Черный Камелот

Ульятт не был жестоким или черствым человеком, но он умел закрывать глаза на неприятные вещи. Многие предприниматели в тогдашней Англии относились к немецкому экономическому чуду с точно таким же восхищением – ведь Британия все никак не могла выбраться из тисков депрессии. Ульятт побывал в Австрии и Чехословакии после присоединения этих стран к Германии, но к этому времени он был уже настолько ослеплен своей симпатией к фашизму, что просто отказывался видеть какие-либо негативные аспекты оккупации.

Со временем переписка с Боле стала серьезнее. Немец задавал вопросы о промышленном производстве в текстильной индустрии, интересовался городским водоснабжением и так далее. Ульятт как член муниципалитета с гордостью сообщал своему немецкому другу любые подробности. Он рад был услужить такому замечательному человеку. Шпионство тут было совершенно ни при чем – просто он и Боле обсуждали проблемы, представляющие для обоих интерес. Однажды Боле написал:

«Скоро вся Европа убедится в том, как прекрасно работает германская социальная система. Неминуемо настанет день, когда все страны континента объединятся. Мы можем предложить народам уникальную смесь Радости и Силы – и того и другого у германского народа в избытке. Я надеюсь, что вы поможете нам в оздоровлении Британии, которая явно нуждается в целительном волшебстве национал-социализма».

Ульятт, представив себе, как в Брэдфорде оживают все фабрики и заводы, как вокруг закипает новая жизнь, совсем как в Германии, ответил, что с удовольствием поможет своим немецким друзьям. Если они хотят, он даже может вступить в политическую партию – допустим, в Союз британских фашистов Освальда Мосли.

Боле ответил, что в этом нет никакой необходимости. Германии достаточно знать, что мистер Ульятт поддерживает ее морально. Главное, чтобы у национал-социализма в Британии были настоящие друзья.

Пока Германия расправлялась с Польшей, Ульятт продолжал ее «морально поддерживать». Конечно, ему было жалко несчастных поляков, которые в конном строю скакали на вражеские танки, но восхищался Ульятт не ими, а блестящим немецким блицкригом. Еще большее впечатление на него произвело молниеносное немецкое наступление на Францию и Бельгию в мае сорокового. Британские и французские военные немцам и в подметки не годились. Гитлер наступал, причем наступал быстро, триумфально, с минимальным кровопролитием. Можно было надеяться, что после пересечения Ла-Манша немецкие войска установят в Англии новый порядок. Бездарных политиков прогонят прочь, индустриальная жизнь страны возродится. В июне сорокового года Ульятт получил открытку. Она была опущена в Лиссабоне и подписана просто «Билл», но фабрикант сразу узнал знакомый почерк. В открытке было сказано: «Скоро увидимся».

Однако старым друзьям не суждено было встретиться. В Англии ходили слухи, что Вильгельм Боле был назначен по приказу фюрера гауляйтером Британии; он должен был возглавить оккупационные власти после захвата Англии немецкими войсками. Но Ла-Манш так и не был форсирован. Немецкие сухопутные войска вынуждены были дожидаться, пока в небе перестанут летать английские самолеты, а Королевские военно-воздушные силы упорно не желали сдаваться. Примерно в этот период, когда на Даунинг-стрит утвердился Черчилль, а немецкие самолеты стали бомбить густонаселенные районы лондонского Ист-Энда, политическое мировоззрение Ульятта понемногу стало меняться. Он понял, что поставил не на ту лошадь. Период прозрения продолжался до поздней осени, когда битва за Англию закончилась не в пользу немцев. Возможно, процесс выздоровления ускорился благодаря тому, что дальнейших посланий от Боле не поступало.

К Рождеству 1940 года Ульятт сам удивлялся, как он мог так ошибиться в национал-социализме; весной сорок первого года он вспоминал о былых заблуждениях с истинным отвращением. Так родился новый, патриотический Кейт Ульятт. К тому же выяснилось, что патриотизм приносит неплохие дивиденды. Наступили отличные времена, но воспоминания о переписке с герром Боле временами портили фабриканту настроение. Он ужасно боялся, что в один прекрасный день тайное станет явным. Конечно, Кейт Ульятт не единственный человек на Британских островах, восхищавшийся Гитлером, но как знать – не окажется ли он единственным, кого британские власти сочтут нужным примерно наказать.

И вот этот страшный день настал. Голос по телефону сказал, что в Германии существует какой-то ужасный список, в который включен Кейт Ульятт. Если список попадет к союзникам, Ульятту конец.

Фабрикант представил себе, как выглядит этот список: его имя, адрес, название компании и какое-нибудь примечание типа «сочувствующий» или «обещал оказывать всестороннее содействие». Что же такое задумал этот майор Миллз? Неужели речь идет об обыкновенном шантаже? Если список находится в Берлине, то как можно быть уверенным, что его действительно уничтожат? А если список не будет уничтожен, Кейту Ульятту грозит обвинение в государственной измене...

Весь остаток дня предприниматель провел в душевных терзаниях. Всякий раз, когда в кабинете звонил телефон – а телефон звонил часто, – у него чуть не выпрыгивало сердце из груди. В промежутках между звонками Ульятт сидел и ждал, когда телефон зазвонит вновь. Был момент, когда он уже собрался позвонить в полицию и во всем покаяться. Чистосердечное признание должно облегчить наказание. К тому же прошло уже столько лет... А вдруг не облегчит? Вдруг полиция решит отнестись к делу с суровостью? Ведь идет война, а он, Ульятт, поддерживал врага. Перед мысленным взором фабриканта уже качалась намыленная петля.

В половине шестого секретарша попрощалась со своим начальником, и он спросил ее:

– Вы подключили телефон напрямую?

– Да, – удивилась она. Уходя домой, она всегда переключала линию шефа с коммутатора на режим прямого доступа.

– Вы уверены?

– Совершенно уверена, мистер Ульятт.

– Перед уходом проверьте еще раз.

Секретарша недоуменно посмотрела на директора, но он уже не обращал на нее внимания. Из-за чего он так волнуется? Может быть, обзавелся подружкой? Секретарша хихикнула, проверила рычажок переключателя и ушла.

Телефонный звонок раздался через пять минут.

– Алло?

– Нас кто-нибудь слышит?

Сердце Ульятта бешено заколотилось.

– Майор Миллз, это вы?

– Слушайте меня. Цена – десять тысяч фунтов.

– За что?

– За ваше спокойствие, – ответил майор.

Ульятт, все еще сомневавшийся и надеявшийся, сказал:

– Вы говорите про какой-то список. Я не понимаю, о чем речь.

– О сотрудничестве с фашистами. Никуда не уходите, я перезвоню.

Майор Миллз повесил трубку.

Ульятт сидел, обливаясь потом. Его опасения подтвердились. Оказывается, Боле все-таки составил список! Но за что платить десять тысяч, если список находится в Берлине?

Майор Миллз обещал, что позвонит еще раз, и велел Ульятту оставаться на месте. И Ульятт сидел, боясь подняться со стула.

В следующий раз звонок раздался в начале восьмого. К этому времени операторши, работавшие на коммутаторе, уже ушли, и Ульятту пришлось договориться, чтобы ему подключили городскую линию.

– Вы один? – спросил Миллз.

– Да.

– Завтра, как только откроется банк, снимете со счета десять тысяч. Если вас спросят, зачем вам такая сумма, скажете, что намечается важная сделка. Банкноты должны быть не новыми и небольшого номинала. После этого... Вы знаете телефон-автомат возле книжного киоска напротив вокзала?

– Знаю.

– Там два автомата. Вы войдете в тот, который расположен ближе к платформе. Ровно в одиннадцать я позвоню вам и передам дальнейшие инструкции.

– А если я откажусь?

– Тогда документ будет отправлен в британское министерство обороны.

– Но откуда мне знать... – в отчаянии вскричал Ульятт, а голос неумолимо отрезал:

– Просто делайте, как вам говорят.

Ульятт зажег сигарету. У него тряслись руки, и спичка загорелась не сразу. Фабрикант совершенно сошел с катушек – его трясло, руки были холодными, как лед, а по лбу, наоборот, стекали капли пота. Ульятт сам чувствовал, что весь пропах потом. Десять тысяч фунтов стерлингов – огромная сумма, почти весь его стратегический запас. К тому же раздобыть ее наличными не так-то просто. Придется снять деньги со счета фирмы, а потом провести какой-нибудь хитрый маневр, чтобы не придралась налоговая полиция.

Жене Ульятт ничего не сказал и весь вечер беспокойно метался по дому, делая вид, что слушает радио. Миссис Ульятт наверняка сказала бы, что он сам во всем виноват, а фабрикант и без ее упреков чувствовал себя отвратительно. Между прочим, подумал он, Ширли относилась к Германии еще с большим энтузиазмом, чем он сам.

На следующее утро управляющий «Мидланд-банк», что на Маркет-стрит, встретил фабриканта с некоторым удивлением. Он пригласил Ульятта к себе в кабинет и с фальшиво-гробовщицкой заботой, свойственной банкирам, когда они подозревают, что у клиента дела не в порядке, спросил, нет ли каких-либо проблем у компании «Братья Ульятт». Дело в том, пояснил он, что «Мидланд-банк» инвестировал в фирму определенные средства. К тому же выдавать столь большую сумму наличными небезопасно. Ведь это очень значительные деньги, мистер Ульятт, и носить их без охраны в высшей степени неразумно. Может быть, мистер Ульятт согласится взять с собой сопровождающих? В банке работают несколько весьма крепких молодых людей, которые почтут за честь...

Но Ульятт стоял на своем и в конце концов требуемую сумму получил. Ровно в одиннадцать он уже стоял в телефонной будке, сильно взволнованный и смущенный, – за дверцей выстроилась маленькая очередь, и фабрикант делал вид, что никак не может куда-то дозвониться.

Телефон зазвонил ровно в одиннадцать.

– Ульятт?

– Да.

– На платформе стоит поезд, отправление которого через две минуты. Купите билет, садитесь в поезд, с правой стороны, возле окна. В некоем месте вы увидите возле железнодорожной насыпи мужчину с маленьким чемоданчиком в руке, на голове у него будет зеленая шляпа. Бросьте ему сверток с деньгами.

Едва мужчина договорил, как все вокруг потонуло в реве паровозного гудка – на станцию на всех парах влетел локомотив. Когда состав остановился, Ульятт попросил:

– Повторите еще раз, пожалуйста.

Но телефон молчал.

Автомат, продававший билеты, находился всего в нескольких метрах от телефонной будки. Поспешно выудив из кармана монеты, Ульятт купил билет, со всех ног бросился на платформу. Контролер взглянул на него с подозрением. Дежурный уже поднял руку с флажком, готовый подать сигнал к отправлению. Ульятт взбежал по ступенькам вагона и вошел в тамбур. Поезд тронулся. Найдя свободное место возле окна с правой стороны, фабрикант опустил стекло.

– Маленький чемоданчик, зеленая шляпа, – бормотал он себе под нос.

Поезд шел на подъем, неспешно набирая скорость. Ульятт высунулся из окна и прищурился, стараясь что-нибудь разглядеть сквозь клубы дыма. Господи, хоть бы не прозевать! Но мужчина действительно стоял возле насыпи: чемоданчик, шляпа – все как положено.

Лица Ульятт не разглядел – мужчина стоял, опустив голову и натянув на лицо край шляпы. Предприниматель швырнул сверток с деньгами, аккуратно перевязанный ленточкой. Поскольку там находились почти все сбережения, скопленные за долгие годы, Ульятт заворачивал деньги очень заботливо. И вот они достались какому-то чужаку... Только бы бумага не порвалась, подумал фабрикант и сам себе удивился. А поезд мчался вперед, по направлению к Уэйкфилду.

* * *

Конуэй смотрел вслед удаляющемуся составу. Если Ульятт предыдущую ночь провел без сна, мучаясь от тревоги, то и Конуэю пришлось несладко. У него и сейчас сердце колотилось как бешеное. Ирландец думал, что шантажист в подобных историях нервничает не меньше, чем жертва шантажа.

Во-первых, существует опасность, что телефонный звонок будет отслежен; повсюду может подстерегать полиция; все ухищрения жертвы предугадать невозможно. Конуэй не мог рассчитывать на чью-либо помощь – он сам разработал детальный план, сам отвечал за свою безопасность. Правда, идею с движущимся поездом подсказал Раш, но это было еще на первом этапе обсуждения плана. Интересно, подумал Конуэй, откуда Раш черпает столь плодотворные идеи.

Когда поезд еще только приближался, Конуэй вдруг обратил внимание на то, что железнодорожная линия изгибается и последних вагонов ему не видно. Репортер забеспокоился – вдруг Ульятт сидит в хвосте поезда и его не видит? Но в это время из окна одного из вагонов высунулось бледное лицо. Ирландец опустил шляпу на глаза, да еще и прикрыл лицо пальцами, чтобы фабрикант не мог его опознать. Момент, когда из окна вылетела посылка и покатилась вниз по насыпи, доставил Конуэю истинное наслаждение. Он подобрал сверток, немного постоял на месте, а потом поспешно перелез через невысокую кирпичную ограду, пересек чье-то частное владение и вскочил в движущийся трамвай, который возвращался обратно в город.

Перед тем как сесть на манчестерский поезд, Конуэй честно отправил Кейту Ульятту кусочек страницы с его именем, вырезанный из списка герра Боле. Листочек был помещен в конверт, конверт отправлен заказным письмом с пометой «строго конфиденциально, вручить адресату в собственные руки».

Разворачивая сверток с деньгами (это происходило в уборной манчестерского поезда), развязывая все многочисленные узелки, Конуэй думал, что Ульятт по крайней мере получит некоторое моральное удовлетворение – увидит, что заплатил деньги не зря. Ленточки и бечевки наконец были распутаны, и ирландец впервые в жизни увидел такое количество белых пятифунтовых банкнот. Это были настоящие деньги, крупная сумма, завидный куш! Конуэй почувствовал себя уверенным и всесильным. Первый поединок он выиграл, причем блестяще.

Ирландцу не терпелось снова кинуться в бой. И все же где-то в глубине души копошился червь сомнения.

Зря Конуэй к нему не прислушался.

Глава 7

Путешествие было долгим, неудобным и утомительным. Бесконечные пересадки, перегруженные поезда и пароходы, повсюду неухоженность, запущенность – сказывались годы войны. Во время войны не до ремонта. Кормили и на поездах и на море отвратительно, и Конуэй почувствовал это с особенной остротой, когда плыл по бурному Ирландскому морю. Его все время рвало, и лишь мысль о деньгах, лежавших в чемоданчике, помогла репортеру вынести эту муку. Он вновь легко пересек ирландскую границу, на сей раз на поезде Белфаст – Дублин.

В общем, как уже было сказано, дорога получилась долгой, утомительной, но без каких-либо инцидентов.

И все же Конуэй испытывал все большее раздражение. Можно было обойтись без этой лишней беготни взад-вперед. Во всем виноват Раш – это он настоял, чтобы план осуществлялся именно таким образом. Конуэю не удалось переубедить упрямого немца. Ирландец с самого начала возражал против того, чтобы всякий раз вновь пересекать Ирландское море. Совершенно естественное недовольство, но Раш не желал вручать своему партнеру все имеющиеся у него списки – выдавал по одному листку.

– Но это же глупо! – кипятился Конуэй. – Каждое пересечение границы – это лишний риск.

Этот довод на немца не подействовал.

– Вот привезете первую сумму, и я передам вам еще одно имя.

– Пустая трата времени! Я мог бы за одну поездку провернуть три или четыре дела.

– И исчезнуть вместе с добычей, – закончил фразу Раш.

– Я не способен на такое!

– Да, я позабочусь, чтобы вы не были на такое способны, – кивнул Раш. – Вы привезете первую сумму, и она останется у меня, а вы отправитесь во вторую экспедицию.

– Но вы ведь тоже можете смыться с деньгами!

– Каким образом? Я и из дома-то выйти не могу.

Взаимное недоверие возникло не в результате личной неприязни – таков уж был бизнес, которым занялись партнеры. Более несовместимую пару представить себе было бы трудно, и тем не менее приходилось сотрудничать. Кроме того, в глубине души каждый из двоих ценил качества партнера. На Конуэя немалое впечатление производила физическая и духовная мощь Раша. Он уже не испытывал перед бывшим эсэсовцем такого страха, как в начале их знакомства, но по-прежнему относился к своему компаньону с огромным почтением. Раш тоже, к немалому своему удивлению и удовлетворению, обнаружил, что Конуэй, показавшийся ему при первой встрече жалкой и трусливой крысой, на самом деле обладал хорошими мозгами и завидной предприимчивостью.

Конуэй приблизился к дому сестры Доннели в обеденное время, постучал в дверь и был впущен самой матроной.

– Как идет борьба с англичанами? – злорадным шепотом осведомилась миссис Монаган.

– Первый класс, – уверил ее Конуэй. – Эти англичане будут у нас кровью плакать.

– Вы, мальчики, молодцы. – Пожилая дама проводила Конуэя взглядом и с заговорщицким видом спросила: – Нужна ли вам помощь?

Репортер обернулся:

– Большое спасибо. Думаю, мы обойдемся. У нас есть собственный план.

Миссис Монаган хихикнула.

– Я предлагаю вам не свою помощь. Вряд ли такая старуха смогла бы вам чем-то помочь. Но у меня есть кое-какие связи. Если хотите, сведу вас с ребятами.

Конуэй судорожно сглотнул. Он отлично понял, что за «ребята» имеются в виду. Ирландская республиканская армия. Националисты, с нетерпением ожидающие, чтобы в Ирландии высадились немецкие войска, и тогда можно будет обрушиться на ненавистных англичан, расправиться с ними и вернуть себе Ольстер. Нет, Конуэй не нуждался в помощи Ирландской республиканской армии. Пусть лучше «ребята» вовсе не подозревают о его существовании.

– У меня к вам большая просьба, – тихо сказал он. – О нас – никому ни слова. Очень важно для нашего общего дела, чтобы секретность соблюдалась строжайшим образом. Сами знаете, какие у людей длинные языки.

– Ребята не из болтливых, – настаивала старушка.

– Даже если выпьют пару кружек пива? – съехидничал Конуэй.

– Нет, они умеют держать язык за зубами. Но если вы не хотите...

– Нет, мы не хотим. Ни в коем случае. Это задание для двоих, даже, я бы сказал, главным образом для одного. – Он поколебался и добавил: – Прошу вас, верьте мне.

– Хорошо. Как же мне вам не верить – ведь вас прислал мой брат.

На верхней ступени лестницы уже томился Раш. Поднявшись к нему, Конуэй громко сказал:

– Рапорт готов.

Раш молча затащил его к себе в комнату, закрыл дверь и спросил:

– Ну?

Конуэй бросил чемоданчик на постель, небрежно щелкнул замками, развернул обертку и показал:

– Любуйтесь сами.

Раш с холодным удовлетворением осмотрел пачку пятифунтовых банкнот, пощупал их, насладился характерным хрустом. Потом взглянул на Конуэя:

– Это было просто?

– Проще не бывает. Парень перепугался до смерти. Даже доказательств не потребовал.

– Это странно, – удивился Раш. – На его месте я бы непременно...

– Вы – другое дело. У вас железные нервы. А у него – нет. Думаю, он помчался в банк еще до того, как тот открылся.

– Что, вот так взял и выкинул десять тысяч фунтов стерлингов из окошка поезда? – все не мог успокоиться Раш.

– Именно.

– После одного-единственного телефонного звонка?!

– Если быть точным, после нескольких телефонных звонков. Вот что значит нечистая совесть.

– Хотел бы я знать, что такое нечистая совесть, – в кои-то веки проявил чувство юмора Раш.

Деньги были пересчитаны, разложены по пачкам. Затем Конуэй поместил их в депозитный сейф одного из дублинских банков.

Пришла пора приступать к следующей стадии операции.

Раш все еще сомневался, следует ли за одну поездку связываться сразу с двумя кандидатами, но Конуэй не отставал от него:

– Я же говорю, не было никаких проблем. Я сам за все отвечаю. Одна мысль о том, что можно попасть под суд за сотрудничество с фашистами, делает человека мягким как воск. Ведь за такое запросто можно угодить на виселицу, а люди, с которыми мы имеем дело, – персоны влиятельные, с положением.

– Вы чересчур самоуверенны, – не сдавался немец.

Спор возник из-за того, что две сравнительно небольшие, но очень удобные для обработки жертвы жили близко друг от друга – в Ковентри и Лестере. Конуэй считал, что представляется отличный случай убить двух зайцев одним ударом.

– Это оживленные, многолюдные города, где легко затеряться, – говорил он. – Меня никто там не заметит, никто не обратит на меня внимания.

– Война на два фронта – дело гиблое, – упорствовал Раш. – Вспомните Наполеона. Посмотрите на Гитлера.

– Господи, да я не Россию собираюсь завоевывать. Мне всего-то и нужно – позвонить двум людям, которые сразу окоченеют от страха. Договориться, встретиться, получить деньги – вот и все дела.

– Ненужный риск.

– Я знаю, вы просто боитесь, что я не вернусь с деньгами.

– И это тоже. Но кроме того, деньги еще нужно получить. Когда внимание и концентрация разделены на две цели, легко совершить ошибку.

– Вам-то не нужно мотаться взад-вперед по Ирландскому морю! – возмутился Конуэй.

Компромисса в этом вопросе достичь было невозможно, и оба знали: одному из двоих придется уступить. Раш и так был недоволен тем, что пришлось показать Конуэю весь список. Увы, избежать этого было невозможно – лишь ирландец мог квалифицированно отобрать наиболее выгодные жертвы. К тому же Раш недостаточно хорошо знал географию Англии, не говоря уж об особенностях английской жизни, состоянии британской промышленности и правилах общественного поведения. Конуэй был уверен, что превосходно выбрал две близко расположенные мишени, и не собирался отказываться от своей затеи.

– Мы же договорились, что операция будет недолгой. Времени терять нельзя – что-нибудь обязательно случится, – убеждал он партнера. – Надо нанести ряд молниеносных ударов, и дело с концом.

Всю вторую половину дня Конуэй провел в дублинской центральной библиотеке. Британия и Ирландия – разные страны, но издательская индустрия у них по сути дела общая, поэтому все британские справочники в Дублине достать нетрудно. Конуэй хорошо поработал: проверил все, что можно, выписал необходимые данные. Записи требовались главным образом для Раша, отличавшегося исключительной недоверчивостью.

Глубокой ночью немец, наконец, уступил – главным образом из-за того, что чувствовал себя психологически уязвимым. Ведь действовать предстояло Конуэю; рисковал тоже Конуэй; местность и детали операции тоже выбирал Конуэй. Кроме того, Раш имел возможность убедиться в том, что репортер – малый не промах. У немца не было морального права диктовать ему свои условия. Раш впервые оказался в подобной ситуации, запертым в тылу, и это состояние ему совсем не нравилось. Он чувствовал себя не в свой тарелке, что и определило исход спора.

Следующим вечером Конуэй отправился в путь, получив от Раша не только пожелания удачи, но и полное согласие на свой план. Сестра Доннели выразила надежду, что Конуэй задаст англичанам хорошую трепку. Как и многие ирландские женщины, она отличалась поистине неистовой англофобией. Конуэй же относился к британцам совершенно равнодушно. За исключением двоих, представлявших для него в нынешних условиях особый интерес. Репортер размышлял о них примерно так же, как лисица о курице или покупатель о шикарном автомобиле.

Он снова отправился в Белфаст, где пришлось дожидаться парохода. В порту Конуэй испытал нечто похожее на укол совести: он увидел киноафишу фильма Альфреда Хичкока «Шантаж». Афиша взирала на Конуэя с укоризной. Именно так называлось некрасивое дело, которому всецело отдался репортер. Посмотрев на неприятное слово, Конуэй сглотнул и задумался. До сей минуты план казался ему просто замечательным – остроумный, хоть и немного рискованный способ быстро разбогатеть. Это ведь и преступлением фактически не является, особенно если учесть, что жертвы – нет, не «жертвы», а «цели», поправил он себя, – особенно если учесть, что цели сочувствуют фашистам. И все же на душе стало как-то нехорошо, Конуэю пришлось дискутировать с самим собой. Ведь эти люди все равно что предатели! Вот именно, предатели! Мысленно обрушившись на них с гневными обвинениями, Конуэй почувствовал себя немного лучше. Избавиться от угрызений совести удалось. Качаясь по волнам Ирландского моря, он уже не думал о неприятной афише.

* * *

В качестве пункта стратегического командования Конуэй выбрал Лестер, но не потому, что так уж хорошо знал этот город. Ирландец бывал здесь только однажды, много лет назад, и запомнил лишь общее впечатление чистоты и аккуратности. Лестер процветал, его население имело репутацию некоторой замкнутости – местные жители гордились тем, что не суют нос в чужие дела. А это означало, что приезжему можно было не опасаться нескромных взглядов и расспросов.

С автовокзала Конуэй позвонил в гостиницу Ассоциации молодых христиан, спросил, где можно остановиться подешевле, и выяснил, что дешевле всего снять комнату в районе Эвингтон. В первом же доме, где на стене висела табличка «сдаются комнаты», Конуэй получил от ворот поворот. Хозяйка сразу же спросила, какой он национальности, а узнав, что посетитель – ирландец, без лишних разговоров захлопнула дверь у него перед носом. Побагровев от ярости, репортер подумал, что отлично понимает отношение миссис Монаган к англичанам.

Правда, следующая попытка оказалась куда более успешной. Комната была чистенькой, хозяйка – приятной и домовитой. Когда Конуэй заявил, что он ирландец, хозяйка с улыбкой ответила:

– Хоть папуас. Главное – платите вовремя и отдайте мне ваши продовольственные карточки. И еще одно условие – не кладите ноги на стол.

У дома было еще одно преимущество – рядом на улице находился телефон-автомат.

* * *

Компания «Хэллидей инжиниринг» была гораздо больше, чем «Братья Ульятт». Принадлежала фирма мистеру Гарри Хэллидею, который специализировался на изготовлении всевозможных деталей и узлов для предприятий самых различных отраслей промышленности. В частности, компания производила запалы для бомб и мин, снаряжение для танков, элементы обшивки для самолетов и так далее. Если бы мистеру Хэллидею показали кусок проволоки, он сразу же ответил бы, сколько стоит метр, тысяча метров, миллион метров, как быстро и где именно этот продукт можно изготовить и получить. Гарри Хэллидей был практиком, отличным специалистом в области производства. Он был предан своему инженерному делу не меньше, чем Ульятт – текстильному, но на этом сходство между двумя джентльменами заканчивалось. Впрочем, нет, было у них и еще одно общее качество: в свое время оба с одинаковым восхищением относились к политике Адольфа Гитлера и национал-социалистической партии. На Ульятта больше всего подействовала экономическая эффективность немцев, Хэллидей же встал на путь прогерманских симпатий несколько иначе. Как и Освальд Мосли, лидер британских фашистов, Хэллидей учился когда-то в колледже Вайкхэм. Именно там он был очарован зажигательными речами Мосли и в дальнейшей жизни слепо копировал все политические маневры своего кумира.

Когда Освальд Мосли стал членом парламента от консервативной партии (ему тогда было всего двадцать два года), Хэллидей тоже сделался консерватором. Затем Мосли перешел в независимую партию, и политические взгляды Хэллидея сразу переменились. Без малейших колебаний последовал он за своим духовным вождем в лейбористскую партию и так же стремительно перешел впоследствии к фашизму. При этом надо сказать, что Мосли и не подозревал о существовании столь ревностного приверженца. После колледжа Хэллидей обожал своего кумира на расстоянии, не встречаясь с ним. Дело в том, что у предпринимателя совершенно не было времени на какую-либо конкретную политическую деятельность – он все время что-то производил: то дверные ручки, то сливные бачки, то еще что-нибудь. Но политические убеждения у него тем не менее были, и в них Хэллидей ориентировался только на Мосли. Формально он так и не вступил ни в одну политическую партию, да и спорить со знакомыми на политические темы у него тоже времени не было.

Именно у Мосли Хэллидей научился яростному антисемитизму. Инженер с восторгом читал газетные статьи, в которых описывалось, как британские фашисты устраивают демонстрации и погромы в лондонском Ист-Энде. Хэллидей взял себе за правило не иметь с евреями никаких дел, не принимать их на работу – об этом было известно всем вокруг. При этом надо отметить, что вообще-то Хэллидей считался человеком порядочным и даже образованным. К своим служащим он относился хорошо, но за антисемитизм был подвергнут критике со стороны профсоюза.

Как-то раз его навестил немецкий путешественник, тоже предприниматель. Состоялась беседа, в результате которой политические взгляды Хэллидея приняли некое вполне конкретное направление. В скором времени Хэллидей начал отправлять одному из своих новых знакомых, живших в Лондоне, списки евреев, занимавших в Лестере сколько-нибудь заметное положение. Всех этих людей Хэллидей знал лично, некоторые ему даже нравились, но принцип есть принцип, и списки все время пополнялись. Хэллидей выглядел человеком воспитанным, с приятной наружностью, но с психикой у него, очевидно, не все было в порядке. В тридцать восьмом, году, на одном дипломатическом банкете в Лондоне, светловолосый фригидного вида дипломат сказал ему достопамятные слова:

– Подождите, вот доберемся до Англии, и вы увидите, как мы поступим с этой публикой. Наступит ваш час, не беспокойтесь.

Хэллидей молился, чтобы этот час наступил.

Дальнейшее развитие событий известно. Долгожданный час так и не наступил, а по законам военного времени Хэллидею пришлось брать на работу всех, кого присылало бюро по трудоустройству, в том числе и – о ужас! – евреев, сбежавших от Гитлера. Если бы не определенная гибкость характера, Хэллидей не вынес бы такого кошмарного испытания, но он умел приспосабливаться. Его душевное устройство было как бы двуединым: когда одна половина спала, вторая оживала и действовала. Антисемитизм для Хэллидея был источником личного, извращенного удовольствия, но когда дело касалось чертежей, металлообработки, составления производственных планов, все личное отходило на задний план, забывалось. Все военные годы Хэллидей работал на износ, вечером валился в постель совершенно вымотанным. Антисемитизм переместился куда-то в глубины сознания, и там болезнетворный процесс продолжался, и у Хэллидея не осталось времени для увлечений, он стал необычайно занятым человеком. Иногда, перед тем как уснуть, Хэллидей твердо обещал себе, что как-нибудь непременно выделит время и поразмышляет всласть о расправе над ненавистными евреями, но минуту спустя предприниматель уже крепко спал.