Лже-Петр - царь московитов

      Шенберг, странно улыбаясь и стаскивая с плеч плащ, сказал:
      - Уверяю вас, я стану даже лучшим царем, чем Петр. Я уже ощущаю в себе властелина русских.
      - Вот и прекрасно. Но пока старайтесь не показывать трактирщику свое лицо и снимите кафтан и камзол, чтобы не тратить на это время потом. Когда царь Петр очутится на этой кровати, у нас будет не больше трех-пяти минут, чтобы переодеть вас в его платье. Ну же, смотрите веселее, дружище! Ведь вы - шведский дворянин, отважный воин. Скоро Швеция станет в два раза сильнее, и все это случится благодаря вам, Мартину Шенбергу!
      Ближе к вечеру зал трактира стал заполняться рабочими с верфи, купцами, шкиперами. Левенрот следил за входившими, чуть приоткрыв дверь комнаты, и видел, что голландцы, датчане, шведы занимали места у столов с шумом, с радостными лицами, предвкушая удовольствие от обильной еды и выпивки, заслуженно получаемых в конце трудового дня, от балагурства с друзьями, от возможности незаметно шлепнуть по заду пухлую дочку трактирщика, прислуживающую гостям и не отвергающую грубые ласки посетителей. Вдруг рука Левенрота резко взмыла вверх, давая знак Шенбергу, спокойно доедавшему свой ужин, - это означало, что в зале появился тот, ради которого и прибыли они в эту страну.
      - Скорее идите сюда! - еле слышным шепотом позвал Левенрот Шенберга. Ну, ну, приникайте глазом к этой щели, смотрите! Вот он! Сумасшедший, душевнобольной, неуклюжий! А как говорит! Это царь - прирожденный монарх. Запоминайте все его движения, жесты - через полчаса вам придется их повторить.
      Шенберг сквозь щель между дверью и косяком стал смотреть на повелителя огромной, страшной, непонятной России. Петр был в широкополой шляпе, в синем рабочем бостроге, сидел, широко расставив ноги, нетерпеливо стучал по столу рукой, кривил лицо, не обращая внимания на слова собеседника, сидевшего к Шенбергу спиной, отчего он мог видеть лишь дорогой, весь в мелких локонах парик, то и дело оглаживаемый холеной рукой с пальцами в драгоценных перстнях. Стол Петра стоял совсем неподалеку от приоткрытой двери, поэтому хорошо были слышны фразы русских, говоривших громко, без стеснения, не подозревавших, что всего в сажени от них находится тот, кто собрался покуситься на скипетр и корону царей московских.
      - Что ж ты так невесел, экселенц, - говорил кудрявый парик, отхлебнув с полкружки густого, хмельного пива. - Вроде бы так спешил в Голландию...
      Но Петр, двигая огромным кадыком, осушил всю емкость до дна, схватил собеседника за руку, языком облизал красные, мокрые от пива губы, грохнул кружкой о столешницу и сказал:
      - Правду говорят, что в чужой монастырь со своим уставом не лезут. Я-то вот сегодня полез, ну и получил... Видали, на мужика голландского разобиделся за то, что он бревно не удержал, - морду ему раскровянил, а он мне, мол, прости, герр Питер, у нас за это по лицу не бьют!
      - Да что ж за печаль такая - в морду кому-то дал? - пожимал плечами и ухмылялся собеседник русского царя. - На то и морда у быдла, чтоб по ней кулаком щелкать. Простой мужик, галанец али русский, только душой радуется, да в башке у него ума прибавляется от битья.
      Петр стукнул по столу так, что пиво высоким белым гребнем взлетело и выплеснулось на пол, - багровея и глядя на собутыльника со злобой, сказал:
      - А ты сам-то, Сашка, давно ль от навоза отмылся? Али забыл, кем твой батька был? Ты, чай, не в золотых палатах рожден, не в белокаменных, так уж прикуси язык свой покрепче. Гляди-ка, руки перстнями унизал, пальцы не свести - что ни день, то новый. Разве такими руками топором махать? А ведь мне, чугунная твоя голова, не щеголи нужны, а работники, так чего ж ты простого мужика поносишь? Гляди у меня! Мигом в того превратишься, кем сызмальства был, чтоб хорохорство пустое свое ты напрочь оставил! Меншиков был, меньшим и будешь!
      Меншиков, стыдливо кривя пальцы, дабы укрыть трепещущий бликами разноцветный ряд перстней, лукаво посапывая носом, сказал:
      - Да уж, экселенц, чего мои цацки недобрым словом понимаешь? Они мне в моей работе нужную службу служат. То ты, сердце мое, точно юродивый, рубищем прикрылся, а мне, посланцу твоему, изрядные ризы иметь надобно, ибо по одеже и здесь встречают. Был, к примеру, сегодня в Амстердаме, в магистрате, с купцами беседу вел. Энто вот колечко, - покрутил на пальце перстень, - они-то тебе как раз переслали, надеясь на то, что ты им в Архангельске супротив англичан больше польготишь в торговле. После по другим местам ходил, как ты, величество, просил: в тиятре анатомическом был, привез тебе оттуда трехрукого монстра в винном спирте, мужеского пола, и мужской же уд необыкновенной длины, который представлен был мне как уд Ахиллесов. Думаешь, прелести много в том, чтоб ходить меж воньких тел разъятых? Еще твоей милости купил ящик луковиц тюльпаных да померанцевой водки бочонок - просил же...
      Обиженный вид Меншикова произвел на Петра впечатление охлаждающее обхватил Александра рукой за шею, резко притянув его голову к своей, звонко чмокнул в щеку.
      - Ладно, прости, что журил тебя за перстни. Ты мне и такой спонадобишься. А сетовал я скорее не на тебя, а на себя самого. Лезет из меня, как квашня из кадушки у плохой хозяйки, спесь царская, да все не к месту лезет. Я, миропомазанник Господен, Бога в себе земного ощущаю, как предки мне то завещали, а ведь мне совсем другим быть мнится. Я, коль возложил на меня Вседержитель такую власть, не пугалом людям, не палачом их, а защитником и отцом быть хочу. Нет, не отцом даже, а печальником народным и слугой. Думаешь, чего я здесь себя на верфи мытарю и наравне с простыми мужиками работаю? Неужто в России я бы корабельному ремеслу научиться не сумел? Ан нет! Нарочно умалить себя захотел, нарочно обрядился в простую робу, но только вдали от русских взоров. Вот, мнил, уменьшу себя до малости самой, зато потом остаток дней своих на народ свой и потрачу, и порошок себя изотру, в прах, чтобы собой русскую жизнь унавозить.
      Меншиков слушал, немало удивляясь про себя, но виду не показывал, только кивал. Он, ещё недавно поднявшийся ввысь на некрепких крыльях житейского проворства, не насытившийся близостью к царю сполна, не нахлебавшийся власти, не постигал, что говорит ему русский царь, потому что в глубинах сердца своего, поглядев на царево всесилие, никакой иной прелести в жизни, что могла бы сравниться со сладостью верховной власти, для себя не видел.
      - Конечно, дивные ты вещи говоришь, солнце наше, - завякал Меншиков, пряча свое лицо за кружкой пива. - Токмо одному тебе и знать душу свою, неисповедимы пути твои... Нам бы токмо смотреть на тебя да умиляться...
      Петр стукнул кружкой по столу с такою силой, что глиняная кружка разлетелась, пиво хлобыстнуло прямо на кружевной галстук Меншикова, на его лицо.
      - Хватит врать-то! Довольно! Льстивы твои речи, точно у б...и кабацкой! Знаю, никто не спознает меня доподлинно - все токмо кивать будут, а в сердцах своих змеиных надо мною насмеются. Скажут, юродствует царишка, притворяется, чтоб нас потом сильней прижучить. Ладно, сказывай, что думаешь об Амстердаме? Супротив германских княжеств различие заметил?
      Меншиков, утираясь батистовым платком, так отвечал царю:
      - Голландцы, как я сумел заметить, народ куда более обстоятельный, чем немцы. Усердие их, а потому и богатство кроются в условиях природных здешней землицы. Когда-то им пришлось немало потрудиться над сооружением дамб, каналов, плотин различных, над подъемом суши, что прилегает к морю, постоянное ж умение бороться со стихиею Нептуна сделало из них народ выносливый и не боящийся труда. Зело привязаны они и к красоте. Бывая во многих амстердамских домах, у господ, понятно, видел я картины, писанные их живописцами, да так умело, с предельным таким тщанием и проворством, что просто загляденье. Приобрел для вашей милости с десяток таких картинок в надежде, что украсишь ты ими свои палаты. Еще, - Меншиков прыснул в кулак, - спознал я, что тутошние девки и бабенки, хоть и подлого звания, носят под подолами короткие штанцы такие, то из холста, то из шелку, кто побогаче, чего у наших российских баб в заводе никогда не бывало!
      Петр, раскуривая глиняную трубку от стоящей на столе свечи, блеснул глазами озорно и быстро:
      - Откель тебе оные подробности известны? Али заглядывал к ним под подол?
      Александр Данилович, оглаживая перстни, с лукавой скромностью опуская глаза, сказал:
      - К кому заглядывал, а кто и сам поведал царскому посланнику о своем исподе.
      Петр оглядел широким взглядом кипящий суетой кабак, набрал в грудь воздух, с тоскою произнес:
      - Домой вернусь, вверх ногами переверну Россию. Довольно жить в срамотном безобразии, в неучености, в презрении самих себя. Русские - народ проворный, на все умелый, только гниют, точно сырая солома, брошенная нерадивым хозяином на дворе, не знают, что им делать нужно, как дальше жить. Ох, приеду, выбью из русских лень и дурь, заводы заведу, торговлю через море Черное налажу, с королем Швеции войну начу, - пригнулся к уху Александра, - на балтийский берег ногою твердой выйду, а без заводов и торговли России вечно под пятой у шведов, немцев, англичан, датчан, голландцев жить придется. Флот мой лучшим во всей Европе станет!
      Шенберг, чутким слухом проникая в смысл каждого слова русского монарха, буквально трясся от нетерпения. Со стороны одной, он негодовал, слыша, какие планы строил опасный сосед его отечества, но, с другой, Петр, будто воздух, неслышно, неприметно заполнял собою всю оболочку - тело майора, и тот будто становится царем, в то же время продолжая оставаться шведом. "Московитский варвар, - думал со злорадством Шенберг, - я возьму от тебя лишь власть твою, но использую её во благо своей родной страны. Ты же сгниешь в темнице, и конец твой будет жалким не потому, что ты не будешь сыт - нет, ты даже сможешь пользоваться телами прекраснейших наложниц, но ты испытаешь на себе нищету безвластия, я же воспарю до высот власти, для тебя уже недоступных! Ты вознесся слишком высоко, будто Икар, и поэтому должен пасть - жар власти, претензий на роль в жизни Европы тебе не под силу..."
      Трактирщик, умело зацепив толстыми пальцами по три кружки каждой рукой, появился перед столом, где сидели Петр и Меншиков, когда русские, сблизив головы, толковали о чем-то вполголоса.
      - Герр Питер, а вот попробуйте замечательного пива из моего особого бочонка, - поставил трактирщик перед Петром кипевшую пеной кружку. Красной колбасы ещё желаете?
      Петр не ответил, только машинально схватил предложенную кружку, приблизил её к своим жадным до выпивки губам, прильнул к блестящей глазурованной кромке, задвигал кадыком, вливая в себя прохладную, обжигающую горло влагу, с кряканьем отставил кружку, через мгновенье снова к ней прильнул, качая головой, как бы удивляясь необыкновенному вкусу пива. Сказал, утирая рот тылом ладони:
      - Зело велик плезир...
      - Не разумею, о чем и говоришь... - вякнул Меншиков, полузаснувший, восхмеленный, притихший, но едва взглянул на Петра, как сразу встрепенулся - государь, глядя перед собой осоловелыми, мутными, бессмысленными глазами, качался на стуле из стороны в сторону. Губы разъяты, с белой пеной по углам, шевелятся, но не могут вымолвить ни слова.
      - Да что с тобой, мин герц? Али перебрал? С животом все ладно? Я хошь тебе два пальца в рот засуну - проблюешься, полегчает!
      Но Петр лишь мычал в ответ, и тут уж все, кто сидел поодаль, замолчали, стали смотреть, как мучается русский царь от телесного недуга, доставленного неумеренным питейным возлиянием, и многим, кто почти что ежедневно добирался до дому едва ли не ползком, было очень приятно видеть, сколь богоизбранный правитель похож на них самих...
      Меншиков выхватил из ножен шпагу, хотя и не понимал отчетливо, зачем он это делает, взмахнул клинком, смел с соседнего стола две кружки, закричал горласто, дико:
      - Что, подлецы, отравили государя России? Да я же вас всех в цепи, в колодки, в остроги!
      Видя, как валится на пол Петр, швырнул на землю шпагу, бросился к нему, трепеща уже и за свою жизнь, ибо никто ему, согласившемуся особу монарха блюсти всечасно, не простил бы странной, неожиданной гибели царя. Да к тому же все положение свое Александр Данилович видел лишь в благосклонности к нему Петра.
      Трактирщик, перепуганный, бледный, и его дочка, лепетавшие слова сожаления, бросились к упавшему на пол, бесчувственному Петру Михайлову. Шкиперы, корабельные плотники, торговцы поднялись, не смея подойти к распростертому на дощатом полу Петру Михайлову, и вдруг из комнаты, что находилась рядом с залом, появился низкорослый, крючконосый человек. Разводя руками столпившихся неподалеку от упавшего царя, он смело подошел к нему. Меншиков ревниво отстранил мужчину, но тот сказал по-русски:
      - Господин, великодержавного царя Петра нужно перенести хотя бы в ту комнату, ко мне. Вы же поспешите за врачом. У государя, похоже, приступ падучей. Скорее же! Если с ним что-нибудь случится, отвечать за все последствия придется только вам одному!
      Меншиков, хватая ртом воздух, теребя на шее тугой галстук, тупо закивал.
      - Ну, ну, токмо ты смотри, чтоб ничего... чтоб не загубили... Втискивая на ходу острие шпаги в устьице ножен, побежал к выходу, а Левенрот воскликнул, меняя русский на голландский:
      - Ну, чего стоите? Помогите отнести русского царя! По гульдену на водку каждому, кто мне поможет!
      Дверь отделила остолбеневших гостей трактира от тех, кто, унеся царя, скрылся в комнате. Скоро на пороге появились люди, прятавшие в карманы курток вознаграждение за помощь, а красный от волнения трактирщик кричал, забыв о выгоде:
      - Все! Пошли отсюда! Герр Михайлов изволил заболеть! Быстро, быстро уходите!
      Тиская в руках шапки, шляпы, колпаки, гости безмолвно расходились. Иные спешили допить свое пиво, другие дожевывали колбасу или прятали её в карманы. Недовольные, что их выдворяли из трактира, голландцы, шведы, немцы глухо роптали, но скоро лишь брошенные на пол объедки, пролитое пиво, столы, заставленные кружками и тарелками, напоминали о том, что ещё минуту назад здесь пировал рабочий и торговый люд Саардама. Трактирщик же, плюхнувшись на стул и не замечая, что оперся локтем о залитый пивом стол, сидел и ждал, что сию минуту явятся служители царя Петра, и неминучая расправа ждет его за то, что он дал проходимцам право покуситься на здоровье и, возможно, жизнь русского монарха.
      Вдруг заскрипели петли двери. Трактирщик вскинул голову - на пороге комнаты, которую он сдал сегодня двумя неизвестным господам, возник высокий человек в бостроге, в широкополой шляпе. Раздувая ноздри, поводя в разные стороны головой, ища у себя что-то в кармане, человек этот сказал на ужасном голландском:
      - Ну что, каналья, прогнал-таки всю эту сволочь? Вот посижу хоть один... Принеси-ка мне водки, куриных котлет, гороху с салом. Да и пусть мне дочка твоя послужит...
      Когда Александр Меншиков, взмыленный и дрожащий от страха, появился в трактире с лейб-медиком посольства, то застал он такую картину - Петр Алексеевич, русский царь, сидел за столом, гогоча по-жеребячьи и обнимая левой рукой довольную вниманием шестнадцатилетнюю дочь трактирщика, правой же рукой то и дело подносил к своим мокрым от пива усам тяжелую пинтовую кружку и видом своим ничуть не напоминал больного, скрюченного припадком человека. Когда же Меншиков подошел к столу, Петр Алексеевич посмотрел на Алексашку так, как глядел лишь в случае больших провинностей своего сердечного друга. Посмотрел и сказал:
      - Чего пожаловал? Али гнид нажрался? Не зришь разве, что русский царь изволит гран плезир получать? Пшел вон отсюдова, сучий сын!
      Меншиков, пуча в растерянности и испуге глаза, попятился к дверям, от неожиданности стал обмахивать пышными страусиными перьями шляпы грязные ботформы. Никогда прежде не видел он "мин херца" столь нерасположенным к своей персоне. Уже на улице, в задумчивости глубокой, опустился на жердь, что ограждала цветничок, укрытый на зиму.
      "Эва, афронт какой со мною получился. Надобно с Петром Лексеичем полегче б, а то законопатит под горячую руку туда, куда Макар телят не гонял. Ишь, как осерчал..."
      А через час, когда Саардам растворился в сумерках ноябрьской прохладной ночи, к трактиру подъехала карета. Кто-то вышел на крыльцо с масляным фонарем, снова вошел в трактир, и через три минуты оттуда вынесли нечто длинное, тяжелое - мужчины, что выносили это нечто, завернутое в плащ, шли, сгибаясь под тяжестью ноши, и с осторожностью поместили её в карету. Левенрот сел рядом, и вот уже четверка лошадей понесла рессорную, дорогую карету в сторону Амстердама.
      "Все случилось как нельзя более удачно! Просто превосходно! - с торжеством думал Левенрот, протягивая руку в сторону завернутого в плащ человека. - Король будет доволен, а Швеция, по крайней мере на целое столетие, станет на севере Европы сильнейшим, непобедимым государством!"
      Он отдернул край плаща и взглянул на круглое лицо спящего человека.
      "Еще недавно, всего-то два часа назад, ты был властелином огромной России, но сонное зелье и моя хитрость сделали тебя моим пленником. Хочешь, я задушу тебя во сне? Или просто поиздеваюсь над твоим былым величием, покрутив тебя за нос, за ухо? Видишь, как превратна судьба монархов? Нет, лучше быть умным подданным, чем неосторожным, глупым властителем страны, желающим время от времени браться за пилу и топор. Ты глуп, Петр! У тебя глупое русское лицо, лицо варвара - плоское, с маленьким ртом и коротким носом. Мы, шведы, другие..."
      Но тут Левенрот вспомнил, что швед Мартин Шенберг - точная копия варвара Петра, его двойник. Вспомнил - и его преисполненный торжества внутренний монолог как-то сам собой прекратился.
      3
      ОЧИ ЗРЯТ, НО РАЗУМ НЕ ПРИЕМЛЕТ
      Он пробудился от тяжкого, глубокого, долгого сна в какой-то качающейся комнате и не в силах понять, как он очутился здесь, не в силах поднять с подушки наполненной свинцом головы, ещё долго лежал, слыша, как где-то рядом за стеной орали чайки, скрипели снасти и шумела волна, совсем рядом шумела. Наконец сбросил с постели ноги, добрался до окна и сквозь зарешеченный квадрат увидел померанцевый восход над бушующим морем.
      - Эй, Алексашка! Возницын! Да где же вы, холеры? Квасу, пива хоть напиться! Да куда вы, сотоны, все подевались? Али передохли все? Что за корабль? Куда плывем? Ась?!
      Прислушался - только крики чаек да шум воды.
      - Ну точно, перемерли все! Эй, стольник, Гришка Троекуров! Вот уж харю тебе разворочу, попомнишь, как не отзываться!
      И снова никто ему не ответил. Петр с удивлением осмотрел себя - стоит босой, в одних портках коротких и в рубахе, даже чулок на ногах нет. В каюте нет и стульев, на которых бы висело его платье, подготовленное постельничим. Сквозь туман головной боли пробилась до рассудка мысль - пива чудного выпил в саардамском кабаке. Еще когда вливал в себя густую жидкость, чувствовал, что не пиво пьет, а какое-то снадобье, преизрядное, однако, вкусом, а после и зазвенело в ушах, заколотило всего, в глазах круги и всполохи, как в фейерверке, потом же - черный колодец, куда летел стремглав. И вот - каюта, чайки, море. И тут Петр Алексеевич, может быть, впервые после того, как бежал из Преображенского к Троице-Сергиеву монастырю, опасаясь, что вломятся стрельцы и пойдут крушить направо и налево бердышами, сильно испугался за себя, крикнул дико, к двери подбежал, принялся её трясти, колотить кулаками и голыми пятками, орал истошно:
      - Воры! Воры!! Открывайте! Всех на кол посажу! Раскаленными плещами уши, ноздри рвать будем! Таких вам казней навыдумываю, что и Иван Васильевич в гробу от страха перевернется! Воры! Воры!
      Но к двери, сбитой из прочных дубовых досок, никто не подошел, никто не отворил её и не дал ответа царю Петру, почему заперли его здесь и куда везут. Бросился к окну, стал руками рвать на себя решетку - нет, не поддалась, приделанная к стене стальными полосами. А за стеклом - море, море без конца, без края. Только и слыхать, что горланят чайки да скрипит рангоут под напором надутых ветром парусов. Длинный, неуклюжий, вмиг лишенный своей необыкновенной силы, власти, способности повелевать, карать и миловать, шатаясь, приковылял к постели, рухнул на неё ничком, заплакал громко, сотрясаясь телом так, что кровать качалась. На целый час забылся, поглощенный горем, обидой на тех, кто опоил, а после запер здесь его, властелина огромной державы.
      Пока лежал оцепенелый, не заметил, не услышал, как тихо отворилась дверь, как рядом с дверью появился столик с яствами, с вином, да неподалеку от стола - ведро или большая ваза с крышкой. Дверь стукнула, он обернулся на этот звук, увидел еду, питье. Угрюмый, слез с кровати, и природа, потянувшая к пище, заставила его забыть на время о горестях внезапного и непонятного ему пленения. Наевшись, больше в дверь стучать не стал, а, помолившись Богу, надеясь, что все скоро разъяснится само собой, принялся смотреть на море, но сердце ему шептало, что не быть отныне царю Петру монархом морской державы, да и вообще не видеть шапки Мономаха.
      Через три дня пути показался берег, неприветливый, скалистый. На берегу увидел замок, прилепившийся к нему подобно осиному гнезду. К вечеру корабль вошел в небольшую, но тихую, укрытую от морских ветров бухту. Петр принялся за ужин, все так же незаметно поданный молчаливым слугой, пил вино, и та же муть и всполохи в глазах, что и в саардамском кабаке, затуманили сознание и взор Петра. Опрокидывая столик, свалился на пол, застеленный дорогим ковром, и уже не видел и не слышал, как в каюте появились люди, подняли его и понесли...
      Очнулся Петр, как и в прошлый раз, раздетым, на постели. Над головою черная сень балдахина. Комната, нарядная, просторная, вся залита светом утреннего, взлетевшего над морем солнца. Только в комнате он не один - у стола сидят два человека, молодой, в мундире и ботфортах, с умным и внимательным лицом, хотя и совсем ещё мальчишеским, а напротив - пожилой, с насмешливым совиным носом, повисшим над тонкой верхней губой. Петр где-то уже видел этот нос.
      Посмотрев на людей, Петр сдвинул брови, резко скинул ноги на пол, прикрывая одеялом нагие, мосластые бедра, стервенея, прокричал:
      - Так что ж сие все значить может? Попрошу самым расторопным образом дать мне объяснение! На чью свободу вы поспешили покуситься, тати? Али кнута изведать захотели? Лефорт где, Меншиков?
      Левенрот поднялся, с виноватым видом шагнул навстречу сидящему царю, поклонился низко, руки сцепив на животе, на чистом русском произнес:
      - Великий государь, царь и великий князь, я один и не посмел бы никогда явиться перед вашими очами, ибо на самом деле дерзко покусился на свободу вашу, что было сделано не ради произвола частного лица, не ради озорства или желания вашу милость как-то оскорбить или обидеть. Нет, причины здесь имелись совсем иные...
      - Ну же, изъясни мне те причины, что понудили вас, воров, покуситься на персону государя Руси? - багровея, с тихой затаенной ненавистью спросил царь Петр.
      - Видите ли, великий государь, благополучие Швецкой земли потребовало залучить вас в вечный полон, поелику обеспокоены мы были вашим шевеленьем насчет заведения морского флота и приуготовлений, пусть покамест только в прожектах, к войне с нами. Выходит, вы сами невольно стали причиной той беды, что с вами приключилась, нас же за сей дерзостный поступок даже Небесный Судия винить не будет - мы предупредили великие страдания русского и шведского народов, коим вы своей неосмотрительной политикой могли немало споспешествовать. Принесем же во имя мирной и спокойной жизни наших соседствующих стран бескровную жертву - вас, великий государь. Неужто вы, радетель о благе Московии, станете противиться?
      Петр, казалось, был озадачен ясной и твердой речью шведа. Он прежде никогда не думал о русских ратниках, проливавших свою кровь за государево дело. Под Азовом он без трепета и стыда смотрел на то, как падали и разбивались стрельцы и казаки, пытавшиеся влезть на стену. Теперь же перед ним развернули картину мирного соседства двух держав, которому он, якобы, мог помешать своим стремлением укрепиться не только на Черном, но и на Балтийском море. Но тут же змеиная хитрость, скрытая в речи Левенрота, великое лукавство, явились со всей очевидностью сознанию Петра.
      - А, гнусный филин, - поднимаясь с постели, заговорил он с угрозой, наступая на шведа и протягивая к его горлу руки, - глумиться над великим государем России захотел? Мира, видишь ли, им надобно! А когда вы Ингерманландию у нас воевали, а когда допрежь сего мы с вами из-за финских и древних новогородских земель едва ль не каждый год рубились, тогда о мире помнили? А кого ж вы, канальи, заместо меня на трон посадить решили? Дурачка какого-нибудь, чтоб над ним бояре верховодили? Так ведь при боярах-то у нас стрельцы снова шалить начнут, вольностей своих искать станут, кровью, как при самозванцах, вся страна залита будет, вот тогда-то и вы из своего угла явитесь, не останетесь в спокое! Теперь уже не токмо на новогородские земли покуситесь, а на Москву пойдете! Не будет же вам, ворам, от меня ни согласия, ни прощенья! Всех вас кнутом запорю! Одной Ингерманландией от меня не откупитесь - за Выборг пойду, всю Финляндию от вас отберу, а то и Стекольный, стольный град ваш на шпагу возьму!
      И огромные, костистые руки Петра сомкнулись на шее насмерть перепуганного Левенрота, принялись тискать горло, так что хрипение удушаемого шведа не замедлило послышаться, но стоявший до этого спокойно юноша в ботфортах со свистом выхватил из ножен свою длинную, не по росту и не возрасту шпагу и решительно приставил острие к вырезу рубахи русского монарха, сквозь который была видна его волосатая грудь с кипарисным большим крестом. Укол был чувствительным, показалась кровь, заструившаяся тонким ручейком по полотну рубашки. Петр взвизгнул, ощерившись, рукой отвел клинок, порезав при этом пальцы. Отпустив шею Левенрота, правой рукой облапил юношу в мундире, левой же, изловчившись, схватил за выпуклую гарду золоченого шпажного эфеса, но в комнату уже вломились стражники, и три стальных пера тяжелых алебард уперлись в грудь Петра, а юноша, весь дрожа от негодования и страха, прокричал, не забывая меж тем оправлять на шее кружевной галстук:
      - Чего ждете? Вяжите его, вяжите, а то он всех вас перебьет! Защитите короля!
      Скоро толстые веревки опутывали Петра, бешено, в бессильной ярости вращавшего глазами и скрежетавшего зубами, и только Левенрот, хорошо владевший русским языком, понимал, какой ужасной, черной бранью поносит шведов, Швецию и даже их обожаемого молодого короля царь варваров. Но вот уже русский Аттила, присмиревший, со слезами на глазах и в пеной в углах перекошенного рта, лежал на постели навзничь, а юноша и Левенрот стояли над ним, и первый что-то говорил старику по-шведски назидательным тоном, хозяин же замка слушал внимательно, улыбался и кивал.
      - Великий государь, - заговорил он наконец по-русски торжественно и строго. - Вы, наверное, не знали, на кого изволили поднять свою хоть и царственную, но дерзкую руку. Напротив вас стоит король Швеции Карл Двенадцатый, я же - его советник и посол Левенрот. Его величество говорит, что не побоялся бы вызвать на поединок за грубость...
      - Сие изрядно! - прорычал Петр. - Я бы дал вам демонстранцию, что кишки вашего короля такие же цветом и запахом, как и всякого смерда и сволочи!
      Но Левенпорт пропустил мимо ушей слова Петра и продолжал:
      - Его величество Карл Двенадцатый уведомляет вас, великий государь, что отныне вы - в его власти, но его величество по милости и великодушию своему не собирается содержать вас как обычного узника - самые деликатные вина, самые тонкие блюда будут услаждать ваш вкус. Лучшие музыканты королевства доставят вам приятность своей игрой. В вашем распоряжении преизрядное количество книг, хранящихся в замке, и каждая ночь вашей жизни здесь наполнится амурными утехами с самыми плезирными девицами Швеции. Раньше у вас была только Анна Монс, теперь же десятки, сотни таких Монс будут лежать у ваших ног, лобызая их, но никто из них не должен знать, кто вы такой. Да, в замке имеется православный священник, поэтому Византийский чин службы явится для вас обычным и приятным делом. Вы как бы отыщете в моем замке вторую родину, но без забот и скорбей, что связаны с необходимостью править огромной страной с полудиким народом и с опасностью за свою жизнь из-за частых бунтов. Поймите, мы дарим вам счастье.
      - Паки, паки обещай! Раз уж глумиться стали надо мной, помазанником Божьим, так уж до конца казни! - уже не рычал, а всхлипывал Петр, извиваясь на постели всем телом, силясь освободиться от пут.
      - Если вам прискучит женская компания, в замке имеются учтивые и образованные офицеры, с коими вы можете коротать вечера, - респект получите полный. Они же могут стать вашими друзьями для Бахусовых утех, и Немецкая слобода Москвы будто перенесется в сей замок. О державе же своей не тревожьтесь сердцем - ваше место будет занято другим царем, а посему смуты и кровопролитья вам не стоит опасаться. Повторяю, ваше пребывание в моем дворце станет залогом благополучия Московии и Швеции. Правда, ваш сын Алексей Петрович навряд ли увидит вас, а вы - его. Но, если пожелаете, вы паки сможете получить от Бога радость быть отцом, если заключите брак с одной из тех девиц, что будут вам представлены, хотя бы завтра. Зная пылкость сердца вашего, страсть натуры, я пребываю в полной уверенности, что сие желание завладеет вами зело скоро, - и Левенрот политесно улыбнулся.
      Карл же, видя, что советник кончил говорить, что-то произнес по-шведски, а хозяин замка перевел:
      - Их величество король изволили заметить, что царь Петр - не пленник, а высокий гость, коего ему, из-за приятности общения, хотелось бы удержать в своих владениях как можно дольше. Его величество вас будет часто навещать, чтобы поиграть в шахматы, испить вина и поболтать о том, о сем, как это любят делать все европейские монархи.
      - А скажи ты своему королишке, филин, чтоб он с шахматами своими не смел ко мне соваться! А то напхаю ему их в рот да жрать с усердием заставлю, и стража не поможет! - закричал царь Петр, но Левенрот этих слов Карлу переводить не стал, и только коротко сказал, что пленник благодарит их величество за оказанное внимание, но, по причине горячего нрава, не может выразить свою благодарность спокойным и любезным тоном.