Убийство в музее восковых фигур

Когда я в следующий раз открыл глаза, то понял, что какое-то время был без сознания; потом я узнал, что это продолжалось менее десяти минут. Лицо мое ощущало приятный холодок, свежесть, никакой липкости, но глазные яблоки болели от света, а на лоб давила какая-то груда камней. Подняв руку, я нащупал бинты.

Я полулежал на шезлонге, в ногах у меня тихо сидела Мари Августин, она вертела в руках пистолет и смотрела на меня. Каким-то непонятным образом погоня — по крайней мере, на время — отстала. Я лежал тихо, пока мои глаза привыкали к свету, и разглядывал ее. То же самое удлиненное лицо, те же карие глаза и черные волосы, — но теперь она была едва ли не красавицей. Я вспомнил, как представлял накануне вечером в музее восковых фигур, что, если убрать будку кассы и набитые конским волосом диваны, девушка сразу приобрела бы строгую грацию и горделивую осанку… Волосы ее были разделены прямым пробором, стянуты сзади в пучок и глянцевито отсвечивали на свету; плечи… плечи были цвета старой слоновой кости. Я понял, что смотрю в ее переменчивые, лучистые глаза, в которых больше не было настороженности и злости…

— Почему вы это сделали? — спросил я. Она вздрогнула. Снова ощущение тайного контакта. Потом она поджала губы и скучным голосом ответила:

— Нужно наложить швы. Я заклеила рану пластырем и забинтовала.

— Почему вы это сделали?

Ее палец, лежащий на спусковом крючке пистолета, напрягся.

— Пока я пошла вам навстречу и сказала им, что вас здесь нет. Это… мой кабинет, и мне поверили. Хочу напомнить вам, впрочем, что вас еще ищут и вы полностью в моей власти. Одно мое слово… — В глазах ее опять появилась злость. — Я сказала, что вы мне понравились. Но если я обнаружу, что вы пришли сюда, чтобы повредить этому заведению или погубить его… — Она остановилась. Видно было, что она обладает безмерным терпением, — Значит, так, сударь. Если вы сможете доказать, что находитесь здесь на законных основаниях, я с удовольствием поверю вам. Если нет, я в любой момент могу нажать кнопку и вызвать охрану. Тем временем…

Я попытался сесть, но почувствовал, что голова у меня раскалывается от боли, и снова прилег. Мы находились в большой комнате, комнате женщины; она была украшена черным с золотом японским лаком, на который отбрасывали приглушенный свет бронзовые лампы. Черные бархатные портьеры на окнах были задвинуты, воздух пропитан густым запахом глицинии. Проследив за моим взглядом, она сказала:

— Мы в моей личной комнате, смежной с кабинетом. Сюда никто не войдет, если я не позову. Итак?…

— Ваша обычная манера говорить, мадемуазель Августин, — произнес я дружелюбно, — совсем не вяжется с вашей новой ролью. И в этой новой роли вы прекрасны.

Она хрипло отозвалась:

— Только не думайте, что такой грубой лестью… — Позвольте заверить вас, что мне и в голову ничего подобного не приходило. Если бы я пожелал завоевать ваше расположение, мне следовало бы оскорбить вас — тогда бы я понравился вам больше. Разве не так? Напротив, это вы у меня в руках!

Я спокойно посмотрел на нее, стараясь казаться безразличным. Она заметила, что я хлопаю по карманам в поисках сигарет, и коротким кивком указала на лакированную коробочку на табурете сбоку от меня.

— Объясните, что вы имеете в виду.

— Я могу спасти вас от банкротства. Вам бы этого хотелось больше всего на свете, разве не так?

Она угрожающе сверкнула глазами:

— Осторожней!

— Разве я ошибаюсь? — спросил я, притворяясь удивленным.

— Почему вы… почему все… считают, что я думаю только… — Она взяла себя в руки, едва не взорвавшись, и спокойно продолжала: — Вы раскрыли мою тайну, сударь. Вы видите меня такой, какой я всегда хотела быть. Но, пожалуйста, не увиливайте. Что вы имели в виду?

Я не спеша закурил.

— Во-первых, мадемуазель, давайте примем за аксиому одну вещь. Будем исходить из того, что не так давно вы владели только частью Клуба Цветных масок, а теперь приобрели его целиком.

— Почему мы должны исходить из этого?

— Мадемуазель, прошу вас! Это совершенно законно, вы же знаете… Меня осенило благодаря шишке, которую я получил после того, как услышал кое-что от господина Галана. Да еще этот счет в банке на миллион франков… Вряд ли столько заработаешь, будучи простой… как бы это сказать… привратницей!

Это был выстрел наугад, мысль о миллионе только что пришла мне в голову. Но я вдруг понял, что это так и есть и что надо было быть слепцом, чтобы не понять всего этого раньше. Миллион франков, я должен был об этом догадаться, не накопишь только благодаря предоставлению второго входа…

— И вот… я полагаю, что смогу представить вам доказательства того, что Галан намеревается предать вас. Если мне это удастся, вы меня выведете отсюда?

— Ага! Значит, вы все-таки зависите от меня! — воскликнула она удовлетворенно.

Я кивнул. Она посмотрела на револьвер и вдруг порывисто швырнула его на пол. Потом подошла и села рядом со мной, испытующе глядя мне в глаза. Наверное, она прочитала в них, что на меня действует ее близость, что я понял выражение ее губ и глаз, которое не имело ничего общего с банкротством. Да, она почувствовала мою симпатию, и я бы не сказал, что это ей не понравилось. Улетучилась вся ее ершистость. У нее чуть заметно участилось дыхание, из-под полуприкрытых век поблескивали глаза… Я продолжал как ни в чем не бывало курить.

— Зачем вы здесь?

— Чтобы получить улики по делу об убийстве. Вот и все.

— И… вы их получили?

— Да.

— Надеюсь, вы установили в таком случае, что ко мне это не имеет отношения?

— Это не имеет ни малейшего отношения ни к вам, мадемуазель Августин, ни к вашему клубу.

Она сжала кулаки.

— Клуб! Клуб! Это все, что вы можете сказать? Думаете, у меня только деньги на уме? Послушайте! Вы знаете, почему это место было мечтой моей жизни?

Жесткая линия ее рта немного разгладилась, она медленно облокотилась на подушки и, глядя мимо моего плеча, напряженным голосом заговорила:

— На свете есть только одна совершенная радость — вести двойную жизнь: рабочей лошади и принцессы. Противопоставлять и сравнивать их каждый день. Я это делаю. Каждый день новый сон. Днем я сижу в своей кассе, надеваю бумажные чулки, сражаюсь с мясником, считаю каждое су. Я ору на детей на улице, сую билеты в грязные лапы, готовлю капусту на дровяной плите, чиню папины рубашки. Все это я делаю с охотой, с удовольствием мою полы… — Мадемуазель Августин передернула плечами. — Зато по ночам я могу в тысячу раз полнее прочувствовать удовольствие от всего этого. Представьте себе! Прошел день. Я закрываю музей, отправляю папу в постель… и прихожу сюда. Каждый раз это как «Тысяча и одна ночь» наяву!

Голос ее был низким, с хрипотцой. Она скрестила руки на груди и крепко их сжала; дышала она глубоко, будто под наркозом. Казалось, она наслаждается чудесными ароматами, гладкостью атласа, из которого было сшито ее платье, всем кричащим богатством этой комнаты; ее темно-вишневая домашняя туфля медленно поглаживала толстый ковер. Мари Августин сидела запрокинув голову назад, поблескивая глазами под тяжелыми веками…

Я раздавил сигарету и приподнялся, и от моего движения видение вдруг исчезло. На губах у девушки заиграла кривая улыбка.

— Но я долго играю своими чувствами, — сказала она, — прежде чем подавляю их. Ложитесь. Кладите голову вот сюда.

Я бесшумно поаплодировал ей и покорился. Теперь мы снова говорили только глазами. Потом я все же заметил:

— У вас тут очень живописно. Эти охранники с ножами с ног сбились, разыскивая меня…

— Теперь, когда мы начали понимать друг друга, расскажите мне, наконец, что вы имели в виду, когда пообещали спасти меня?

— О, я с огромным удовольствием сделаю гадость этому проклятому поборнику благоразумия… В общем, я собиралось рассказать вам все, что услышал этой ночью.

— Разумно ли это?

— Нет. Если у вас на совести одно из этих убийств…

Она тряхнула меня за плечо:

— Клянусь вам, что все, что я знаю об обоих убийствах, я знаю только из газет! И если бы вы не рассказали мне вчера вечером, что они связаны между собой, мне бы это и в голову не пришло.

— И все же, дорогая, вчера ночью вы солгали. Вы сказали, что видели, как Одетта Дюшен вышла из музея.

— Это из-за отца. Но это все! Ваш друг господин Бенколин знает столько же… Говорю вам, я просто подумала, что она вышла через другую дверь на бульвар.

Я выпустил в потолок несколько колец дыма. Загнав эту молодую даму в угол, можно было бы подержать ее там. Я сказал:

— Но, будучи хозяйкой этого заведения, вы не могли не знать, что она не член клуба. Как вы в таком случае объяснили себе тот факт, что она вышла через другую дверь?

— Со временем, — в раздумье проговорила она, разглядывая меня, — вы научитесь допрашивать почти так же хорошо, как господин Бенколин. Правда, это будет не скоро… Но послушайте. Бывают исключения. Иногда, с разрешения Галана, в клубе бывают посторонние. Я могу неопровержимо доказать, что весь день просидела в кассе. Я ничего не знаю! Вы мне верите?

Я поставил на карту все. Я рассказал ей то, что слышал ночью. Ведь если она поверит в намерение Галана погубить клуб, у меня появится самый мощный союзник!

— Таким образом, — закончил я свой рассказ, — если в конторе есть сейф и вам известен шифр, вы можете просто открыть его и убедиться, были ли заготовлены эти письма в газеты.

Пока я говорил, она сидела тихо, но теперь ее лицо стало таким же жестким, каким было накануне вечером. Теперь это была опасная женщина.

— Подождите здесь, — бросила она мне.

Мари вышла через дверь в дальнем конце комнаты и заперла ее за собой. Я снова откинулся на подушки. Ну дела! Тут все перевернулось вверх тормашками. Апаши рыщут по клубу, разыскивая меня, а я удобно устроился в самом сердце их логова, подложив под себя подушки, с сигаретами под рукой. Ситуация складывалась почти отлично. Я был от души благодарен Галану за рассказ о его прощальной шутке. Если Мари Августин в самом деле найдет в сейфе доказательства, тогда, надеялся я, она расскажет мне все, что ей известно об этих убийствах.

Не прошло и пяти минут, как она вернулась. Со стуком захлопнув дверь, она привалилась к ней; от гнева у нее потемнели глаза, в руках она держала бумаги. Словно приняв неожиданное решение, она подошла к одной из жаровен кованого золота, в которых курились благовония, вынула оттуда ароматную палочку и бросила бумаги внутрь. Потом чиркнула спичкой.

В золотом сосуде вспыхнули языки пламени. На фоне черно-золотого антуража, украшенного иероглифами и изображениями аистов, она была похожа на жрицу. Только после того, как потухли последние огоньки, она выпрямилась и отвела глаза от жаровни.

— Я готова отправиться к господину Бенколину и поклясться, что видела, как мой друг Галан зарезал эту мадемуазель Дюшен.

— А вы видели?

— Нет, — произнесла она мстительно и медленно отошла от жаровни — суровая жрица, напрягшаяся каждым мускулом своего тела. — Но, — добавила она, — гарантирую, что очень хорошо все опишу.

— Не уверен, понадобится ли это. И что значит это внезапное пренебрежение предосторожностями? Вы ведь говорили, что ваш отец будет…

— Больше не будет. Он все знает.

Я опустил ноги на пол, сел и посмотрел на нее. Комната передо мной еще кружилась, за глазными яблоками стучали маленькие молоточки, а голова, казалось, начала подниматься по длинной спирали к потолку.

— Он знает, — повторила она. — Я больше не скрываю. Обо мне могут писать в газетах, как о ком угодно другом. И я думаю, что получу от этого удовольствие.

— Кто сказал ему?

— Думаю, он уже какое-то время подозревал. Но он у меня, — она презрительно сжала указательный и большой пальцы, — вот здесь. Кроме того, я намерена засадить Галана за решетку, чего бы мне это ни стоило.

В ее голосе клокотала такая ярость, что я подумал, а не было ли между ними чего-нибудь. Но промолчал, и она продолжала:

— Потом я покончу с карьерой прислуги за все. Я буду путешествовать. У меня будут драгоценности, комнаты в отелях с видом на море, и джентльмены не хуже вас будут делать мне комплименты. И будет еще один, совсем такой, как вы, чьей госпожой я стану… Но сначала, — добавила она, — я рассчитаюсь с Галаном.

— Вы хотите сказать, — заметил я, — что поможете полиции всем, что знаете?

— Да. Я поклянусь, что видела, как Галан…

— А я говорю вам еще раз, что в ложных показаниях не будет необходимости! При наличии показаний мадемуазель Прево и моих ему не отвертеться. Вы больше поможете нам, — настаивал я, стараясь удержать ее взгляд, — сказав правду.

— О чем?

— Рассказав то, что вы знаете наверняка. Бенколин убежден, что вы видели убийцу Клодин Мартель.

Она широко открыла глаза:

— Значит, вы все еще не верите мне?! Я повторяю…

— О, вы могли не знать, что это убийца! Но Бенколин считает, что убийца вошел в музей вчера вечером, перед тем как ваш отец запер дверь, и прятался в галерее. Больше того, он уверен, что убийца был членом клуба, которого вы знаете. Сказать вам, как вы можете больше всего помочь нам? Просто расскажите, кто из членов клуба вошел вчера в клуб этим путем.

Она смотрела на меня непонимающим взглядом, высоко подняв брови. Потом расхохоталась, села и потрясла меня за плечо.

— Вы хотите сказать, — воскликнула она, — что великий Бенколин — сама непогрешимость, великий властелин логики — так легко дал себя одурачить?! Потрясающе! Этого не может быть!

— Перестаньте смеяться! Что значит «одурачить»?

Я повернул ее лицом к себе. Все еще тяжелым, с издевкой взглядом она оглядела мое лицо.

— А то! Если убийцей был член клуба, то вошел он не через музей. Я видела всех, кто входил на протяжении всего дня, и, мои дорогой мальчик, среди них не было членов клуба. Боже, какое у вас смешное лицо! Вы думали, что он всегда прав? Ну, я бы могла сказать вам все это уже давно.

Я почти не слышал, как она смеялась. Целое здание теории, со всеми его шпилями, башнями и башенками, держалось на этой посылке, теперь же вдруг из него с грохотом посыпались камни. В мгновение ока, если только все это было правдой, здание превратилось в руины.

— Послушайте, — сказала она, высвобождая плечо. — Из меня вышел бы детектив получше любого из вас. И могу вам сказать…

— Подождите! Ведь убийца никак не мог прийти иначе, чем через музей! Расположение дверей…

Она опять расхохоталась:

— Мой дорогой мальчик! Я не говорю, что убийца не прошел этим путем. Я согласна с вами, он прошел через музей. Но вы ошибаетесь, подозревая члена клуба! А теперь я могу сказать вам две вещи…

— Ну?!

Она приложила руку к губам, глубоко вздохнула. От торжества у нее зарделось лицо, она полуприкрыла глаза.

— А именно то, что не смогла раскопать вся парижская полиция, вместе взятая, — проговорила Мари Августин. — Первое: я знаю, где спрятано оружие.

— Что?!

— И второе, — невозмутимо продолжала она, — я знаю почти наверняка, что преступление совершено женщиной.

Глава 16

Это было уже слишком. Я чувствовал себя как Алиса в Стране Чудес, когда у нее на глазах растворилось целое судебное заседание, обрушившись дождем игральных карт. В бессмыслице вдруг обнаружился смысл, а смысл оказался бессмыслицей.

— Да ну? — после долгой паузы растерянно сказал я. — Да что вы?

— Вас это удивляет? — поинтересовалась она очень вежливо.

— Черт вас побери! Вы шутите?!

— Ничуть, — заверила она меня, приглаживая волосы. — После этих дешевых детективных трюков вчера ночью, простите меня, я просто не могла ему этого рассказать. Однако я это удовольствие припасу себе на будущее…

— Ладно, — безнадежно махнул я рукой. — Значит, вы говорите, что нашли кинжал?

— Да, я знаю, где он. Я его не трогала. Скажите мне… между прочим, как вас зовут? — прервала она себя.

— Моя фамилия Марль. Так что вы говорите?

— Скажите, разве полиция не обыскала каждый дюйм в музее, в проходе и вообще всюду, так и не найдя ничего?

— Да, да, продолжайте! Ваше торжество восхитительно, конечно, но…

— Но они ничего не нашли, господин Марль, потому что пренебрегли древним правилом. Нож все время был у них перед глазами, оттого-то они его и не видели! А вы сами спускались в Галерею ужасов?

— Да. Как раз перед тем, как обнаружил тело.

— Вы не обратили внимания на мастерски выполненную сценку у основания лестницы? Я имею в виду убийство Марата. Марат лежит, наполовину высунувшись из ванной, в груди у него кинжал, из раны струится кровь… Так вот, мой дорогой мальчик, часть этой крови была настоящей.

— Вы хотите сказать…

— Я хочу сказать, — спокойно сказала она, — что убийца спустилась в галерею и вынула кинжал из восковой груди Марата. Когда папа делал эту фигуру, он достал самый длинный, самый острый, самый смертоносный кинжал, какой только сумел найти; воск не затупил острие, уберег от грязи и пыли, и его нетрудно вытащить. Когда убийца закончила свое дело, она воткнула кинжал на место, в грудь Марата. Вчера вечером полиция смотрела на него, сотни людей смотрели на него сегодня, но никто его не заметил.

Я снова видел эту жуткую сцену в подвале, как видел ее накануне вечером, когда обратил внимание на ее ужасающее правдоподобие. А затем я вспомнил другую вещь — и чертыхнулся от досады на собственную глупость. Именно там — там, перед Маратом — я слышал, как что-то капало! Потом я приписал этот звук фигуре сатира, где находилось тело, но, если бы у меня была хоть крупица разума, я должен был бы сообразить, что невозможно услышать такой тихий звук на таком расстоянии. Звук все время доносился от группы Марата…

— Ладно, — сказал я, — но вы-то как это заметили?

— Ах! Я снова под подозрением?… Передайте-ка мне сигарету, пожалуйста!… Ну как же я могла не заметить! Господин Марль, я всю жизнь провела в этом музее. Я знаю его как свои пять пальцев…

— Да?

— Когда я осматривала сегодня утром группу Марата, я заметила несколько незначительных изменений. Письменный стол Марата был сдвинут на полдюйма влево. Кто-то задел юбку Шарлотты Корде, расправив складку. Главное же — кинжал не был погружен по рукоятку в восковую грудь Марата, и несколько пятен крови рядом с ванной не были нарисованными.

— Вы трогали нож?

Она насмешливо подняла бровь:

— О нет! Я ждала, чтобы полиция обнаружила это. Я была уверена, что ждать мне придется долго…

— Там повсюду могут быть отпечатки пальцев…

— Возможно, — безразлично ответила она, затем подождала, пока я дам ей прикурить сигарету, которую она взяла из лакированной коробки, и продолжила:

— Вообще, меня не особенно интересует убийство мадемуазель Мартель. Но я не думала, что вы проглядите улики, указывающие на то, что убийцей наверняка была женщина, причем женщина, не имеющая доступа в клуб.

— Почему?

— Убийце нужно было что-то, что Клодин Мартель носила на золотой цепочке на шее. — Она пронзительно взглянула на меня. — Вы не поняли?…

— Мы уже пришли к заключению, что это должен был быть серебряный ключ.

— Я тоже так подумала, — кивнула она. — Счастлива, что мне в голову пришла та же самая мысль, что и великому Бенколину. Хорошо! Ну, мой дорогой мальчик, а зачем же убийце понадобился ключ, если не для того, чтобы попасть в клуб? Вы-то сами как попали сюда сегодня?

— Взял ключ у члена клуба.

— Разумеется. Вы взяли «мужской» ключ, и он был тщательно осмотрен и проверен у дверей. Ну а как бы убийца смог воспользоваться ключом мадемуазель Мартель, если бы был мужчиной? Я начинаю думать, что он просто глуп, этот ваш Бенколин!… Ключ взяла женщина. Женщина, которая, наверное, хотя бы немного походила на мадемуазель Мартель, если сумела войти в клуб.

Мари Августин откинулась назад, вытянув руки над головой.

— Ну хорошо, — улыбнулся я. — Тогда, может быть, вы назовете причину, по которой убийца хотел проникнуть в клуб?…

— Боюсь, вы слишком многого от меня хотите.

— А нельзя ли выяснить, проходила ли вчера вечером женщина, предъявившая ключ мадемуазель Мартель, через охрану?

Она язвительно заметила:

— Не думаю, чтобы вам хотелось выйти и самому спросить у них, не так ли?

— Но вы могли бы…

— Послушайте, мой дорогой мальчик… — Она с силой выдохнула дым. — Мне нет дела до того, кто убил Клодин Мартель. Я не сделаю не единого шага, чтобы помочь вам это выяснить, потому что, насколько я поняла из вашего рассказа, убийцей наверняка не мог быть Галан. А я хочу только одного — уничтожить его, вы это понимаете?

— Эти вещи связаны.

Она прищурила глаза:

— Как это?

— Ведь он не сообщил о факте преступления, так ведь? Ни он, ни эта Прево, его подружка. Они оба виновны в укрывательстве. А она готова выступить свидетелем обвинения.

Некоторое время она молча курила, потом кивнула:

— Хорошо. Идет. Ну, так какой у нас план кампании?

— Первым делом — можете ли вы вывести меня отсюда?

Она пожала плечами:

— Так или иначе, надо что-то делать. Очень скоро они закончат осматривать другие помещения, и тогда… — Проведя пальцем по горлу, она взглянула на меня. — Я могла бы, конечно, позвать моих слуг, собрать вокруг гостей и на виду у всех вывести вас из клуба. Пусть Галан только попробует помешать. Ему же будет хуже…

Она, снова прищурившись, задумчиво уставилась на меня. Я покачал головой:

— Не пойдет. Это будет предупреждение Галану. Он может не принять бой, а просто-напросто удрать, не дожидаясь приезда полиции.

— Милый мальчик! — шепнула она. — Вы нравитесь мне все больше и больше. Тогда хватит ли у вас выдержки попробовать выйти через парадную дверь переодетым? Я пойду с вами. Сделаем вид, что вы мой… любовник.

— С удовольствием, — сказал я, — хотя бы сделаю вид.

Она проигнорировала мою реплику, только поджала губы.

— Это будет опасно. Если вас поймают…

Мною снова овладело безрассудное желание пожонглировать динамитными шашками.

— Поверьте мне, мадемуазель, — сказал я искренне, — сегодня я получил такое удовольствие, какого не испытывал уже лет пять или шесть. Такое приключение должно иметь достойный финал… У вас есть что-нибудь выпить?

— Вы хорошо подумали?… Ну что ж! Вам придется бросить свои пальто и шляпу здесь, я достану вам другие. Вы должны снять бинты и натянуть шляпу на пластырь; я думаю, рана кровоточить не будет. У вас не рубашка, а настоящие лохмотья, прикройте ее хорошенько… Маска у вас есть?

— Потерял где-то. Наверное, во дворе.

— Я принесу вам другую, она прикроет все ваше лицо. И вот еще что. Они, конечно, поставили у дверей усиленную охрану и наверняка спрашивают у каждого выходящего ключ. Я достану вам другой. Придется немного подождать. А пока — коньяк в шкафчике у туалетного столика.

Она быстро вышла, но на этот раз не заперла за собой дверь. Я встал. Боль родилась в затылке и одуряющими волнами нахлынула на глаза; в ногах все еще не было твердости. Но возбуждение всей этой ночи поддержало меня. Я прислонился к краю шезлонга и стоял так, пока пол не перестал ходить подо мной ходуном и комната не остановила своего бешеного вращения. Тогда я неуверенным шагом дошел до шкафчика, который она показала.

Это оказался коньяк «Наполеон» 1811 года в корзинке серебряной филиграни. Вспомнив, как накануне ночью мы пили бренди под недовольным взглядом хозяйки, я подумал, что вся эта игра безумно смешна. Хватанув хорошую порцию коньяка, я почувствовал, как тепло разливается по жилам. Уже лучше. Я налил себе еще — и вдруг увидел свое отражение в зеркале над туалетным столиком… Боже! Настоящий призрак! Будто после недельного загула, бледный как смерть, на голове повязка, рубашка разорвана и вся в кровавых пятнах… Этот мерзавец располосовал мне ножом рукав пиджака от плеча до локтя. Еще бы пару дюймов в сторону… Я чокнулся со своим отражением и залпом выпил все, что было в стакане. Ого! Отражение в зеркале несколько смазалось. В таком состоянии коньяк действует непредсказуемо.

Совершенно непроизвольно я сделал какое-то неуклюжее танцевальное па и неожиданно для себя расхохотался. Золоченые аисты и павлины на стенных панелях стали поглядывать на меня уже дружелюбнее. Я заметил, как вьется дымок благовоний над бронзовыми сосудами, и почувствовал, что духота становится невыносимой.

Вскоре вернулась Мари Августин. Она принесла мягкую черную шляпу огромного размера, которую, наверное, стащила у какого-нибудь гостя, и длинный плащ. Когда все приготовления были закончены, мы встали перед зеркалом; оставалось только надеть маски. Она выключила весь свет, кроме нарядной серебряной лампы в виде пагоды, стоявшей на туалетном столике…

В полутьме сразу стала заметна тишина этой комнаты. Я с трудом улавливал чуть слышное наигрывание оркестра где-то за стенами. Она повернула ко мне лицо, при свете серебряной лампы оно было цвета старой слоновой кости. Брови ее поднялись высокими тонкими дугами, губы были накрашены темно-красной помадой…

— А когда мы минуем входную дверь, — спросила она, — куда потом?

— Вниз, в музей. Я должен посмотреть на нож, — ответил я. Я никак не мог себе простить, что не подумал о кинжале. — Потом к телефону… Дайте-ка лучше ваш револьвер мне.

Она отдала мне оружие, едва уловимо притронувшись ко мне кончиками пальцев; но я, как мне ни хотелось, не имел права даже посмотреть на нее. Я вспомнил душную гостиную с набитой конским волосом мебелью, потом из тумана выплыл фантастический блеск «Тысяча и одной ночи»… Мари медленно протянула руку к цепочке выключателя лампы.

— Я ношу черную, — проговорила она, прилаживая маску. — Это потому, что у меня никогда не было любовника.

На мгновение в прорезях маски блеснули непроницаемые глаза. Потом свет погас…

Когда мы подошли к двери, она, жестом остановив меня, первой выглянула в контору. Потом кивнула, и я прошел за ней через полутемную комнату, увешанную сказочными коврами, к стеклянной двери в коридор. В руке у меня был серебряный ключ, принадлежавший, как объяснила Мари Августин, одному члену клуба, который недавно уехал в Америку. Звуки оркестра становились громче и возвращали нас в хрупкую иллюзорность мира, населенного призраками в разноцветных масках. Наступила ночь, и веселье было в самом разгаре…

Теперь весь этот шум хлынул нам навстречу, чтобы поглотить нас. В конце прохода виднелась огромная арка — вход в зал. Смех перемешивался с говором людей, шумным дыханием и звоном бокалов. Шум был приглушенным, но это только усиливало его неистовое возбуждение. Вдруг прорывался чей-нибудь голос, но тут же покрывался общим гомоном. С другого конца зала оркестр катил тяжелые, сладковато-тошнотворные волны музыки… Мы уже вошли в зал и теперь шли под высокими арками черного мрамора, между зеркалами, хитроумно расположенными так, чтобы аркада казалась бесконечной. У меня снова появилась та же иллюзия подводных сумерек, что и в музее восковых фигур; но только теперь в этих сумерках плавали призраки. Черные маски, зеленые маски, красные маски, фантастически дробящиеся в зеркалах. Двигающиеся рука об руку фигуры, шелковистые сукна, шелест платьев, другие фигуры, сидящие по углам и многократно умноженные зеркалами, тускло тлеют кончики сигарет…

Я взглянул на Мари Августин; она взяла меня под руку. И она тоже была призрачной. В ближайшем ко мне зеркале появилась рука без тела. Она наклоняла обернутую салфеткой бутылку, и кто-то смеялся. Там были альковы с низкими стеклянными столиками, освещенными снизу, и свет переливался мягкими красками вина в бокалах с искрящимися пузырьками, и снизу освещались лица, веселые или сосредоточенные лица неподвижно сидевших там людей…

У одной из колонн стояла белая маска, держа руку во внутреннем кармане пиджака. Еще одна белая маска беззвучно скользила в коридоре. Благодаря зеркалам создавалось впечатление, что она проходит многие мили под сводами арок. Оркестр ревел и бренчал теперь почти над нашими головами… Мелькавшие за пальмами и похожие на духов оркестранты все были в белых масках…

Я почувствовал, как Мари Августин крепко сжала мою руку. Ее нервозность заставляла меня держаться, пока мы не спеша пересекали зал, но мне казалось, что белые маски смотрят мне в спину. Интересно, как это — получить в спину пулю из пистолета с глушителем? При таком шуме никто не услышит даже слабого хлопка. Стоит только выстрелить, и тебя унесут тихо и незаметно, как пьяного, когда ты мешком свалишься на пол…

Я старался двигаться неторопливо. Бешено стучало сердце, и выпитый коньяк, казалось, теперь только дурманил голову. Войдет ли пуля в спину без боли или воткнется раскаленным железом? Будет ли…

Шум стихал. Я чувствовал теперь запах цветов, перекрывавший духоту и косметику, им тянуло из прохода в другом конце зала. Мы вышли в гостиную. Я смотрел прямо в лицо двум апашам в белых масках, по-прежнему сидевшим в алькове и не спускавшим глаз с дверей. Освещенные красно-черным мигающим светом, исходящим от бронзовых сатиров, белые маски встали…

Я сжал револьвер в кармане.

Они вразвалку двинулись навстречу. Пристально оглядели нас и прошли мимо…

По гостиной, в сторону фойе, мы шли очень медленно. Не может быть, чтобы все это происходило наяву! У меня вспотели ладони, а моя спутница один раз споткнулась на ровном месте. Если они обнаружат, что она помогает мне… Тук-тук — это наши шаги по ступеням, или это стучит мое сердце? Или то и другое…

— Ваш ключ, мсье? — спросил голос сбоку. — Мсье уходит?

Я был к этому готов, и все же зловещее «Мсье уходит?» прозвучало для меня изощренным издевательством. «Мсье никуда не уходит, — вот что я услышал в этой фразе, — он останется здесь навсегда». Я подал белой маске ключ.

— А, — сказала она, — мсье Дарзак! Благодарю вас, мсье.

Потом белая маска подалась назад, как только Мари Августин показала ему свой ключ, — слуга узнал ее и побежал открывать дверь. Последний взгляд на мраморные колонны в фойе, на тяжелые голубые драпировки, на ухмыляющиеся белые маски, потом звуки музыки затихли — мы были за стенами клуба…