества..
      Энергетический удар непостижимой силы отразился в бункере лишь скачком стрелок приборов... Буров переглянулся с Шаховской. Она пожала ему руку и глазами показала на один из циферблатов.
      Стрелка на нем дрожала.
      Что произойдет? Ринется ли по пятнадцатикилометровой скважине "галактическая струя" впервые полученного на Земле искусственного вещества?
      Стрелка прыгнула... Да и без прибора было видно, как могучая струя раскаленных газов гейзером вырвалась из-под земли, сорвав, смяв, расплавив ажурную буровую вышку.
      Струя газов ударилась о свод пещеры и расплылась облаком.
      Буров прильнул к спектрографу.
      - Водород! - прошептал он. - Водород, как в ядре Галактики!..
      Шаховская взволнованно наблюдала то за ним, то за гейзером рожденного вещества, бушевавшего в пещере. Вдруг взгляд ее упал на сейсмограф. Она схватила Бурова за руку. Впрочем, и без сейсмографа было ясно, что происходит. Пол бункера уходил из-под ног, кресла наклонились.
      - Скорей! - крикнул Сергей Андреевич. - Скорей! Асбестовые скафандры!..
      Они помогли друг другу застегнуть магнитные швы скафандров.
      Бункер треснул. Струи раскаленного газа ворвались в наблюдательный пункт, но герметические шлемы уже защитили исследователей.
      Дверь бункера открылась сама собой. Сработали аварийные механизмы. Машины сочли, что людям надо спасаться. Буров и Шаховская в своих неуклюжих костюмах выскочили из бункера. Пол пещеры вздрагивал, со свода сыпались камни, гул доносился из-под земли.
      Нужно было бежать, хотя... вряд ли можно было спастись.
      А Буров еще возился с переносным электромагнитом, стоявшим у стенки бункера, ведь ради него Сергей Андреевич и находился здесь, а не наблюдал за всем происходящим из безопасного места по телеприборам. Шаховская вспомнила, что именно с этаким электромагнитом отправлялся Сергей Андреевич когда-то и к кратеру подводного вулкана. Она восхищалась Буровым...
      Они побежали вместе. Водородный вихрь несколько раз бросал их наземь. Лишь бы скафандры не порвались, иначе конец...
      Буров, сгибаясь под тяжестью ноши, упрямо шел вперед...
      Вот и туннель, пробитый на месте щели, когда-то приведший сюда первого человека...
      Сейчас по этой расширенной щели бежали последние смельчаки.
      Шаховская помогала Бурову.
      Они остановились перед шлюзом.
      Буров в своем проекте подземной лаборатории предусмотрел даже этот исход. Крепкая стена задержала вихрь рожденного в глубинной камере вещества, он не мог пока вырваться наружу.
      Сзади грохотало. Кто знает, что там творилось? Может быть, рухнул свод пещеры или разверзлась каменная твердь...
      Шлюзом не надо было командовать. Механизмы его сами реагировали на приближение людей в скафандрах. Перед ними открылись спасительные двери... Еще одно усилие...
      Шаховская упала на колено, встала, хромая, снова упала. Вихрь ударил ее в спину, закрутил над ней мелкими камнями...
      Буров вернулся. Поднял ее одной рукой, не выпуская тяжести из другой, и вошел в шлюз. Там он рухнул на пол рядом с Шаховской.
      Словно ожившие, камни в бешенстве бились о стенки шлюза. Автоматические двери закрылись.
      Сразу будто наступила тишина, хотя и стены и пол шлюза содрогались от грозного гула.
      Буров нашел рукой асбестовую перчатку Лены и пожал ее.
      Медленно открывалась противоположная дверца шлюза, который наполнен был сейчас уже обычным воздухом. Теперь можно было встать, лишь для безопасности оставаясь в скафандре, и снова идти... Лишь бы бушевавшие в пещере газы не смели жалкое препятствие, вставшее у них на пути...
      Шаховская не двигалась. Размышлять было некогда. Он схватил обмякшее тело помощницы, поднялся сперва на колени, потом встал и снова нагнулся, чтобы свободной рукой взять электромагнит.
      Нужно было пройти всего несколько шагов до подземного электрокара, ждавшего смельчаков.
      Лишь бы успеть!
      Конечно, управлять процессом и наблюдать за ним можно было бы и снаружи, но Бурову непременно требовалось вынести из пещеры, может быть, вырвавшуюся из недр воображаемую "А-субстанцию".
      Глава четвертая
      ВУЛКАН БУРОВА
      Люда, до крови кусая губы, полными слез глазами смотрела на разбуженный вулкан.
      Уж лучше бы она была там и ничего этого не видела!
      Вместе с эвакуированными из пещеры Росова научными сотрудниками она оказалась вблизи небольшого, занесенного снегом горного селения. Тропинка за голыми скалами вела на обледенелый горный склон, откуда в одной стороне до половины неба поднималась ледяная равнина Черного моря, переходившая в неясной дымке в синеву без привычной линии горизонта, а в другой виднелся чуждый облику гор мрачный вулкан, огненным смерчем возникший там, где остались они...
      Люди назвали его вулканом Бурова.
      Гора содрогалась под ногами Люды. Гул несся не только со стороны вулкана, но и, казалось, из-под земли.
      Черные тучи вдали подпирались огненным столбом, менявшим окраску. Яркая струя как бы превращалась в остывающий железный стержень и потом снова светлела, пульсируя. Иногда под ней что-то взрывалось, и тогда в черной клубящейся пене внизу сверкали искры раскаленных камней и во все стороны разлетались хвостатые ракеты. Потом на снежном склоне там и тут белыми джиннами из разбитых кувшинов взвивались столбики пара. Седловина снежной горы была совсем не конической, как обычно у вулканов, а прогнутой и темной. На исполинского коня словно накинут был черный бархатный чепрак, а на каменном седле высился огненный всадник-великан с черной грибовидной шляпой, скрывавшей загадочное лицо. Багровые потоки магмы, прорвавшись в ущелья, походили на ноги исполина в красных штанах, пришпорившего грузного коня, гулким топотом содрогавшего землю.
      Смахивая слезы, Люда с отчаянием смотрела на это видение, отнявшее у нее самое дорогое в жизни...
      По крутой тропинке к наблюдательному пункту, выбранному Людой рядом с готовым к взлету вертолетом, поднимался Овесян. Он торопился лететь к вулкану, осмотреть его склоны, все еще на что-то надеясь.
      Люда была уверена, что он не позволит ей лететь с ним. И все же она подошла к нему:
      - Амас Иосифович!.. Я не могу не полететь... Я их любила.
      - Вот как? - нахмурился Овесян.
      - Совсем по-разному, Амас Иосифович, но очень любила.
      Люда не поверила сама себе. Овесян приказал ей садиться в машину. Врач вместе с группой инженеров находился в соседнем селении. Овесяну некогда было залетать за ним. А у Люды в санитарной сумке было все для оказания первой помощи.
      Пилот включил двигатель. Со свистом завертелся горизонтальный винт.
      Научные сотрудники и рабочие подземной лаборатории вместе с горцами, запрокинув головы, провожали взглядами разведчиков, летевших к страшному вулкану. А словно застывший столб термоядерного взрыва с расплывшейся по небу грибовидной шапкой зловеще возвышался над снежными горами.
      Совсем незадолго до этого пилот другого вертолета, оставленного на дне "бездны Бурова", чтобы вывезти отважных физиков, стоял около машины, расставив ноги в меховых унтах, и с тревогой смотрел в глубь пещеры на поблескивавшую от огней влажную дорожку. За его спиной стоял вертолет с открытой дверцей кабины. Огромный винт словно нехотя вращался, но его свистящий шум, обычно отдающийся в каменных стенах, был не слышен из-за подземного гула. Только аварийные прожекторы освещали сейчас каменные стены "бездны Бурова". Свежие изломы камня, следы недавних взрывов для расширения колодца оттеняли более темные, отполированные водой и временем отвесные стены пропасти.
      Латыш Вилис Драйнис, инженер и летчик-испытатель, ученик Дмитрия Росова, называвшего его самым немногословным человеком на Земле, космонавт, участник космического патруля, не мог назвать в своей жизни минуту большего волнения. Он сам бы хотел быть там, в пещере, превращенной в подземную лабораторию, откуда доносился сейчас грозный гул...
      Вилис Драйнис ощутил, как заколебался под ногами каменный пол. Бетонная дорожка треснула и вздыбилась буграми.
      Вилис Драйнис нахмурился, но не двинулся с места. Он понимал, что спустя минуту вертолету уже не подняться... Огромная трещина только что расколола стену пропасти. Даже небольшого камня, упавшего сверху, было бы достаточно... Но летчик ждал.
      Подземные толчки усиливались. Каменные глыбы под ногами и над головой качались...
      Погасли прожекторы аварийной сети. Должно быть, при растрескивании стен порвало кабели. Теперь свет падал только из окон и раскрытой дверцы вертолета. Пещера, откуда должны были прийти физики, превратилась в черный проем.
      Грохот словно мчащегося на Вилиса Драйниса поезда надвигался, рос, оглушал...
      Ноги летчика вросли в камень. И сам он уподобился каменному изваянию, опустив голову с устремленным в темноту пещеры взглядом. Эту позу угадал скульптор, который в память подвига героя вырубил из гранита статую, впоследствии установленную в Риге.
      Грохот горного обвала достиг физической плотности, он сдавливал летчику голову, душил его. В глубине пещеры появилось яркое пятно.
      Окаменелый летчик продолжал стоять. Казалось, приближающийся поезд сейчас сшибет его с ног.
      Яркое пятно превратилось в слепящее солнце и вдруг погасло.
      Вилис Драйнис ничего не видел. Кто-то тряс его за плечо.
      Наконец зрение вернулось к нему.
      Гигант в жароупорном скафандре показывал на лежащую в автокаре помощницу.
      Вилис Драйнис ожил. Он схватил бесчувственную Шаховскую на руки. Буров, горбясь от тяжелого груза в руке, едва поспевал за ним. До вертолета нужно было пробежать лишь несколько шагов. Драйнис бросил в проем двери свою живую ношу и вскочил в кресло пилота, как прыгают на всем скаку в седло скакуна. Буров с кряхтением влез за ним. Он не успел захлопнуть за собой дверцу, а машина уже рванулась вверх.
      Требовалось поразительное искусство пилота, чтобы по узкой пропасти подниматься, не задевая лопастями винта за камни стен.
      Буров не решался расстегнуть на Шаховской скафандр или хотя бы снять ее шлем. Но она сама зашевелилась и порывисто села. Через очки скафандра на Бурова смотрели ее расширенные глаза.
      Она стала растирать колено.
      И вдруг страшная тяжесть налила свинцом тела Бурова и Шаховской, прижала их к полу кабины, вдавив и пилота в кресло.
      Подземные газы смели шлюз, что стоял на их пути, и вырвались наружу через вертикальный колодец, как пороховые газы в гигантском орудии. Разбуженный вулкан выстрелил вертолетом в небо, как вулканической бомбой. Эта была его первая бомба. Вертолет вылетел из колодца впереди устремившихся за ним камней. Только это и спасло машину от полного разрушения. Но вертолет уже не был летательным аппаратом. Горизонтальный винт был сорван потоком газов, хвост фюзеляжа исковеркан. Теперь лишь одна кабина взлетала в последний раз высоко в воздух над снежными склонами Кавказских гор.
      Держа руку Лены в своей, Буров приподнялся на колени, заглянул через окно. "Ну, кажется, теперь все... Лишь бы нашли электромагнит..." - подумал он.
      Пилот Вилис Драйнис, напряженно щурясь, смотрел через окно, сжимая, казалось бы, бесполезные рычаги.
      Сделанная людьми из металла и пластмассы первая бомба вулкана Бурова достигла максимальной высоты прямо над новым кратером и стала падать...
      Когда-то конструкторы вертолетов бились над безопасностью аварийного спуска. Винт рассчитывался так, что при падении с выключенным мотором он вращался струей воздуха в режиме парашютирующего спуска, развивая достаточную подъемную силу для плавной посадки машины. Но это не помогало при катастрофах, когда по какой-нибудь причине разлетались лопасти винта и когда, казалось бы, уже ничто не могло помочь падающим вместе с машиной людям. Знаменательно, что на помощь винтовым машинам пришли конкурирующие с ними реактивные двигатели. Вертолет Вилиса Драйниса был снабжен аварийными ракетами, которые он и включил сейчас, когда вертолет стал приближаться к земле. Взревели дюзы, резко встряхнув кабину. Пилот регулировал их тяговую силу, чтобы выровнять машину... И осторожно посадил ее на камни, совершенно так, как совершали мягкую посадку спускающиеся отсеки космических кораблей.
      Открыть дверцу покореженной кабины даже таким силачам, как Буров и Драйнис, оказалось не под силу. Уходили драгоценные мгновения.
      Выход нашел Буров: он высадил ударом ноги окно и выбросил в него свой бесценный электромагнит.
      Потом в окно выбралась Шаховская, спрыгнула на камни и тотчас молча припала на колено. За ней легко выпрыгнул Буров.
      Капитан воздушного корабля покидал его последний. Уходя, он оглядывался на изуродованную машину. Буров с грузом, прихрамывающая Шаховская спускались на снег со скалы, где остался вертолет.
      Внизу дымовой завесой вставали клубы пара. Случилось самое страшное: лава опередила беглецов, преградила им путь... Надо было бежать, состязаясь с огненным потоком.
      Чтобы выбрать дорогу, они легли на скалу и заглянули вниз, откуда вырывались клубы пара. Сквозь пар был виден густой тестообразный поток, в котором словно нехотя двигались красные, оранжевые, фиолетовые струи. Встречая препятствие, магма лениво останавливалась, набухала и медленно переваливала через камень, оставляя на нем твердую тускневшую пену. Испарения многоцветными клубами поднимались из глубины ущелья.
      Если бы это был единственный поток, его можно было обогнать, но там, внизу, судя по клубам пара и дыма, двигалось еще несколько огненных ручьев.
      Оставаться на скале было невозможно. Раскаленные камни с шипением то и дело падали на нее, отскакивали, рассыпались свистящими осколками. Одна из таких бомб попала в вертолет. Машина вздрогнула, упала набок, из нее повалил дым, и она вспыхнула.
      Огонь бушевал повсюду. Ветер понес дым из ущелья. Буров и Шаховская были защищены скафандрами, а Драйнис... Летчик задыхался. И все же он мужественно продолжал спускаться, помогал хромающей Шаховской, даже хотел взять у Бурова тяжелый электромагнитный сосуд.
      Скоро путники убедились, что окружены огненной лавой со всех сторон. Поток смыкался, сужая кольцо. Люди оказались на небольшом каменном островке, постепенно погружавшемся в тестообразную огненную магму.
      Можно было поражаться, что Драйнис все еще держится на ногах. Буров стал снимать с себя скафандр, чтобы надеть на летчика, но тот, разгадав замысел ученого, побежал вниз, перепрыгивая через огненные струи лавы. В несколько прыжков он оказался в недосягаемости. Даже в жароупорных костюмах нельзя было пройти к нему. Лавовые ручьи набухли, разлились, наполняя все вокруг клубами пара и дыма.
      И снова стоял каменный пилот в той же позе, как и в пещере, расставив ноги в дымящихся унтах, упрямо нагнув голову.
      Так на глазах у потрясенных ученых погиб отважный пилот, который, даже задохнувшись в отравляющих газах, не упал, а лишь прислонился спиной к утесу, словно и сам был сделан из камня. Лава подобралась к нему снизу и скрыла его фигуру в клубах дыма, а с утеса на него низвергнулся огненный водопад.
      Шаховская, стоя на коленях, рыдала, Буров вытянулся, не отрываясь глядел на стену дыма. Она занавесом скрыла героя.
      Лава поднималась все выше и выше. Ученые понимали, что жароупорные скафандры не помогут им. Они только что видели свою собственную участь.
      Радио в скафандрах не работало, нельзя дать о себе знать.
      И тут Буров вспомнил об электромагните, который с таким трудом вынес из пещеры. Ни при каких обстоятельствах он не разомкнул бы обмотки, не выключил бы бесценное магнитное поле, быть может, удерживающее "А-субстанцию", но... Он решился на другое - использовать часть аккумуляторов для получения электрической искры, которая, как радиопомеха, будет отмечена любым радиоустройством, подобно тому, как была, принята первым радиоприбором Александра Попова.
      Буров решился мгновенно. Только он и мог бы оторвать руками часть провода, как, бывало, гнул его дед подковы. Этим куском провода он стал накоротко то замыкать, то размыкать несколько банок аккумулятора.
      Шаховская не сразу поняла, что он делает. Но она заметила, как периодически вспыхивает у него под белой перчаткой электрическая искра.
      И вдруг Эллен Сехевс с омерзением вспомнила, как готовили ее за океаном к секретной миссии, как учили простреливать апельсин на лету, писать тайнописью, передавать шифры по азбуке Морзе...
      Она узнала азбуку Морзе во вспышках искры в руках Бурова. Он передавал только одно слово, то самое, которое принял по своему беспроволочному телеграфу Александр Попов.
      - Герц... Герц... Герц... - Ученый передавал имя ученого.
      А лава поднималась, затопляя скалу, послужившую Бурову и Шаховской последним убежищем.
      Превозмогая боль в ноге, Шаховская подползла к Бурову.
      - Что передать... от вас? - крикнул он ей через шлем.
      - Передайте... - вдруг на что-то решившись, сказала она, но потом добавила: - Нет... ничего от меня не передавайте...
      И снова вспыхивала искра:
      - Герц... Герц... Герц...
      Искровые помехи, в которых опытные радисты отгадали слово "Герц", были сначала обнаружены в Армения и почти одновременно в Тбилиси.
      Академик Овесян, находившийся в воздухе на вертолете, получил запеленгованные координаты спустя восемь минут после приема первых искровых помех. Еще через шесть минут он уже снижался над огненным потоком, где в клубах дыма едва удалось рассмотреть два белых асбестовых скафандра.
      Вертолет застыл в горячем воздухе над лавовым потоком. Спуститься ниже было нельзя, и из кабины сбросили нейлоновую лестницу.
      Шаховская стала взбираться первой. Одна нога ее беспомощно висела. Как матрос парусного корабля, она поднималась на одних руках.
      Буров же мог использовать только одну руку, в другой он держал свою тяжелую ношу.
      Люда и Овесян подхватили и втащили в кабину Шаховскую. Она была в полном изнеможении.
      Вертолет поднимался, хотя на лестнице, перехватывая рукой перекладины, еще висел Буров.
      Он появился наконец в кабине, когда с Шаховской уже сняли скафандр.
      Буров выпрямился и сбросил с себя шлем, шумно вдохнул воздух, расправил плечи.
      - Где пилот? - обернулся к нему, стоя на коленях около Шаховской, Овесян.
      - Отлит из камня, - сказал Буров, опустив голову.
      Овесян понял его. Он поднялся на ноги и сказал:
      - Память ему... в сердцах.
      - Вот здесь то, что вынесла из ядра Галактики струя рожденного там водорода, - сказал Буров, указывая на электромагнит.
      - Получилось? - радостно воскликнул Овесян, потом, спохватившись, стал спрашивать: - Радиация? Каков был спектр излучения?
      - За красной чертой, - ответил Буров.
      - Счетчик! Счетчик Гейгера! Радиометр! - требовал Овесян.
      Люда осматривала ногу Шаховской, оказывая первую медицинскую помощь.
      - Лю, милый, - сдерживая стон, тихо сказала Елена Кирилловна. - Как хорошо было, когда ты меня любила...
      - Радиометр! - тряс за плечо Люду Овесян.
      Люда нашла в сумке прибор.
      Едва его приблизили к Шаховской и к Бурову, как он начал неистово трещать, зловещая красная точка загорелась на нем.
      Буров и Овесян переглянулись.
      - В Москву! - зашумел Овесян. - Сейчас же в Москву! Они получили чудовищную дозу облучения. В госпиталь!
      - Буров! - в отчаянии крикнула Люда, бросаясь от Елены Кирилловны к Бурову, прижимаясь к его груди.
      - Сейчас же отойди! - резко скомандовал Овесян. - Ты с ума сошла! Они же сейчас источники излучения!
      Неизвестно, действительно это было так, или Овесян этим окриком лишь хотел привести Люду в чувство, но девушка отпрянула, а Овесян встал между нею и Буровым.
      Вертолет переменил курс и полетел прямо на аэродром, чтобы пересадить больных в предупрежденный по радио скоростной лайнер, который уже через два часа доставит их в Москву.
      Глава пятая
      МАЛОЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО
      "Снова Африка! Милая сердцу Африка, в вечной любви к которой я поклялся на банановой просеке, где мне сверкнуло счастье.
      Знакомый отель, занятый теперь под штаб "SOS", и знакомое место, где была разбита палатка, в которой мы разговаривали ночью с Буровым и Лиз...
      Лиз! Она числится моей женой перед богом и людьми. Увы, несчастливы все браки, заключаемые из долга, жалости или каких-либо других чувств, кроме одного... способного валить столетние дубы.
      Лиз преобразилась. Лиз, которую я знавал в одеянье сестры милосердия, в противоядерном костюме дьяволенка и в изодранном живыми скелетами манто, эта Лиз, сняв одолженное сестрицей Джен подвенечное платье, сидя со мной в купе поезда, сразу же объявила, что отныне наша жизнь будет иной. Мы будем наслаждаться ею на коралловом пляже тихоокеанского островка, где она будет плести мне гирлянды из дурманящих цветов, любуясь на босоногих и загорелых ребятишек, которых мы народим вопреки всему, что творится в обледенелом мире, где должно хватить экваториального тепла на нас двоих.
      Я вспоминал об этих ее рассуждениях, когда с ужасом наблюдал из засохших после морозной зимы джунглей за великим переселением народов, вернее, за попыткой такого переселения...
      Я примчался сюда, извещенный о грозящих событиях, и спрятал "джип" в зарослях, где вымерли уже попугаи и обезьяны.
      Вдали на рейде стояло несколько кораблей. Катера буксировали к берегу огромные лодки или маленькие баржи, кунгасы, как их зовут моряки.
      Я видел чернокожих, притаившихся в чаще. Они один раз уже освобождались от гнета тех, кто захватывал их дедовские земли, и теперь враждебно смотрели на погруженных в баржи людей и ждали.
      Я тоже ждал, затаив дыхание, стараясь разглядеть маленькие точки голов над бортами кунгасов. Ведь в каждой из них был целый мир чувств, надежд, страстей.
      Что касается моей головы, то в ней надежд и страстей, очевидно, было так много, что для всего остального не осталось места. Потому, верно, я и не бежал с Лиз на купленный ею островок с бронзовыми таитянками на услужении, могущими услаждать танцем живота, а снова стал журналистом, всегда стремящимся в центр событий.
      Пекло снова было в Африке, где я оказался одновременно со штабом "SOS", узнав о гибели раздавленной льдами яхты "Атомные паруса".
      Да!.. Я снова впрягся в лямку журналиста, хотя мог бы нежиться под долларовым покровительством своей супруги. Печать - отрава! Кто был напечатан хоть раз, всю жизнь будет стремиться напечататься снова!.. Даже если ради этого опять понадобится лезть в пекло.
      И я бежал от Лиз в Африку, чтобы все увидеть самому.
      На атомных руинах бывшего африканского города должна была вырасти новая столица малого человечества. Оказывается, то, что не могли сделать штыки, пули и даже атомные бомбы, сделали доллары Рипплайна. Чернокожее, неустойчивое, запуганное атомной бомбой правительство охотно пошло на сделку с организацией "SOS", заблаговременно скупавшей приэкваториальные земли. И теперь штаб "SOS" хозяйски готовился править ими.
      У меня, у журналиста, была одна цель - наблюдать...
      Людская волна на кунгасах приближалась.
      Катера из-за мелководья не могли подойти к берегу и разворачивались ярдах в пятидесяти от пенной дорожки прибоя.
      Кунгасы еще десяток ярдов шли к берегу, пока не натягивался буксирный канат, заставляя их повернуться. Они становились бортом к волне, готовой опрокинуть суденышки. Люди спрыгивали прямо в воду, оказываясь в ней по пояс, и мужчины и женщины. Малолетних несли на руках.
      Толпа людей, вздымая фонтаны брызг, с ликующими криками побежала к берегу.
      И тогда раздались выстрелы и засвистели стрелы.
      Люди бросались в воду, некоторые доползали до пенной дорожки. Волны прибоя кидали их на берег и тут же стаскивали обратно в воду.
      Никто из высадившихся не повернул назад к кунгасам, которых, впрочем, уже и не было.
      Я видел озабоченное выражение лиц чернокожих стрелков, а у некоторых даже испуганное.
      С разноязычными дикими криками совершенно безоружные люди с жалким скарбом в руках, размахивая палками и зонтами, выбежали на прибрежный песок. Некоторые падали или садились словно дли того, чтобы отдохнуть. Остальные продолжали бежать к джунглям.
      И негры дрогнули, не выдержали непонятной безоружной атаки одержимых захватчиков. Они стали отходить в поблекшую чащу джунглей.
      Люди на берегу плакали и обнимали друг друга. Им казалось, что они уже достигли всего, чего хотели, что теперь останется только выйти на целинные просторы согреваемой Солнцем земли, чтобы скорей начать ее пахать. Увы, они не представляли себе, что в романтической Африке, воспетой в век колонизации, ныне не найти уже невозделанных земель или непроходимых чащ, которые можно корчевать. Разве что в заповедниках, приобретенных организацией "SOS".
      К берегу приближалась новая волна катеров с кунгасами. По воде, уже не падая в нее, бежала новая толпа надеющихся на счастье людей.
      На берегу кто-то плакал над трупами или стонал. Но это тонуло в общем ликовании.
      Схватив топоры, несколько человек пошли рубить померзшие лианы для костров и обнаружили меня.
      - Хэлло, ребята! - весело сказал я. - С новосельем!
      Люди подозрительно посмотрели на меня, может быть, даже не поняв моих слов.
      - Добрый день, господин, - все же отозвался один из них. - Вы не чиновник?
      - Нет, я репортер.
      Я храбро двинулся к берегу, к толпящимся людям.
      Их уже были сотни, может быть, больше тысячи... Они боялись идти в незнакомые джунгли и теснились у воды, представляя великолепную цель для скрытых в чаще стрелков, которые берегли заряды и стрелы. Едва ли их на всех хватило бы.
      На мне был фланелевый костюм с короткими шортами и пробковый шлем. Я, выделялся среди мокрых, измученных переездом в трюмах людей, как белая ворона.
      Прямой старик с негнущимися ногами и черноволосая бойкая девушка вышли мне навстречу из настороженной толпы.
      - Мы мирные люди! Мы мирные люди! - говорил старик по-французски и по-голландски.
      - Мы мирные люди, - добавила девушка по-итальянски и, наконец, сказала то же самое по-английски.
      - Хэлло, леди и джентльмены! - воскликнул я. - Сожалею, что вам устроили здесь такой нерадушный прием.
      - Это потому, что мы не предупредили о приезде телеграммой, - бойко заявила девушка.
      - Мы мирные люди, - твердил старик. - Мы ничего не имеем против негров. Мы им поможем возделывать землю.
      - Понимаете, дружок, здесь теплее, - пояснила девушка.
      Еще бы не понимать! Я все отлично понимал. Но вот все ли понимали эти несчастные?
      Меня окружили, стали расспрашивать, наивно делились своими планами...
      Что я мог им сказать?
      - Можно понять, ребята, зачем вы явились сюда. Человек и прежде отступал перед ледниками... и переселялся ближе к экватору.
      - Вот видите! Он нас понимает! - обрадовались несчастные.
      - Вы покажете мне ваши джунгли? - взяла меня под руку бойкая черноокая. Мне бы хотелось прогуляться по лесу именно с таким кавалером. - И она засмеялась, прильнув ко мне плечом.
      - Отойди от господина, пакостница! - закричала на нее белобрысая толстуха. - Полюбуйтесь на нее, она собирается обрабатывать здесь не землю, а мужчин.
      - А разве вы не откроете здесь, тетушка, для этого заведение?
      - Молчи, шлюха!
      Напирающие мужчины оттолкнули от меня женщин.
      - Господин! Нас тучи... мы как саранча... С нами лучше договориться, сказал высокий старик. - Мы знаем, что часть из нас можно убить. Мы идем на это. Все равно у вас земли на всех не хватит.
      В глазах у старика было что-то маниакальное.
      Я достал пачку сигарет и угощал ими незваных пришельцев.
      Всё новые и новые отряды их выходили на берег.
      Усевшись на камни, я беседовал с ними, с крестьянами из Голландии, из Бельгии, из Франции. Были и испанцы, и португальцы, даже итальянцы. Пароходные компании брали огромные деньги, ссылаясь на дороговизну работы ледоколов, которые должны вести во льдах караваны судов. Это был самый первый караван. Со следующими можно проехать дешевле, но ведь может не остаться земли. Они умеют орошать пески и осушать болота. Среди них есть инженеры и врачи, есть юристы и коммерсанты
      - Даже девки! - вставила черноокая, дымя взятой у меня сигаретой.
      Наша беседа прервалась воющим свистом бронированных чудовищ. Безгусеничные танки со свистящим шипением плавали на воздушной подушке почти над самой землей. Они перемещались в неожиданном направлении, порой вертелись волчком на месте.
      Стихийные переселенцы, так и не обсохнув у разведенных на берегу костров, повскакивали на ноги. С помощью стратегии и тактики саранчи они выдержали первую первобытную схватку за право встать на землю. Предстоял новый бой за право стоять на ней.
      Танки не стреляли. Они выпускали огненные струи жидкости, отрезавшие толпу переселенцев от леса. Жидкость смрадно горела на камнях.
      Опаленные, обожженные люди отхлынули от леса, вошли по колено в воду. Дети плакали.
      Меня толкали, пока я тоже не промочил ботинки.
      Люди стояли так плотно, что волны разбивались о спины в крайнем ряду.
      Из клубившейся черным дымом огненной стены то и дело вылетали стрелы, поражая кого-нибудь из толпы. То и дело слышались всплески от падающих тел.
      Танки теснили людей, стараясь отъехать от огня, чтобы самим не вспыхнуть.
      Меня поразила организованность туземцев, вооруженных самыми последними достижениями современной техники. Но я, конечно, ошибся. В танках сидели белые.
      Офицеры показались из люков, выставив на броню залаявшие громкоговорители.
      - Говорят отряды охраны собственности. Вторжение незаконных переселенцев вопиюще нарушает священную собственность на землю, ныне приобретенную организацией "Спасение от Солнца". Захват принадлежащих ей земель не будет допущен.
      В промежутках, когда громкоговорители замолкли, слышались плач детей, стоны раненых и обожженных.
      - Однако организация "SOS" исполнена милосердия. Все незаконно прибывшие на побережье должны проследовать в карантинную зону.
      Я не мог выйти из толпы, оцепленной водой, танками и огненной стеной. И вместе со всеми побрел в карантинную зону, оказавшуюся кораллем для скота, изгородь которого охранялась плавающими над землей танками...
      Некоторые пытались бежать из загона через изгородь. В них даже не стреляли, чтобы не беспокоить собравшихся. Их поливали из огнеметов горючей жидкостью. Огненные факелы некоторое время с визгом бежали к лесу. Догорали они уже лежа и извиваясь на почерневшей траве.
      Я узнавал руку босса. Организация дела была великолепной.
      У выхода из коралля проводилась селекция будущего малого человечества. Офицеры отрядов охраны собственности отбирали тех, кто будет составлять это человечество. Разговор был кратким. Люди стояли в длинных очередях и уже заблаговременно готовили свои аргумента. Кроме ясных ответов о происхождении, специальности, здоровье и продемонстрированной мускулатуры или обнаженного женского тела - так требовали офицеры, заботившиеся о красоте будущей расы, наиболее убедительным являлась пачка долларов или другой валюты.
      Эта гнусная пародия Страшного суда продолжалась несколько часов. Вправо отходили счастливцы, влево отгонялись несчастные.
      Я тоже вынужден был стоять в долгой очереди. Черноокая не отходила от меня.
      Конечно, "судьи" узнали меня и громко хохотали. Заодно со мной они пропустили направо и охотно оголившуюся черноокую.
      Людей, не подошедших для малого человечества, под угрозой огненных струй погнали к воде.
      Там их ждали сердобольно подготовленные для них баржи. До барж нужно было плыть.
      Плавать не все умели, но огненные струи заставляли плыть всех...
      Набитые до отказа баржи отбуксировали в открытое море. Я не уверен, что их там ждали корабли. Но приплыть обратно к берегу, конечно, никто не мог. Безумные, делавшие такие попытки уже после того, как баржи отплыли от берега, скоро убеждались в этом.
      С танков стреляли пулеметы с автоматической наводкой. Электронная аппаратура сама наводила свинцовую струю на замеченную в воде точку, точку, которая вмещала в себе целый мир чувств, стремлений, надежд...
      Я нашел в чаще свой "джип". Негры оттащили его вглубь, и он не пострадал от огня.
      В голове пустота, не осталось ни чувств, ни стремлений, ни надежд. Я охотно оказался бы точкой на волнах, притягивавшей к себе свинцовую струю...
      Так начинало жить малое человечество, где мне было уготовано место под тусклым Солнцем.
      Толпу счастливцев, отобранных для новой расы, гнали в разрушенный атомным взрывом город - разбирать развалины и строить новые дома.
      Я нагнал их по дороге. Кто-то крикнул мне, замахал рукой, побежал за "джипом". Эта была, конечно, черноокая.
      Что я мог сделать для нее?
      Я проехал прямо к аэродрому. Мой долг - как можно скорее опубликовать все, что я видел, показать всему миру истинное яйцо "создателей малого человечества". Необходимо немедленно оказаться в Нью-Йорке, в редакциях газет. Но захочется ли им пугать людей малым человечеством?
      Малое человечество!
      Будь проклято всё, что заставляет его стать малым!
      Пришлось зайти в бар. Здесь знакомый черный бармен потчевал нас когда-то русской водкой. Я не знаю, что он наливал мне сейчас. Я не мог ощутить вкус. Мне нужно было затуманить голову, лишить себя зрения, памяти, сознания.
      Но я не пьянел, хотя всё и ходило по кругу передо мной. Может быть, я крутился на высоком табурете?
      И конечно, начинались галлюцинации. Явился детектив, тот самый, который превратился в тень на стене, и приказал бармену налить мне какой-то дряни, куда сам что-то накапал.
      Я ему сказал, чтобы убирался ко всем чертям, пока я не превратил его снова в тень, и... выпил его дрянь.
      Мы шли вместе по бетонной взлетной дорожке. Солнце был неярким, и он не носил сейчас темных очков.
      Глаза у него действительно были разноцветными!..
      Я понял все! Так вот оно что! Вот почему он назначил мне свидание в три ноль восемь!.. Ему было известно, в какое время упадет атомная бомба. Я слишком много знал, встретившись в джунглях с их агентом, которую они звали Мартой, а я Эллен... В тень должен был превратиться я... а превратился случайный прохожий, которого я принял за детектива...
      Кажется, я выразил все это своему спутнику.
      - Перестаньте дурить, парень, - сказал он мне. - Считайте, что вам повезло тогда... Постарайтесь, чтобы вам повезло и сейчас. Зачем вы так торопитесь домой?
      - Вы снова считаете, что я слишком много видел?
      - Дышите глубже, постарайтесь прийти в себя. Я помогу вам добраться до самолета. Не считайте, что у вас двоится в глазах. Самолетов действительно два. В Соединенные Штаты летит правый. На левом вы никуда не доберетесь. Поняли?
      - О'кэй! - мрачно отозвался я. - По-вашему, в Америку ведут только "правые" пути?
      - Мистер Бредли! Мсье Рой, - услышал я великолепный, где-то слышанный мною бас, напоминающий звук органа или огромного поющего колокола.
      Я оглянулся.
      Боже мой!.. Мой эбеновый Геракл, старый приятель!
      Я бросился к нему и, к величайшему возмущению детектива, стал обнимать и целовать его.
      Бедный Геракл, конечно, решил, что я пьян:
      - Хотите, я отведу вас в отель, мсье Рой? Для вас есть депеша.
      - К черту депеши, к черту самого босса, мой Геракл! - бормотал я, нахмурившись. Мне не хотелось смотреть на белый свет.
      - Вы все-таки прочтите, масса Рой, - убеждал он.
      Я со злостью вырвал у него телеграмму. Она оказалась от сестрицы Джен.
      "Рой, скорее возвращайся. Схожу с ума. Отец и мать скончались от истощения. Похороны задерживаю. Том болен. Приезжай, Рой".
      Я крепко пожал руку негру.
      Я был спокоен, ясен, трезв. Я слишком хорошо видел перед собой детектива и самолет, куда он меня приглашал. Я почти уверен, что сейчас "три ноль восемь часа пополудни"...
      И я еще заметил гориллообразную фигуру, на миг высунувшуюся из правого самолета, куда меня тащил мой старый разноглазый знакомый. Я сразу узнал мастера похищений Билла, у которого со мной, как и у его босса, были свои счеты.
      Я сел в левый самолет, который направлялся в Америку. Еще одно похищение не удалось, а в Америку вели и пути левых".
      Глава шестая
      КОНЕЦ ВСЕГО
      Держа друг друга под руку, осторожно передвигаясь, чтобы не вызвать приступа боли, они добрались до обзорной площадки перед университетом на склоне Ленинских гор. Буров счистил с балюстрады снег, чтобы Лена могла облокотиться.
      Они долго любовались городом. На первом плане олимпийский стадион, символ силы и бодрости, за ним веселой многоглазой стеной стояли новые дома, и среди них цветным пятном выделялась гостиница "Юность". Дальше в дымку уходил город с возвышающимися над ним башнями высотных зданий.
      - Я полюбила Москву, - тихо сказала Лена. - Смотрите, Буров: "бодрость" и "юность"... И мы смотрим на них издали.
      Буров повел ее вниз по лестнице на аллею, хотел опуститься еще ниже, к "заколдованным" деревьям. Каждая веточка там обледенела, а сверху была еще и запорошена снегом. В солнечных лучах это сверкало и переливалось цветами радуги. Белые сверху, пушистые лапы елей стали тяжелыми, пригнулись к самой земле, образовав уютные шатры.
      Некоторое время шли, зачарованные, потом Лена остановила Бурова:
      - Нам не подняться обратно.
      Им не встречались лыжники. Снег стал липким. Летнее солнце хоть на это оказалось способным. И может быть, потому вокруг так безлюдно. Лес, всегда полный гуляющих, сейчас словно вымер.
      Лена видела, как морщился от боли Буров. Ей самой временами казалось, что она теряет сознание.
      Эта боль появилась в самые последние дни, когда они еще были в клинике. Первое время оба возмущались, что их поместили туда. Они бегали друг к другу на свидания под пальмы в зимнем саду, устроенном в широком и светлом коридоре.
      Они знали, что полученная ими доза облучения огромна и превосходит все допустимые пределы во много раз. Оставалась надежда, что для неизвестного излучения, быть может, действуют другие нормы.
      Приезжал Овесян, навещала Мария Сергеевна Веселова-Росова. И Люда приходила с ней... Даже Калерия Константиновна, элегантная и подтянутая, явилась к Лене, сухо передав ей, что маленький Рой здоров, справил свой первый день рождения, уже бегает и что она присматривает за ним. Она была недолго и ушла. Люда показала ей в спину язык.
      Люда не отходила от Елены Кирилловны совсем как раньше, но Буров ловил на себе ее встревоженный, пытливый взгляд. Бурову не позволяли вернуться в лабораторию.
      Потом начались боли.
      Профессор, главный врач клиники, сутулящийся, в накрахмаленном белом халате, в белоснежном воротничке, с седеющей бородкой и с удивительно ясными и в то же время проницательными глазами, подолгу задерживался у своих "особых" больных. Он улыбался и шутил. Это было плохим признаком.
      Однажды он стал рассказывать анекдоты. Буров посмотрел ему прямо в глаза. Они не улыбались.
      - Профессор, - сказал Буров; они были вдвоем в отдельной палате, - в отношении меня все врачебные законы неприемлемы.
      Профессор кивнул и стал протирать очки.
      - Мне нужно знать все, чтобы распорядиться собой.
      - Я и сам так думал, - сказал профессор, смотря в пол.
      - Я помогу вопросами. Результат облучения?
      Профессор кивнул.
      - Рак крови?
      - Нет... не крови.
      - У Шаховской тоже?
      - Да. У нее... странный случай "молниеносного рака". И уже метастазы.
      - Она приговорена?
      - Да. Спасти не в наших силах.
      - Оба случая совершенно идентичны?
      - Совершенно.
      - Спасибо, профессор...
      - Я нарушил закон врачебной тайны...
      - У врачей закон: не говорить умирающему, что у него рак. Все знают кругом, а он нет. В нашем случае закон требует противоположного. Истина должна быть скрыта не от больных, а от всех... От всех на свете... кроме обреченных.
      - Я вас плохо понимаю.
      - Вы должны рассматривать, что больной не я. Больно человечество, все люди. Их надо беречь, профессор. Они должны думать, что я что-то ищу для них. Я и буду это делать. До последнего вздоха.
      Профессор крепко пожал Бурову руку и молча вышел.
      Буров сам сказал Шаховской во время их свидания в зимнем саду об их общей судьбе.
      Лена тихо плакала, спрятав лицо у него на груди. Он был суров. Она тоже стала суровой... сказала, что во всем будет походить на него. Никто больше не видел ее слез.
      Через день их выписали из клиники.
      Буров непременно хотел вместе с Леной посмотреть на Москву.
      Они поднимались по заснеженной аллее к ожидавшей их машине.
      Буров помог Лене сесть в машину.
      - Я провожу вас, - сказал он, называя шоферу адрес Лены.
      Ехали молча. Когда машина остановилась, Лена сказала:
      - Зайдите, Буров. Как тогда...
      - Очень хорошо помню. Это было семьдесят миллионов лет назад, в другую геологическую эру, еще до ледникового периода.
      Подняться нужно было всего лишь на второй этаж, но пришлось воспользоваться лифтом.
      Когда они раздевались в передней, Лена слышала, как закрылась дверь в комнату Калерии. Она даже не вышла встретить Лену, хотя та вернулась из больницы.
      Маленький Рой спал после обеда.
      Склонившись над ним, Лена долго смотрела на него. Ей казалось, что за эти месяцы он так вырос!..
      Потом, резко отвернувшись, стала прибирать в комнате, переставлять вещи с места на место.
      Буров сидел около кровати Роя, смотрел на него и думал: "Вот растет человек. Есть у него будущее?.."
      Лена быстро устала или снова почувствовала боль. Она села рядом с Буровым и взяла его руку в свою.
      - Помните, Буров, я говорила, что нас с вами надо сжечь?.. Я знаю, что и я виновата.
      - Не надо, Лена, - поморщился Буров и хотел высвободить руку, но Лена не отпустила.
      - Я все-таки была права. Если бы вы не открыли "Б-субстанцию", они не послали бы ее на Солнце.
      - Так, может быть, надо сжечь все-таки их?
      - Я тогда об этом не думала, Буров. Сжечь их? Я привыкла считать, что людская скверна всегда проявится, если создается подходящая ситуация... Ведь в жизни надо рассчитывать на худшую сторону человеческой натуры. Разве мы не виноваты с вами, что дали им возможность проявить себя?
      - Проявить бесчеловечность?
      - А что такое человечность? Кто-то под впечатлением последних войн воскликнул: "Человечность? Это высшее гуманное чувство. Встречается у собак, дельфинов, иногда у людей..."
      - "Иногда у людей", - горько повторил Буров. - Нет, Лена нельзя рассчитывать только на их волчью сущность! Надо опираться на лучшую сторону человека. На то, что нас всех объединяет!
      - Разве есть такое? - устало спросила Лена.
      - Да. Стремление жить. Но животные живут вопреки всем остальным, за счет всех остальных.
      - А человек? - горько воскликнула Лена.
      - А Человек?.. Я произношу это с большой буквы. Человек тем и должен отличаться от животного, чтобы не жить за счет чужой жизни, а жить в высшей гармонии со всеми остальными братьями по племени.
      - Если бы это было возможно!
      - Это возможно, Шаховская! Гармония высшего общества подобна гармонии совершенного и здорового организма, где отдельные клетки и органы не живут за счет друг друга, не пожирают, не уничтожают, а помогают существовать.
      - Не хочу быть только клеточкой, не хочу. Не хочу отмирать, уступать место...
      Буров выразительно посмотрел на спящего Роя. Лена поняла этот взгляд и смущенно отвернулась.
      - Нет. Это не клетка, Лена, - кивнул Буров в сторону ребенка. - Это будущий мир, сверкающий, прекрасный, полный исканий, свершений и красоты.
      Лена снова придвинулась к Бурову. Соприкасаясь плечами, они смотрели на спящего мальчика. Он смешно посапывал носом. Его закрытые глаза казались удивительно длинными. И весь он был необыкновенно милый и смешной...
      Лена тряхнула головой, повернулась к Бурову и медленно провела рукой по его седеющим волосам.
      - Буров, я все решила. Нам осталось жить так мало. Хотите, теперь я сама признаюсь вам?..
      Буров отрицательно покачал головой:
      - Нет, Лена. Вы могли почувствовать, что я теперь смотрю на жизнь только со стороны.
      - Но ведь вы же еще живы, живы, Сережа!
      - Только для того, чтобы жили другие.
      И он встал.
      - Сил осталось так мало, - словно извиняясь, сказал он.
      И это было странно слышать от такого огромного...
      Лена опустила голову, чтобы скрыть краску, прилившую к щекам.
      - Хотите, Буров, - тихо сказала она.
      - Завтра вы явитесь в лабораторию. Помните, никто не должен знать.
      - Вы не человек, Буров! - повернулась к нему Лена. - Вы хотите быть сильнее всех. Зачем вам это... сейчас?
      - Нет. Не сильнее всех. Только сильнее себя. Мы просто до конца должны служить всем. В этом наша сила, Шаховская. Завтра вы придете в лабораторию. Я еще надеюсь на магнитный сосуд. Они еще просто не сумели в нем обнаружить...
      - Почему вы надеетесь на сосуд и не надеетесь на людей?
      - Я берегу их, Шаховская. Прощайте.
      - И вы уходите так? - сказала Шаховская, вставая.
      Она долго смотрела в лицо Бурову снизу вверх, потом притянула к себе его большую голову и прильнула к его губам в долгом поцелуе.
      - Шаховская, прошу вас... не повторяйте этого, - сказал Буров, осторожно снимая со своих плеч ее руки.
      И он поспешно вышел, словно убегая от самого себя.
      Лена бессильно опустилась на стул, в отчаянии просунув руки меж коленей.
      Она слышала, как хлопнула входная дверь, но не заметила, как в дверях ее комнаты появилась Калерия.
      - Хэллоу, моя дорогая! Прощание состоялось? Это очень хорошо. У меня есть приятные новости для мисс Сехевс.
      Лена вздрогнула, устало взглянула на Калерию и тихо сказала:
      - Хэллоу, Марта...
      - Вы могли бы поблагодарить меня за заботу о вашем годовалом отпрыске, если бы эти услуги не оплачивались в нашем офисе, моя дорогая. Я ничего не требую, кроме...
      - Кроме? - подняла на нее глаза Лена.
      - Кроме повиновения, мисс Сехевс. Через тридцать минут состоится сеанс связи. Я должна передать о вашей готовности.
      - Какой готовности? - все так уже устало произнесла Эллен.
      - О вашей готовности вернуться в Соединенные Штаты, моя милая. Офис вызывает вас.
      Лена усмехнулась.
      - Как странно... меня вызывают в Америку?.. Разве есть на свете Америка? Какой-то офис?
      - Что вы хотите этим сказать?
      - Что не двинусь с места. Что не вернусь в Америку. Что умру здесь.
      - Вот это верно. Об этом уж я позабочусь. Вы умрете у стенки под пулями чекистов, как и подобает разоблаченной шпионке.
      - Вот как? - безучастно сказала Эллен.
      - Если вы сейчас же не одумаетесь, то я разоблачу вас.
      - И себя?
      - И себя. Во всяком случае, вашим разоблачением я куплю себе жизнь. Не так ли?
      - Но найдете ли вы себе в жизни место, не покрытое льдом?
      - Мисс Сехевс! Замолчите. И повинуйтесь. Готовьтесь к отъезду. Мы имитируем ваше самоубийство. Я буду заботиться о Рое.
      - Самоубийство? Лучше всего вскрыть себе вену. Но тогда много крови...
      - Нет. Я дам показания. Ваш труп не найдут подо льдом.
      - И снова подо льдом...
      - Да очнитесь, негодная! - И Калерия ударила Лену по щеке.
      Лена вскочила:
      - Как ты смеешь, гнусная змея! Ты ничего не поняла, ровным счетом ничего. И я ничего тебе не скажу, кроме того, что ничего не боюсь! Ни тебя, ни офиса, ни всей Америки, куда никогда не вернусь.
      - Ах так, милочка! Пеняйте на себя. - И Марта подняла трубку телефона, косясь на Лену, которая стояла с пылающим лицом. Она наизусть набрала номер телефона. - Это департамент госбезопасности? Прошу извинить меня, господин комиссар. Говорит агент иностранной державы. Я хотел бы раскрыть одну тайную шпионскую организацию, если мне будет гарантировано...
      Марта положила трубку на стол и посмотрела, прищурившись, на Лену. Лена протянула руку к трубке, в которой слышался мужской голос. Но Марта перехватила трубку и снова поднесла ее к уху.
      - Простите, господин. Если вы пожелаете, то мы встретимся немедленно. Хотя бы на площади Пушкина, был у вас такой баснописец. Скажите номер вашей машины. Я подойду.
      И с деланной небрежностью Марта повесила трубку.
      - Ну? - сказала она. - Вы довольны, мисс Сехевс, мать незаконнорожденного ребенка? Может быть, мы прогуляемся до памятника пиита вместе?
      Лена плюнула Калерии в лицо.
      Та вскочила:
      - Ты пожалеешь об этом, смрадная шлюха!.. Знайте, что шпионы проваливаются только на связи. Мы бы никогда не провалились, потому что никто не услышал бы того, что я передала бы через шестнадцать минут.
      - Вы ничего не передадите в свой гнусный офис со столом, залитым чернилами.
      Калерия удивилась:
      - Разве я рассказывала вам об этом?
      - Идите доносите, змея! Я буду рада, что схватят не только меня, но и вас. Иначе я сообщу сама.
      Калерия заторопилась. Уже в шубе она снова заглянула:
      - Вы не одумались, княжна?
      - Я попадаю в апельсин на лету, - сказала Эллен, играя в руке маленьким револьвером.
      Калерия исчезла.
      Лена схватилась за голову.
      Она думала не о себе, не о грозящем разоблачении. Она думала о Бурове, каким это будет для него ударом.
      Приступ боли заставил ее сесть.
      Она посмотрела на часы. Через семь минут Марта снова занялась бы своей черной магией. Почему она так удивилась при упоминании о чернильном пятне? Как она говорила в тот день, когда демонстрировала сеанс связи? "Известно много случаев, когда внушаемое на расстоянии принималось... другим человеком". А если никакой телепатии нет? Если все это комедия, с помощью которой Марта пыталась подчинить Эллен? Нет!..
      Лена бросилась в комнату Калерии, стала рыться в стоявшем там серванте. Вернулась с бутылкой вина, бокалом и маленьким пузырьком. Во всяком случае, она обязана попробовать?
      Пейотль. Может быть, и не надо, но все равно. Нет! Это цианистый калий. Пахнет миндалем. Тем лучше. Растворить в последнем бокале. А сейчас пить и пить. Надо возбудить себя во что бы то ни стало. Буров! В нем теперь всё. Он думал о всех людях и отстранялся от них. Он ошибался в этом. Пусть все думают о нем, заботятся... Это смягчит удар. Ах, если бы ее услышали в этом гнусном офисе... Если бы ей удалось заменить Калерию в телепатическом сеансе...
      Лена пила бокал за бокалом. Голова у нее кружилась. Она с трудом различала стрелку часов. До срока связи остались минуты... Лена высыпала в бокал кристаллики.
      Калерия вышла на улицу, подозрительно огляделась и пошла не к площади Пушкина, а в противоположном направлении.
      Через несколько шагов с ней поравнялась машина, Дверца открылась, послышался голос:
      - Прошу вас, Калерия Константиновна.
      Калерия Константиновна и глазом не повела, независимо идя, как всегда подтянутая и неторопливая,
      - Прошу вас, Марта, - повторил голос.
      Калерия Константиновна вздрогнула и остановилась:
      - Что вам угодно? Вы ко мне обращаетесь?
      - Именно к вам. Ведь вы обещали прийти на Пушкинскую площадь.
      - Вы меня с кем-то путаете. Я не в том возрасте, чтобы назначать свидания у памятников.
      Из машины вышли офицер и штатский, оба были незнакомы Калерии, но одного из них Эллен могла бы узнать...
      - Все же мы попросим вас проехать с нами. Это не на свидание. Позвольте представить вам. Ваш незнакомый перцепиент, участник вашего телепатического треугольника.
      - Добрый день, мадам, - сказал нервный человек с беспокойными глазами. Вам не приходилось бывать на моих лекциях или сеансах? Нет? Но мне приходилось принимать участие... незримое для вас участие в ваших сеансах.
      - Чудовищное недоразумение! Разве можно думать о телепатии всерьез. Вы подслушали шутку, которую я разыгрывала со своей подругой.
      - Нет, почему же? - продолжал нервный человек. - Я даже могу напомнить вам, как вы не совсем точно записали передачу о смерти старого князя Шаховского. Вам сообщили, что князь изменил своему делу перед смертью, а вы...
      - Никакой телепатии! - упрямо твердила Калерия. Но она спокойно села в машину. И как-то осунулась, потеряла подтянутость. Офицер, в котором Эллен узнала бы знакомого таксиста, так хорошо говорившего по-английски, сел за руль.
      Машина быстро умчалась.
      Лена сидела, откинувшись на стуле с закрытыми глазами. В спальне плакал ребенок, но она не реагировала.
      Страшным напряжением воли она старалась представить серую комнату офиса, которую когда-то вообразила себе.
      И ей удалось вызвать галлюцинацию. Она увидела офис и двух сидящих там людей. Один был военный, другого она не могла представить, хотя особенно чувствовала его присутствие там, где-то далеко...
      Лена мысленно твердила одну фразу, исступленно вкладывая в нее всю свою горечь, всю боль.
      - У Бурова рак, вызванный облучением. У Бурова смертельный рак. Передайте миру. У Бурова рак. Он смертельно болен. Весь мир должен узнать это. Буров, Буров... Он умрет. Он не должен умереть. Передайте миру...
      Лена без чувств упала на ковер. Недопитый бокал скатился со стола и разбился, вино пролилось по паркету, на котором лежал револьвер Эллен.
      И в своем бредовом состоянии Эллен видела, как в скучной серой комнате разведывательного офиса за неряшливым столом с пишущей машинкой сидел ничем не примечательный человек с немного осоловевшими глазами.
      - Что она передала, Сэм? - спросил сидевший тут же военный.
      - Ничего не понимаю, сэр. Как будто это была не она. Но я отчетливо понял. Я мог бы записать на машинке.
      - Запишете потом. Что она передала?
      - Буров при смерти. У него рак. Это надо передать всему миру.
      - Это очень правильно, Сэм. У нас превосходный агент. Нужно передать эту новость всем газетам. Они подведут черту под концом всего.
      Часть вторая
      "МОНА ЛИЗА"
      В её улыбке - целый мир!
      Глава первая
      ДОЧЬ ДИВНАЯ СОЛНЦА
      "И этот дневник я хотел опубликовать, чтобы люди, чужие и равнодушные, читали о моем сокровенном, готов был продать за миллион долларов то, что нельзя даже показать другому за все сокровища мира! Для кого я теперь пишу, без всякой надежды прочитать ей хоть строчку, ей, моей недосягаемой Эллен? Быть может, для себя, словно вернулась смешная и трогательная пора юности, когда голубенькие тетрадки в клеточку прячут в тайники... под подушкой?
      Лиз приехала на похороны моих бедных стариков. Она плакала больше, чем сестрица Джен.
      Отец, отец!.. Оказывается, он был еще крепок, как-то еще тянул, когда мать уже совсем слегла. И он, старый кремень, все еще берег бесполезные для полей семена кукурузы... Хранил их до того дня, когда их наконец описал судебный исполнитель за долги и вывез по предписанию банков, все-таки банки разорили его... И не от истощения умер мой бедный старик, как телеграфировала сестрица Джен, а от крупнокалиберной пули старого ковбойского кольта, заветного оружия моего прадеда, на которого я будто бы похожу лицом, но не судьбой...
      Представители банков почтили своим присутствием похороны, вежливо ожидая, когда гробы вынесут из дома, чтобы опечатать двери. Сестрица Джен сразу же после похорон увозила совсем иссохшего Тома к мужу, куда-то в теплую Флориду, где снег летом все-таки стаял.
      Старика похоронили на холме. Если он будет вставать из гроба, то увидит и поля, впервые вспаханные его дедами, и ферму, увы, не перешедшую к его сыну... Мать положили в яму рядом с ним. Старый Картер гнусавым голосом прочитал над могилой псалмы...
      Лиз плакала. Она не могла простить себе, что, в мое отсутствие вынужденная скрываться, не выкупила отцовской фермы...
      Можно не любить Лиз, но нельзя не уважать.
      Однажды Лиз играла на рояле, я сидел на низком кресле, сжав виски руками. Я не знал, что она играет, но она играла именно то, о чем я думал, что я чувствовал...
      - Это Лист, Рой, - сказала она, осторожно закрывая крышку рояля и проницательно смотря на меня. - Это "Сонет Петрарки"...
      Сонет Петрарки!.. Я нашел книжку сонетов Петрарки на низеньком столике в гостиной. Она была необыкновенно умна и проницательна, моя Лиз.
      Петрарка, юный Франческо был тогда силен, ловок и красив, со взглядом быстрым и горячим темных карих глаз, уже известный умом, талантом и подвигом неустанного труда. Беспримерная его любовь, прославив имя Женщины в веках, вспыхнула в миг, когда Лаура прошла мимо него, опустив черные гребни ресниц. Внезапно вскинув их, она озарила его светом Дочери Дивной Солнца... И была их любовь беспримерной, выше трагических обстоятельств, что разделили их оковами ее семьи, обетом его безбрачия, долгом, верностью, детьми с обеих сторон. Любовь эту почитали небесной, но была она истинно земной, рожденная земной красотой и земным благородством, хоть и стала сильнее всего, что есть на Земле, даже сильнее смерти, ее смерти, поразившей Дочь Дивную Солнца в жуткие ночи, когда смоляные гробы несли мрачные люди в смоляных балахонах с узкими прорезями для глаз. Трещали смоляные факелы, тщетно отгоняя черную чуму, чуждую жалости к живым, но бессильную перед любовью. Любовь эта была не только сильнее смерти, но и сильнее времени. Двадцать один год славил коронованный капитолийскими лаврами Поэт Дочь Дивную Солнца, которую видел лишь считанные часы на людях и чью непорочную близость познал, когда побледнела она, услышав о его отъезде... И еще четверть века славил он ее, погребенную в закоптелом от факелов склепе. И еще шесть столетий после того великая любовь возгоралась пламенем негаснущего Солнца во всех тех, кто сердцем прикасался, подобно вдохновенному музыканту, к бессмертным сонетам.
      Вот он, немеркнущий пример для моего несчастного чувства. И, клянусь, оно выше записи в книге гнусавого шерифа, выше ненависти и шпионского коварства, когда враждующие людские племена разлучили меня с моей и только моей Дочерью Дивного Солнца. Увы, не умею я воспеть ее в столь же бессмертных сонетах, как флорентийский поэт и гуманист.
      Но если я не поэт и бессилен слагать достойные моей любви песни, то разве не могу я посвятить ей подвиг, который совершу во имя человечества, прозрев в тяжелые его дни!..
      Американцы - люди действия. Я горжусь, что принадлежу к этой нации.
      Конечно, я не мог совершить этот подвиг, я только мог призвать к этому людей, сильных волей и умом.
      И я отправился в Беркли, в атомный центр США.
      Лиз сопровождала меня, сразу же одобрив мой дерзкий, а может быть, и безумный план.
      В Беркли в новом отеле с многозначительным названием "Нуклон-отель" Лиз дала обед в честь американских атомников.
      Может быть, не стоило всем им оказывать такое уважение после того вреда, который они принесли человечеству, но речь шла о возможности загладить перед потомками их вину.
      Мы с Лиз стояли у дверей банкетного зала и, как магнитофонные ленты, произносили заученные фразы. Ученые учтиво улыбались нам, стараясь догадаться, что у нас на уме.
      В начале своей речи на обеде я сказал о беспримерном бизнесе, дивидендом которого будет продолжение цивилизации. Нужен первый вклад, который в долларах делает моя жена, а своим знанием и гением могут сделать американские физики.
      Можно ли создать обледенелой Земле второе Солнце?
      Физики переглянулись, положили вилки на стол. Некоторые выпили содовой воды.
      Да, второе Солнце! Физики на Земле научились превращать атомы водорода в гелий, освобождая ядерную энергию синтеза, воспроизводя солнечную реакцию на Земле, которая замирает ныне на Солнце. Но ведь в небе есть еще одно тело, состоящее почти целиком из ядерного горючего, из водорода. Нельзя ли с помощью современных технических средств зажечь Юпитер? Зажечь его и регулировать происходящие на нем реакции?
      Физики очень серьезно отнеслись к этой безумной идее. Я подозреваю, что она не была для них нова, слишком уж вооружены они оказались цифрами для разговора на эту тему.
      Они говорили со своих мест, некоторые вставая, а некоторые сидя за столом, покрывая салфетки цифрами и формулами, тут же объявляя результат.
      Масса Юпитера 2х1030 граммов. Земные океаны были бы каплей в этом море водорода. Если весь этот водород превратить в гелий, то освободится чудовищная энергия. Они подсчитали - 1049 эрг. Ее даже нельзя сопоставить с энергией взрыва бомб. Это взрыв звезды! Но, конечно, его нельзя допустить. Он испепелил бы все околосолнечное пространство. Но если расходовать энергетические кладовые Юпитера бережно, брать из них лишь столько энергии, сколько давало в лучшие времена Солнце, то, даже погасни оно теперь совсем, новое Солнце на месте Юпитера будет светить 500 миллионов лет! Достаточно для того, чтобы наши потомки снова разожгли наше доброе старое Солнце.
      Но оно еще не погасло! Нужно лишь совсем немного помочь ему, засветив в небе звезду нестерпимой яркости, которая изменит лик Земли не только тем, что растопит ненавистные ледники, но и новой палитрой расцветит зори. И тогда в разных концах небосвода одновременно с востока и с запада взойдут сразу два светила: одно - огромное, медное, закатное; другое - подобное ослепительной негаснущей вспышке. Двойные странные тени лягут от всех предметов на земле, и две непохожие зари окрасят небо и облака в одной стороне красными, а в другой буйно-фиолетовыми огнями. Порой, светя вместе, два Солнца станут растапливать вековые ледники в Антарктиде и Гренландии, освобождая для людей новые материки с бесценными сокровищами недр, а порой, светя поочередно, не допустят ночной тьмы, сделав ненужными на Земле тусклые электрические лампочки и слепые по сравнению с небом прожекторы.
      Я не сказал им, я не сказал никому, что у этого нового Солнца будет своя Прекраснейшая Солнца, любовь к которой пусть не уступит бессмертной любви Поэта к Прекраснейшей старого Солнца.
      Физики тоже были поэтами, поэтами цифр. Они считали.
      Эпоха великих открытий науки, эпоха головокружительного разбега цивилизации ознаменовалась открытием света кристаллов, по интенсивной яркости в тысячи, в миллионы раз сильнее солнечного. Такой кристалл, например синтетический рубин, при известных условиях начинает генерировать электромагнитные волны, испускаемые атомами и усиливаемые кристаллической структурой рубина. Этот рубин излучает непостижимо острую иглу света или радиолуч необычайной силы и параллельности. Такой пучок, пройдя через еще более сужающую его оптическую систему, осветит на Юпитере пятно диаметром меньше километра. Если же эти кристаллические приборы, называемые лазерами, заставить работать в диапазоне гамма-излучений с длиной волны 10-10 сантиметров, то угол расхождения пучка-иглы будет измеряться ничтожнейшей долей секунды дуги. Тогда в "зайчике" на поверхности Юпитера можно вызвать температуру в десятки миллионов градусов, поджечь тем в атомном смысле его атмосферу, возбудить реакцию синтеза гелия из атомов водорода.
      Физики считали и, звеня вилками о бокалы, прося слова, сообщали результаты. Кое-что было сосчитано, очевидно, еще много раньше. Ученый Бэрбидж уже давно прикидывал, можно ли зажечь звезду, стимулировав в ней ядерный взрыв. Оказывается, поток гамма-излучений через ее поверхность должен достигать 1010 эрг/см2 в секунду. Чтобы "гамма-прожектор", выполняя роль космической спички, решил бы такую задачу, его мощность должна составлять 1012 киловатт. Это в тысячу раз больше всех действующих на Земле энергостанций.
      Это была уже, пожалуй, безысходная поэзия!..
      Тогда заговорили те, кого я с такой неохотой приглашал на организованный Лиз обед, кто всю жизнь работал на черные грибы водородных бомб, температура в ножке которых достигала сотни миллионов градусов, и кто в душе всегда терзался мыслью, что результаты его работы когда-нибудь используют.
      Они подсчитали и сказали: если послать на Юпитер космические ракеты с термоядерными зарядами, если истратить на это все боеголовки, созданные еще недавно для целей уничтожения и бесполезные теперь на Земле, то... можно вызвать на Юпитере инициирующий взрыв, могущий положить начало реакции синтеза гелия из водорода, которую потом регулировать энергетическими пучками лазеров доступной для Земли мощности.
      Ученые сказали свое слово.
      Теперь нужны были термоядерные головки, все водородные бомбы, которые все еще лежали на складах ядерных держав Земли.
      Прямо из Беркли мы с Лиз вылетели в Вашингтон.
      Секретарь Белого дома сообщил мне по телефону еще в "Нуклон-отель", что президент примет меня.
      Мы прибыли в Вашингтон вечером и остановились в отеле "Лафайет". Расписывались на карточках у портье "Мистер и миссис Бредли"... О'кэй!..
      Портье многозначительно сказал, что государственные деятели предпочитают останавливаться у них. В прежние времена он был бы астрологом...
      Вечером гуляли по тихому Вашингтону, провинциально чопорному, с белыми домами, черными прохожими и неумеренным числом памятников.
      Памятник Аврааму Линкольну, великому человеку, боровшемуся за справедливость, я хотел посетить.
      Сне! с мостовых был очищен. Приятно видеть асфальт.
      Мраморный президент, худой и нескладный, сидел на мраморном кресле, окруженный колоннами, взятыми взаймы из древнегреческого храма, и думал свою мраморную думу.
      Да, много таких дум давит на президентское кресло, завещанное Линкольном. Неимоверна тяжесть ответственности, пугающая тяжесть прав того, кто сидит в нем. Он не только глава государства, он и глава исполнительной власти, премьер-министр и главнокомандующий армии. В виде указов он издает законы и может наложить вето на билли, принятые конгрессом, он вождь правящей партии, ответственный перед великими предками, которых замещает, и перед потомками, для которых должен хотя бы уберечь жизнь на Земле... Один из великих предшественников Линкольна, Томас Джефферсон, говорил, что "...человек должен руководствоваться Разумом и Истиной"...
      Я спросил Лиз, удобно ли напомнить завтра президенту об этих словах Джефферсона.
      Лиз странно улыбнулась. Я вдруг вспомнил, что где-то видел эту улыбку, эти ставшие вдруг загадочными глаза.
      - Боже мой, Лиз! - воскликнул я. - Ведь вы же вылитая Мона Лиза!
      Черт меня возьми, мог ли я, любуясь Джокондой, вообразить себе, что могу жениться на самой Моне Лизе! Ведь в ее улыбке - целый мир!
      Утром я направился пешком в Белый дом.
      Секретарь Белого дома встретил меня в приемной и заговорил о том, что в саду нынче очень поздно расцвели вишни, подаренные когда-то японским императором.
      Все-таки расцвели!.. Может быть, было бы лучше, если бы перед окном президента все так же померзло, как в более северных широтах!..
      Помощник президента, лощеный молодой человек с угодливой улыбкой и жидким зачесом волос на благоухающей голове, вежливо осведомился о здоровье миссис Елизабет.
      Я покраснел, как мальчишка. Так вот чему я обязан столь быстрым согласием президента принять меня. Я вошел в корпорацию шестидесяти семейств Америки, да притом еще в первую их пятерку... Потому, может быть, меня готовы именовать государственным деятелем?
      Лиз ждала меня у фонтана, прогуливаясь по широкой, тщательно выметенной аллее. С одной стороны аллеи на деревьях распустились листочки, на противоположной под широко раскинувшимися ветвями елей белели пятна сохранившегося снега.
      Я замедлял шаг, а Лиз спешила мне навстречу... Приличнее хотя бы натянуть на лицо непринужденное выражение. Но Лиз было трудно провести.
      Она подошла, молча взяла меня за руку, обо всем догадавшись. Нет! Не обо всем. Она не представляла, что сказал мне, прощаясь, президент.
      Сколько раз я упрекал себя в малодушии! Вот и сейчас вместо сообщения об отношении президента к проекту я захотел объяснить свой удрученный вид печальным известием, не подумав, каково будет Лиз.
      И я сказал ей о бедном Сербурге. Президент только что передал текст для печати. Бедняга Буров приговорен к скорой смерти, у него рак, вызванный облучением. Он искал выхода для человечества. Подумает ли оно сейчас о нём?
      Лиз окаменела.
      - Какой ужас! - прошептала она. - Ведь это невозможно! Великан Сербург... У него был щит в руке, которым он прикрыл целую страну...
      Я старался утешить Лиз. Она отворачивала лицо, чтобы я не видел слез.
      Таково уж человеческое существо. О близкой гибели одного человека естественно горевать, плакать... А близкую гибель едва ли не всего человечества просто трудно воспринять.
      - Сербург! Бедный Сербург! - твердила тихим голосом моя "Мона Лиза". Рой, вы должны поднять весь мир! - тряхнула она головой и посмотрела на меня. - Неужели никто ничего не сможет сделать, Рой!..
      Я шел с опущенной головой. Я хотел поднять человечество на создание второго Солнца, но...
      Надо было как-то отвлечь Лиз. Я не нашел ничего лучшего, как преподнести ей еще более печальную новость: президент не взялся гарантировать мне передачу всех ядерных боеголовок для космической бомбы, могущей поджечь Юпитер. Конгресс не окажет поддержку, поскольку есть сомнения в устойчивости "Б-субстанции". Кто-то высказал предположение, что наша солнечная система проходит сейчас через галактическое протооблако и скоро выйдет из него. Тогда все будет по-прежнему....
      Все!.. Я, должно быть, очень выразительно посмотрел на президента, потому что он поспешил добавить, что сам он всецело стоит за мой план, но... И он сослался на изящный французский проект создания вокруг Земли "кольца Сатурна" из заброшенных на орбиту спутника мельчайших частиц, которые бы отражали солнечные лучи, восполняя нехватку тепла на Земле. Этот план тоже не получил поддержки из-за необходимости для этого запустить все баллистические ракеты, которые еще пригодятся, если "все будет по-прежнему". Но президент не рассчитывал на это "по-прежнему". Оказывается, он уже обещал поддержку другому плану спасения Земли, не претендующему на запасы вооружения.
      У "Мены Лизы" высохли глаза. Они опять стали загадочными. Нет, скорее... злыми.
      - Я ни минуты не сомневалась в этом, - сказала она.
      Кажется, я все-таки отвлек ее...
      - Итак, мистер Игнес и инженер Герберт Кандербль, строитель Арктического моста...
      - Что они придумали?
      - Кандербль предложил приблизить Землю к Солнцу, изменить орбиту планеты. Игнес дал деньги. И уже строятся сейчас гигантские всепланетные дюзы, чудовищные реактивные двигатели, которые, используя водород океанов, с помощью тех же термоядерных процессов начнут тормозить Землю, уменьшат ее скорость, с какой она движется вокруг Солнца. Произойдет то же, что и со спутником, тормозящимся атмосферой. Радиус орбиты уменьшится, на Земле станет теплее. Правда, год будет пробегать быстрее, но...
      - Какое же "но"?
      - В этом надо увидеть трогательную заботу о потомках. Дело в том, что, пока удастся затормозить планету, израсходовав для этого часть океанов, превратив морские порты в горные селения, пройдет слишком много укороченных лет. Едва ли в этих "горных селениях" будущего сохранится население.
      - Так почему же они поддерживают этот проект, а не наш проект второго Солнца? - гневно крикнула Лиз.
      - Должно быть, заводы вашего семейства, Лиз, работали не зря, пополняя атомные арсеналы. Как видите, расстаться с этим оружием, которое и применить нельзя, им все равно трудно.
      - Рои! - воскликнула Лиз. - Я еще осталась главным акционером моих заводов. Знайте! С этой минуты все эти заводы и все предприятия, зависящие от моих банков, будут производить проклятые ядерные боеголовки для нашего плана. Я пущу на этот космический ветер все свое состояние, но в небе зажжется еще одно Солнце!
      Я знал, она способна на это. Один раз я уже убедился кое в чем, стоя у опустевшего багажника "кадиллака".
      - "Мона Лизз", вы ангел!
      Она отрицательно покачала головой:
      - Я не знаю, кто я, Рой. Но я думаю, что Сербург одобрил бы меня.
      Мы пошли к отелю "Лафайет", чтобы дать по телефонам необходимые распоряжения.
      Мы собирались с "Моной Лизой" зажечь второе Солнце, думая о тех, кого любили..."
      Глава вторая
      ТОВАРИЩ СЕХЕВС
      "Последнее, что я помнила, был запах миндаля от бокала, который я пригубила.
      Приходя в себя, я снова почувствовала этот аромат, нежный, горьковатый...
      О ком я подумала? О маленьком Рое? Нет!.. Снова о Бурове!
      Я открыла глаза и в испуге зажмурилась. Однако яркое солнечное пятно, которое я увидела на полу, не исчезло, оно возникло на сомкнутых веках негативным изображением решетки на окне... Ее оранжевые прутья плыли перед закрытыми глазами, как неотвратимое видение действительности.
      - Почему я жива?
      Я заставила себя снова открыть глаза. Нет, мне не показалось. Светлое пятно на полу... и полосы от прутьев.
      Все ясно! Марту схватили... И не одну Марту, но и ее сообщницу... Кем еще они могли считать меня? Разве я сама не шла на это?.. Разве не я сама позволила Марте разоблачить "демоническую героиню" банального детективного романа?.. Агент No 724, шпионское донесение об открытии Буровым "Б-субстанции". Потом письма деду, пославшему меня на подвиг во вражеский стан... И регулярные телепатические сеансы связи... Можно ли отречься от всего этого?..
      Открылась дверь. Белый халат топорщился на широких плечах. На голове нет белой шапочки врача. Это посетитель. Можно догадаться, какой... Майор или полковник?
      Его шагов не слышно, словно он, плотный, коренастый, не прикасается к полу или... снится мне.
      Я закрыла глаза, потом открыла.
      Он уже сидел у моей постели, придвинув к ней стул, и внимательно смотрел. Его взгляд не был жестким, в нем не было ни ненависти, ни презрения.
      - Как мы себя чувствуем? - спросил он.
      Я усмехнулась и хрипло сказала:
      - Дайте закурить.
      Он покачал головой.
      - Ну что ж, - все тем же перехваченным спазмой голосом продолжала я, будем "раскалываться", как это у вас говорят... Или рассказывать "легенду"?
      Он остался серьезным. Он носил усы и небольшую бородку, в которой виднелись седые нити. Его темные глаза за очками живо поблескивали. Волнистые полуседые волосы... Он походил не на чекиста, а скорее на старого русского интеллигента...
      - Легенду? - рассеянно переспросил он. За его очками сверкнули огоньки. Что ж... но я предпочел бы не только слушать, но кое-что и записывать.
      - Ну конечно! - с горечью воскликнула я. - Вам не терпится записывать показания! Допрос... Микрофон спрятан под кроватью, рядом с судном?
      - Когда я говорю о том, чтобы записывать, то имею в виду жизнь, правду жизни, вашей жизни, Эллен. Мне не нужно вас допрашивать. Я знаю...
      - Что вы можете знать! - перебила я. - Что вы можете понять в моей душе!.. Вам нужно полное признание? Вы получите его. Но спешите! Сил у меня осталось немного.
      - Может быть, признание нужно вам самой, Эллен.
      - Так почему же вы не схватили меня раньше? Почему позволили мне действовать, как вы, вероятно, считаете, во вред вам?
      - Видите ли, товарищ Сехевс...
      Он так и назвал меня. Я вздрогнула. Кто он? Почему он назвал меня советским словом "товарищ" и американским моим именем?
      - Видите ли, товарищ Сехевс. Есть мера вреда, который мог быть вами нанесен. Вам удалось только сообщить на несколько часов раньше "секрет" производства "Б-субстанции", который потом объявлен был Советским правительством всему человечеству. Можно было узнать вас как агента No 724...
      - Конечно, Марта уже все рассказала вам!
      - Можно было узнать под кличкой Марта, но важнее было узнать вас со всеми вашими думами и чаяниями, узнать вас как Елену Шаховскую и, что особенно важно, как Эллен Сехевс.
      - Вы хотите сказать, что поняли меня до конца?
      Он отрицательно покачал головой:
      - Многое осталось неясным. Вы пожелали сохранить ребенка, что не рискнула бы сделать рядовая резидентка... Вы не хотели продолжать работы с Буровым, хотя именно ради этого вас перебросили из-за океана. Вы даже отвергли его любовь, хотя могли обрести власть над ним... И в то же время вы передавали через свою дублершу донесения...
      - А вы знаете, что я передавала? - шепотом спросила я.
      - Да. Это было странно. Вы вводили в заблуждение своих хозяев.
      Я облегченно вздохнула.
      Он положил свою руку на мою. У него были длинные пальцы музыканта, нервные и нежные.
      Мне было приятно его прикосновение.
      - Товарищ Сехевс, я хотел бы, чтобы вы оценили доверие тех, кто поверил в вас...
      - Товарищ Сехевс... - прошептала я. - Как обязывает ваше обращение...
      - Да, оно обязывает вас окончательно отречься от тех, кому служили...
      - Вы, придумавшие меня!.. - с гневом воскликнула я. - Вы... вы... Вы ничего не знаете!.. Я никогда им не служила!.. Слышите? Никогда! И я хочу, чтобы Буров... чтобы Буров знал это!..
      - Он слишком плох... Ему стало хуже, когда он узнал о вашей болезни, Эллен. Бюллетени о его здоровье печатают все газеты мира. Лучшие медицинские светила консультируют с помощью телевизионной связи лечащих его врачей. На самолетах в Москву шлют новейшие препараты, созданные в различных странах, чтобы продлить его дни... Так же, как и ваши, Эллен.
      - Но они кончатся, все равно кончатся, эти последние его и мои дни!.. Ведь проблема рака не решена!.. Пусть приговорена к смерти я... Но он!.. Как можно допустить его гибель?!
      - Когда вам будет немного лучше, вы сможете увидеться с Буровым.
      - Где?
      Он тепло улыбнулся:
      - В обычном месте. Под пальмами в зимнем саду, который устроили в коридоре клиники.
      - Как? - почти ужаснулась я. - Разве я не в тюрьме? А это? - указала я на солнечные блики на полу.
      - Это жалюзи, - улыбнулся он. - Ведь прутья решетки не делают горизонтальными. И он легонько пожал мою руку. Я села на кровати, чтобы посмотреть на него, должно быть, сразу засиявшими глазами. Но мне стало плохо.
      Он помог мне лечь, подоткнул одеяло. Я закрыла глаза. Мне было приятно ощущать его заботу. И я смотрела на него, не поднимая ресниц. Я даже не могу объяснить, как я могла его видеть. Он опять неслышно прошел как бы над полом. Улыбнулся мне с порога и исчез.
      Миндалем пахли орхидеи, поставленные в моей палате. Кем? Я не смела спросить медицинскую сестру, дежурившую у моей кровати, кто приходил ко мне. Но все-таки решилась.
      Она пыталась вспомнить. Оказывается, ко мне приходили все те медицинские светила, которые прилетали в Москву, чтобы помочь Бурову. Она старательно описала мне английского профессора Уайта. Он был высок и широкоплеч и не носил белой шапочки, но он был без бороды. В очках был француз Шелье, знаменитый онколог, но он не знает ни слова по-русски, с ним была переводчица!.. Американец. Да, их было двое. Они приходили вместе. Профессор Стайн и доктор Шерли. Они привезли с собой сложную аппаратуру, которую сейчас готовят к действию.
      И вдруг мне в голову пришло, что это я вызвала их всех, чтобы помочь Бурову, я, исступленно напрягавшаяся для первого в моей жизни телепатического сеанса! Я могла бы спросить сестру о том, объявило ли Советское правительство о болезни Бурова, но я не спросила. Мне хотелось думать, что я на этот раз для чьего-то блага еще раз опередила официальное сообщение...
      Сестра не могла понять, почему я плачу, утешала меня.
      Я уже знала, что маленького Роя взяли к себе Веселовы-Росовы, что над ним хлопочет Лю, соперничая со своей мамой.
      Значит, Марта исчезла...
      А я?.. Меня не трогали... Потому ли, что конец мой уже ясен, или... или позволили самой найти свой путь? Но ведь они же ничего не знают обо мне!..
      Но Буров... Буров!.. Он должен знать все!
      Мне нужно было увидеть Бурова! Я умоляла об этом. Мне мягко разъяснили, что это невозможно. Он уже не встанет. Его поддерживают какими-то сильнодействующими средствами.
      Но я не могла уйти из жизни, не открыв ему всего...
      Однажды в белом халате вошел высокий тощий человек, может быть врач-ординатор или студент-практикант, с выцветшими бровями и веснушчатым лицом. Я его не видела прежде. Он наклонился ко мне и сказал:
      - Простите, товарищ... я по поручению Бурова.
      Он так и сказал - "товарищ"... А может быть, даже назвал меня Сехевс. Или мне только хотелось этого?
      - Буров просил... Ему сейчас очень плохо... Но ему все же разрешили увидеть вас.
      - Меня? - не веря ушам, спросила я.
      - Да. Я отвезу вас в кресле. Постарайтесь быть бодрой.
      И снова мне показалось, что он добавил или хотел добавить "товарищ Сехевс"... Почему в кресле? Ах да, я ведь уже не умею ходить!..
      Я заволновалась. Сестра дала мне зеркальце. Я попудрилась, ужасаясь своему виду.
      Ординатор словно в ответ сказал:
      - Он едва ли сможет рассмотреть вас. Он чуть тлеет!..
      Боже мой!.. Буров... и тлеет!..
      И все-таки я даже намазала губы, сделала такую прическу, какую Буров больше всего любил, "помпейскую", как он говорил, - высокую, зачесанную с затылка наверх.
      Кресло на колесах уже ждало меня. Ординатор легко взял меня на руки и посадил в него. Он был очень силен, этот жилистый "лейтенант", как я его мысленно прозвала.
      Он покатил меня по знакомому коридору с пальмами. Здесь мы "тайком" встречались когда-то с Буровым.
      Меня ввезли в его палату.
      Под одеялом лежал огромный человек, но на подушке виднелось лишь подобие лица, напоминая скорее кость... И свет еще падал на подушку так, что глазницы казались черными и пустыми.
      Кресло поставили рядом с кроватью. Мне помогли наклониться. "Лейтенант" тактично ушел. Остались только старушка няня и моя медсестра. Она не отходила от меня и, я уверена, не была ни лейтенантом, ни старшиной. Женщина о женщине судит безошибочно.
      - Буров, - тихо сказала я, - вы слышите... ты слышишь меня? Я пришла.
      Его губы шевельнулись. Мне показалось, что он хотел сказать:
      - Спасибо, родная...
      Слезы мешали мне смотреть. Я сжимала его высохшие руки.
      - Буров, все было неправда в том, что я говорила тебе, все! - с жаром сказала я.
      Он открыл глаза. Они были живые, они улыбались. Он был счастлив.
      Я не лгала, но он понял меня по-своему. Может быть, он вспомнил мои слова о том, будто он не нужен мне, что будто я не люблю его...
      И я поцеловала его в жесткий костяной лоб, поцеловала по-женски, так, чтобы почувствовал...
      Он посмотрел на меня радостно, потом сощурился. Его взгляд стал проницательным. Я поняла, что сейчас он хочет знать все.
      И тогда я наклонилась и стала говорить ему. Я знаю, никто не позволил бы мне этого сделать, если бы я спрашивала разрешения. Но никто не посмел и остановить меня.
      Только он мог меня слышать, только ему я говорила. Я торопилась, я перескакивала с одного предмета на другой, но я хотела открыть перед ним всю себя.
      - Буров, я никогда не стала бы этого говорить, чтобы оправдаться, чтобы избежать казни... Я бы гордо промолчала... Меня могли бы простить. Но тебе не надо меня прощать, тебе не за что меня прощать... Разве только за то, что я бежала от тебя... Хотя я и была, как все теперь скажут, шпионкой, приставленной к тебе, выдающемуся ученому.
      Он испуганно посмотрел на меня. Я поцеловала его руку. И я продолжала, не давая ему опомниться, не позволяя ему протестовать:
      - Я виновата только в том, что люблю тебя, Буров, во всем остальном я не виновна перед тобой, я не предала тебя! В Америке... Да, да, в Америке я носила свою фамилию княжны Шаховской. Меня только называли там Сехевс, коверкали мое имя. Я там родилась, там выросла, была рядовой американкой. Но что-то было во мне для них чужое. Что-то во мне не хотело мириться с интересами подруг по колледжу, которые состязались друг с другом в познании всех сторон жизни... Мне хотелось видеть будущее иным, современность казалась мне душной. Дед воспитывал меня для подвига. И я хотела совершить подвиг, но вовсе не тот, которому он собирался меня посвятить. Он носился с мертвой идеей вернуть великий русский "народ-богоносец" на тропу, с которой он свернул в несчастные для деда дни революции, выбросившей его за океан. Я должна была стать русской Жанной д'Арк, Марфой-посадницей или еще не знаю кем... Я не возражала деду, я ведь его любила со всеми его причудами и заблуждениями... А сама я хотела быть с русским народом на том его пути, который он выбрал. В Америке тогда коммунисты подвергались гонениям. Коммунистическую партию пытались запретить, объявить вне закона. И я хотела быть с этой партией... Но так, чтобы принести ей особую пользу... а не просто страдать вместе со всеми. Я была гордячка, Буров. Вот за это можешь меня не прощать. В голове у меня бродили безумные идеи под стать дедовским... И они окончательно созрели, когда я слушала в Бруклине на митинге в одном из скверов речь красного сенатора Майкла Никсона, Рыжего Майка... Он говорил, что Коммунистическую партию в Америке нельзя запретить, что это поведет лишь к тому, что появится еще больше тайных коммунистов. И я решила стать такой коммунисткой, служащей всему коммунистическому движению в мире! Моей горячей, набитой романтикой голове казалось, что подлинный подвиг - это бескорыстный, никому не известный, тайный... Я решила по-особенному стать полезной делу, которому хотела служить... И помочь в этом, сам того не зная, мог дед. Нужно было только для виду согласиться пойти его путем. Этот путь привел меня в шпионскую школу, где из меня готовили разведчицу, диверсантку, резидентку... Кто поймет, какая сила требовалась от меня, чтобы решить играть в жизни эту тройную роль!.. Считалось, что у меня для этого есть все необходимое: великолепный русский язык, который так хранили в нашей семье, знания физики, внешняя привлекательность и фантастическая преданность идее... Они были правы! Я была действительно фантастически предана тому, что задумала, но только не тому, что задумали они! Я не знала, смогу ли вынести всю тяжесть тайной игры... У меня было слишком много слабостей. И первая из них - склонность к авантюризму... К тому же я воображала, что влюблена... Я считала, что во имя идеи должна разом порвать с этим человеком. Считала, что для этого достаточно умения попасть пулей в апельсин на лету... Но... К тому же он встретился со мной уже на пути сюда... Я просто решила проститься через него с миром, который покидала. Он был для меня символом этого мира. Я позволила себе оставить лишь одну нить, связывающую меня с прошлым. Мы глупо венчались с ним под звездами. И все это опять выдумала я. Его звали так же, как и нашего сына, которого ты, Буров, хотел усыновить. Я слишком высоко тебя ставила, чтобы допустить это!.. Ты поймешь меня, Буров? Рубикон был позади. Я оказалась в вашей стране. Все было сделано безукоризненно. Со мной была моя дублерша, давняя резидентка, моя руководительница и связистка. Я ее ненавидела, своего подлинного врага, но должна была прежде всего перед нею играть свою тройную роль. При всей сложности этой роли цель моя была проста. Тайная коммунистка, о существовании которой не знал никто, кроме меня самой, стала "антикоммунистической псевдоразведчицей", для того чтобы дезинформировать своих боссов. И я могла это делать через их же систему, с помощью их же сотрудницы Марты, Я играла... я играла для тех, кто меня окружал и даже любил, играла для них роль молодой обещающей ученой, беззаветно преданной тебе, Буров, моему руководителю. И я не лгала, исполняя эту роль. Одновременно я играла перед Мартой и ее боссами роль шпионки, делая вид, что выполняю грязное задание, находясь в центре советской научной мысли. Я должна была уверить боссов, что справлюсь с этим мрачным делом. И я сумела это сделать. Я послала им сообщение об открытой тобой "Б-субетанции"... Но я сделала это, зная с твоих же слов, что это открытие в решительную минуту будет обнародовано. Так и случилось. Я не принесла никому вреда. А мои боссы поверили мне, оценили своего тайного агента. Теперь требовалось лишь усыпить враждебную Марту. Ради нее я стала писать письма деду, зная, что она непременно прочитает их. Я разыграла роль неустойчивой, сбитой с ног разведчицы... Марте стоило большого труда направить меня на нужный ей путь, заставить продолжать свою шпионскую деятельность. И я продолжила работу с тобой, едва только поняла, что могу принести тебе пользу. А Марта отныне передавала с помощью своих телепатических сеансов или другим путем тщательно продуманную мной дезинформацию. Я гордилась, что вожу их за нос... Это было опасной игрой. Провал любой из трех моих ролей грозил концом... А я всей душой стремилась к тебе, огромный, сильный Буров. Но не считала себя вправе на это... Ведь я воображала, что совершаю подвиг, сила которого в том, что он останется неизвестным. Если я говорю все это тебе сейчас, то только потому, что мы оба обречены и вовсе не требуется, чтобы кто-нибудь, кроме тебя, поверил мне... И я не могу не говорить. Я хочу, чтобы ты понял меня до конца, знал бы меня такой, какой не знал ни один человек на Земле...
      Я торопилась, стремясь высказать все... Я наклонялась к Бурову все ниже, говорила все тише и заглядывала ему в глаза... Я чувствовала или хотела чувствовать, что он понимает меня.
      Он улыбнулся мне одними глазами... Если он даже не услышал всего, то он понял что-то самое главное... Он прощал меня.
      Это было так нужно мне!..
      Мне? Значит, только для себя я говорила все это? Вот кому нужно все это?
      Холодный пот выступил у меня на лбу.
      И тут я увидела, как стали тускнеть его глаза, становились стеклянными. Он уходил, он уже ушел, в последний миг лишь откуда-то издалека заглядывая через еще живые глаза. А теперь и они отвердели, угасли...
      Меня стало трясти.
      - Голубушка, да что это вы? - забеспокоилась старушка няня.
      Она взяла у меня одну руку Бурова, другую я продолжала сжимать. Мне казалось, что она холодеет.
      - Нет пульса, - отрывисто сказала старушка и нажала красную кнопку медицинской тревоги.
      Мое кресло откатили.
      Перед глазами у меня плыли круги. Говорила ли я что-либо Бурову или мне только казалось это?
      В палату вошли два врача. Они бросились к кровати.
      Обо мне забыли. Я слышала отрывистые слова:
      - Шприц... Кислород... Искусственное дыхание... Бригаду реанимации сюда!..
      Входили и выходили люди. Белые халаты, высокие белые шапочки.
      Сердце резанула короткая фраза:
      - Клиническая смерть.
      Он умер!.. Умер у меня на руках, улыбнувшись мне глазами, быть может, даже услышав обо всем...
      Вкатили стол на колесиках. Быстро положили на него Бурова... Боже мой!.. На него положили труп Бурова и куда-то повезли...
      Уже в морг? Почему такая спешка? Мне хотелось сидеть около него, по-бабьи выть или причитать, плакать как жене...
      Я увидела "лейтенанта". Он стоял лицом к окну и украдкой смахивал слезы. Потом, спохватившись, бросился ко мне:
      - Так ужасно, что вы были здесь.
      - Нет, - покачала я головой. - Так было нужно. Я успела ему все сказать...
      Я смотрела неподвижными сухими глазами перед собой.
      - Вы его любили, - сказал он. - Это сразу видно. И мы... мы тоже... Правда, не так, как вы... Но мы работали с ним еще до вас. Сегодня была моя очередь дежурить около него.
      Я смотрела на него и думала, что лейтенанты не плачут.
      - Вы сильная, - сказал мнимый лейтенант и покатил мое кресло.
      Я не таилась от него. Я рыдала.
      Мне еще предстояло найти силы, чтобы написать обо всем".
      Глава третья
      МИЛЛИАРД ТРЕЩИН
      "Я получил вызов в чрезвычайную комиссию американского сената. Каждый американец отлично понимает, что это значит. Не могу сказать, чтобы я испытывал особо приятное чувство. Слава государственного деятеля быстро померкла в моих глазах, и отважная душа моя изменила свое местопребывание, избрав для этого ту часть моего бренного тела, которая считалась уязвимой даже у Ахиллеса.
      Чрезвычайная комиссия была создана в связи с оледенением Земли. Возглавлял ее красный сенатор Рыжий Майк, то есть мистер Майкл Никсон, что не предвещало для меня ничего хорошего, так как одновременно со мной туда были вызваны и руководители Организации "SOS" - мистер Ральф Рипплайн и мистер Джордж Никсон. В отличие от меня они в предвидении такой возможности предусмотрительно оказались в Африке, где сооружалась столица будущего малого человечества Рипптаун.
      Естественно, что хозяева Рипптауна не собирались являться в комиссию американского сената для дачи показаний, которые "могут быть использованы против них", или для проявления неуважения к сенату при отказе от показаний, что, как известно, карается тюремным заключением.
      Я всячески уважал сенат и совсем не уважал тюремное заключение, имея в виду свое собственное. И потому я почтительно явился на вызов.
      Мы приехали с Лиз в Вашингтон и поселились все в том же отеле "Лафайет". Надо думать, что мне сейчас меньше всего подходило сравнение с государственным деятелем...
      Лиз с ходу потащила меня делать визиты каким-то влиятельным сенаторам. Их офисы помещались в Капитолии, украшенном снаружи величественным куполом, а внутри скучными бюстами когда-то заседавших здесь сенаторов. Каждому живому сенатору, кроме будущего бюста, полагалось по две комнаты и по одной секретарше. Сенатор сидел в одной комнате, а секретарша в другой, уверяя звонивших по телефонам просителей, что мистер сенатор на заседании, что у него важное совещание, что он... быть может, у самого президента или хотя бы у государственного секретаря, в то время как ее шеф просто пил бренди с другим своим скучающим коллегой, с которым они принадлежали к разным партиям, смертельно враждовали в зале заседаний и всегда вместе ездили на рыбную ловлю.
      Сенаторы важно выслушивали нас с Лиз, сочувственно кивали мудрыми головами с зачесами жидких волос и выражали сожаление, что сами они не входят в "ледяную комиссию". Словом, они могли помочь в моем деле не больше, чем заклинания шамана.
      Явиться мне надлежало не в Капитолий, а в какое-то серое здание на Конститьюшин-авеню, где помещался один из второстепенных департаментов, кажется, Управление федеральных резервов.
      Под стражу меня не взяли, а предложили войти в пустую серую комнату с жестким стулом перед столом, за которым в креслах непринужденно восседали сенаторы, курили, пили содовую и перелистывали зловещие серые папки.
      По-видимому, я чего-то недооценил... Или того, что в "ледяной комиссии" председательствовал Рыжий Майк, или отзвука, который был вызван моими с Лиз начинаниями... Оказалось, что председатель "ледяной комиссии" сената меньше всего придавал значения моим двусмысленным репортерским стараниям. Комиссия проявила живой интерес к моей теперешней деятельности и к "плану Петрарки", как я назвал замысел превращения Юпитера во второе Солнце.
      Узнав, что немалые капиталы семейства Морганов, которыми распоряжалась моя жена, направлены уже на выполнение "плана Петрарки", сенаторы произнесли краткие речи о конструктивном величии частной инициативы даже в самые грозные часы для существования человечества.
      Председатель комиссии по этому поводу ничего не сказал. Он только заметил, что моему размаху следовало бы позавидовать джентльменам, сидящим в Белом доме и около него.
      Однако вызвал меня Рыжий Майк совсем по иному поводу. Он был хорошо осведомлен о моих отношениях с Джорджем Никсоном и Ральфом Рипплайном. И, оказывается, он был высокого мнения о некоторых моих способностях.
      Он спросил, возьмусь ли я за выполнение государственного задания? Волей или неволей, но я превращался-таки в государственного деятеля!..
      Речь шла о Бурове, о моем африканском приятеле Сербурге, о болезни которого я узнал недавно от самого президента. Президент, помню, горестно вздохнул, ну а Майкл Никсон предпочитал действовать. Он сказал мне на заседании "ледяной комиссии", что помощь Бурову - долг всего человечества, избавленного им от ядерных войн. Мы, американцы, не можем остаться в стороне, а помочь больному раком может только профессор Леонардо Терми, который близок к решению проблемы.
      Терми находился в Рипптауне. Майкл Никсон считал, что достать его оттуда мог только я. Я получал специальные полномочия американского президента и должен по поручению "ледяной комиссии" отправиться с чрезвычайной миссией в Рипптаун.
      Так я действительно превратился в государственного деятеля и на самолете президента США вылетел в Африку.
      Снова Африка! И снова свидание с боссом, с бывшим боссом!..
      Сразу со знакомого аэродрома, где приземлился правительственный самолет, я отправился прямо к нему... Большей дерзости от меня он ожидать не мог.
      Он лежал в кресле, обложенный подушками, с лицом мертвеца и теми же глазами негодяя.
      - Хэлло, мой мальчик, - зловеще сказал он.
      - Озабочен вашим здоровьем, сэр, - как и подобает дипломату, с язвительным намеком ответил я.
      - Желаю вам такого же, - прорычал Джордж Никсон.
      - Тогда бы мне пришлось заинтересоваться специалистами, скажем, самим профессором Леонардом Терми.
      - Напрасно, - огрызнулся босс. - Не продается.
      Я стал насвистывать ковбойскую песенку. После первого куплета, терпеливо выслушанного Джорджем Никсоном, я непринужденно заметил:
      - Сенатор Майкл Никсон рассчитывал видеть не только меня, но и вас, сэр.
      - Заткнитесь! - проревел босс, окончательно отказываясь от традиционной учтивости дипломатов. - Пусть только сунутся сюда - к Солнцу полетят новые ракеты с "Б-субстанцией". На Земле не останется и квадратного дюйма, не покрытого ледниками. Уйду в пещеры, под землю, но не оставлю никому места на Земле.
      - Всем нам уготовлено место под землей, - вздохнул я, молитвенно возводя очи, и вежливо осведомился: - Надеюсь, сэр, вам удалось справиться с такой неприятностью, как раковое заболевание?
      Мистер Джордж Никсон передернулся в кресле:
      - Если вы имеете в виду помощь этого ученого колдуна, то он... объявил голодовку. Старый болван! Непременно хочет отдать концы раньше меня!
      Я был готов ко всему, Майкл Никсон хорошо подготовил меня. Но голодовка! Бог мой!..
      - Я берусь переубедить мистера Терми, - сказал я, зная, на чем теперь играть: только на жажде жизни и страхе смерти, которыми объята душа босса. Могу вас заверить, он не просто вернется к интересующей вас проблеме, но... и поможет вам.
      Джордж Никсон смерил меня взглядом.
      - Почему я должен верить вам?
      - У вас нет другого выбора, сэр, - резко сказал я, вставая. - Только я смогу убедить профессора Терми.
      Он молчал, но ему оставалась лишь капитуляция. Он был трус.
      - О'кэй, - проворчал он. - Предоставлю вам вашу последнюю возможность.
      Я усмехнулся. Скорее нужно было говорить о его последней возможности.
      Меня привели к профессору Леонарду Терми. Он занимал охраняемый безгусеничными танками загородный особняк, уцелевший от атомной бомбардировки.
      Офицер отряда охраны собственности, тот, что выпустил меня из загона для малого человечества, дружески подмигнул. Этот верзила с белой кожей и черной душой провел меня в дом, в котором отчаянно пахло жареными бифштексами. Я даже вспомнил, что пропустил время второго завтрака.
      Позвольте! Но ведь Никсон говорил о голодовке?
      Комната служила прежнему владельцу кабинетом или библиотекой. Шкафы были полны научными книгами, вероятно, доставленными сейчас сюда... для соблазна старого ученого.
      Профессор сидел спиной к столику, на котором призывно пахли как бы кричащие своим запахом блюда.
      Я кашлянул. Профессор не повернулся.
      - Как вы поживаете, мистер Терми? - почтительно произнес я.
      Леонардо Терми не шелохнулся.
      Тогда я зашел с другой стороны, чтобы увидеть его лицо.
      Я не узнал ученого. Он поднял огромные глаза, полные мировой скорби. Лицо осунулось, заросло седой щетиной, седые волосы растрепаны, свисали за ушами длинными прядями. Горькие, тяжелые складки щек, оттеняя подстриженные усы, без слов говорили о думах этого человека.
      Не знаю, узнал ли он меня. У него шевелились ноздри... И только тут я понял, какой пытке подвергался этот старый человек. Что муки Тантала! Зарытый по плечи в землю, он не мог дотянуться до кувшина с водой и до отставленных яств. Леонардо Терми мог легко протянуть руку к столику за его спиной, избавив себя от мук голода, но не делал этого.
      - Мистер Терми! Мне не удалось однажды предотвратить ваше похищение. Теперь я сам хочу похитить вас. Но... По заданию президента.
      Он поморщился. Я поспешил добавить:
      - С ведома сенатора Майкла Никсона.
      Он чуть заметно кивнул. Скорбные глаза пронзительно смотрели на меня. Мне казалось, что этот грустный человек видит меня насквозь, видит даже мои нуклеиновые кислоты, эти скрижали жизни, на которых записана программа жизни моего организма, для всех органов, для всех клеточек, развитие которых определяет то, чем я являюсь, мой рост, мой вес, мое здоровье, мой ум, даже мои чувства... к Дочери Дивной Солнца...
      - Президент и сенатор Майкл Никсон поручили мне передать вам, что русский физик Сергей Буров умирает от рака.
      Терми молчал, а я вынул припасенные газеты: с их страниц на профессора Терми смотрели два лица - так знакомое мне лицо Сербурга и вдавленная в подушку костяная маска с провалами глазниц.
      - Рак вызван облучением, - быстро заговорил я. - Вы могли бы, профессор, доказать, что ваша гипотеза о раке верна.
      - Гипотеза! - перебил меня Леонардо Терми. - Я только выдвинул ее, но не решил проблемы рака. Разве я могу успеть теперь?..
      - Вы открыли шифр, каким природа записывает инструкцию развития всех органов человека, - убеждал я.
      - Ах, боже мой, - простонал Терми. - Если бы это было так!.. Я только предположил, что рак - это нарушение записи, как вы сказали, зашифрованной молекулами нуклеиновых кислот!.. Но разве я могу указать, какая это запись и как ее исправить?!
      - У него был особый рак... молниеносный... вызванный облучением...
      - Постойте!.. Как вы сказали? Облучение стерло запись? Такое стирание записи наследственного кода - основа мутаций и изменения наследственности... Вы хотите сказать, что убийственное облучение могло оставить заметные изменения?
      - Которые, несомненно, вы увидите, сэр!..
      В глазах Леонарда Терми исчезло выражение мировой скорби.
      - А ну-ка, молодой человек, распорядитесь! Убрать отсюда все эти бифштексы! Принести жидкого кофе, подкрашенного молоком, и только один сухарик. Живо!.. Пока я не съел этой смертельной порции!..
      У этого человека была железная воля. Он ел свой сухарь, который ему принесли, маленькими кусочками, отхлебывая жидкий кофе. Он говорил:
      - Увидеть спирали нуклеиновых молекул живого организма. Но как? Даже электронный микроскоп недостаточен... Нужно, чтобы организм пронизывался потоком нейтрино. Нейтриновый микроскоп есть только в России...
      - Но ведь Буров же русский! - воскликнул я.
      Терми отодвинул недопитый стакан с кофе. Глаза его глядели куда-то вдаль.
      Открылась дверь, и верзила-офицер вкатил кресло с Джорджем Никсоном.
      - Я в восторге от вашего разговора, - мрачно произнес он.
      Я догадался, что кругом были микрофоны.
      - Ваша гипотеза великолепна, профессор. Но нет нужды ехать подтверждать ее в Россию. Я создам здесь для вас лучшую в мире лабораторию.
      Терми уничтожающе посмотрел на него:
      - Я не уверен, что вы успеете это сделать.
      Никсон позеленел:
      - Какая у меня гарантия, что, отпустив вас, я получу вашу помощь?
      Терми с нескрываемым презрением сказал ему:
      - У гуманной науки нет и не может быть исключений. Даже для таких... особей, как вы. Если будет спасен Буров, будете жить и вы.
      Терми не давал торжественных клятв, но в его голосе звучало что-то такое, что не позволяло ни в чем усомниться.
      У мистера Джорджа Никсона не было другого выхода, он торжественно проводил из Рипптауна профессора Леонарда Терми как своего почетного гостя, отдыхавшего у него.
      В тот же день профессор Леонардо Терми был доставлен самолетом в Нью-Йорк и появился в своей лаборатории при Колумбийском университете. Я как уполномоченный президента присутствовал при его сборах в Москву. Научной аппаратуры загрузили два самолета. В них раньше Терми вылетели в Советский Союз его помощники Стайн и доктор Шерли.
      Так я выполнил задание сената и президента, превратившись таки в государственного деятеля.
      Дальнейший мой шаг закрепил за мной это почтенное звание, хотя, если разобраться, заслуга моя была не так уж велика. Я оставался уполномоченным президента, потому что в общей неразберихе меня забыли освободить от этой должности. А я считал, что как-то должен ее оправдывать.
      Наступал апрель тяжелого года оледенения. Солнце казалось совсем весенним. Снег сбрасывали с крыш. Почерневшие сугробы осели. Люди казались веселее, они воображали, что Солнце все же пробудится ото сна. В Централ-парке птицы щебетали, как и полагается весной. Девушки ходили по панелям с непокрытыми головами, в распахнутых пальто и ожигали встречных взглядами.
      А я улетел в США.
      У нас не было того организационного потенциала, которым пользовались коммунистические страны в Европе, и прежде всего в Советском Союзе. Они в отличие от нас могли единым плановым актом перестроить всю свою сельскохозяйственную технику, снабдить миллионы тракторов специальными гидромониторами, струи которых, кроша лед, позволят вспахивать ледяное поле, подставляя его солнечным лучам.
      Если мы не могли следовать этому примеру, то выйти на поля с кирками и лопатами были в состоянии.
      Я явился к председателю сенатской "ледяной комиссии", к сенатору Майклу Никсону, чтобы предложить через него всем американцам, до последнего человека выйти на поля. Нужно одним всенародным взмахом покончить с ледяной коркой нового ледникового периода. Ведь ледники в былые времена появлялись не сразу, они нарастали год от года, не успевая за лето стаять. Если снять этой весной ледяную корку с полей, земля будет рожать даже под тусклым Солнцем. Советский Союз, проводивший у себя активные меры борьбы со льдом, предоставил в распоряжение Организации Объединенных Наций семена скороспелых культур, выведенных для заполярных областей. Гибель мира, убеждал я, может быть оттянута хотя бы еще на год, пока зажжется Юпитер, затормозит свой бег по орбите Земля или... вспыхнет по-старому Солнце.
      Мой "план миллиарда трещин" был принят американским народом, выразившим мне тем высочайшее доверие.
      Я летел к отцовской ферме на геликоптере, получая по радио сводки о том, сколько людей вышло на поля в каждом штате, каждом округе.
      С воздуха я видел необычайную картину. Снежные пространства, сколько видел глаз, покрыты черными точками людей и пятнами машин. Все машины, сколько их было в Америке: грузовые и легковые автомобили, тракторы, танки, бронетранспортеры и даже катки для укатывания асфальтированных дорог, десятки миллионов машин вышли теперь на поля.
      Я не узнавал родной фермы с воздуха. Я никогда не представлял, что она так жалко выглядит сверху.
      Вертолет опустился около механического тока. Я заглянул в незапертый знакомый гараж и не увидел там ни моего старого кара, ни трактора, на котором ездил маленький Том, зато нашел здоровенную кирку, которая была, пожалуй, мне по плечу.
      Взяв эту кирку, я отправился на родное кукурузное поле, где накрыл нас когда-то с Эллен бесенок Том.
      Его-то я и увидел первого...
      И Джен здесь, и ее туповатый муж... и гнусавый Картер, шериф и проповедник... Боже мой! Одно и то же чувство привело их всех сюда!
      Разговаривать было некогда. Джен успела крикнуть мне, что Лиз выкупила отцовскую ферму, поэтому они и примчались сюда помогать очищать отцовские поля.
      Ай да Лиз!
      В довершение всего она и сама оказалась здесь.
      Мне некогда было выражать свои чувства. Тут надо одно - не отставать. Все двести миллионов взрослых американцев вышли на поле, двести пятьдесят миллионов русских с их тракторами-гидромониторами, сотни миллионов европейцев - словом, миллиарды людей...
      Но что это была за работа! Бог мой!
      Трактор, на котором восседал Том, ревел, как танк. К его тракам были приделаны специальные била, которые крушили лед.
      Я тоже крушил лед, словно он и был моим главным злейшим врагом после Джорджа Никсона. Тяжелая кирка взлетала, сверкая на солнце, как молния. Из миллиарда трещин кое-что досталось и на мою долю.
      Миллиарды молний ударяли в лед.
      Джен и Лиз едва поспевали очищать землю от разбитого мной льда.
      Когда показалась черная, еще мерзлая земля, Джен встала на колени и поцеловала ее. Ай да Джен!
      У меня затуманились глаза, должно быть, пот катился по бровям...
      Это была веселая, бесовская работа! Люди озорно перекликались, подзадоривали друг друга! Они бегали с места на место, гнали перед собой зеленоватую волну битого льда, смешанного со снегом.
      Подъезжали грузовики. Лопаты словно сами собой забрасывали вверх потоки снега.
      Люди разделись, побросали одежду на отбитую землю, на которой виднелись лужицы. Я, дурак нисколько не меньший, чем сестрица Джен, встал на колени и напился из этой лужи. Потом принялся рубить киркой с двойным остервенением, наслаждаясь, опьяняясь побеждающим трудом.
      Какая это сила - миллиард человек! Какая это сила - людская общая воля! Вот где моя настоящая роль, где я чувствовал себя ровней со всеми, не опустившись, а поднявшись до них.
      И Лиз, эта удивительная "Мона Лиза", не отставала от меня. Ее предок, знаменитый пират Морган, мог от изумления вертеться в своем гробу губернатора Ямайки, в котором он закончил свою преступную жизнь. Могли лопнуть от изумления и все ее родственники и знакомые по великосветским раутам. Она была неистовым бесенком. Я крикнул ей, что, если бы это уже не случилось, я непременно женился бы на ней. Она рассмеялась и обдала меня лопатой снега. Снег забился за шиворот. Я был рад этому, мне казалось, что куртка сейчас загорится на мне.
      Откуда только пришли все эти люди? С заводов Нью-арка, с шоссе, на котором брели процессии живых скелетов? Стоя плечо к плечу, они общим усилием меняли лик Земли, неистовые, устремленные, решив во что бы то ни стало добиться своего.
      Нет силы, равной силе человечьей, нет ничего в мире, что может устоять перед потоком общей воли.
      Десятки дней почти без сна, десятки дней под рев и грохот помогающих людям машин мы отвоевывали у льдов отцовские поля, потом поля Картера и дальше, дальше теснили проклятые ледники... Мы засеяли их семенами русских скороспелых культур.
      На этих освобожденных фантастическим трудом полях взойдут ростки. Человечество будет жить?
      Я держал в руке мозолистую, жесткую, но совсем маленькую руку "Моны Лизы". Когда-то она говорила, что меня стоило разрубить пополам. Я сказал, что ее желание исполнилось. Одна из миллиарда трещин расколола меня. И ненужную половину я уже сбросил с себя".
      Глава четвертая
      КОД ЖИЗНИ
      "Я снова разыскала свою голубенькую тетрадку... Почему я ничего не могу делать систематически? Перечитывала написанное и плакала... А сейчас... опять не могу не писать.
      В мою жизнь вошел мальчик Роенька. Это такой удивительный ребенок, смышленый, ласковый... мне уже кажется, что он любит меня больше всех на свете.
      Роенька, Роенька! Я иногда плачу, глядя на него, так мне его жалко. Я его усыновлю, когда свершится то страшное и неизбежное, о чем все знают и не говорят.
      А он, ничего не понимая, что-то лопочет на своем детском языке, только ему да мне понятном, Я слушаю его и вспоминаю всякие необычные случаи: какой-то человек упал в прошлом веке с лошади и вдруг заговорил по-древнегречески... А уже в наше время одному шестилетнему ребенку, когда он был тяжело болен, бабушка читала "Войну и мир". Ему все равно было, что слушать, лишь бы мерно звучал голос, тогда он успокаивался. В начале романа у Толстого все написано по-французски. Бабушка и читала по-французски. Она свободно владела этим языком, И вдруг больной ребенок что-то переспросил ее. Она ответила и поймала себя на том, что они с малышом говорят по-французски. А он, конечно, и представления не имел об этом языке. И пока он был тяжело болен, он говорил только по-французски, а выздоровев, не мог вспомнить ни слова. Потом он стал крупным профессором экономической географии, читал лекции в Ленинграде и ездил на Кубу читать их в Гаване... но так и не выучил французскнй... А еще один случай был в Индии. Там родился мальчик и, едва заговорив, заявил, что он брамин и что знает всякие премудрости. Это дало повод буддийским монахам говорить о "переселении душ", но на самом деле, с современной точки зрения, все объясняется иначе. Общеизвестно, что у живых существ все наследственные признаки сосредоточены в нуклеиновых кислотах, молекулы которых образуют двойные спирали с мостиками. Это дезоксирибонуклеиновая кислота!.. Уф, не выговоришь! Комбинация мостиков, соединяющих двойные спирали и состоящих из двух пуриновых (адеин и гуанин), пиримидиновых (тинин и цитозин) оснований, прикрепленных к молекулам сахара, заключает в себе все свойства, которые передаются по наследству. А ведь по наследству передаются не только свойства организма - слон это или краб, - но и некоторые навыки: волчонок, играя, воспроизводит охоту, котенок хищно бросается на мышь, ребенок боится темноты... Передаются инстинкты, являющиеся, по существу, результатом опыта предыдущих поколений, то есть знанием предков. Так не вспомнил ли древнегреческий язык человек, упавший с лошади, не заговорил ли больной ребенок по-французски, наконец, не разгадывал ли тайны браминов ребенок в Гималаях, потому что у них по какой-то причине происходило включение переданных им по наследству знаний, хранившихся в мозгу? Говорят, наш мозг используется лишь в небольшой доле. Ученым до сих пор неизвестно, "чем заняты" большие области мозга... А что, если в результате развития организма по коду нуклеиновых кислот в них уже запечатлены знания, приобретенные родителями? Что, если мы просто не умеем пробуждать эти дремлющие в нас знания, учим все в школах с самого начала?
      А хотела бы я, чтобы у Роеньки уже было университетское образование? Хотела бы я, чтобы он в пятилетнем возрасте уже защищал кандидатскую диссертацию?
      Нет, нет и нет! Ни за что на свете! Я хочу, чтобы он был обыкновенным и глупеньким ребенком и чтобы первое его слово было "мама".
      Мама... Я уже готова присвоить себе это святое имя, а его настоящая мама еще жива.
      Я мчалась в клинику, чтобы проведать бедную Елену Кирилловну!
      Подумать только!.. Она была прежде красивой. Мужчины сходили по ней с ума. И Буров...
      Ах, Буров... Я только раз заглянула к нему в палату, вернее, не в палату, а в лабораторию. По стенам были расставлены какие-то приборы, они работали, качали кровь, насыщали ее кислородом, что-то фильтровали вместо почек.
      Я не знаю, был ли жив Буров. Он уже несколько раз умирал. У него останавливалось сердце, стекленели глаза - это видела сама Елена Кирилловна! он уже не дышал. Говорят, что его воскрешали, возвращали к жизни. Но была ли это жизнь?.. Я ведь знала его живым, сначала недолюбливала, а потом... Нет, лучше не вспоминать! Теперь "живым Буровым" считалась, по существу, целая комната с работающими механизмами: механическим сердцем, механическими почками, механическими легкими, со стеклянными трубками, по которым текла чужая кровь, взятая у других людей, или какой-то химический раствор, и меньше всего места занимало само тело Бурова, лежавшее в термостате, где регулировали его температуру, как в морге... С точки зрения медиков, он был "жив".
      Он хотел жениться на Елене Кирилловне, хотел стать ее ребенку отцом. А я ведь хочу быть мамой этого мальчика...
      Но как я могу писать обо всем этом, когда мать маленького Роя еще жива?
      Еще жива...
      На этот раз я увидела у Елены Кирилловны американского профессора Леонарда Терми. Я учила формулы Леонарда Терми, сдавала их на экзамене по физике. И, оказывается, он прилетел из Америки, чтобы лечить Елену Кирилловну и Бурова. Я не сразу поняла, почему это должны делать физики. Потом узнала, что он после взрыва атомных бомб навсегда отказался от ядерной физики и перешел в биофизику. Это он разработал теорию кода жизни, запечатленного в нуклеиновых кислотах.
      Меня больше всего поразили его глаза, грустные, раскрытые один чуть шире другого, скорбные... Ему, конечно, жаль было Елену Кирилловну и Бурова...
      Я застала уже конец разговора. Леонардо Терми хорошо говорил по-русски. Я не удивилась: многие современные физики разных стран знают русский.
      У Леонарда Терми была гипотеза о сущности рака. Он рассказывал о ней. Рак, как он предполагает, это результат неправильной информации, которая дается растущим клеткам. Что-то испортилось, стерлось в программирующем устройстве, ведь живое существо - это действующая кибернетическая машина! В задающем устройстве словно выпала какая-то строка, как в типографском наборе при верстке.
      Но в чем же причина? Не в вирусе все же тут дело? "А что такое вирус? вопрошал Терми. И отвечал: - Вирус проявляет себя как испорченный ген, неправильный его код путает гармоническое развитие организма, заставляет клетки расти не так, как надо. Вот и появляется бешеная нерегулируемая ткань опухоль, губящая весь организм". Облучение, которому подверглись Буров и Шаховская, и без всяких вирусов повредило "запись" в мостиках, соединяющих спирали нуклеиновых кислот, стерло эту запись со скрижалей жизни. Надо только узнать, что именно стерто. Бурова нельзя трогать, он слишком плох. Необходимо попробовать на Елене Кирилловне. А это было так страшно. Я бы никогда не согласилась, струсила бы, убежала... А она...
      В палату вошла высокая седая женщина в белом халате в сопровождении врачей и медсестер. По тому, как почтительно прислушивались все к каждому ее слову, я поняла, что это очень видный врач.
      - Хорошо, что вы пришли как раз сегодня, - сказала она, светло улыбаясь мне. - А то я уже собиралась посылать за вами. А чему это вы только что смеялись?
      - Я... я рассказываю Елене Кирилловне о ее сыне.
      - Он уже сидит?
      - Нет, что вы. Рой уже топает. И даже лопочет. И знаете, мне даже кажется, что по-английски.
      Она рассмеялась, а Елена Кирилловна стала грустной.
      Профессор Терми встал.
      - Очень рад вашему приходу, коллега, - сказал он. - Мне говорили о вас как о человеке с прецизионными, или, как это сказать по-русски, с золотыми руками.
      - Обыкновенные руки женщины. В Древней Индии говорили, что у врача должны быть глаз сокола, сердце льва и руки женщины. Всего лишь руки женщины! Ну, как мы себя чувствуем, моя дорогая? - наклонилась вошедшая над постелью Елены Кирилловны.
      - Госпожа Шаховская согласилась на эксперимент. Я всегда преклонялся перед силой русских женщин, - сказал американский ученый.
      - И вовсе тут нет никакого геройства. Обыкновенное лечение. Начинать его надо с больного, который в лучшем состоянии.
      Елена Кирилловна слабо улыбнулась.
      Теперь я вспомнила. Это была главный хирург клиники Валентина Александровна Полевая. Я смотрела на ее красивое, уже немолодое лицо во все глаза, и она заметила это.
      - Ну вот, - сказала она мне. - Теперь давайте поговорим.
      Я сразу заволновалась.
      - Так вы работали с ними? - спросила она, отведя меня к окну.
      Я кивнула.
      - Между скульптором и хирургом должно быть нечто общее. Вот я и грешу. Да, да, - снова улыбнулась она. - Грешу, делаю статуэтки. Я с тебя бы охотно слепила. У тебя совсем такая фигурка, как была у нее... И вы чем-то походите.
      - Что вы? - ужаснулась я. - Мы такие разные.
      - Ну так как? Будешь натурщицей?
      Я покраснела.
      - Вот именно, придется раздеться донага. Что ж ты пугаешься? Я врач, к тому же и женщина, а уважаемый наш американский коллега профессор Терми человек почтенного возраста.
      Я ничего не понимала. Американец посмотрел на меня, как бы подбадривая.
      Она положила свою нежную и сильную руку на мою:
      - Видишь ли... Эксперимент должен быть сравнительный. Мы должны видеть одновременно два тела. Здоровое... и поврежденное. Твое и ее.
      - Как видеть? - похолодела я.
      - Не только обнаженной, но просвеченной потоком частичек нейтрино, о которых ты учила в школе. Наш нейтриновый микроскоп должен показать нам спирали нуклеиновых кислот у тебя, вполне здоровой, и у нее, больной. Мы сравним...
      Я была ошеломлена, у меня тряслись поджилки, я трусила самым позорным образом.
      Она поцеловала меня:
      - Я знала, что ты согласишься.
      Я действительно согласилась, даже не осознав этого.
      Эксперимент только казался страшным. Мы просто сидели, вернее, полулежали с Еленой Кирилловной в креслах, напоминающих шезлонги. В комнате свет погашен. Я могла не стесняться. Никто не видел меня голой. В общем, как в рентгеновском кабинете. Сзади и спереди кресел какая-то очень громоздкая аппаратура. Перед нами экран. На нем с гигантским увеличением проектировалось то, что составляло основу, жизни мою и Елены Кирилловны. Мы обе видели изображения. Длинные двойные спирали, будто бы похожие на металлические стружки токарного станка. Порой справа и слева изображения совсем непохожи. Очевидно, мы видели то, что отличало нас с Еленой Кирилловной. Но иногда картины на экранах становились почти совсем одинаковыми или похожими.
      Профессор Терми, его помощники, Валентина Александровна Полевая, главный врач, старичок профессор и еще какие-то ученые, сидели на поставленных рядами стульях и обменивались короткими фразами, глядя на экран. Иногда Леонардо Терми совмещал изображения двух экранов и сравнивал мое и Елены Кирилловны "устройство", что-то вскрикивал, объяснял. Кажется, они все-таки нашли повреждение. Я старалась тоже увидеть, но ничего понять не могла. Оказывается, в одном месте у Елены Кирилловны мостики, соединяющие двойные спирали, оборвались, словно подверглись бомбардировке. Собственно, так и было. Лучи радиации механически разрушили их.
      - Мне все ясно, - сказала Валентина Александровна. - Если вы считаете, что это и есть место повреждения, то попробуем его восстановить, пользуясь здоровым образцом.
      Здоровый образец, "эталон жизни" - это была я.
      У меня заколотилось сердце. Мне казалось, что из-за моего волнения на экране все сразу исказится, но там ничего не произошло.
      - Я воспользуюсь нашим электронным скальпелем, мистер Терми, - говорила Полевая. - Хирургический пантограф. Уменьшает движения хирурга в сотни тысяч раз.
      - Я мог бы только мечтать об этом в Америке, - послышался голос американского ученого.
      - Начнем сейчас же, - предложила Полевая.
      Я потом узнала, что на руках у Полевой были надеты браслеты, от которых тянулись провода к сложнейшему аппарату. Браслеты улавливали биотоки хирурга и соответственно ими управляли через аппарат электронным лучом, копировавшим движения рук хирурга в стотысячном масштабе.
      Я видела, как протекает операция, прямо на экране.
      Луч скользил по нему и заставлял разрозненные, сбившиеся в бесформенные кучки молекулы выстраиваться в пораженном месте точно так же, как это было видно на другом экране. Елену Кирилловну усыпили с помощью какого-то излучателя, а меня почему-то усыплять не стали. И я все-все видела! Это было поразительно просто и в то же время непередаваемо сложно. Собственно, нельзя было даже представить, что происходит "хирургическая операция"! Я вспомнила, что Полевая - скульптор. Она у нас на глазах "лепила" живого человека. Вернее, программу его организма!
      Полевая ловко орудовала лучом-скальпелем. Она строила из молекул мостики, как дети фигурки из игрушечных кубиков. Она примеряла результаты своей работы совмещая изображение двух экранов, снова принималась за невероятной трудности, скрупулезную работу. Пораженных мест оказалось много. Их методически выявляли и восстанавливали.
      Конечно, никакой человек не в состоянии выполнить этот "микроскопический сизифов труд". К счастью, электронным скальпелем через хирургический пантограф управляла еще и кибернетическая, обучающаяся в процессе работы машина. Только с ее помощью можно было починить уйму разрушенных мостиков по образцу первых, восстановленных самой Полевой.
      Но электронная машина, выполняя задание уже самостоятельно, делала это с такой немыслимой быстротой, что проследить за этим было уже невозможно. Операция заканчивалась как бы уже в другом масштабе времени... Вот какой оказалась "генная хирургия"!
      Потом Елену Кирилловну унесли в палату, а меня, совершенно обессилевшую, увезли на автомашине домой. Полевая провожала меня до вестибюля, на прощание обняла и расцеловала. Она была такая простая, что невозможно даже представить, что она только что оперировала... молекулы, перестраивала программу жизни человека, меняла его, как в сказке...
      Но сказочное началось потом.
      Накормив Роеньку, отправив его гулять с девушками-лаборантками из нашего института, прибежавшими мне помогать, я мчалась в клинику к Елене Кирилловне.
      Ее ничем не лечили. За ней только наблюдали.
      Было отчего потерять голову, кружиться по паркету, целовать всех медсестер и нянечек.
      Елена Кирилловна менялась на глазах. Она ожила, словно воспряла былой красавицей, легкой, стройной, бодрой. Она уже ходила. Бросалась ко мне навстречу всякий раз... И все время говорила о Рое и Бурове...
      Но что-то в ней изменилось, я сама не знаю что.
      Мы стояли, обнявшись, крепко прижавшись друг к другу, когда в палату вошла Валентина Александровна с обычной своей спокойной улыбкой.
      - Ну как, побратимочки? - спросила она. - Кибернетические мои сестры, статуэточки мои?
      - Почему сестры? - удивилась я.
      И она повела нас в коридор, где был устроен зимний сад. Там между пальмами стояло огромное зеркало. Обняв нас обеих за плечи, она подвела нас к этому зеркалу. Я посмотрела и обомлела. Только теперь я заметила, что произошло с Еленой Кирилловной. То, что ей исправляли повреждения в скрижалях жизни по моему образцу, не прошло даром. Конечно, причина рака была устранена. Организм, правильно регулируя рост клеток, сам справился, молниеносно и волшебно, с дикой тканью. Опухоль распалась, сама собой исчезла, но... Это было не все!
      Елена Кирилловна не только оказалась моложе, она стала еще и походить на меня как старшая сестра. У нее изменился даже цвет глаз: был теперь совсем как у меня, не серый, как раньше, а карий... И волосы у нее стали немного виться... и черты лица приблизились к моим.
      Это было наваждение. Она была здорова, снова молода и совсем такая же, как я...
      Однажды мы вчетвером: я, Елена Кирилловна, Валентина Александровна и профессор Терми - сидели в зимнем саду. Елена Кирилловна почему-то очень любила это место.
      - Нет, - говорил профессор Терми, - здесь не моя заслуга, коллега. Я лишь высказал гипотезу, лишь подсказал вам, в каком месте нужно искать повреждение, но устранили повреждение ваши руки с помощью удивительного аппарата, разработанного советскими учеными. Вот об этом аппарате и о ваших прецизионных руках я и хочу поговорить, коллега.
      - Считайте, что они всегда в вашем распоряжении, профессор.
      - Речь идет о долге чести. После операции над господином Буровым мне необходимо спасти от рака одного величайшего мерзавца.
      - Вот как? - искренне удивилась Полевая.
      - Речь идет о мистере Джордже Никсоне, верховном магистре ордена "SOS".
      - Но ведь он же потушил Солнце! - вне себя от гнева воскликнула я.
      - Этот субъект больше заслуживает электрический стул, чем электронный скальпель, - жестко сказала Елена Кирилловна.
      - Вот вы врач, коллега, - сказал печально Терми. - Я ученый, проклявший свою прежнюю работу, приведшую к созданию страшных средств уничтожения. Вся наша деятельность - гуманизм. Я перешел в науку о жизни, видя в ней одну из самых гуманных областей науки. Мы все только что видели эти волшебные спирали во время вашей удивительной операции. Но какими бы они ни казались волшебными, мы довольно много знаем о них, имеем представление об их химическом составе, об их размерах. Диаметр спиралей - 20 анкстрем, шаг спиралей - 34 анкстрема, расстояние между мостиками - 3,4 анкстрема. Вам впервые в мире удалось провести молекулярную хирургическую операцию, устранившую причину страшного заболевания, тем самым вы указали путь победы над раком, кто бы им ни болел. Электрический ток высокого напряжения уничтожает преступника, сидящего на электрическом стуле. Но это не единственный способ уничтожения мерзавца. Быть может, в будущем, в век полного гуманизма, люди сочтут более гуманным уничтожить не весь организм преступника, а то в нем, что делает человека преступным.
      - Что вы имеете в виду? - воскликнула Елена Кирилловна.
      - Я имею в виду ту запись кодом жизни, которая позволила развиться у человека античеловеческим чертам. Я мечтаю сдержать свое слово, спасти Джорджа Никсона от рака, но одновременно...
      - Профессор! - воскликнула Полевая. - Если вам нужна помощница с моими руками, распоряжайтесь.
      - Переделать Джорджа Никсона по образцу настоящего человека! - прошептала Елена Кирилловна. - Какая сумасшедшая и оригинальная мысль!
      - О да! - подхватил профессор Терми. - Я ведь до сих пор никого не лечил. Но я хотел бы вылечить от подлости всех подлецов мира, начиная с Джорджа Никсона. Я бы посадил с ним рядом замечательного, как мне кажется, парня... одного журналиста...
      - Какого? - живо спросила Елена Кирилловна.
      - Не знаю, известен ли вам такой... Роя Бредли...
      Елена Кирилловна вскрикнула я лишилась чувств.
      Мы с Валентиной Александровной кинулись приводить ее в сознание. Прибежали и захлопотали нянечки. Появились носилки на колесиках.
      - Кажется, мы переоценили состояние нашей милой выздоравливающей, вздохнула Полевая.
      - Вот видите... - печально сказал Терми. - Теперь это еще больше обязывает нас к осторожности в главном эксперименте.
      - Если бы было время для этой осторожности! - задумчиво сказала Валентина Александровна. - Я готова решиться...
      - Я в отчаянии, коллега, едва подумаю, что наш метод может оказаться бессильным. Ведь он рассчитан на включение собственных сил организма, действующих по исправленной программе. Но ведь у него таких сил нет. Ведь действующего организма, по существу, там нет. Мы имеем дело не с живым человеком, а лишь с "забальзамированным" с помощью непрерывно действующих машин его трупом.
      Мне стало почти дурно.
      - С вами страшно согласиться, профессор, - тихо сказала Валентина Александровна".
      Глава пятая
      СОЗВЕЗДИЕ СВЕТИЛ
      Лиз прилетела в Москву вместе с мистером Игнесом и инженером Гербертом Кандерблем. Сенатор Майкл Никсон отправился на правительственном самолете на день раньше.
      Герберт Кандербль, высокий, нескладный, торопился надеть в проходе между рядами кресел пальто. Боб Игнес уже спускался по трапу, подняв обе руки с тугим портфелем и маленьким чемоданчиком, шумно приветствуя встречающих. Кандербль пропустил Лиз вперед.
      Ее встречала профессор Веселова-Росова. С радушной простотой она обняла американку, когда та сбежала по ступенькам.
      Кандербля и Игнеса встречали их старые знакомые братья Корневы, инженеры, соратники по строительству Арктического моста через Северный полюс. Их представили Лиз. Один из них, совершенно седой, но с молодым лицом, обращал на себя внимание. Это был человек из племени легендарных строителей, о которых Лиз слышала еще в юности.
      Корневы увозили гостей на дачу, так называют здесь загородные виллы. Лиз не хотела стеснять Веселову-Росову, приглашавшую остановиться у нее, и попросила отвезти ее в гостиницу "Украина".
      По дороге, сидя в машине, Лиз робко высказала радушной женщине свое заветное желание повидаться с помощницей Бурова, которую удалось вернуть к жизни.
      - Я ее так хорошо помню. Я была очарована ею, - сказала Лиз.
      Веселова-Росова почему-то очень смутилась и пробормотала что-то по поводу того, что непременно передаст это желание гостьи.
      Лиз отказалась в гостинице от трехкомнатного номера, заняв на этот раз маленькую комнатку с одной кроватью.
      Расставаясь до вечера, Веселова-Росова советовала Лиз поспать до ночного заседания. Лиз уверяла, что прекрасно выспалась над океаном. К тому же она еще не отвыкла от нью-йоркского времени и для нее заседание будет дневным.
      Пообедав в ресторане, Лиз поднялась к себе на двадцать третий этаж, постояла у окна. Виднелся изгиб скованной льдом реки, мосты через нее, море заснеженных крыш и башни небоскребов, стоявших здесь свободно, не в такой тесноте, как в Манхеттене. И это было красиво!
      Где-то здесь лежит то, что осталось от бедного Буророва. Сербург, Сербург! Тебя уже нет, каким ты был тогда!
      В дверь постучали. Лиз вздрогнула:
      - Войдите.
      Неужели она?
      Да, она узнала ее с первого взгляда. Так запомнившееся ей лицо, чуть вьющиеся волосы. Она и в то же время не она... Слишком возмужала!..
      - Хэллоу, миссис Бредли! Как вы поживаете? Как вам нравится теперь наша Москва?
      Какое великолепное произношение! Конечно, она слышала еще и тогда этот голос, но... Тогда она говорила со славянским акцентом. А теперь как урожденная американка!
      Лиз протянула обе руки и пошла навстречу вошедшей:
      - Как я рада! Я боялась, что вы не придете. Вы необычайно похорошели. Я рада, что вы получили всемирную премию. Прошу вас, садитесь.
      - Благодарю вас. Я до сих пор признательна вам за помощь, которую вы оказали мне... в Третьяковской галерее.
      Лиз отступила:
      - Я вас плохо понимаю. Разве это были вы?
      - Я такая же американка, как вы, которая, подобно вам, стремилась служить великому делу.
      - Помогая Бурову?
      - Я должна была шпионить за ним. По заданию вашего бывшего жениха Ральфа Рипплайна. Меня заслали сюда, но я водила за нос боссов.
      Лиз расхохоталась, восхищенно глядя на гостью. Она потребовала, чтобы Эллен рассказала ей обо всем.
      - Вы надули Ральфа? - воскликнула наконец Лиз, прерывая рассказ. - Вы прелесть! Я сразу почувствовала в вас героиню.
      - Нет. Я была слишком слаба. Даже не сдержала себя, когда вы признались мне здесь, в гостинице, что Буров приходил к вам в палатку.
      - Боже мой! Да я была для него лишь мешком с отрубями. Потому я и уступила его вам.
      - ...и вышли замуж за моего мужа.
      Ошеломленная Лиз в изумлении уставилась на Эллен.
      - Мы повенчались с Роем в Африке, в джунглях, перед звездами... Я воспитываю здесь нашего сына.
      Лиз всплеснула руками:
      - Боже мой, дорогая! Так ведь он вас до сих пор любит. Вы его Дочь Дивная Солнца. Как у Петрарки его Лаура. Ведь настоящее чувство выше всего земного и уж во всяком случае выше записей в канцелярских книгах.
      - И план создания второго Солнца вы назвали "планом Петрарки"?
      - Да. Маленькая женская слабость. Я тоже хочу чего-то великого, красивого, что возвышается над всем... если уж у меня нет... любви...
      - И вы отдали этому великому все, что имели?
      - Да. И мне не хватает, хотя я и пустила на ветер все наши миллиарды. Мне нужны все советские ядерные боеголовки. Я прилетела за ними сюда.
      - И вы рассчитываете получить их?
      - Я знаю все возражения против нашего плана. Юпитер - второе Солнце выжжет Марс. Можем ли мы гарантировать, что нет марсиан, что мы не погубим ради себя чужую цивилизацию? Я знаю, все знаю... Счастье одного всегда покупается несчастьем другого.
      - А если термоядерные реакции на Юпитере перейдут во взрыв?
      - Тогда взрыв еще одной сверхновой звезды, которую заметят с какой-нибудь планеты в туманности Андромеды. Во всяком случае, это непохоже на жалкую судьбу будущих поколений, которую готовит им Кандербль с Игнесом "планом Икара".
      - Торможение Земли, приближение ее к Солнцу?
      - Да, расходуя для этого воду океанов, превращая порты в горные селения, в которых некому будет жить.
      - Буров понял бы вас.
      - Сербург? О да!.. Я часто мысленно советовалась с ним. Говорила даже об этом Рою.
      - Он знает его?
      - Преклоняется перед ним. А вы?
      - Я продолжаю его дело. Может быть, вас познакомят с этим сегодня в Кремле.
      - Я так много жду от сегодняшней встречи! Сразу же вернусь в Америку. А вы? Когда вы вернетесь домой?
      Эллен опешила:
      - Я? Домой? - Она никогда об этом не думала.
      - Считаете, для вас там найдется мало дела? - спросила Лиз, пытливо глядя на гостью. - Ведь Буров не жив.
      - Да, не жив. В бюллетенях пишут, что температура его тела 3,2° С.
      - Это ужасно. Нельзя даже поплакать на его могиле.
      - Буров требует не слез, а действия. Мне нужно сделать не меньше, чем вам, Лиз.
      Эллен встала. Ей впервые сказали об Америке, как о ее родине.
      - Я знаю, - сказала Лиз. - Вы вернетесь в Америку, если Буров умрет.
      Раздался телефонный звонок. Обе женщины вздрогнули. Эллен сняла трубку и заговорила по-русски. Оказывается, за Лиз пришла автомашина.
      Они спускались вместе в скоростном лифте. Лиз ощутила невесомость и закрыла глаза. Она подумала, что могла бы полететь на своем "Петрарке" к Юпитеру...
      Эллен посадила Лиз в автомобиль, на прощание обняв и поцеловав ее.
      - Я никогда не думала, что вы, Лиз, станете для меня примером, - загадочно сказала Эллен, захлопывая дверцу.
      Она долго смотрела вслед отъехавшей машине, наблюдала, как она завернула по набережной, появилась потом на мосту, выезжая на магистраль, которая приведет ее прямо к Кремлю. Потом Лиз улетит в Америку. А Эллен?
      Автомобиль с Лиз въехал через древние ворота за старинную крепостную стену и остановился около ярко освещенного дворцового подъезда.
      С неба уже смотрели строгие звезды, из-за зубчатой стены поднималась неправдоподобно огромная красноватая и овальная луна. Лиз подумала, что скоро и Солнце станет таким же холодным... Она передернула плечами.
      Оставив пальто в вестибюле - ей пришлось самой снять его и повесить за барьер на вешалку, - Лиз мельком взглянула на себя в золоченое зеркало и стала подниматься по уходившей высоко-высоко мраморной лестнице. Она думала о встрече с Эллен. Что она скажет Рою?
      Веселова-Росова встретила Лиз и познакомила ее с академиком Овесяном. Лиз подумала, что русские или советские люди, как они называют себя, напоминают американцев. У них тоже много национальностей. Этот седой академик с жгучими глазами, ястребиным носом и порывистыми движениями был так непохож на Корнева или Бурова.
      Кандербль тихо беседовал с пожилой красивой дамой, по-видимому, давней своей знакомой. Лиз не успела познакомиться с ней, подошли мистер Игнес и находившийся в Москве профессор Леонардо Терми, знаменитый физик. Она поразилась перемене в нем. Он был теперь худ, постарел, когда-то чистое лицо без морщин преобразилось - две глубокие горестные складки у щек и скорбное выражение больших глаз.
      Вошел нестареющий Рыжий Майк - сенатор Никсон в сопровождении очень пожилого, низенького человека в очках, с задумчивым лицом. В его неторопливых движениях ощущалось удивительное спокойствие.
      Присутствующие притихли, подтянулись.
      Алексей Александрович, руководитель Штаба Солнца, созданного содружеством коммунистических стран для борьбы с оледенением планеты, пригласил всех в зал заседаний.
      Лиз уже знала, какое огромное значение имел этот федеративный орган в жизни многих стран. Люди одинаково страдали от оледенения, где бы они ни жили, к какому бы лагерю ни принадлежали. Под руководством Штаба Солнца развернулась историческая борьба с ледяной коркой, которую провели в свое время по инициативе Роя и американцы. Штаб Солнца разумно пользовался резервами зерна, распределяя их между странами, спасая их от голода. Коммунистические страны потому и страдали меньше от обледенения, чем страны старых порядков, что там было велико спасительное организующее начало, объединяющее все ресурсы и все усилия.
      И вот теперь Лиз привелось принять участие в одном из заседаний Штаба Солнца.
      Сидели за полукруглым столом вперемежку - хозяева и гости.
      На столе стояли вазы с фруктами и бутылки с приятными напитками. Лиз вспомнила об обеде в Беркли, о Рое и... опять об Эллен, с которой свела ее судьба. Как теперь будет дальше? По-прежнему теперь уже не выйдет!..
      Но сейчас предстояло обсудить вопрос, как бороться с общенародным бедствием.
      В середине совещания Алексей Александрович пригласил всех выйти во двор Кремля, чтобы наблюдать эксперимент, проводимый Советским Союзом.
      Шли по дорожке над кремлевской стеной. Огней на набережной уже не было. Небо казалось серым и пасмурным, и только часть его над городом светлела. Снег на реке внизу казался темным.
      - Рассвет над Москвой-рекой, - тихо сказала Лиз. - Как у Мусоргского...
      Стоявшая рядом с Лиз пожилая дама улыбнулась. Потом, став сразу серьезной, посмотрела на ручной хронометр, надетый поверх рукава пальто. Лиз уже знала, что Анна Седых - руководитель ракетного центра коммунистических стран.
      Лиз прежде не вставала на рассвете. Она никогда не думала, что он разгорается не на горизонте, а высоко в небе. Несколько параллельных линий барашковых облаков вдруг ярко вспыхнули там с краев, словно повернулись скрытой до сих пор стороной. Потом из-за причудливых туч вырвались раскрытые веером лучи. Неужели они существуют на самом деле, а не выдуманы художниками? И они двигались, эти лучи, как в миллион раз усиленное по яркости северное сияние. А над ними уже пурпуром и золотом пылали свисающие с неба занавесы. Лиз с волнением ждала, когда появится край остывшего светила. Но вместо холодного зимнего солнца из-за дымной полоски над городом вдруг всплыла ослепительно яркая звезда. Что это? Неужели красавица зорь Венера, опередившая Солнце? Яркая даже на светлом оранжевом небе, она слепила, на нее невозможно было смотреть.
      Алексей Александрович обходил гостей и передавал каждому темные очки.
      Через некоторое время по обе стороны блистательной Венеры появились еще две такие же звезды. Лиз уж поняла, что звезды не могут так сверкать.
      И только теперь показался край огромного Солнца, красного, "закатного", но все еще жаркого, совсем не такого, какой ночью была луна.
      Солнце вставало в фантастической оправе из двенадцати поднятых в небо самоцветных камней, умножая его свет. Глаза щурились. Лицо ощущало ласковое тепло.
      Созвездие светил! Тепло жизни, свет радости, лучи надежды! Жизнь, жизнь, жизнь! Ее начало и смысл! Ее красота и движение! Ее ширь и бессмертие!
      Лиз увидела рядом с собой Алексея Александровича.
      - Петрарка-поэт создал Дочь Дивную Солнца, - сказала она. - Разве не поэты ваши ученые, которые создали созвездие солнц?
      - По мере сгорания термоядерного топлива будут запускаться новые спутники с искусственными солнцами, - сказал Алексей Александрович.
      - Не понимаю, - недовольно заметил мистер Игнес, - чем это лучше "Икара"? На фонари придется израсходовать не только ядерные запасы, но и воду океанов.
      - Хотя бы тем, - возразил ему Терми, - что эффект не надо ждать десятилетиями.
      - Уже сейчас можно загорать, - смеясь, поддержал сенатор Никсон.
      - Тогда, если позволите, мы передадим Штабу Солнца все ядерные материалы, предназначенные для космической боеголовки корабля "Петрарка", - объявила Лиз.
      - Спасибо, - сказал Алексей Александрович. - Нам это пригодится.
      - А как же ваш космический корабль? - повернулась к Лиз Анна Седых. Она с удивлением глядела на американку. Может быть, у нее слезы на глазах оттого, что она смотрела на Солнце и новое созвездие светил? Или она плакала?
      Лиз плакала. Ей было бесконечно жаль себя и своей мечты, которой она отдала все, что имела. Что теперь остается у нее. Рой? Но у него есть любовь к Дочери Дивной Солнца, которая непременно вернется в Америку, потому что Бурову уже не выйти из камеры анабиоза. Где же будет место Лиз?
      И вдруг Лиз, вытерев платком набежавшие слезы, обернулась к Анне Седых и сказала:
      - Вы руководитель ракетным центром, запускающим космические корабли. Разве мой "Петрарка" не годится для исследовательских целей? Разве не стоит достичь на нем Юпитера и кольца астероидов, исследовать эти осколки когда-то взорвавшейся планеты, раскрыть тайну ее поучающей гибели? Во имя Земли, чтобы с ней этого никогда не случилось?
      Анна Седых ответила, что вопрос о полете "Петрарки" требует тщательного изучения.
      Лиз приветливо улыбнулась ей. Она уже не плакала.
      Часть третья
      ВЕЛИКАЯ ВЕСНА
      Весной начинается жизнь.
      Глава первая
      ВЕЛИКАЯ ВЕСНА
      "Никогда я не думал, что так трудно расставаться со своей рукописью. У меня к ней щемящее чувство привязанности, словно к живому человеку... Быть может, к тому, кто написал ее первую, так и не переписанную страницу?
      Чокнемся, старина! Почтим память когда-то существовавшего бравого репортера шести футов ростом и двухсот фунтов весом, с улыбкой киноковбоя встречавшего удары кожаных перчаток и судьбы. Убедился, что волосы седеют с висков, а на коже загадочной клинописью появляются некие письмена жизни. Как безжалостно расшифрованы они в этом дневнике, ждущем последней точки!
      Лиз вернулась из Москвы вместе с появлением созвездия светил, которые зажгли в небе русские, снова удивив мир. Пора бы перестать удивляться, и все же...
      Да, это была удивительная... Великая весна!
      Со всей силой летнего зноя обрушилось созвездие светил на ледяную корку, уже взломанную миллиардом трещин и на поверхности Земли, и в сознании людей. Весна уносила в первых потоках не только ледяной покров земли, но и "холодную войну", его породившую.
      Какая веселая, какая бурная и обещающая была эта весна с фейерверками новых звезд и надежд, с бурными ураганами пьянящей атмосферы, с наводнениями переполненных радостью рек!
      Сегодня, как никогда, я почувствовал, что действительно весной начинается жизнь!
      И даже мокрые исхудавшие люди, которых снимали с крыш затопленных внезапным половодьем домов, говорили не о своем погибшем имуществе, а о летнем тепле, что вернулось на Землю.
      И еще одна радость волной прокатилась по планете. Сам по себе Сербург стоил этой радости. Но речь шла уже не только о нем, но и обо всех людях. Наконец-то ученые, объединившись, русские и американцы, арабы и индийцы, победили самую страшную болезнь на Земле - рак. И не только рак. Попутно, кажется, они замахнулись и на старость.
      Говорят, что те, кто видел Бурова и какую-то его ассистентку, излеченную одновременно с ним, не надивятся на них, будто умывшихся живой водой.
      И вся Земля сейчас умывается живой водой великого половодья!..
      Том телеграфировал мне:
      "Дядя Рой. Всходы прут из земли, как бешеные. Непременно приезжай убирать урожай. Фермер Том".
      Природа словно старалась нагнать упущенное время. Поля кипели жадной зеленью. Газеты печатали бюллетени о видах на урожай... вместо уголовной хроники.
      Но пессимисты всегда добавят "для здоровья", в бочку меда столовую ложку касторки.
      "А как же дальше? Ведь термоядерные фонари скоро сожрут все ядерные запасы коммунистических стран. А дальше?"
      Это порождало тревогу. Никто не хотел снова ледников на полях.
      Конечно, было множество людей, ни о чем не задумывавшихся и торопившихся дожить свою жизнь повеселее. Слава богу, моя "Мона Лиза" не таскалась теперь с ними по ресторанам "Созвездие светил", в которые переименовали прежние "Белые карлики".
      Нас с Лиз газеты славили как первых американских благотворителей, отдавших ядерные материалы "Петрарки" Штабу Солнца. Пронырливые газетчики подсчитали, что, совершив благородный акт для потомства, мистер Бредли (так теперь величали меня газетчики) и Лиз Морган, подобные один раз взлетающим обреченным муравьям, неизбежно погибнут, разорятся!
      "Мона Лиза", смеясь, показала мне эту газету и сказала, что первый раз видит, чтобы в газетах писали такую безусловную правду.
      - Надеюсь, Рой, ты не бросишь свою неимущую жену? Впрочем, я действительно в последний раз взлечу...
      Я не понял ее, вернее, я понял только, что отныне нахожусь в столь же печальном финансовом положении, в каком начинал свой дневник, рассчитывая на миллион.
      Но разве мог я теперь торговать дневником, обнажая себя не только перед всеми, но и перед Лиз?
      Тревога за будущее Земли росла. Американцы все чаще поднимали голос за то, чтобы не быть на иждивении коммунистических стран, отдавших свои запасы термоядерных боеголовок. Вслед за Лиз Морган (почему-то в этих случаях называли ее девичью фамилию!) то же самое должно теперь сделать и наше государство. Надо заметить, что ядерные материалы требовались как инициирующее начало для управляемой реакции синтеза заброшенного в космос водорода.
      Сенатор Майкл Никсон внес в конгресс законопроект, по которому все бывшие военные ядерные запасы США передавались Штабу Солнца. Он входил в состав Штаба как председатель чрезвычайной комиссии сената.
      Противники сенатора Никсона в начавшейся кампании по выборам президента истошно кричали, что отказаться от ядерной мощи, которая вновь станет ощутимой, когда Солнце наконец выйдет из галактического облака, снижающего его активность - вспомнили весь этот услужливый псевдонаучный бред, - это стать беззащитными от коммунистического вала, это изменить Америке, предать нацию.
      И все же законопроект Никсона стал обсуждаться в конгрессе.
      В небе горело коммунистическое созвездие светил. В Америке было тепло, открылись курорты Флориды и золотые пляжи Калифорнии.
      Президент грозил конгрессу своим правом вето, если законопроект будет принят.
      Законопроект был принят.
      Напряжение достигло наивысшего предела. Пентагон готов был взорваться от гнева. А биржа взорвалась новой паникой. Банки лопались...
      Президент наложил свое вето и вернул законопроект.
      Америка притихла, насторожилась.
      Теперь по конституции США законопроект мог обрести силу лишь в том случае, если за него будет подано две трети голосов.
      Борьба вокруг законопроекта стала решающей стадией борьбы за президентское кресло. Как правило, американскому избирателю нужно четко сказать, за что один кандидат и за что другой. Ведь политические платформы президентов мало чем отличаются. Вот когда один кандидат был за сухой закон, а другой за его отмену, когда один кандидат был за политику изоляции США, а другой за политику мирового господства или когда один был за строительство Арктического моста, соединяющего США с коммунистической Россией, а другой против, - это избирателям понятно.
      Конгресс должен сказать свое решающее слово в этой предвыборной борьбе.
      Но, оказывается, в ней пожелало принять участие неожиданно много людей.
      Их никто не звал, как на поля, где нужно было расколоть льды миллиардом трещин, они направлялись к Вашингтону сами на машинах, на поездах или пешком.
      Я выезжал встречать их процессии, и они напоминали мне столь недавний поход живых скелетов сквозь весеннюю пургу.
      К Вашингтону шли миллионы людей, молчаливых, сосредоточенных, в чем-то уверенных.
      И это было страшно.
      Пентагон попытался заградить им путь войсками.
      Слава богу, наша армия состоит из американцев. Они не пошли дальше того, чтобы перегородить шоссейные дороги танками и бронемашинами. Они задержали поток едущих в Вашингтон машин, но не могли остановить идущих пешком избирателей, пожелавших что-то посоветовать своим конгрессменам. Стрелять в них никто не посмел.
      Потом и броневики убрали с дорог.
      Вашингтон был переполнен. За городом стоял гигантский палаточный лагерь. Авеню Пенсильвании от Белого дома до Капитолия была заполнена стоящими плечом к плечу худыми и решительными людьми.
      На широких ступенях лестницы здания Верховного суда расположились журналисты, кинооператоры и репортеры телевизионных студий. По старой памяти я устроился тут же. Ребята из газет шумно приветствовали меня, своего коллегу, который, по их словам, из короля информации стал королем сенсации. Полушутя-полусерьезно они величали меня государственным деятелем, хвастаясь, кто из них чаще и больше писал обо мне в связи с планом "миллиарда трещин", "проектом Петрарки" и... разорением Лиз Морган.
      Сюда же, к "рупору народа", явилась делегация от прибывших избирателей. Они хотели очень немногого - пожелать конгрессу отвергнуть вето президента, ну и конечно, вместе с вето и самого президента, который уже не будет иметь никаких шансов на переизбрание.
      Узнав о моем присутствии, делегаты сразу же атаковали меня просьбой помочь им вести переговоры с конгрессменами в Капитолии. Это предложение меня несколько ошарашило, но мои коллеги теперь уже вполне серьезно посоветовали мне согласиться. Судьба таких трудных переговоров во многом зависит и от того, кто будет их вести...
      Так я оказался уполномоченным народа. В сопровождении делегатов я отправился в тот самый Капитолий, по коридорам которого еще недавно бродил с Лиз в ожидании вызова в комиссию сената. Рослые солдаты, стоявшие на мраморных ступенях, циркулем расставив ноги и символически сжав в руках автоматы, пропустили нас.
      Я еще не забыл месторасположение офиса Майкла Никсона и сразу направился туда. В приемной сидела крашеная очкастая секретарша, которая с испугом посмотрела на нас, узнав, что мы делегация от всех избирателей, наводнивших Вашингтон.
      Рыжий Майк тотчас принял делегацию. Выслушав наше желание выступить на совместном заседании палаты представителей и сената, Никсон спросил:
      - А кто именно будет выступать с речью?
      - Мистер Бредли, - в один голос ответили мои спутники.
      Майкл Никсон улыбнулся и, приказав секретарше проводить делегатов в зал заседаний, задержал меня у себя.
      - А знаете ли вы, что этот выбор во многом знаменателен? - сказал он, когда мы остались одни.
      Я развел руками.
      - То, что эти люди выбрали уполномоченным именно вас, - свидетельство не только вашей популярности, но и большого доверия. - Рыжий Майк прошелся по кабинету. - И такую популярность просто преступно не использовать в высоких целях... Собственно, имя Роя Бредли американцам стало известно сразу же после атомного взрыва в Африке. Вы описали его и, кажется, даже были там после несчастья первым ядерным комиссаром?
      Я кивнул, довольный, что он не вспомнил об отравленных стрелах и Женевских соглашениях.
      - И это вы, мистер Бредли, черт возьми, возглавили знаменитый "план Петрарки", желая зажечь в небе второе Солнце, а потом отдали космическую ядерную бомбу Штабу Солнца?
      - Это была собственность моей жены, - попытался оправдаться я. - Она оставила себе на память космический корабль.
      - Слушайте, Рой, - сказал он, подходя ко мне и кладя мне руки на плечи. Человек, проведший у нас в Америке план "миллиарда трещин", действительно может представлять народ. И я желаю вам большого успеха.
      У него были не только рыжие волосы, которые не седели, но и веселые рыжие глаза. Я представляю, что с такими глазами вполне можно было удрать с тюремного двора во время шествия на электрический стул, уцепившись за сброшенную с геликоптера лестницу.
      - Мистер Бредли, - продолжал он. - Могли бы вы рассказать избирателям, кто вы такой?
      Я развел руками.
      - Я не умею говорить о себе, сэр.
      - Но ведь вы столько видели! Неужели вы ничего об этом не писали?
      Кажется, я покраснел, потому что он стал допрашивать меня с куда большим пристрастием, чем на заседании чрезвычайной сенатской комиссии, где я готов был попасть под стражу.
      Мне не грозило тюремное заключение за отказ от ответов, но я все рассказал ему... и даже про дневник.
      Сенатор свистнул:
      - Вот как! И далеко он у вас, этот дневник?
      - Сказать по правде, я с ним не расстаюсь, сэр.
      - Давайте его сюда.
      - Но...
      - Ведь вы же уполномочены всеми этими людьми.
      - Да, - подтвердил я.
      - Так вот. Я требую этот дневник... для них.
      Я начал догадываться, что затеял этот человек, я боялся повредить сам себе. Мне показалось это даже смешным... И все же я отдал ему заветную книжицу.
      Он повел меня на совместное заседание палаты представителей и сената, где, как известно, я произнес первую в своей жизни речь, которую потом всегда ставил сам себе как образец для всех последующих выступлений.
      Смысл моей речи был крайне прост. Я вспомнил нашу с Лиз встречу с живыми скелетами и первые шаги малого человечества близ Рипптауна. Я рассказал об этом конгрессменам так, как это было записано в дневнике. И закончил словами: "Созвездие солнц должно гореть!"
      Вето президента было отвергнуто. Законопроект о совместных усилиях с коммунистическими странами в деле борьбы с обледенением планеты был принят.
      Судьба старого президента была решена, актуальным становился вопрос о новом президенте.
      Майкл Никсон просил меня не уходить из Капитолия.
      Очкастая секретарша достала мне сандвичи, бутылку пива и занимала меня несколько часов разговорами.
      Боже мой! Сколько может говорить женщина!..
      На улицах ликовала толпа. Там устроили карнавальное шествие, в котором мне очень хотелось принять участие, но Майкл Никсон, сидя в своем кабинете, читал мой дневник, и я ждал результатов. Я таки попал под стражу!
      Вечером он вышел в приемную с воспаленными глазами. Он был близорук и не сразу заметил меня в углу дивана. Я почтительно встал.
      Тогда он, к величайшему удивлению своей секретарши, по-медвежьи облапил меня и расцеловал.
      - Надо сейчас же напечатать этот дневник, дорогой мой Рой, сейчас же... в миллионе экземпляров. Только пока что вам надо отказаться от авторского гонорара.
      - Да, но... - промямлил я.
      - Газеты будут печатать его по цене объявлений фельетонами, - продолжал он, расхаживая по комнате. - Но мы достанем на это деньги. Брошюры будут выходить выпусками. Сколько слов в каждой вашей главе?
      - Пятьсот, сэр!
      - Великолепно, парень! Трехколонник! И все одного размера? Неплохой навык. Итак, американцы должны знать своего Роя.
      - Прежде я ничего не имел против, сэр, но... Мне не очень хотелось бы, чтобы в числе этих читателей была моя жена.
      - Черт возьми! - вскричал сенатор. - Какое неожиданное препятствие! Впрочем, если ваша жена такова, как вы описали "Мону Лизу", то...
      - Что, сэр?
      - Я с ней переговорю. Она ведь американка!
      Он был стремителен, как рыжий ураган, рожденный Великой весной созвездия светил.
      Я догадывался о его планах и... не сопротивлялся, победив в себе чисто мальчишеский ужас перед Лиз, которая все прочтет и все узнает.
      Сенатор Майкл Никсон улетел с моим дневником к Лиз, а я дописывал в знакомом номере гостиницы "Лафайет" вот эти страницы, к которым мне предстоит добавить лишь одну страницу свидания с Лиз. Она позвонила мне из Нью-Йорка по телефону, что ждет в баре того самого ночного клуба, в котором она впервые объявила о нашей помолвке... где я с ней отплясывал, как до того с Эллен.
      Она приехала туда раньше меня, ведь мне нужно было прилететь из Вашингтона. Она сидела за тем же самым столом, за которым я отдал стюарту последний комок своих долларов. Кажется, у нас с ней было сейчас немногим больше.
      Она еще издали улыбалась мне и махала рукой.
      Я подошел к ней и, смотря в пол, поцеловал ей руку,
      - Вы замечательный парень, Рой. Я никогда не думала, что вы такой.
      - В самом деле? - сказал я и сел с поникшей головой.
      - Выше голову, Рой. Вам теперь все время придется ходить с высоко поднятым подбородком.
      Лиз, Лиз, она была умницей, моя "Мона Лиза".
      - Слушайте, Рой! Знаете ли вы, кто эта ассистентка Бурова, которую вернули из могилы?
      - Нет, Лиз.
      - Это она, Рой. Дочь Дивная Солнца. Я с ней встречалась в Москве.
      Словно электрический удар потряс мое тело.
      - Вы тогда славно придумали, Рой, с ликвидацией моего первого брака. Помните? Как просто и быстро все получилось...
      Я понял все. Я не мог выговорить ни слова. Может быть, у меня на глазах были слезы.
      Она положила свою руку на мою.
      - Выпьем, Рой. Выпьем за то, что я задумала.
      Стюарт принес нам заказанную бутылку. Она наполнила бокалы. Рука у нее немного дрожала.
      - Слушайте, Рой. Полет к Юпитеру моего корабля "Петрарка" состоится. Я тоже ценю любовь Петрарки, Рой.
      - Я знаю, Лиз. Но при чем тут корабль?
      - Я полечу на нем, Рой... в космос.
      - Вы? - Я отшатнулся.
      Я знал, что "Мона Лиза" это сделает, и я знал почему. И я знал, что она думает, смотря в полупустой бокал. Она думала, что ей нет места на Земле".
      Глава вторая
      ВЫБОР
      Буров не приходил в себя. Тело его ожило, но мозг, казалось, не принимал в этом участия. В нем словно произошли те необратимые процессы, которые делают клиническую смерть полной. Грудь дышала, сердце билось, но этим управляли не мозговые центры, а приборы. Окутанный проводами и трубками, Буров не приходил в себя.
      Лена Шаховская бессменно дежурила у его постели. Врачи потеряли всякую надежду... но не она! Она видела, как менялся "спящий" Буров у нее на глазах. Лица его уже не казалось костяным, порозовело, обросло кудрявой рыжеватой бородкой, делавшей его похожим на спящего богатыря из старой русской сказки. Он не мог не проснуться!..
      Лена видела его последний угасавший взгляд, она встретила и его первый, вопрошающий, удивленный...
      Он смотрел на нее и не узнавал. У нее горько сжалось сердце.
      "Кто это?" - упорно спрашивал он взглядом, смотря ей в лицо.
      Неужели потерял память?
      Она держала его костистую руку в своей и смущенно улыбалась. Ведь ее действительно нельзя было узнать. У нее даже глаза стали иного цвета.
      Она другая? А он? Исправленный молекулярной операцией, его код жизни, быть может, тоже по-иному заставил возрождаться его организм.
      Но он все же узнал. Слабо пожал пальцами ее руку и успокоение уснул.
      Врачи уже не боялись, что он не проснется. Но теперь боялась Лена. Не было для нее существа ближе и дороже.
      Буров спал сутки, словно наполняясь жизнью во сне.
      Он проснулся, с улыбкой глядя на Лену, сказал:
      - Что-то в тебе изменилось? Или все еще сон вижу?
      Лена приложила палец к его губам. Но она была счастлива. Он заговорил. И прежде чем сбежались обрадованные врачи, она успела кратко сказать ему самое основное.
      Казалось, он даже не удивился. В состоянии ли он все осознать, сможет ли он нормально мыслить? Что, если ожило только тело гиганта, а мозг?..
      Буров снова много спал. Просыпаясь, говорил о своих снах. Это были детские сны, которые почему-то беспокоили Лену. Оказывается, он все время летал во сне, летал без всяких мускульных усилий, легко плыл над землей, паря в воздухе, расставив руки и ноги, словно ничего не весил.
      Он по-детски рассказывал о своем странном повторяющемся сне: он парит низко над землей, и его пытается достать в прыжках яростный пес... а он никак не может подняться выше, даже чуть снижается... Зубы взбешенного дога лязгают совсем близко. Буров подплывает по воздуху к будке, упирается в нее рукой, чтобы не опуститься ниже, собака теперь не достанет. Но пес легко взбегает по земляной насыпи на будку... он может схватить Бурова, но замирает в нерешительности... Буров отталкивается от будки и плывет над землей...
      Обыкновенный детский сон. Буров же твердил:
      - Невесомость. Настоящая невесомость, будто я ее уже ощущал.
      Лена гладила его руку и уговаривала:
      - Что ты, Сережка!.. Ты ведь никогда не подымался в космос. Разве что читал...
      Он упрямо мотал головой:
      - Нет. Испытывал когда-то... в прежней жизни... Это память предков.
      Память предков! Лена однажды уже слышала об этой памяти предков, якобы испытавших невесомость в космических полетах и передавших по наследству потомкам память об этом удивительном ощущении. Так говорила ненавистная Марта... говорила, будто предки людей прилетели на Землю, и не смогли вернуться на свою погибшую планету, и дали начало человеческому роду на Земле. Все как в каком-то романе. И даже доказывала, что у человека мозг используется лишь в самой малой доле, многие его, области остаются нетронутыми. А природа не могла снабдить человека органом, для него чрезмерным, слишком она скупа и рациональна! И якобы этот орган развился во время эволюции человека на другой планете, и только там мозг в полной мере служил инопланетянам. А теперь у земных людей, то есть у их одичавших потомков, снова восходящих по лестнице цивилизации, мозг с его миллиардами дремлющих нейронов знаменует лишь недосягаемый пока предел умственного развития этого биологического вида... Недаром мозг ученого совершенно такой же, как и у современного дикаря или... как у доисторического пещерного человека...
      Но у Марты это был или бред, предшествовавший телепатическим галлюцинациям, или... провокация, призванная снова подчинить непокорную сообщницу. И чтобы она поверила в их тайное и могучее средство связи.
      Буров вспомнил теперь о случаях пробуждения у людей неожиданных знаний, словно хранившихся в неиспользованных областях мозга, или о редких и непостижимых способностях, например, к вычислениям...
      Он даже решил сам попробовать...
      По его просьбе Лена стала задавать ему простейшие арифметические примеры. Он легко справлялся с ними в уме, несказанно обрадовав тем Лену. Она так боялась!..
      Он потребовал усложнения заданий и стал молниеносно складывать шестизначные числа целыми столбцами.
      - До болезни ты так же считал, Буров? - почти испуганно спросила Лена.
      Буров засмеялся:
      - Сколько потеряно-то!.. Ведь мы могли бы обходиться без электронных вычислительных машин!..
      У него действительно обнаружились невероятные вычислительные способности. Говорят, в истории человечества известны лишь несколько человек, порой почти необразованных, которые обладали ими в такой мере. Буров молниеносно не только умножал одно на другое десятизначные числа, он возводил их в степени, извлекал корни квадратные, кубические, даже пятой степени...
      Чтобы проверять результаты этих сумасшедших вычислений, Лене приходилось посылать задания в электронный вычислительный центр, убеждаясь всякий раз, что ответы Бурова безошибочны.
      Потом Буров обрушился на высшую математику. Лена даже не могла в полной мере оценить остроумие применяемых им методов решения дифференциальных уравнений, блистательность математических исследований, которые он шутя, лежа в постели, проделывал.
      Врачи сначала протестовали, потом замолкли, заинтересованные.
      Буров взялся даже за шахматы. До болезни он знал лишь ходы шахматных фигур. Теперь он решал головоломнейшие шахматные задачи, потом стал сам составлять шахматные этюды редкой трудности и красоты, как говорили знатоки, специально ознакомленные с этим новым видом творчества Бурова.
      Буров уверял, что проверяет себя, тренируется, ему не терпелось ринуться в научный бой.
      Лене казалось, что она видит перед собой уже другого человека, у которого изменился не цвет глаз, как у нее... Она и радовалась и страшилась...
      Буров выздоровел.
      Измерения показали, что за время болезни он вырос почти на пять сантиметров. Когда он впервые поднялся во весь рост, в халате, еще худой, костлявый, он показался Лене гигантом.
      Он стал исступленно заниматься гимнастикой, нагоняя мышцы гантелями, пригласил к себе своего тренера по тяжелой атлетике.
      Он теперь тоже готовился к самому тяжелому состязанию.
      С Леной он занимался физикой. Он жадно впитывал в себя подробности ведущихся сейчас исследований, сердился на Лену за то, что та многого не знала. Он не хотел считаться с тем, что ведь она была сейчас только сиделкой в его палате, а до этого сама болела.
      Лена принесла Бурову свою старую тетрадку, в которую записывала высказанные им в бреду мысли еще в Проливах, когда он лежал в коттедже вблизи Великой яранги. Ей хотелось дополнить эти записи сейчас, но Буров до своего воскрешения так и не произнес ни слова.
      Буров очень заинтересовался своими "бредовыми мыслями" и даже накинулся на Лену за то, что она так долго скрывала их от него. Под впечатлением проведенных под водой опытов, оказывается, он говорил тогда о совсем новой среде, в которой нужно проводить эксперименты. В бреду он мечтал подняться ввысь...
      Сейчас Буров все переосмысливал, он мог теперь все повернуть так, что даже самое невероятное казалось выполнимым.
      К Бурову хотел приехать Овесян, но Лена восстала. В Бурове все так кипело, что она боялась, как бы больной не взорвался при неминуемом споре с академиком.
      Три раза в день приходил кинооператор снимать выздоровление Бурова. Его меняющееся состояние нужно было фиксировать не по дням, а по часам.
      Лена, столько дней просидев у постели больного, попав на киносеанс в кабинете главного врача, куда ее провела Полевая, была совершенно потрясена, видя, как у нее на глазах "наливался жизнью, силой" сначала бородатый, потом побрившийся богатырь, как он поднялся, костлявый, выше на голову всех окружавших его врачей, как волшебно раздобрел, стал могучим... Находясь все время рядом с ним, она и не заметила, как все произошло.
      Для врачей это было откровением, для Лены счастьем.
      Буров еще в клинике, занимаясь физическими проблемами с Шаховской, сформулировал свои взгляды на существо "А- и Б-субстанций".
      Он уже знал, что "А-субстанция" обнаружена в том самом электрическом сосуде, который они с Леной вынесли из пещеры Росова, знал, что физики-смельчаки умудрились во время его болезни получить еще некоторое количество "А-субстанции", добравшись до самого кратера вулкана Бурова. Но всего этого даже не хватило полностью для исследовательских целей. Были выдвинуты проекты создания на склонах вулкана Бурова газосборного завода, из продукции которого можно было выделить "А-субстанцию", чтобы забросить ее на Солнце для нейтрализации вредного влияния "Б-субстанции".
      - Какая чепуха! - в ярости кричал Буров, пугая заглядывавших в палату медицинских сестер. - Какая чепуха! Разве можно плестись в хвосте у Природы, питаться ее подаянием!..
      Буров поразил Шаховскую своим утверждением, что обе субстанции, управляющие состоянием протовещества, - это две стороны одного и того же первоначала.
      По-видимому, у Бурова уже зрел дерзкий план.
      Он вырвался из клиники. Первый, к кому он направился, был академик Овесян. Шаховская пришла вместе с ним. Овесян обрадовался, выбежал из-за стола навстречу Бурову, протянул к нему обе руки:
      - Богатырь! Нагибайся, пожалуйста, а то потолок головой проломишь. Каков! Каков! Никак ведь вырос!..
      Он поворачивал Бурова, любуясь им сам и показывая другим.
      - Ну как тебе нравится наше созвездие? - спрашивал Овесян, указывая в окно, где в окружении ослепительных звезд виднелось потускневшее медное Солнце.
      - Послушайте, Амас Иосифович! - начал Буров, как только они остались втроем с Овесяном и Веселовой-Росовой. - Вы научный авторитет. Перед вами полагается расшаркиваться. Но сейчас не до этикета. Вы зажгли в небе фонари и думаете, что решили задачу? Это чепуха!.. Это самообман!.. Немыслимо поддерживать горение этих фонарей, посылать на смену сгоревшим новые... Вы израсходовали уже все атомные запасы человечества, припасенные для ядерных устройств... Вам предстоит забрасывать в космос океанскую воду... В этом нет перспективы... Это успокоение на час.
      - Не путай одного часа с одним урожаем. А урожай, хотя бы один урожай на Земле, решает сейчас многое.
      - Надо мыслить не одним урожаем, а тысячелетиями изобилия! Надо подняться над заботами сегодняшнего дня!.. Нельзя подправлять угасающее Солнце установками "подводных солнц" на всех побережьях или искусственными термоядерными звездами в небе. Вопрос надо решать не полумерами, а кардинально. Надо сделать выбор.
      Буров не мог усидеть на месте. Огромными шагами он расхаживал по кабинету, останавливался перед роялем, с шумом открывал и закрывал его крышку, круто поворачивался и говорил с яростным напором.
      Овесян, обычно легко возбудимый, вспыльчивый, выслушивал нападки с каменным лицом. Может быть, он относился к Бурову еще как к больному?
      Буров не щадил своих былых руководителей, критикуя выбранный ими путь решения задачи, противопоставляя ему свой, во всех деталях продуманный во время болезни.
      Овесян поморщился:
      - Фонарный бунт какой-то! Выздоровел ты на нашу голову, бушуешь, как тайфун... Тормозные центры у тебя не все действуют. В другое время не простил бы...
      - В другое время я не говорил бы так напрямик, Амас Иосифович, дорогой!.. Сейчас нужно решить главное. Нужно не собирать природные крохи "А-субстаиции", а научиться создавать ее искусственно.
      - Но как? Добыть "А-субстанцию"? Чтобы получить крохи, о которых ты говоришь, мы создали целый подземный институт для твоего "Ядра галактики". И чуть тебя не потеряли...
      - Но мы приобрели очень многое! Смогли изучить полученные крохи "А-субстанции", познать ее!..
      - Что же ты теперь хочешь создать? Ускоритель элементарных частиц размером с гору?
      - Нет. Размером с земной шар.
      - Совсем с ума сошел.
      - Ничуть. Мне нужен вакуумный прибор космических размеров.
      - Ты сам понимаешь, что вакуум в приборе можно с огромным трудом создать лишь в очень небольшом объеме.
      - Надо поступить наоборот. Создать не вакуум в приборе, а прибор в вакууме.
      - Постой! Что ты имеешь в виду?
      - Нужно создать грандиозный прибор в уже существующей космической пустоте, а не воспроизводить эту пустоту искусственно. Надо отправиться в идеальный вакуум межзвездного пространства, лучше которого никогда не создать ни в одном приборе.
      Овесян уже все понял, поняла и Веселова-Росова, Они восхищенно смотрели на одухотворенное лицо воскресшего ученого, они прощали ему сейчас и резкость, и необузданность, и всю фантастичность замысла, они видели лишь истинное научное озарение.
      - Так, - сказал Овесян, подходя к Бурову и кладя ему руку на плечо. Бурову пришлось остановиться, перестать ходить, что ему, видимо, было трудно сделать. - Так, друг. Значит, после опытов на земле ты полез под воду, потом под землю. Тебе мало. Теперь космос?
      - Да, там существуют природные условия для самых грандиозных физических экспериментов. Там можно создать ускорители умопомрачительных энергий, там идеальный вакуум. Мы вывернем физические приборы наизнанку, получим невероятные возможности...
      И Буров стал во всех подробностях рассказывать о своем плане получения "А-субстанции" в космосе.
      Овесян тотчас связался по прямому телефону с Алексеем Александровичем.
      Порывисто раскрыв дверь из кабинета Овесяна в приемную, Буров остановился в двери, почти достав до косяка, и оглядел стоящих в приемной ученых. Все как-то по-особенному смотрели на него, а он кого-то искал глазами в толпе.
      Увидев ее, он резко направился к ней:
      - Ну как? Выдержим? Рискнем? Летим со мной в космос?
      Она зарделась вся, почти задохнулась, закивала, потом потупилась.
      - Не ждал ничего другого. - Он обвел столпившихся около него людей взглядом. - Опыт будем производить в космическом вакууме. Для этого уже выделено несколько десятков автоматических ракет, которые будут служить частями глобального физического прибора. Надеюсь, все вы поможете нам в этом. А в одной ракете будем мы с помощницей. - И он обнял ее за плечи.
      Он пошел с ней, сияющей, счастливой, через приемную.
      Но вдруг Буров остановился. Он встретился с кем-то взглядом и не поверил сам себе.
      Шаховская печально улыбнулась и подошла к нему.
      - Вы сделали правильный выбор, Буров, - сказала она. - Пусть в космос летит с вами Лю.
      Буров недоуменно смотрел на двух молодых женщин, одна из которых так и сияла от счастья, а другая смотрела с горькой улыбкой.
      Люда ни разу не навещала его в больнице. Он не видел ее, он пропустил в свое время мимо ушей рассказ Лены о том, что они теперь стали похожими друг на друга... И он при всех минуту назад выбрал себе в помощницы Люду, приняв ее за Лену. Он нахмурился.
      Ученые или не поняли, что произошло, или тактично сделали вид, что не поняли.
      Буров стоял перед двумя женщинами с опущенной головой, а они обе, затаив дыхание, словно ждали своего приговора.
      Потом Буров взял их обеих за плечи и как ни в чем не бывало вышел с ними в коридор.
      Никто не знал, какой же выбор он окончательно сделает.
      Глава третья
      ПОГАСШИЕ ФОНАРИ
      "Милый, родной Буров!
      Сегодня погас в небе первый термоядерный фонарь. Сегодня можно подвести итоги всему, что нас с тобой связывало.
      Нет! Этому никогда нельзя подвести итоги!.. Недопустимо даже пользоваться этим холодным словом!
      Погас в небе первый термоядерный фонарь. Их еще осталось одиннадцать... Они будут гаснуть один за другим так же, как и первый... Сначала он потускнел, стал таким же медным, как еще недавно было Солнце. Одна из "дневных звезд" уменьшалась в размерах, словно улетала в бесконечность. Она погасла... Казалось, она еще догорает в синеве, но ее уже не было.
      Я была около университета. Меня часто влечет к этому месту. Конечно, я стояла около нашей балюстрады... Словно сто лет назад смотрели мы отсюда с тобой, Буров, перед концом всего... Летнее солнце не могло тогда растопить ледяной хрусталь на каждой веточке, и бессильный солнечный свет лишь играл холодными огоньками по всему лесистому склону над замерзшей рекой.
      Теперь лес спускался к воде зелеными волнами. Внизу была еще ночная тень. Первая из искусственных звезд погасла на рассвете. Я знала, когда это произойдет. И я хотела увидеть это именно отсюда...
      Буров, мне очень много надо сказать тебе.
      В тени за рекой в легкой дымке лежал огромный, еще спящий город. И только могучие столбы высотных зданий доставали небо. Как бы опережая время, они по-утреннему золотились в лучах Солнца и его искусственного созвездия...
      Когда погаснет последняя искусственная звезда и Солнце станет прежним, ярким и жарким, меня уже не будет с тобой, Буров...
      Конечно, ты удивишься, возмутишься, даже взорвешься. Сейчас ты подобен смерчу, все сметающему на пути. Но я уже не окажусь там больше, Буров. Я не сразу и нелегко пришла к решению, я не знала, хватит ли у меня воли. Но я нашла в себе ее, Буров.
      И не в том причина, что ты по ошибке выбрал себе помощницей для исследований в космосе Люду. Я сама настояла, чтобы она летела вместо меня... Я уже начала понимать, как должна поступить...
      Меня уводит от тебя та же сила, то же неодолимое стремление, которое привело к тебе.
      Буров, когда ты умирал, я рассказала тебе все... или мне казалось, что я рассказала... Возможно, ты не в состоянии были расслышать, ни понять всего. Потом, уже без тебя, ответила полной искренностью на проявленное ко мне доверие. Я рассказала все тем, кто сберег меня, поверив мне. Я рассказала, как в опасном и бессильном одиночестве, играя тройную роль, я хотела помочь осуществлению великой мечты, ее торжеству во всем мире. Только ослепленность авантюристической девчонки, какой я была когда-то, могла толкнуть меня на то, что я сделала. Буров, сейчас, когда ты здоров, когда ты после тех изменений, которые произошли в тебе, словно поднялся над своими современниками, сейчас ты, может быть, и не поймешь меня, как мог понять тогда, умирая... Я и сама уже не могу понять молодую американку русского происхождения, воспитанную в семье эмигрантов, которая, получив в США образование физика, решила очень странным образом служить идее коммунизма. Меня бросает в холодный пот, когда я вспоминаю, как явилась в разведывательный офис, с которым связал меня дед, бывший русский князь Шаховской. Я дала согласие стать шпионкой в коммунистической стране. Я отчаянно шла на это, задумав обмануть всех, служить там идее коммунизма, дезинформировать врагов коммунизма, срывая их планы и расчеты. И я воображала, что могу это делать одна, на свой страх и риск, никому, решительно никому на свете не раскрывая своих замыслов, видя в том содержание подвига. Собственно, в этом вся суть моего характера, так непонятного многим. Может быть, тебе, Буров, около которого я находилась как шпионка, но которому была предана всей душой, станут более ясными многие и мои промахи, ошибки, нелогичные поступки.
      Все спуталось, усложнилось, стало болезненным, Буров, еще потому, что я полюбила тебя.
      Я пришла к тебе под двойной маской в поиске подвига. И я ухожу теперь от тебя без всяких масок, Буров, найдя подвиг, который должна совершить. Может быть, сделанное подле тебя было еще не полным подвигом. Настоящий, он, такой же незаметный, но еще более трудный, лишь сейчас зовет меня. И требует жертв, Буров.
      Первой жертвой стало то, что меня не было с тобой в вашей космической лаборатории. Как много тебе удается, Буров!
      Я представляю вас с Лю плавающими в вашей наблюдательной кабине, увлеченными исследованиями, даже забывшими условия, в каких оно проводится. Ведь ты испытал там невесомость, Буров! Ты мог проверить свою память предков!..
      А я вспоминала, как мы с тобой жили в салоне затонувшего корабля, куда проникали через прорубленный пол, как из проруби. Ты поражал меня не только своей энергией, изобретательностью - ты сделал изоляторы из плафонов люстры, пружинные подвески из струн рояля, ты поразил меня, Буров, и своим целомудрием. И это я тебя ударила на ледоколе!.. Теперь я готова была отдать за тебя жизнь. И счастлива, что мне удалось вытащить тебя, раненного, из-под воды. Впоследствии ты вынес меня из пещеры, в которую ворвалось разбуженное тобой протовещество. Мы квиты, Буров.
      Буров, Буров!.. Потом нас обоих вернули к жизни... Ты уже оправдал это. А я? Способна ли я отплатить за возвращенную жизнь?
      Я очень хорошо знала, кем ты вернешься на Землю из космоса, знала блестящие результаты ваших с Люд исследований. Ты, конечно, не мог понять, почему я вдруг уехала из Москвы, взяв на себя руководство запуском начиненных твоей "А-субстанцией" ракет в одном из самых отдаленных мест страны. Не знаю, удовлетворился ли ты этой моей помощью на расстоянии... Но ведь надо умело использовать все существующие установки.
      Когда все понято, оно кажется таким простым!.. Ты открыл в каком-то непостижимом провидении единую сущность "А- и Б-субстанций". И получать их теперь кажется таким простым делом. Облучение по одному закону "Б-субстанция", по другому - "А-субстанция"!..
      Я быстро научилась это делать даже вдали от тебя, Буров.
      Я подготавливала к действию ставшие в новых условиях уже ненужными установки, когда-то привлекавшие к себе жадное внимание враждебных разведчиков, тщетно пытавшихся разгадать, где они находятся. Одно только их существование многие годы сдерживало развязывание атомных авантюр, предотвращая конец цивилизации.
      С грустной иронией я думала о том, что именно мне, когда-то засланной из-за океана шпионке, теперь доверено готовить группу таких стартовых устройств для новых задач.
      Я думала о тебе, Буров, когда поднялась на пригорок, откуда видно и озеро, и нивы на его берегу.
      Лес подходил к самому обрыву. Это был сосновый лес. Огромные, похожие одна на другую могучие сосны... А на обрыве росла одинокая тонкая березка, столь отличная от всех остальных деревьев... Ты забыл, наверное, о сказке, которую когда-то придумал для меня. А я не забыла. Ты рассказывал о березке... Художник нарисовал ее... И только один раз в день, когда солнечный луч падал на картину, тот, кто смотрел на нее, мог увидеть волшебное превращение березки в женщину... Герой твоей сказки до глубокой старости ждал, что девушка-березка сойдет к нему с холста. Я вспоминала твою сказку и думала, Буров, что ты тоже никогда не дождешься меня...
      Передо мной раскинулись два огромных озера, окаймленных лесом, голубоватым вдали. Одно было синее, в нем отражалось ясное небо, другое - золотое. Это были нивы. Хлеб вырос на отбитой людьми у льдов земле.
      Военные, ведавшие прежде старой установкой и приехавшие сюда вместе со мной, просили меня не отходить далеко.
      Но мне хотелось быть одной.
      Я бы не стала, Буров, описывать тебе того, что случилось, если бы... Но ты поймешь меня.
      Это было очень странное, пугающее зрелище. Я даже не знаю, в каком месте оно поразительнее, - на озере или над нивой.
      Вода в озере забурлила пузырьками, стала матовой, а над нивой в полукилометре от берега словно ветер взметнулся над колосьями. Потом из воды высунули носы исполинские рыбы. И в то же самое время над золотым полем хлебов, из-под земли выросли сразу несколько серебристых башен. И все это в полной кажущейся тишине. Звука еще не было слышно. Такими бесконечными казались мгновения! Потом башни вырвались из-под земли. И такие же башни выпрыгнули из воды, сквозь которые просвечивало пламя. Конечно, грохот уже докатился, обрушился на меня каменной лавиной крутых гор.
      Группа гигантских ракет на миг, тоже казавшийся бесконечным, замерла в воздухе, словно силилась порвать оковы притяжения. Вода в озере и нива под ними вскипали волнами.
      И потом все ракеты разом, одна чуть опережая другую, ринулись вверх, управляемые чьей-то невидимой рукой, отклонились от вертикали, легли на курс.
      И в грохоте, извергая пламя, видное даже в залитом солнцем небе, уменьшались сверкающие точки, наконец исчезли совсем.
      Они летели к Солнцу, унося на него добытую тобой, Буров, "А-субстанцию", способную нейтрализовать губительное для светила действие "Б-субстанции". Теперь Солнце разгорится с прежней силой. Об этом объявлено уже всему миру.
      А я смотрела на обрыв над озером, и сердце у меня остановилось, Буров.
      Одна из ракет взлетела из-под обрыва, вызвав на нем оползень...
      Обрыв все так же поднимался над успокаивавшейся водой озера, по которому вдаль убегала волна, но моей березки... березки среди соснового леса не было...
      Мне все ясно. Твоя сказка сбывается, Буров.
      Сегодня погас первый термоядерный фонарь. Прошло достаточно времени. Ракеты с "А-субстанцией" достигли цели, забросили на Солнце исцеляющее его средство. Астрофизики уже зафиксировали разгорание нашего светила. Все выполнено, Буров. Впереди желанный мир!
      И в этом мире будем и ты и я, Буров. Но у нас теперь уже разные задачи. Ты пойдешь в ногу со своим народом, со своей страной, Буров. А я...
      У меня тоже есть мой народ, моя родина. И она еще должна выйти на тот путь, ради которого я готова была когда-то принести себя в жертву.
      Это я делаю сейчас.
      Я возвращаюсь домой, Буров, в Америку.
      Америке идти по новому пути. Мой долг хоть ничтожным своим усилием помочь ей в этом.
      Я не знаю, встречусь ли я когда-нибудь с отцом моего ребенка, я не знаю, кем он стал и кем станет... Но с ним ли рядом или в строю против него, но я должна быть там...
      Березке не стоять больше на обрыве!..
      Прощай, Буров!.. я была счастлива подле тебя...
      Прощай...
      Эллен Сехевс (Нет, нет! Уже не Шаховская!..)"
      Буров снова и снова перечитывал письмо.
      Люда два раза заглядывала к нему в кабинет, но не решилась войти. Она догадывалась, какое он получил письмо и от кого. Неведомое женское чувство все подсказало ей.
      Она видела, что Буров стал писать письмо. Она знала кому!..
      Для Бурова не существовало сейчас никого и ничего на свете. Он писал:
      "Эллен, бесконечно близкая и далекая, самая родная и самая чужая на свете!..
      Одно то, что я называю тебя этим столь чуждым мне именем, должно сказать тебе многое.
      Ты заставила меня оглянуться назад, посмотреть на себя чужими глазами.
      Малознакомого человека увидел я на своем месте!..
      Так неужели же я призван только служить высокому делу, которое выбрал, и не имею права на то маленькое счастье, которое уготовано каждому человеку, каким бы незаметным он ни был на Земле?!
      Да, сидя на шкуре белого медведя у твоих ног, когда ты запустила свои пальцы в мои волосы, я задыхался от счастья, хотя ты и говорила, что я чужой и не нужен тебе. Я знал, что ты говоришь лишь защитные слова. Есть способ общения между людьми более совершенный, чем передача мыслей с помощью условного сотрясения воздуха. Что бы ты ни говорила тогда и после, я всегда знал, что мы принадлежим друг другу, это придавало мне нечеловеческие силы. Однако не переоценивай их, не считай меня сверхчеловеком. Пусть я устремлен вперед, как бизон, с которым ты меня сравнивала, я сокрушу все препятствия на пути, но я из плоти и крови. Я любил тебя, как самый слабый человек на свете, не смевший признаться самому себе, что сила моя лишь в надежде на счастье, в радости совместных поисков и открытий.
      Не раз ты заставляла меня переосмысливать самого себя. Так было после твоего знаменательного приема каратэ... Так было после апокалипсиса... Может быть, я не сделал бы всего того, что мне посчастливилось сделать в науке, не стой ты рядом со мной. Тебе я был обязан жизнью во время подводной эпопеи, тебе был обязан направлением мыслей, даже самому представлению о существовании "А-субстанции". Ведь ты подсказала мне, что она должна быть! Эллен, ты, сама того не подозревая, была частью меня... и, может быть, лучшей частью. Если можно говорить о слитой в едином жизненном порыве паре, то это были мы с тобой.
      И пусть я ничего не знал о тебе, не подозревал твоей глубины, твоей отваги и наивности, твоей силы и беспомощности, но я был слитен с тобой в жизни...
      Пусть нас не связала любовь, какой ее представляют большинство людей, пусть она не отмечена ни банальной близостью, ни подвенечным платьем, ни записью в канцелярской книге. Есть близость, которая выше всего, что могла выработать в своем стремлении к сохранению биологического вида Природа, есть слитность, которая не отмечается и не может быть отмечена никакой условностью, будь то кольца, платья, обряды и свидетельства... Я не знал тебя, Эллен, я не мог оценить или осудить тебя. Я был слишком наивен подле тебя. Но я любил тебя не за то, что ты собой представляла, и даже не вопреки этому, как ты когда-то задорно говорила, я любил тебя, как только можно любить по-настоящему, не подозревая причин возникшего чувства. И я полюбил бы тебя снова, если бы ты вновь попалась мне на пути...
      Ты сказала, что не будешь уже стоять на нем! Может быть, я теперь должен сам стать на твоем пути, должен погнаться за тобой в Америку, схватиться там с отцом твоего сына, которого не знаю?..
      Я стараюсь понять тебя. Я горжусь тобой, хотя и не одобряю полностью. Я люблю тебя, хоть и упрекаю себя, что полюбил выдуманную, а не такую, какая ты есть.
      Но я не разлюбил тебя теперь... Нет!..
      Ты уходишь от меня. Если ты будешь в состояний уйти, это будет приговором мне, моему чувству, моей жизни, которую я хотел бы навсегда слить с твоей...
      Я не верю, что ты уйдешь, хотя не прошу тебя остаться. Кто знает, может быть, если бы ты осталась по моей просьбе, я потерял бы в тебе что-то очень важное.
      Я внушаю себе, что ты не уйдешь, но не верю сам себе. Как бы я поступил на твоем месте? Пристроился бы к линии любимого человека, отказавшись от своего направления в жизни, или...
      Человек сам определяет свою судьбу.
      Дороги совпадают у тех, у кого судьба общая.
      Не было на свете более общей судьбы, чем у нас с тобой, до самой нашей с тобой смерти...
      Пусть будет считаться, что, возвращенные к жизни, мы призваны теперь к чему-то большему, чем собственные маленькие радости или счастье...
      Я могу проститься с тобой, Эллен, могу холодно увидеть иной твой путь, я сам мог бы проложить себе дорогу через все джунгли мира до пересечения с твоим путем, но... Я не стану этого делать, Эллен. Слишком я люблю и слишком высоко теперь тебя ставлю.
      Хочу твоего подвига, хочу полной твоей жизни, не подчиненной влиянию преходящих или даже не преходящих чувств.
      И помни, где бы ты ни была, что бы ты ни делала, я всегда буду мысленно с тобой. Если есть в мире человек, который мог сделать со мной все, что пожелал бы, это ты... И если ты не стала этим пользоваться, то... этого уже не повторить никому.
      Останемся сами собой на всю жизнь.
      В этом будет наша с тобой верность друг другу до гробовой доски.
      Прощай, Эллен...
      Буров".
      Буров и Эллен встречались друг с другом до самого ее отъезда. И ни один человек на свете, кроме Люды, не смог бы догадаться, что происходит в душе каждого из них.
      Буров провожал свою бывшую помощницу на аэродроме, когда она в сопровождении профессора Терми, его ассистентов и хирурга Полевой со специальным заданием улетала за границу.
      Он знал, что Эллен Сехевс уже не вернется.
      Представитель американского посольства вручил ей на аэродроме американский паспорт со всеми визами.
      Буров был холоден и несколько менее подвижен, чем бывал в последнее время, казался рассеянным.
      Люда кусала губы, едва сдерживая слезы, когда Буров, холодно-вежливый, подошел прощаться с Эллен.
      Но вдруг он внезапно привлек к себе Эллен, тоненькую, стройную, и сжал ее в медвежьих объятиях. Она не вырывалась.
      Слезы брызнули у Люды из глаз.
      Она не поехала с аэродрома вместе с Буровым, а умчалась на первом попавшемся такси.
      Полевая хотела было утешить Эллен, когда самолет поднялся в воздух, но ее названая дочь таким отсутствующим взглядом посмотрела мимо нее, что она лишь молча обняла ее и поцеловала.
      Буров пошел с аэродрома в Москву пешком.
      Он шел без дороги, иной раз поддавая носком ботинка попадавшие под ноги кочки.
      Когда-то он бродил на лыжах по тундре, чтобы прийти в себя.
      Сейчас это ему не удавалось.
      Зашло Солнце, около которого не осталось уже термоядерных фонарей.
      Над горизонтом поднималось зарево гигантского города.
      Казалось, что всходит новое Солнце.
      Глава четвертая
      ОГНИ ОРХИДЕЙ
      "Странное чувство... Я держу в руках книжку, свою книжку... Красная книжка! С суперобложкой!.. Яркой, цветной... Джунгли. Лианы змеями. Пятна орхидей. Причудливо изогнутый ствол дерева. В листве спряталась обезьяна с человечьими глазами. Как только художник передал такое выражение? Ведь я совсем об этом не писал. Что она говорит этим взглядом? За стволом видна даль. И на горизонте на вскипевшей красной ножке зловещий черный гриб... Взгляд у обезьяны чуть насмешлив и дерзок. Уж не думает ли это отвратительное животное, что оно останется после нас? Начнет все сначала, породит новую расу разумных, которые в тяжких страданиях пройдут путь от дубины и первого костра до ракеты и черного гриба!.. А на другой стороне супера - огромное медное Солнце, на нем отливают, словно золотом покрытые, более жаркие места. Можно различить оранжевый узор. Оно уже начало спускаться на горизонт, угрюмый, красноватый от его лучей и... ледяной. Лед... Всюду лед. И где-то сбоку обрушенные обледенелые здания бывшего города бывшего человечества.
      И название! Его подсказал мне Рыжий Майк: "Льды возвращаются".
      Нет! Льды уже не вернутся. Не должны вернуться. Теперь это понял каждый человек. Все видели, как они возвращались. Я лишь хотел рассказать, почему они стали возвращаться...
      Рыжий Майк хотел, чтобы американцы узнали "своего Роя". Я перелистываю страницы и ощущаю себя натурщицей, которая вместе с посетителями художественной выставки стоит перед полотном, где она изображена нагая. Люди вслух обсуждают стати ее тела. И вдруг узнают ее...
      Я тоже не знаю, куда деваться...
      Меня останавливают незнакомые люди на улице. Они видели мою нагую душу. И они крепко пожимают мне руку. Часто молча, порой говоря несколько слов, иногда даже хлопая по плечу или по затылку:
      - Ай да Рой, наш Рой!..
      И все сделала эта книжка. И газеты, конечно, в которых Рыжий Майк печатал дневник отрывками по цене объявлений.
      У Рыжего Майка со мной теперь полно хлопот.
      Ему я показал и телеграмму от профессора Терми, присланную из Москвы. Он просил меня прибыть в Африку для участия в хирургической операции, которой подвергнут мистера Джорджа Никсона.
      Я не хотел ехать. Я не переношу вида крови. Из операционной меня придется выносить на носилках. Но Рыжий Майк настоял на моей поездке. Оказывается, это тоже важно для американцев, которым нужно получше узнать своего Роя.
      И вот я снова в Африке, в знакомом благословенном и проклятом мною месте. До прилета воздушного лайнера из Москвы осталось еще много времени. Не могу отказать себе в том, чтобы не навестить бывшего босса в той самой вилле, где пытали голодом Леонардо Терми.
      Да, бывшего босса, бывшего человека... если вообще его когда-либо можно было так называть.
      - Хэлло, мой мальчик, - зловеще приветствовал меня труп с жадными обезьяньими глазами.
      Миссис Амелия, худая, заплаканная и неподкрашенная, печально улыбнулась мне, поправляя подушки, в которых утонуло жалкое, иссохшее тело больного.
      - Хэлло, мистер Никсон! - бодро приветствовал я. - Оказывается, ученые держат свое слово.
      - А какого черта нужно вам? - осведомился Джордж Никсон.
      - Профессор Терми вызвал меня для участия в операции. Очевидно, я буду поддерживать медсестер, чтобы они не падали в обморок, если раньше не упаду сам.
      - Падать вы все начнете, когда я встану на ноги, - пообещал босс.
      - Рассчитываете вернуться на ринг, сэр?
      - Да. На тот самый, на который лезете вы, сложив ступеньками экземпляры своей дурацкой книжки.
      - Да, сэр. Но вы ведь сами заказывали эту дурацкую книжку, обещали за нее миллион.
      - Я всегда говорил, что из вас выйдет делец. Вы хотите получить куда больше.
      - Я отказался от гонорара, сэр.
      - И от денег жены?
      - Да, сэр. Мы расстались с Лиз. Я не знаю более изумительной женщины, чем она, сэр.
      - Никогда не пойму эту развращенную молодежь. Я бы вас выкинул из малого человечества.
      - Пожалуй, сейчас лучше говорить о тех, кто останется в большом человечестве.
      - Недурно вы обрисовали меня в своем лживом дневнике.
      - Вы заказывали мне искренность, сэр. Я старался.
      - Интересно, какой бизнес вы рассчитываете сделать на этой операции? Вы в самом деле верите в чудо, которое он сделал там, в России?
      - Верьте, сэр, никто больше меня не хотел бы посмотреть на это чудо.
      - Вам еще представится эта возможность. Вам еще она представится!.. - с угрозой произнес он.
      Я отправился на аэродром, размышляя о причудах человеческого характера. Зачем только старому ученому с глазами, вместившими всю мировую скорбь, понадобилось ставить на ноги это чудовище? Мне вспомнился роман о Франкенштейне, этом монстре, порожденном наукой, искусственном человеке, лишенном всех человеческих чувств, замененных всепоглощающей жаждой уничтожения. Уж так ли не права была супруга поэта Шелли, создавшая это произведение? Не символизирует ли оно в наши дни что-то большее, чем создание живого чудовища, разрушения, порожденного уже, по существу говоря, нашим веком?
      Я волновался, ожидая профессора Терми. Я, пожалуй, могу объяснить сам себе это волнение. А что, если Лиз права, если она не придумала то, что облегчило мне наш разрыв? Если правда, что Терми спас Дочь Дивную Солнца? Я давно уже решил, что это со стороны моей умной Лиз было лишь женской уловкой. Она была горда. Нужно или не читать мой дневник, или поступить, как она. Конечно, профессор Терми, вероятно, никогда и не видел моей Эллен, все еще ведущей жалкое существование тайного агента...
      И, конечно, меньше всего я думал о телепатии, о том, что переданное на расстояние внушение оживляет во мне образ той, которую я больше всего хотел увидеть сейчас выходящей из самолета. Или прав гадальный автомат, который за десять центов отвечает, что "ваше желание исполнится, если вы очень пожелаете этого и если никто в мире не пожелает сильнее обратного". Ну, это было невозможно, пожелать сильнее, чем желал того я!
      Я видел, как опускался на бетонную дорожку огромный самолет, видел, как коснулись баллоны его колес земли.
      Самолет выруливал, и я бежал двести ярдов ему навстречу, как, бывало, в колледже на соревновании.
      Мне не хватало воздуху, и сердце мое бешено стучало... Но почему?
      К самолету бесконечно долго подкатывали трап, мучительно долго не открывали дверцу... Остановилось само время, словно мое существо помчалось кому-то навстречу со скоростью света и действителен был для меня парадокс.
      Первым из самолета показался Леонардо Терми. Он весело огляделся, бодрый, подвижный, совсем не такой, каким я провожал его в Россию.
      За ним вышли его помощники, профессор Стайн и доктор Шерли. Потом появилась высокая седая красивая женщина.
      А потом...
      Я знал, что она появится, я знал! И пусть лопнут от возмущения все враги теории о внушении на расстоянии! Я знал...
      Мне опять померещилась моя Дочь Дивная Солнца... Может быть, уже пора лечиться? Ведь та темноволосая женщина, спускаясь последней, была слишком молода для Эллен. Но что это? Легко сбежав по ступенькам, она пробивается... ко мне... и грустно улыбается своими темными глазами.
      Подождите!.. Почему темными? Галлюцинация?
      Я невольно попятился.
      - Хэллоу, Рой! - тихо сказала она, добравшись до меня. - Куда же вы? Отремонтировали ли вы наш банановый небоскреб?
      Боже мой! Почему здесь не было художника, который в одно мгновение мог бы создать шедевр "торжества глупости", если бы запечатлел выражение моего лица!.. Я даже не почувствовал горького тона ее бодрых слов.
      Непостижимо, но это была она!..
      Мы шли с ней через аэродром в джунгли совсем как прежде, хотя все вокруг и мы сами стали иными...
      Мы шли по сцепленным узлами, перевитым змеями корням, шли, раздвигая руками то мягкие, то сухие лианы между бородатыми или голыми стволами, среди сводящих с ума африканских цветков, слитых в яркий пожар джунглей, пряных, душных, пьянящих орхидей, символов зовущей жизни, висящих и даже исполинскими бабочками парящих в воздухе и так жаждущих (как и я!) прожить здесь, в раю, хоть один день! И даже обезьяны, где-то переждав суровую зиму, перебегали теперь нам дорогу, мудрыми человечьими глазами поглядывая на нас, взволнованных встречей друг с другом и мечтой о счастье...
      Но что-то лежало между нами, незримое, разделяющее... Но могло ли быть иначе? Судьбою суждено нам встретиться врагами! Кем она была для меня? Диверсанткой? Шпионкой, засланной моими предшественниками, всю политику которых я так гневно отвергал? Кем я был в ее глазах? Продажным писакой желтых газетенок, ловкачом пера, забивающим головы читателей? Что могло возникнуть в нас, кроме взаимного презрения?
      Так безжалостно пытался я заслонить для себя что-то другое, самое важное и непоправимое.
      Уже несколько позже, сидя на просеке, которую расчищали чернокожие работяги (при виде нас они приветливо обнажили белые полоски зубов), мы начали каждый свою исповедь, необходимую, чтобы убедить самих себя в чем-то, чего нельзя даже понять...
      Она призналась в своем, казалось бы, безрассудном решении совершить тайный подвиг, невидимо служа делу коммунизма, прикрываясь маской агента ЦРУ.
      Клянусь Солнцем, нельзя было меня больше ошеломить, чем удалось ей... Напрасно она не смотрела мне в глаза!
      Я рассказал о кончине старого князя Шаховского, как в моем присутствии он освободил ее на своем смертном одре от ошибочной клятвы.
      Оказывается, она уже освободилась от нее сама.
      Да, я был поражен в первый миг, счел ее поступок просто невозможным. Но так ли был прав в этом? Разве удивлялись мы, когда узнавали, что какой-нибудь тайный агент разведки враждующих государств служил двум, а то и трем хозяевам? Эллен служила только своей совести, своей мечте, своему убеждению! Разве нельзя найти такие примеры хотя бы из истории второй мировой войны, когда те же русские, не имевшие связи с Родиной, намеренно шли на службу к гитлеровцам, чтобы тайно служить своему делу, подвергаясь опасности погибнуть от рук своих друзей. Должно быть, моя Эллен была из такого же десятка!
      Но как ее не раскрыли, как не уничтожили?
      - Все было очень просто, Рой, - чуть печально говорила она. - Они с самого начала разгадали все. Но сочли невыгодным разоблачать нас с Мартой. Ведь работы, о которых я могла сообщать, были не только не секретными, но предназначались для самой широкой огласки. Они предпочли дезориентировать боссов, пославших меня и Марту...
      - Но как же они выпустили вас из России? - настороженно спросил я.
      - Они отпустили на родину уже другую, не ту, которую заслали к нам. Разве вы сами не почувствовали этого, Рой? - И она пытливо посмотрела на меня. - Не потому, что у меня теперь темные глаза, как у моего маленького прелестного побратима, а потому, что они поняли, кем я была на самом деле... Я не знаю, Рой, милый Рой, поймете ли вы это когда-нибудь...
      Может быть, я не хотел понимать всего полностью!..
      Потом она читала мой дневник. Я следил за выражением ее лица. Слишком привыкло оно быть скованным!.. Только легкую печаль мог я уловить на нем...
      - Вы лучше меня, Рой, - вдруг сказала она, не дочитав рукописи, задумчиво глядя в чащу.
      Такого приговора я, признаться, не ждал. Ведь я же изменил ей с Лиз!..
      - Я не изменила... но я не знаю, что лучше... - сказала она, словно читая мои мысли.
      Она снова взяла книжку, отодвинулась от меня. Она продолжала читать.
      Мне было жарко, меня бросало в холод. Преступник хоть не видит лиц судей, когда они пишут приговор. А я не мог оторвать взгляда от столь дорогого, чем-то изменившегося, но, быть может, еще более прекрасного лица моего безжалостного судьи.
      Я старался прочесть на ее лице то, что читала она в дневнике... Мне казалось, что я вижу ее смущение, удивление, гнев, радость... Но чаще я видел на нем грусть... Почему она так грустила? О ком думала? Кажется, не обо мне...
      В одном месте Эллен отложила книжку и, задумчиво глядя в чащу, сказала:
      - Как сложна жизнь... Можно ли в судьбе отдельных людей увидеть судьбу человечества? Всегда ли счастье одних совпадает со счастьем всех?
      Я ей ответил, что касается меня, то я сейчас один счастлив за весь мир.
      Она улыбнулась. Мне показалось, что она может простить меня.
      Быстро просмотрев окончание книги, Эллен внимательно прочла последние страницы и обеспокоенно спросила:
      - Она в самом деле улетает на космическом корабле к Юпитеру?
      - Да. Она назвала его "Петрарка".
      - Но ведь у нее же нет подготовки.
      - Она с этим не посчитается...
      - Рой...
      - Да, Эль!..
      - Я теперь понимаю, за что вас можно любить.
      Едва ли у меня было выражение лица мыслителя.
      - Я прежде думала, что любить можно только вопреки всему.
      - Любить по-настоящему - это, наверное, не думая как, - пробормотал я.
      - Может быть, и так, Рой, но... Но разве вы имели право все это публиковать? - печально спросила она.
      - Они настояли на этом. И Рыжий Майк... Он руководит предвыборной борьбой...
      - Ах, боже мой! Какое отношение могут иметь эти интимные подробности к предвыборной борьбе!.. - почти гневно воскликнула Эллен.
      Я не стал ей возражать.
      Я рискнул поцеловать ей руку. Неужели она простила мне "Мону Лизу"?.. Или у нее было еще что-то на сердце?
      Когда я смогу понять ее во всем? И должен ли я это делать?
      Мы и не заметили, как нас окружили негры. Оказывается, они узнали во мне "ядерного комиссара" и выражали сейчас свои чувства. Они принесли Эллен букет орхидей, сноп огня, словно пляшущего, как в пылающем костре, с бегущими оттенками пламени, с мерцающими бликами раскаленных углей. Это были пьянящие огни орхидей, от которых, как от счастья, кружилась голова. Вернее сказать, могла бы кружиться моя бедная голова...
      Эллен обрадовалась цветам... Если бы она так же обрадовалась мне!.. Она обняла чернокожего, который принес ей цветы. Остальные радостно загалдели. Я хлопал их по голым лоснящимся плечам и расспрашивал о своем старом приятеле, эбеновом Геракле. Но они не понимали. Они были возбуждены и веселы. У них ведь тоже произошли большие события. Старое двоедушное правительство, распродававшее свою страну организации "SOS", было свергнуто. Сейчас к руководству пришли новые люди. Нам с Эллен уже было пора. Давно прошло время, которое отпустил нам добряк Терми.
      Симпатичные негры вывели нас короткой тропой к автомобилю.
      Мы мчались по великолепному шоссе, разгороженному по средней линии кактусами, и молчали. Как важно растопить лед, разделяющий нас...
      И снова я оказался у босса. Нас уже ждали там Терми, его помощники и седая русская, оказывается, знаменитый хирург, спасший Сербурга и Эллен. В самолете они привезли и свою диковинную аппаратуру, хирургический пантограф с кибернетическим управлением, нейтриновый микроскоп...
      Я подумал, что мой бывший босс велик даже в своем смертельном недуге, если ради него из коммунистической России доставили все это!
      Мы ждали на веранде.
      Миссис Амелия выкатила кресло с мистером Джорджем Никсоном.
      При солнечном свете он казался еще страшнее. Он смотрел на всех остановившимися, подозрительными глазами.
      - Хэлло, сэр! - сказал профессор Терми. - Как видите, я держу свое слово.
      - А эти зачем? - прохрипел Никсон.
      - Я хочу, чтобы вы убедились, что вас ждет.
      - Я жду только здоровья.
      - Вот больная, находилась в вашем положении. Мисс Эллен Сехевс работала вместе с советским физиком Буровым.
      - Еще бы мне не знать ее! - скривился Никсон.
      - Я попросил ее показаться вам, сэр. Она была трупом не в меньшей мере, чем вы, сэр.
      - Я сам помещал ее фотографии в тунике и без туники.
      Эллен отвернулась.
      - Да, сэр, - сказал Терми, потирая руки, словно для того, чтобы приступить к делу. - Я должен обратить внимание... у мисс Сехевс переменился цвет глаз.
      - Что вы хотите этим сказать?
      - Что задуманная мной операция, если вы согласитесь ей подвергнуться, изменит и у вас выражение глаз.
      - Может быть, вы сделаете меня еще и черномазым?
      - Я гуманный человек, сэр. Я против казни на электрическом стуле, но в вашем случае казнь необходима. Я берусь совместить ее с вашим спасением.
      Профессор Терми уселся на стул против кресла онемевшего больного, расставив ноги и упершись руками в колени, по-профессорски обстоятельно стал объяснять:
      - Такой человек, как вы, содеяв против человечества преступления, известные ныне всем, не имеет права на существование. Для своих злодеяний вы воспользовались достижениями науки, и от имени науки я приговариваю вас к смерти.
      - Уберите от меня этого сумасшедшего! - взвизгнул Никсон.
      Но Амелия, стоя за его креслом, не шевельнулась. Испуганными, широко открытыми глазами смотрела она на Леонардо Терми, глазами, полными ужаса и... надежды.
      - Я приговариваю вас к смерти, как античеловеческое чудовище, порожденное вашим патологическим организмом. Этот организм, быть может, впервые за все существование ужасной болезни справедливо поражен раком. Но я излечу вас от него, как обещал...
      Джордж Никсон, вцепившись в ручки кресла костяшками пальцев, обтянутых сморщенной кожей, в ужасе смотрел на ученого.
      - Я излечу вас от рака, перестрою вашу нуклеиновую основу, - методично продолжал тот. - Вы станете телом так же здоровы, как мистер Буров или как эта прекрасная леди. Но... я казню вас при этом без электрического стула. Я так перестрою вашу нуклеиновую основу, что вы перестанете быть ненавистным всем Джорджем Никсоном. Лучше будет, если вы возьмете себе другое имя. Я даже готов вам дать свое... Я изменю не только цвет ваших глаз, не только некоторые черты вашего лица, но и ваш преступный строй мыслей. Я пригласил сюда приехать мистера Роя Бредли. Я нахожу, что строй его мыслей мог бы послужить образцом для хорошего американца. Я переделаю вашу нуклеиновую основу с помощью величайшего хирурга наших дней миссис Полевой. Вы будете жить, но перестанете быть самим собой.
      - К дьяволу! Заткните ему его зловонную пасть! Выбросите его вон отсюда!.. Я не хочу походить на захудалого репортеришку, который был у меня на побегушках. Гнойная пакость, жалкий колдун!.. Да я таких, как он, нанимал пачками, чтобы они гнули спину и угодливо ворочали своими просвещенными мозгами.
      В кресле сидел бесноватый. Припадок гнева поднял его. Он уже не лежал, а сидел. Кровь прилила к лицу. Глаза лихорадочно блестели.
      - Кто вы, несчастные, кто вы, берущиеся меня судить? Всего лишь плод моего воображения! Вы хотите уничтожить меня? Это я уничтожу вас, стоит лишь мне так подумать. Ведь никого на самом деле нет вокруг. Нет, не считайте меня сумасшедшим. Я всю жизнь играл с вами, выдумывал вас, порождение моего сознания! И я ненавидел всех вас. Мне ничего не стоило приговаривать к смерти все человечество, тушить Солнце, сковывать льдом Землю! Разве способен так сделать кто-нибудь из вас? Это могу только я, вас породивший в своем воображении. Я отвергаю вашу операцию. Я ни в чем не изменюсь. Я излечу себя сам!.. Я сейчас воображу, что вас нет, нет этого мира, я останусь один в черной космической тьме!.. И вас нет больше!.. Нет!.. Я один... один...
      И он упал на спинку кресла, захрипел, забился в агонии.
      Амелия рыдала над ним. Непонятна все-таки женская любовь. Оказывается, можно любить и чудовище вроде Франкенштейна, который, однако, и не помышлял об уничтожении всего человечества, как этот, с позволения сказать, человек...
      Мистер Джордж Никсон остался один в космической тьме.
      Он умер.
      Профессор Терми захлопотал. Он волновался, требовал, кричал...
      Клиническая смерть. Наука может еще вернуть человека к жизни.
      На веранде находились местные врачи, в том числе два чернокожих. Им дали образование в Париже и Лондоне.
      Они знали, как оживлять, у них была привезена вся аппаратура, которая могла понадобиться при задуманной Терми операция и для которой Никсон специально переоборудовал одну из комнат виллы в операционную.
      Врачи обследовали труп.
      Да, смерть. Если хотите, клиническая, то есть прекращение жизненных функций организма, но пока еще без распада его тканей, в частности, мозговых и нервных... Однако при здешней жаре...
      Терми умолял оживить преступника.
      Но врачи были непреклонны, отказались оживлять его труп".
      Глава пятая
      ЖЕЛАННЫЙ МИР
      "Как известно, после атомных взрывов в Хиросиме и в Нагасаки пораженные радиацией японцы продолжали умирать и спустя десятки лет. Каждая такая смерть, которую не могли предотвратить никакие врачи, отзывалась гневом во всем мире. Еще и еще раз прокатывались по Земле протесты против бесчеловечных средств массового истребления людей.
      После атомного взрыва в африканском городе, горьким свидетелем которого мне привелось еще так недавно быть, в лучевом госпитале, в знакомом мне отеле, каждый день погибало от поражения радиацией несколько человек.
      И вот, оказывается, не ради исцеления или преображающей казни мерзавца Никсона, а ради спасения тысяч обреченных, ждущих своей участи, прибыла в Африку прославленная русская хирург-исцелительница Полевая со своей сказочной аппаратурой. Для этого человеколюбивого подвига отдавал свои знания старый физик Терми, когда-то занятый тайнами материи, а теперь проникший в тайны жизни.
      Местные врачи, ожидая, когда освободится аппаратура от необыкновенного, задуманного Терми опыта с Джорджем Никсоном, знали, что каждый час задержки, быть может, стоит жизни человека, черного или белого, но неизмеримо более ценного для общества, чем верховный магистр лживого и мрачного ордена "SOS". Вот почему не стали они возиться с этой падалью.
      Мне стала понятна поспешность, с какой дежурившие у виллы Никсона работники госпиталя бросились в операционную, переделанную из былой гостиной особняка, чтобы демонтировать аппаратуру, перенести ее в грузовики, везти в госпиталь.
      Профессор Терми сам скоро понял это и махнул рукой на свой дерзкий опыт переделки подлеца. Быть может, подумал, что подопытные мерзавцы еще найдутся. Вместе со своими помощниками он руководил демонтажом сложной аппаратуры.
      Естественно, что я не мог остаться без дела, если речь шла о спасении чьих-то жизней.
      Правда, ничего, кроме своей спины, я предложить не мог. Но спина у меня была крепкая, выдержала за мою жизнь многое и теперь вполне годилась для самых тяжелых грузов, которые мне взваливали на нее физики и врачи.
      Сбежалось много народу. Все предлагали свои услуги, но я ни за что не согласился бы уступить привилегию перетаскивать ящики из ненавистного дома к грузовику.
      Эллен занималась более ценным трудом. Я ведь никогда не задумывался, что она физик, ассистент самого Бурова, получила специальное образование. И к тому же у нее удивительные руки! Я любил смотреть на руки Лиз, когда она играла на рояле. Но Эллен!.. У меня было не слишком много времени, пока я ждал, чтобы очередной ящик взвалили мне на спину, но в эти минуты я наслаждался быстротой и ловкостью ее пальцев, когда она орудовала с удивительно сложными приборами, все зная в них, все понимая!..
      Да и у нас, кто таскал ящики, была, может быть, и не такая красивая, но веселая, жаркая работа. С озорными прибаутками, подбадривая соседа, переругиваясь, стремясь перегнать один другого, взять груз потяжелее, не идти, а бежать с ним по аллее сада, где ноги вдавливались от тяжести в песок, мы делали свое несложное, но, честное слово, упоительное дело. Мне не хватало сейчас только моего эбенового Геракла. Казалось, что, если заставить сейчас нас всех разобрать горы щебня и построить на их месте чудесный дворец до неба, мы бы сделали это с тем же озорным любованием собственной силой и верой в сказочную всепобеждающую силу труда. Только раз в жизни я работал так, когда разбивал лед на обледеневших полях. Тогда я скинул с себя всю верхнюю одежду. А сейчас...
      Вот когда я наконец действительно попал в пекло. И какое же веселое, радостное пекло - гимн былинной силе Солнца, животворящим его лучам, концу ледяного кошмара, которому никогда больше не быть на Земле.
      "Льды возвращаются" - написал я на заглавном листе своей книги, который переменил-таки вопреки былым предрассудкам! Молодец, Рыжий Майк! Льды действительно возвращаются на свои исконные, положенные им природой места за Полярным кругом. Но и там до них доберутся люди вот с таким же зудом в руках, способные свернуть ледяные горы, освободив для человечества новые материки!
      Так в лютую жару я думал о льдах.
      Вскочив в кабину грузовика рядом с черным шофером, я поехал в бывший отель, с которым у меня связано так много воспоминаний.
      Нас встречала толпа худых, изможденных людей в больничных халатах. Многие, в том числе женщины, были без волос, словно с бритыми черепами.
      Они ждали нас, они ждали чуда.
      И это чудо показывали им. Живое, вернее, ожившее чудо!
      Раньше нашего грузовика к госпиталю подъехала легковая машина, из которой вышли профессор Терми, доктор Полевая и Эллен.
      Профессор Терми показывал на Эллен, на Полевую, что-то говорил.
      Их окружили, до них старались дотянуться руками без мышц, подобными костям живых скелетов с американского заснеженного шоссе.
      Я пробился в середину толпы, меня узнавали, пропускали, благословляя. Эти люди все еще помнили сочиненные обо мне легенды, которых, конечно, я совсем не стоил.
      Но они сослужили сейчас мне службу, и я мог видеть Эллен в окружении тех, кто хотел стать таким же, как она.
      Бог мой! Можно ли быть подобными богине? Только сейчас рядом с жалкими останками людей, измученных смертельным недугом, рядом с безобразием страдания я увидел красоту счастья. И для всех она олицетворяла надежду, тепло, жизнь... Для всех, кроме меня. Для меня она была скована льдом...
      Больные старались дотронуться до чуда, созданного молекулярной, как объяснил профессор, операцией. Став на колени, они целовали края одежды русского хирурга, которая воплощала в себе все их чаяния, здоровье, счастье...
      Я тоже не мог жить без надежды... Я должен знать все...
      Если люди сумели разжечь снова Солнце, растопить ледники, если спасли жизнь на планете, то... неужели нельзя растопить настоящим человеческим чувством лед, который сковывает всего только одного человека?!
      Я слишком много уже понимал. Все это время она работала там с ним, с Буровым...
      А ведь именно с ним, с Буровым, с Сербургом, лежали мы когда-то в палатке, разбитой близ отеля-госпиталя вот на этом самом месте... Каждый из нас говорил о той, которую любил. Не об одной ли и той же говорили мы тогда?
      Эта мысль поразила меня.
      Я испугался. Мне показалось, что я могу потерять Эллен навсегда. И я, смеясь над собой, стал уговаривать Эллен сейчас же немедленно выйти за меня замуж, не откладывая это ни на минуту!.. Я боялся отказа, как гибели...
      Эллен смеялась над моей глупостью, а потом вдруг сразу стала серьезной.
      - Рой... не терзайтесь, - тихо проговорила она. - Я уже сделала выбор. Я вернулась... вернулась навсегда. Но не надо спешить... Будьте чутким...
      Я стал ждать, я был чутким, страдающим, терпеливым. Оказывается, я умел ждать. Шли дни. Доктор Полевая и профессор Терми трудились почти без отдыха. Работы было так много, что не только Эллен, но даже и мне пришлось стать их ассистентом... Впрочем, ассистенткой, конечно, была только Эллен, взявшая на себя заботу о сложной физической аппаратуре, я же был великолепен только в роли санитара, принося и унося больных. Совсем как в первые дни после взрыва, но тогда со мной была Лиз, а теперь Эллен...
      Однажды Эллен поинтересовалась у профессора Терми - я это случайно слышал, - что требуется в Америке для натурализации ребенка, рожденного в другой стране? Старик ответил, что лучше всего быть замужем за американцем. Сердце у меня забилось, я готов был расцеловать старого ученого. Я знал, что Эллен должна завтра встречать самолет из России.
      Я уговорил Эллен позволить мне сопровождать ее. Она ждала с этим самолетом своего ребенка, нашего ребенка...
      Я еще раз ощутил настоятельную необходимость лечиться от галлюцинаций. Маленького Роя, прелестного кудрявого мальчугана, вынесла на руках из самолета молодая женщина - двойник моей Эллен.
      Я нес мальчугана, идя между двумя сказочно похожими друг на друга женщинами. Я готов был лопнуть от радости, счастья, гордости... Вероятно, все это отражалось на моем глупейшем лице.
      Эллен сказала:
      - Лю, посмотри, как сияет этот мужчина.
      - Как солнце, - сказала она.
      Да, я мог спорить с воскресшим Солнцем.
      Лю хотела на следующий день вернуться в Россию, но Эллен уже решила что-то. Пошептавшись, она уговорила ее остаться на несколько дней.
      На то имелись веские причины. Я догадался о них и рискнул напомнить Эллен о нашем браке, который надлежало оформить перед возвращением в Америку.
      Она согласилась. Так растаял для меня последний из ледников Земли.
      Теперь я сиял, как тысяча солнц!
      Оформить брак мы могли только в американском консульстве, а там никого не было. Дежурный ответил мне по телефону, что лишь сторожит имущество и что весь состав консульства в знак протеста против действий нового правительства страны, национализировавшего крупные земельные владения, отозван в США.
      Я недвусмысленно выразил свое отношение к этому неуклюжему дипломатическому акту, чем вызвал насмешки дурно воспитанного клерка.
      Узнав, для чего мне понадобилось консульство, этот клерк не без язвительности сообщил мне, что, по местным законам, оформить брак иностранцев может только глава государства.
      Такая уж у меня натура. Я никогда не останавливаюсь на половине пути.
      Я ринулся дальше.
      Секретарь нового президента, до которого я дозвонился, сообщил мне, что глава государства может принять нас с Эллен, и пригласил тотчас же приехать во дворец президента, в бывшее бунгало какого-то плантатора, которое уцелело от атомного взрыва.
      Эллен убеждала меня подождать, хотя бы ближе познакомиться с собственным сыном, маленьким Роем. Но я заявил, что отныне хочу носить на руках своего вполне законного ребенка. Я уже успел накупить ему целый автомобильный парк.
      Эллен грустно улыбнулась.
      Полевая, с улыбкой слушая наш спор, который в общих чертах переводила ей Эллен, пообещала, что привезет в президентский дворец нашего мальчика.
      Это была удивительная по обаянию и доброте женщина.
      Я сказал ей, что ведь она стала Эллен матерью и что я в восторге, как это говорят по-русски, от такой тещи, так же, как от свояченицы Лю.
      Она засмеялась, обняла и поцеловала меня.
      Мы с Эллен помчались в президентский дворец.
      Огненный букет орхидей из джунглей Эллен взяла с собой. Ей напомнила о нем наша Лю. Этот букет был для меня подобен иллюминации, фейерверку, вихрю красок в честь величайшего праздника моей жизни.
      Белый плантатор, ныне потеряв захваченные владения, успел построить довольно роскошное бунгало, где на веранде нас встречал полуодетый чернокожий джентльмен, секретарь нового президента.
      Он сообщил, что президент немедленно примет нас, хотя кое-кто уже ждет у него приема.
      И провел нас через гостиную в круглый холл с вентилятором под потолком, украшенный, видимо, еще по вкусам старого плантатора экзотическим оружием и страшными негритянскими масками. На высоко расположенных полках почему-то стояли человеческие и обезьяньи черепа.
      В холле понуро сидел человек, забившись в уголок длиннейшего дивана, на котором сиживали когда-то надменные колонизаторы, покуривая дорогие сигары.
      Выглядел посетитель настолько жалко, что я не сразу узнал в нем мистера Ральфа Рипплайна.
      - Великолепный Ральф, - шепнул я Эллен.
      Она удивленно подняла брови. Я кивнул и подмигнул.
      Ральф почтительно вскочил. Но, узнав меня, отвернулся к окну, сделав вид, что изучает струю фонтана перед окном в саду.
      Секретарь президента провел нас к главе государства.
      Боже мой! Ну и встреча!..
      Приветственно раскрыв руки, ко мне шел мой эбеновый Геракл.
      Я горячо обнимал и целовал своего черного друга, в первый раз, наверное, уверенного, что я совершенно трезв.
      Но я был все-таки пьян, пьян от радости встречи, от тревожного ожидания того, что должно произойти.
      - О мистер Рой! О леди! - на прекрасном английском языке говорил мой Геракл, то есть президент. - Когда мне сообщили, для чего я вам понадобился, я готов плакать от счастья.
      Он усадил нас на такой же длинные, как в холле, диван, сам сел между нами и положил огромную черную руку мне на колено.
      - Ваш будущий муж, леди, - друг нашего народа.
      - Я тоже дружила с вашими маленькими гражданами, мистер президент, сказала, задумчиво улыбаясь, Эллен. - Они помогали нам строить шалаш в джунглях.
      - О, в джунглях мы построим теперь не только шалаши. До сих пор черная раса дремала как бы в резерве цивилизации, теперь предстоит ее вывести в первые ряды, рядом с вами, мои друзья.
      В Геракле поражала величественность и простота. В нем невозможно узнать вчерашнего швейцара отеля, оказывается, лидера прогрессивного национального движения.
      Ай да эбеновый Геракл!
      - Я еще не слишком много успел сделать, - сказал президент. - Если признаться, то я сейчас совершу лишь второй свой акт. Но обоими актами я горжусь.
      - Какие же это два акта? - спросила Эллен.
      - Первым актом национализированы все земли, незаконно захваченные у нашей страны преступной организацией "SOS".
      - Кстати, руководитель этой организации "SOS" мистер Ральф Рипплайн ожидает у вас аудиенции, - заметил я.
      - В числе ваших первых посетителей обиженный вами капиталист, - улыбнулась Эллен.
      - Капиталист? Где капиталист? Подать сюда капиталиста! - притворно улыбнулся президент. - Могу вас уверить, что под этой крышей капиталистов уже нет. Разве что мистер Рой, простите, что продолжаю вас так называть.
      - О нет! - рассмеялся я. - Я даже за свою книгу ничего не получил.
      Президент страны встал, подошел к письменному столу и взял лежащую на нем книгу. Это был мой дневник...
      Глава государства пригласил нас к столу. Оформляя бумагу о нашем браке, он сказал:
      - Я признался вам в своем первом акте, в результате которого этот жалкий тип, что торчит в приемной, уже не капиталист и никого больше не интересует. А второй мой акт, честное слово, которым станут гордиться и все мои преемники, это венчание будущего американского президента.
      Эллен с острым вопросом посмотрела на меня.
      Я опустил голову.
      Геракл все понял.
      - Простите, мэм, вам еще, очевидно, не попали в руки сегодняшние газеты. Мистер Рой Бредли выдвинут кандидатом в президенты Соединенных Штатов Америки. Я не сомневаюсь в исходе предвыборной борьбы. Времена меняются. В Америке выбирали многих президентов. В большинстве случаев кандидаты мало отличались в своих политических целях, которые они собирались осуществить на высшем посту страны. Они различались скорее в средствах, более или менее умеренных. Пожалуй, впервые народ будет избирать человека, который способен повести Америку по совсем новому пути. Это прежде всего "свой парень", которого узнали все американцы, они прочитали его дневник, они знают его всего насквозь, верят в него, любят его. И его поддерживают самые прогрессивные партии. Закономерно, что на пост президента баллотируется не Майкл Никсон, красный сенатор, а Рой Бредли, выдвигаемый им. Грядущее за вами, мой дорогой будущий президент. Я не сомневаюсь в вашей победе и на выборах, и на высоком посту, победе над силами мрака и зла. - Говоря это, он держал в руках мой дневник.
      - Боже мой! - тихо сказала Эллен. - Можно ли измерить всю тяжесть долга?
      - Может быть, вы не решитесь теперь сочетаться с ним браком? поинтересовался глава государства.
      Эллен встряхнула головой:
      - Нет, господин президент. Я не колеблюсь. Новым путем Америку должны вести и новые люди!
      - И новый президент, - добавил Геракл. - Я не сомневаюсь, кто им станет, как не сомневаюсь и в счастливом браке, заключенном здесь.
      - Он уже заключен прежде под африканскими звездами, - сказала Эллен.
      - Вот как?
      - Нас венчали не в церкви, не в венцах со свечами, - сказала по-русски Эллен и перевела по-английски.
      В глазах у огромного черного президента сверкнули озорные огоньки.
      - О да! - откинулся на спинку стула эбеновый гигант. - Вас венчали не в церкви, а в кабинете президента, как и подобает венчать президента дружественной державы. Надеюсь, мистер Рой, вы позаботитесь о возвращении состава американского консульства?
      Я встал и хлопнул Геракла по плечу:
      - Я тоже буду гордиться этим актом, если мне удастся его совершить, сказал я.
      Глава государства поздравил с заключенным браком и пригласил отобедать у него, но мы сказали, что нас ждет сын.
      Брови Геракла поползли вверх, но он разулыбался. Президент провожал нас до дверей, и, когда закрылась дверь его кабинета, из-за нее послышался, как гул поющего колокола, великолепный бас, запевший знакомую мне, самую дорогую на свете песню:
      Нас венчали не в церкви,
      Не в венцах со свечами,
      Нам не пели ни гимнов,
      Ни обрядов венчальных...
      Венчала нас полночь
      Средь шумного бора...
      ...Леса и дубравы
      Напились допьяну...
      Столетние дубы
      С похмелья свалились!
      Он знал, что пел эту сумасшедшую песню, от которой должны содрогнуться все ханжи на свете! И пел на русском языке.
      Мы стояли с моей женой у дверей главы черного государства, счастливые, пораженные, и не могли произнести ни слова.
      Из холла к двери президента его секретарь подвел нашу милую Полевую, мою названую тещу, с чудным мальчиком на руках.
      Я взял его, и он доверчиво пошел ко мне. И все мы молча слушали набатный голос за дверью, певший на удивительно красивом языке о моей любви, а я смотрел с нежностью на сына, рожденного этой любовью.
      Я много видел, много перенес, но заплакал я, честное слово, по-настоящему только сейчас.
      Мальчика спустили на пол. Нам хотелось держать его с двух сторон за обе ручки. Конечно, при этом приходилось чуть нагибаться. Он спешил к своим маленьким автомобилям.
      Эллен расцеловалась с Полевой, мы с ней обменялись улыбками.
      И все пошли через круглый холл, забыв посмотреть на Ральфа Рипплайна, который, по словам Геракла, уже не был больше капиталистом.
      Весело шли по президентскому саду, направляясь к ждавшей нас машине, в которой сидела наша Лю.
      Полевая осталась стоять на веранде и вместе с секретарем президента смотрела на нас троих.
      Я оглянулся, непостижимым образом я понял, о чем она думает, что она видит.
      Она видела, как мы трое, делая осторожные шаги, шли вперед, выходя из тени на солнце.
      Она подумала, что все мы трое делаем первые свои шаги в желанный мир".
      ЭПИЛОГ
      Высокое Знание без Светлого Разума подобно монету, что вырвался из рук.
      "Как странно, что мне, которая ни на что не влияла, приходится заканчивать повествование о возвращении льдов.
      И конечно же, особенно важно предоставить слово тем, кто может сказать так много.
      И пусть говорит сама Эллен
      Вот ее последнее письмо:
      "Милый мой Люд, мой хороший, самый лучший из людей! Я взволнована твоим письмом. Какая странная пришла тебе идея соединить вместе свой дневник, дневник Роя, мои письма и твои комментарии, чтобы рассказать обо всем, что произошло, показать события через наши судьбы, словно они представляют для кого-то интерес... И как много всколыхнула ты в сердце! Ах ты, моя Лю! Поступай, как подскажет тебе совесть, и пусть твое "сказание" о небывалом испытании людей послужит предупреждением против мрачного времени "холодной войны", которая способна привести человечество или к взрыву планеты, как случилось с океанами Фаэтона, или... к ее обледенению, что пережили мы с тобой.
      Да, человечеству выпало на долю сверхиспытание!
      Так говорил на днях Рой при открытии памятника космическому кораблю Лиз Морган. Десять лет назад с "Петрарки" была получена последняя радиограмма, состоящая лишь из одного сонета Петрарки. Его прочел перед памятником президент Рой. В радиограмме не объяснялось, почему "Петрарка" не возвращается на Землю, а уходит из солнечной системы.
      Только я одна заметила, как волновался Рой. Он сказал о заслугах мисс Морган в полете. Она впервые увидела на Весте, этом огромном осколке планеты Фаэтон, руины былой цивилизации, которая погубила и себя и планету...
      Сообщение Лиз заставило призадуматься даже "бешеных", не перестающих бороться с Роем начиная с его вступления в Белый дом. Они все еще готовы держаться за средства, применение которых может привести к разрыву планеты на куски.
      Десять лет! Он уже избран на третий срок!
      На десять лет были запасы на "Петрарке"...
      Если бы она могла вернуться!..
      Недавно выступил один молодой астронавигатор, доказывая, что "Петрарка" способен развить скорость, близкую к световой, используя межзвездный водород для своей термоядерной установки. А тогда начнет сказываться парадокс времени, вытекающий из теории относительности, и десятилетия, тянущиеся на Земле, для Лиз Морган промелькнут мгновениями. Если она вернется, то по-прежнему юной и красивой, а мы уже проживем свой век.
      Так хочется верить этому! Хоть бы она вернулась... когда угодно, но лишь бы вернулась!..
      У меня, как ты знаешь, полно забот. Роенька тебе напишет сам, ему полезно упражняться в русском языке. Он увлекается математикой и битьем стекол... футбольным мячом.
      Когда мы бываем в "хижине дяди Тома", который самоотверженно хозяйничает на нашей семейной ферме, то оба Роя трогательно трудятся на ниве. Кстати, Том теперь объединился с соседними фермами, и они создали трудовую корпорацию. Вам это ни о чем не говорит?
      Я послала тебе отчет о нашем последнем исследовании в Беркли о квантах вакуума. Показала ли ты его маме? Поспеши ответить, нам с тобой надо крепко увязывать наши работы.
      А в Беркли все так же. Я рада, что тебе у нас понравилось и ты даже пообещала поработать в наших лабораториях. Надеюсь, муж твой простит тебе такое желание, как прощает мне мой муж мою занятость. Я ведь езжу к нему в Вашингтон только на уик-энд.
      Вот так и идут дела. Майкл Никсон стал государственным секретарем. Инженер Кандербль, к сожалению, умер, и, представь, на его похоронах падала в обморок Амелия. Все течет, все движется, сами мы уже не те, но, главное, пожалуй, в том, что Америка уже не та, какой описывал в своем дневнике Рой. Мы идем в желанный мир, и в нем, клянусь, не будет ледников!
      Обнимаю тебя крепко, моя родная, передай привет своему мужу. Ваша Эллен".
      Она никогда не подписывалась русским именем!
      Пусть это смешно, но я разыскала все-таки где-то у мамы на квартире свою старенькую голубую тетрадку и даже взгрустнула над ней.
      Не знаю, нужна ли она кому-нибудь, но я все-таки сделаю в ней последнюю запись о знаменательной встрече у нас с Буровым дома.
      Мы ждали в гости прилетающего с кратким визитом в Москву Генерального секретаря ООН Крнга, да, да! Нашего Геракла!
      Надо сказать, что он никогда не упускал случая повидаться с нами, "почетными гражданами Африки".
      Поэтому к нам приехала и Валентина Александровна Полевая. Кто не знает ее редкой энергии, мягкости, обаяния?!
      Она теперь смеясь говорит про себя, будто стала живой рекламой возглавляемого ею института "молекулярной хирургии", который называют институтом "генной инженерии" или "вечной молодости". Она сама себе сделала молекулярную операцию, восстановив те стершиеся временем нуклеиновые скрижали, что определяли старение организма. И она теперь прелесть как хороша! Седина ее осталась, но тетя Валя стала такой милой, привлекательной и по-настоящему красивой, что я влюбляюсь в нее всякий раз, когда вижу, совсем так, как когда-то в мою русалку, Елену Кирилловну.
      К мужу моему Валентина Александровна продолжает относиться с профессиональным интересом. Сразу же после приветствий, несмотря на общие протесты, принялась его исследовать. Она даже детей наших изучает, но, к счастью, своими сказочными аппаратами их не просвечивает.
      Наконец приехал Геракл Крнг, черный исполин с ослепительно седой головой. Он вошел, заняв весь проем двери, и протянул вперед огромные руки, чтобы схватить всех в охапку:
      - О Сербург, Сербург! Все никак не могу вас иначе называть! Дорогой мой почтенный африканский гражданин! И вы, мадонна Валя, на которую продолжают молиться в наших джунглях! Привет вам от всех вами спасенных!
      - А я собираюсь на вашу родину, Геракл, - сказала Полевая. - Надо изучить на детях возможные мутации, вызванные облучением их родителей.
      - Там рады будут вам, - прогудел Геракл, целуя белую руку хирурга. - И я уверен, что вы не только изучите мутационные изменения в организмах, но и сразу же на месте исправите нежелательные отклонения от нормы.
      Полевая кивала и улыбалась.
      - А вы, наш друг Сербург? Вы не собираетесь снова к нам? - обернулся он к моему мужу.
      - Кажется, я приеду к вам, но... не в Африку, а на форум Организации Объединенных Наций.
      - Рад повстречаться с вами всюду. Тем более выступить с вами вместе на форуме о незыблемом сохранении мира. А это значит, говорить о вашей "Б-субстанции", которая сделала невозможной ядерные войны, но... притушила Солнце, попав в руки капиталиста, готового, по словам Маркса, на любые преступления во имя барышей. И об "А-субстанции", разжегшей Солнце. Но вот как бы она не сделала снова возможной ядерную войну.
      Они сели в глубокие кресла, оба огромные, сильные, и заговорили о том, что касалось всего человечества. Мы с Валентиной Александровной молча смотрели на них и, может быть, любовались ими.
      - Наука - благо, когда она не подчиняется отстающему от ее развития человеческому самосознанию.
      - Поистине, Высокое Знание без Светлого Разума подобно молоту, что вырвался из рук, - прогудел Геракл.
      - К счастью, Разум человечества еще раз оказался достаточно светлым, чтобы удержать молот в руках.
      - Как же молотом и себя же по голове?
      - Вы же сами, Геракл, уже ответили на свой вопрос, приведя слова Маркса о готовности капиталиста на любое преступление во имя прибыли. Сиюминутная выгода заслоняет у него все, даже собственную близкую гибель. Ему все кажется, будто сила денег поможет ему избежать общей судьбы, отсидеться в убежищах, купить себе теплое местечко даже на обледенелой Земле.
      - Обледенелой Земле! Не холодная ли война ведет к этому обледенению?
      - Потому нет к ней возврата на Земле, Геракл!
      - Нет, - согласился Генеральный секретарь ООН. - Пусть дары науки служат людям, как у "Мадонны Вали", - и Геракл протянул руки к Полевой.
      Валентина Александровна зарделась от смущения.
      Геракл поднялся, встал и мой Буров. Почему-то я мысленно видела рядом с ним Роя Бредли, американского президента.
      - Наука может служить только счастью людей! - воскликнул Геракл, и голос его поющим колоколом отдался в большой нашей комнате. - Объявить на Земле вне закона все поиски новых средств убийства! Объявить патологическими и антигуманными даже мысли в этом направлении! Прекратить спекуляции на описании и показе подобных зверств, от которых впору содрогнуться не только людям, но и зверям! Только любить и лечить! Только строить, а не разрушать!
      - Строить новые города, новые материки, новые планеты, наконец! - в тон ему добавил мой Сергей.
      А я воскликнула:
      - И зажигать новые солнца по плану "Петрарки"!
      Геракл обернулся ко мне:
      - Уверен что эти слова повторит на форуме и президент Соединенных Штатов, наш друг Рой Бредли.
      - Это очень простые и ясные слова, - сказала Полевая. - Их произнесет теперь каждый человек Земли: "Пусть на многое способны ныне преступники под Солнцем но неосуществимы уже их злодеяния. В новую эру вступает разум Земли!"
      Москва, Абрамцево, Переделкино
      1959-1963-1980 гг.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10