Лже-Петр - царь московитов

      - Ваше величество, мост прекрасен есть. Артиллерия ломай его не будет.
      Лже-Петр кивнул, и старый инженер заметил тень досады, промелькнувшую на лице царя. "Эгей, - подумал он, - а русский государь имеет в голове какую-то особую задачу. Уже то странно было, что и не собирался переводить полки через реку, чтобы расположить их на удобной от крепости дистанции. Надо присмотреться к царю Петру. Король Август посылал меня к нему совсем не для того, чтобы я стал ширмой в его политических играх..."
      Не прошло и дня, а пространство в виду крепости оказалось покрытым белыми холщовыми палатками, возле которых суетились стрельцы, солдаты, драгуны, маркитанты, прибывшие с обозом из Новгорода, Ямбурга, Копорья. Крестьяне из ближайших к Нарве деревень, чухонцы и эстонцы, в надежде на успешную торговлю, вели, несли в лагерь русских коз, овец, гусей, откормленных каплунов, сыр, творог, молоко, огромные, как жернова, караваи хлеба. Основными покупателями становились, конечно, офицеры, получившие от русского царя хорошие оклады, и скоро серебряные копейки, алтыны, пятаки замелькали в руках крестьян, спешивших спрятать их подальше, понадежней, а на вертелах рядом с палатками зашипели над кострами тушки гусей и поросят, овец и коз. Черный дым от коптящегося мяса винтом уходил в небо, чтобы перемешаться с дымом соседних костров и повиснуть над лагерем густым облаком. Визг убиваемой скотины, солдатский смех, голоса маркитанток, жалкий крик ограбленного кем-то чухонца, команды офицеров, редкие выстрелы пушек со стен Нарвы, - так, острастки ради, - все слилось в громкий гул, точно и не армия расположилась станом вблизи крепости, которую предстояло штурмовать, а цыганский табор.
      Несколько десятков тысяч человек бросали внутренности убитых животных, кости, шкуры прямо за палатками, ходили там же по нужде, бросали остатки пищи, и вот уже зловоние, тяжелое, густое, будто утренний туман, заволокло лагерь с несколькими сотнями белых палаток, торчавшими на ровном поле перед Нарвой, как грибы-поганки, вылезшие после сильного дождя.
      Ночью Борис Петрович Шереметев, у которого к непогоде ныли старые раны, решил немного прогуляться. Его шатер сегодня был разбит немного в стороне от полковых палаток, и в лагере солдатском он ещё не побывал. То же, что он сейчас увидел, поразило воеводу до крайности. По кривым, бестолково проложенным "улицам" лагеря шатались пьяные стрельцы, солдаты, офицеры, иноземцы и русские. Обнявшись, орали песни, висли на девках-маркитантках, прикладывались к штофам, к кружкам с пивом, бранились, иные спешили сунуть кулаком в чужие зубы. За палатками шныряли люди, спешили спрятаться, несли какие-то мешки. Подошел к одной палатке, ухо приложил к полону - внутри чмоканье, пошлепыванье, тихое бабье повизгиванье, смех.
      Закипело в груди - не остановишь, не уймешь. Рванул в сторону полог палатки, ничего не видя в темноте, стал лупить носком ботфорта в то место, где, думал, находились люди. Заорали, завизжали, забились от неожиданности, повскакивали, а Борис Петрович - могучий был мужчина, - кулаками по неведомо чьим нагим телам лупил, орал:
      - Солдаты? Вы солдаты?! Б...ть пришли под Нарву?! Так-то дело государево блюдете?! Запорю!!
      Мужчина, осыпаемый ударами, пытаясь защищаться, кричал:
      - Я не есть зольдат, я - капитэн, моя имя Гумморт! Как ты смей меня бить?
      Но Шереметев, не слушая упреков капитана, голого выволок его на лагерную улицу. Женщина, которой досталось больше, чем тому, кому она продала свои ласки, рыдала. Борис Петрович обоих ухватил за ухо так крепко, что освободиться можно было, лишь оставив уши в цепких руках воеводы. Светила луна, и поэтому, когда Шереметев тащил по лагерю голых людей, все, кто бродил вдоль палаток, видя необычную картину, просто покатывались со смеху и отпускали соленые шуточки. Но вот оказались рядом с высоким, просторным шатром главнокомандующего, герцога Кроа. Часовые, не узнав боярина, пригрозили было багинетами своими, но Шереметев так рявкнул на солдат, что те мгновенно отступили. Втолкнув в шатер капитана и его ночную гостью, Шереметев, громко топая ботфортами по дощатому настилу, сверху покрытому ковром, прошел вслед за ними.
      У герцога по случаю счастливого прибытия под Нарву сегодня был пир. Борис Петрович, зная, что соберутся все генералы, будет царь, от участия, однако, отказался, сославшись на нездоровье. Теперь же он видел, что и Лже-Петр, и Меншиков, и все, кто восседал за пиршественным столом, с изумлением уставились на голых, неведомо откуда явившихся людей. Гумморт и маркитантка, поняв, куда их привели, казалось, готовы были сквозь землю провалиться от стыда - отворачивались, прикрывали срам ладошками. Молчание длилось долго. Только и слышно было, как тяжело дышит взбешенный Шереметев, желавший помедлить с объяснением.
      - Борис Петрович! - разрушил тишину Данилыч. - Изъясни намеренье свое. Спервоначалу ты отказался с нами супротив Ивашки Хмельницкого воевать, а таперя аж двух товарищей своих привел. Что ж голы? Али уже пропили платье?
      Борис Петрович, не замечая зубоскальства Меншикова, в гневе тряся отвислыми щеками, заговорил:
      - Всемилостивейший государь, Богом тебя молю - по лагерю пройдись. Такого скотства воеводы батюшки твоего не допускали, когда польские да шведские крепости воевать ходили!
      - Да что ты такое говоришь, боярин? - хмуро, смотря куда-то вбок, спросил Лже-Петр. - Что за скотство ты усмотрел?
      Шереметев, пыхтя от возмущения, сбиваясь, передал присутствующим кратко, каким застал он лагерь. Понимал он, что Шведу и не нужно было наблюдать порядок - наоборот, пьянство, разгул, непослушание становились помощниками самозванца, ждавшего скорого подхода шведов.
      - Борис Петрович, - с холодом угрозы в голосе отвечал Лже-Петр, - иди в свою палатку. Я сам своим указом дозволил повеселиться полкам после счастливой переправы. Устали они дорогой, сам видел - пусть ночку погуляют. И оный офицер, капитан Гумморт, ведом мне как артиллерист отменный, так какого дела ради ты его позоришь, воевода?
      - Да не единой ночкой здеся пахнет! - упрямо возразил Борис Петрович. - Завтра то же повторится, коли порядка не навести! Разве под Азовом... хотел сказать "с царем Петром", но не решился, - такое было? А вдруг на вылазку из Нарвы выйдут? Долго ль все тридцать тысяч перерезать, пьяных да таких вот, голоштанных! Али на гулянку войско мы сюда вели? Пображничать да с бабами поваляться и под Москвою можно б было...
      Те из присутствующих, кто видел, как обошелся царь с Шереметевым с палате Грановитой, да и все остальные, включая генералов-иноземцев, понимали, что дерзкая речь боярина и воеводы обернется для него бедой. Уже слышали сидевшие рядом с Лже-Петром, как заскрипели его зубы, видели, как задергалась щека, но вдруг - скрипенье да подергиванье прекратились, рот царя расползся в широкой, мирной улыбке. Лже-Петр вскочил из-за стола с высоким кубком, зашагал к воеводе. Расплескивая романею, одной рукою порывисто обнял Шереметева, поцеловал, кубок в его руку сунул:
      - Ну, пей же, пей, Борис Петрович! Выходит, у одного тебя душа болит о войске? Даже Алексашка не догадался мне о безобразиях лагерных шепнуть! - И с укоризной Данилычу: - Э-э, не совестно! - А после, обращаясь к одному из иноземцев, отрывисто проговорил: - Господин генерал-гевалдигер!* Извольте завтра утром лагерь привесть в порядок! Улицы чтоб по бечевке проложены были! Нечистоты закопать! Для нужников места подале отвесть, где вырыть ямы! Женок нечистых, девок, харчевниц, маркитанток выбить из палаток вон Боже упаси, чтоб по войску заразительные, прилипчивые болезни гулять пошли. Пусть маркитантки при обозе встанут!
      Потом, повернувшись к капитану Гумморту, со смешком сказал:
      * Генерал-гевалдигер в армии Петра I отвечал за порядок в войске в походе и в лагерях.
      - Ты же, капитан, воеводу прости за беспокойство. Ступай в палатку с девкою своей... да дело доверши. Токмо знай: ежели к утренней побудке её в твоем шатре застанут, жалованье ополовиню. Понял?
      Шлепнув по заду маркитантку, снова рассмеялся, Шереметева обнял, повел к столу. Борис Петрович шел с ним рядом в крайней растерянности. "Господи, помилуй, просвети! - думал он. - Неужели напраслину на государя возвели? Неужто настоящий? Вона как скоро согласился. А может статься, Швед, да токмо к порядку столь привычный, что любой укор его саднит, совеститься заставляет. Эва, значит, с оным шведом жить ещё как можно! Он вред чинить собрался, а мы ему свое - токмо б почувствительней задеть! Ну, не пропадем в таком-то разе!"
      О том же самом думал и Алексашка. Не забывая опрокидывать в себя содержимое бокалов, зубоскаля, то и дело отпуская перлы лести в адрес сидевшего с ним рядом Лже-Петра, предсказывая скорую победу под Нарвой, ибо какая же твердыня устоит, когда на приступ вышел сам царь Петр, он в глубине души смеялся над самозванцем, вспоминая, как быстро согласился тот навести понтонный мост и привесть в порядок лагерь. Ощущение силы, вседозволенности распирало грудь Меншикова, и тайный голос шептал ему: "Эхма, прав я оказался: куда приятней быть любимцем лживого царя, чем истинного". Петрушку балаганного, тряпичного устроим из него! Вот уж попляшет под нашу дудку!"
      * * *
      Еще не подвезли осадную артиллерию, что двигалась к Нарве под начальством Александра - царевича Имеретинского, а уж напротив грозных нарвских бастионов русские с утра до вечера рыли плотный суглинок, готовя позицию для бомбардирования города и для защиты пушкарей, стрельцов, солдат от ядер, бомб, пуль врага. Точно кроты, упорно ковыряли землю, сооружая под приглядом строгого Алларта редуты и реданы, апроши, шанцы, люнеты и ретраншаменты. Часто шли дожди, и люди, готовившиеся к осаде, закончив дневной урок, возвращались к своим палаткам мокрые и испачканные землей с ног до головы, а кто-то и вовсе не приходил вечером к артельным кострам настигло ядро или сразила пуля, пущенные с нарвских стен. Все чаще по ночам в лагерь, в окопы русских проникали охотничьи команды шведов, снимали часовых, быстро кололи штыками, резали ножами, рубили саблями или стреляли из пистолетов спящих и уходили под прикрытье стен, чтобы вернуться на следующую ночь.
      И чем больше мук испытывали под стенами Нарвы стрельцы, солдаты вчерашние крестьяне, - надрываясь на земляных работах, в грязи, при скудном корме, при опасности быть убитым осколком бомбы или зарезанным во время сна, тем яснее они осознавали, что выжить можно, только взяв эту крепость, победив врага. Еще совсем недавно не было им дела до какой-то Нарвы, и шли они сюда, проклиная царя-антихриста, но с каждым днем ненависть к твердыне шведской, к шведам заполняла их души. Дело, которое творили они под Нарвой, не являлось уже делом одного погнавшего их сюда царя: стрельцы, солдаты, драгуны, пушкари прониклись пониманием того, что оно не только царево, а общее, народное, имевшее касательство до всех до них. Поэтому и не ленились на работах, научившись укрываться от летящих бомб и ядер, строже несли караулы, понимая, что нерадение не только приведет к их личной погибелми, но погубит и товарищей.
      Все чаще говорили они меж собой о штурме, с командирами заводили разговоры о том, что нужно лестницы сбивать и щиты, под прикрытием которых можно во время приступа к стенам Нарвы подойти вплотную. Вслух мечтали, как будут крушить все на своем пути, когда ворвутся в ненавистный город, не давая никому пощады. Но командиры, ничего не зная о времени начала штурма, приказывали подчиненным делать лишь то, что им велят, и уходили в свои палатки, чтобы скоротать досуг за водкой, болтовней да карточной игрой. Они считали, что государю и главнокомандующему виднее, как нужно воевать, но многие из них по вечерам, когда по холщовым стенам их палаток хлестал дождь и нельзя было согреться ни водкой, ни меховыми епанчами, ни теплом поставленных в шатрах жаровен, начинали толковать о том, что осада города идет вяло, неумно, и, что самое странное, взятие крепости не нужно самому царю, и скоро к стенам Нарвы подойдет Карл Двенадцатый со своим прекрасным войском, и от армии русских не останется и следа...
      Копыта коней увязали в глине, и всадникам в богатых плащах, гарцевавшим перед русскими осадными батареями, на время прекратившими бомбардировку Нарвы, грозила опасность не только быть подстреленными со стен, но и быть опрокинутыми в грязь. Александр Данилыч, натягивая поводья, говорил Лже-Петру, выехавшему со свитой на позиции, чтобы осмотреть их:
      - Не могу постигнуть, мин херц, какой надобности ради ты распорядился поставить наши ломовые пушки и мортиры на таком отдалении от стен?
      Лже-Петр, дергая усом и посматривая на бастионы крепости через окуляр миниатюрной подзорной трубы, говорил:
      - Саша, дистанция для нашей артиллерии отменная. Если же ближе к стенам нашу позицию подвести, зело от вражеских ядер и бомб страдать пушки и прислуга будут.
      - Ах, экселенц, как ты неправ! - упрямствовал Алексашка, понимавший, что Швед распорядился поставить пушки так далеко от стен, потому что щадил Нарву. - Чего жалеешь? Наши гаубицы да мортиры, чай, тож не на голом месте стоят - землей, фашинами прикрыты. Не проломить нам бастион отсель! Я бы, мин херц, совсем бы по-иному поступил. Сказать?
      - Ну, говори, а господин Алларт пускай послушает тебя. Он же тактику Вобана, наилучшего фортификатора, отменно знает.
      - Нет, я, экселенц, не по Вобану буду рассуждать - мы Вобанов не читывали, - говорил громче Данилыч, чтобы слышали все генералы. - Ну вот, смотри: тот вон бастион, прозываемый у шведов Триумф, самый ближайший к нам, а посему и надобно воспользоваться оным случаем: тихой сапой рыть начнем траншею, чтоб вывести её наружу перед стеной саженей за пятнадцать...
      - И что же дальше? - презрительно истончил губы Лже-Петр. - Солдат по той траншее поведешь, стрельцов? Эка невидаль!
      - Нет, не солдат и не стрельцов - пушку по ней прокатим, ствол выставим наружу и сблизи станем долбить ту стену ядрами, раз за разом, как дятел по дереву стучит. Даже легкой пушки, не ломовой, хватит, чтоб брешь пробить, а вот после сего и иди на приступ. Неделю, полагаю, на ту траншею затратим времени, дней пять - на пролом, вот и раскусим сей орешек!
      Лже-Петр насмешливо подбросил руку, на колено уронил ее:
      - Столько трудов потратить, да и все впустую? Виданное ли дело, траншею подземную для пушки рыть? Или думаешь, шведы не сведают, не услышат, как мы сей подкоп ведем? Взорвут, обязательно взорвут! А что скажет генерал Алларт?
      Старый инженер, давно уж понимавший, что царь по какой-то непонятной, должно быть, политической причине со штурмом Нарвы не спешил, не желая ссориться с властителем Москвы, сказал:
      - Дюк Александр, хоть и придумай смелый план, явил его величеству прожект неисполнимый - такой траншей копай нельзя. Его размеры не выдерживай тяжелый почва, ломайся сразу, погребай людей. Бессмысленно!
      Лже-Петр победно улыбнулся:
      - Ну, слышал, Саша? Не я - знаменитый, искуснейший генерал тебе ответил. Ты полагаешь, я не мечтаю сим ключом к Балтийскому морю овладеть, древним уделом моих предков? Хочу, ещё как хочу, просто на бессмысленные тяжкие работы не собираюсь обрекать людей. Бог даст, бомбами Нарву подожжем, и шведы сами у нас пардону запросят, чтобы выговорить себе почетную капитуляцию. Тебе ж покуда разрешаю с драгунами своими ездить туда-сюда, проводить разведку, биться с врагами, что на вылазку ходят. Для смелости твоей немало дела сыщется!
      Дав шпоры статному вороному жеребцу, Лже-Петр поехал вдоль позиции, выказывая хладнокровие и удаль, даже не обращая внимания на то, что со стен с тугим гудением несутся ядра, пущенные крепостными артиллеристами, спешившими поразить вражеских военачальников. И ни Лже-Петр, ни члены его свиты, понятно, не могли знать, что за кавалькадой блестящих русских всадников наблюдали не одни лишь пушкари и мушкетеры, напрасно тратившие боеприпасы в тщетном стремлении попасть во всадников. Сам полковник Горн, комендант Нарвы, вкупе с гарнизонными и артиллерийскими офицерами, вооружившись зрительными трубами, следили с площадки сторожевой башни за тем, как велась охота шведов на знатных русских. Среди офицеров Горна опытного, умного и благородного, из древнего рода, - был долговязый полковник в пышном мундире, следивший за двигавшимися перед крепостью всадниками с подчеркнутым интересом, даже с какой-то жадностью. Он весь согнулся в пояснице, облокотившись на каменный зубец, и широкий конец его трубы следовал за русскими кавалеристами так настойчиво, будто и не труба это была, а ружье, и офицер собирался кого-то подстрелить.
      - Господин Тейтлебен, - крикнул комендант Горн, - за кем вы так пристально следите?
      Долговязый офицер вздрогнул, будто его внезапно застали за каким-то неблаговидным делом. Отбросил назад длинные, прямые волосы, с треском сложил подзорную трубу. На щеках заиграли пунцовые пятна смущения.
      - Среди этих всадников, как мне показалось, был сам русский царь. Скорее всего, наши пушкари и мушкетеры тоже узнали его, поэтому и палили так яростно.
      Горн, энергичный, небольшого роста, но с озабоченным лицом, предлагая офицерам спуститься вниз со смотровой площадки, где гулял студеный октябрьский ветер, ответил долговязому полковнику:
      - В царя палили, говорите? Ну, так я распоряжусь лишить их винной порции, чтобы они не тратили ядра и порох, стреляя понапрасну в какого-то там русского царя. Это не та цель, чтобы излишне усердствовать. - И добавил: - Спускаемся в зал военных советов, господа. Обсудим наше положение. Нет, скорее положение врага.
      Когда в просторном зале, что размещался в нижнем ярусе все той же башни, хорошо протопленном, уютном, с гобеленами, закрывающими суровый камень стен, за большим круглым столом, покрытым красной суконной скатертью, расселись комендант и его офицеры. Горн заговорил:
      - Итак, начну с самых младших чинов. Поручик Мейнфельд, как вы оцениваете диспозицию русских?
      Мейнфельд, совсем ещё мальчишка, с тонким станом, с огромным париком на голове, делавшим его облик совершенно девичьим, заговорил, излагая свое мнение долго, тщательно, точно боялся, что будет уличен в неумении определить тактику борьбы с обложившим крепость врагом. Слабым местом русской диспозиции он назвал растянутость по фронту их боевой линии, что даст возможность прорвать её при нападении войск Карла Двенадцатого.
      - Все верно, - был доволен поручиком Мейнфельдом Горн. - Время появления армии короля не за горами, и русские будут сброшены в реку, но что нам делать до подхода его величества? Говорите вы, поручик Хальс.
      Поднялся дородный Хальс и доложил, что ничего особенного делать и не нужно, ибо их орудия, установленные на до смешного далеком расстоянии от стен бастионов, не смогут причинить им видимого вреда, и следует лишь отсиживаться, ибо запас еды и боеприпасов в Нарве велик, и ждать подкрепления. В первом же сражении под стенами крепости московиты будут разгромлены.
      - Ну, а вы какого мнения, секунд-капитан Штрольц? - обратился Горн к другому офицеру. - Русские не смогут принудить нас к капитуляции?
      - Ни в коем случае! - резво вскочил на ноги энергичный Штрольц. - Я, ответственный за инженерное состояние крепости, могу вам с уверенностью сказать, что посылаемые мною каждую ночь "слухачи" до сих пор не заметили ничего подозрительного. Представляете, русские даже не пытаются повести в сторону стен подкоп, чтобы заложить мину и повредить крепостную ограду!
      - Вы утверждаете это? - нахмурился Горн.
      - Да, господин полковник! - был уверен Штрольц. - "Слухачи" обычно ложатся на землю на расстоянии двадцати шагов друг от друга, приложив к ней ухо, тщательно прислушиваются: ведутся ли подземные работы, и если это происходит, то в каком направлении. Эти люди настолько изощрились в своем деле, что без труда бы определили место проведения таких работ. Саперов врага наши артиллеристы сразу же забросали бы гранатами, бомбами и ядрами. Но, повторяю, - он пожал плечами, - русские саперы бездействуют.
      - Да, на самом деле странно, - насторожился Горн. - А вдруг русские внезапно начнут работы ночью, чтобы заложить мины непосредственно под стенами?
      Штрольц даже позволил себе улыбку - до того наивной показалась инженеру фраза коменданта:
      - Что вы, господин полковник! Когда наши не выходят на вылазку в ночное время, мы то и дело пускаем осветительные ядра, что позволило бы нам сразу обнаружить вражеских саперов, задумай они начать работы, и картечь крепостной артиллерии почти мгновенно отправила бы их в лучший мир. Скажу более: каждый день мы обучаем горожан бороться с пожарами, учим их тотчас мчаться туда, куда падают каленые ядра неприятеля и бомбы. Солдаты же умеют быстро заделывать бреши в стенах, хотя, как мы понимаем, брешей не будет артиллерия у русских безнадежно слаба и очень плохо управляема.
      Горн был доволен. Теперь его сердце переполняла уверенность в том, что Нарва не будет сдана диким русским ордам. Выслушав ответы ещё двух офицеров, он хотел было завершить совет, но тут вспомнил, что не узнал мнения военного, равного ему по чину и явившегося в крепость совсем недавно с самыми лучшими рекомендациями бранденбургского курфюрста. Защищать крепость от варваров полковник Тейтлебен желал страстно, и у Горна не было никакого основания отказать этому великану в приеме на службу его величества Карла Двенадцатого.
      - А ваше мнение о способах защиты Нарвы каким же будет? - с вежливой улыбкой и даже полупоклоном обратился Горн к офицеру, столь отличившемуся на службе у Фридриха Бранденбургского. - Вы тоже полагаете, что нам не стоит бояться русских, и достаточно будет лишь отсидеться за крепкими стенами?
      Петр прибыл в Нарву всего за несколько дней до того, как через Нарову перебралось войско, возглавляемое человеком, который носил царский венец, принадлежащий по праву лишь ему одному. То, что им являлся швед, для Петра было очевидно, поэтому поход под Нарву должен был стать западней для русских, не знавших о тайных намерениях шведского короля. Оказалось, правда, что и сам комендант крепости ничего не знал о них. Каждый день Петр с разных бастионов крепости смотрел в подзорную трубу за тем, как русские разбивали лагерь, как строили редуты и реданы, опутывали Нарву сетью ходов-траншей, и бестолковость, неумение устроить диспозицию наилучшим образом, сразу бросилась ему в глаза.
      "Сволочи! Что чинят, что чинят?! - забывшись, начинал он бегать по смотровым площадкам стен, и мушкетеры, что стояли рядом на часах, с удивлением взирали на странного полковника. - Эдак они и до зимы не справятся! Увязнут в осенних грязях! Порох весь сожгут аль перемочат! Предатели!"
      Но он тут же успокаивался, едва вспоминал, кто привел русских под Нарву, и бешенство сменялось сильным недоумением. Петр не мог понять, как это никто из бояр не догадался, не углядел в самозванце черты совсем другого человека. "Неужто, - ломал он голову, - и Ромодановский, и Стрешнев, и Никита Зотов, и Шереметев столь охолопились, что безразлично им, кому служить: мне, природному государю, али шведу, сходному со мной лицом? В случае таком мне трона боле не видать, ибо не признают меня бояре, боясь моей расправы лютой за измену. Станут самозванцу верою и правдою служить, не ведая, куда он ведет Россию..."
      И снова выходил на стену Петр, откуда все виделось, как на ладони. Как ему иногда хотелось ночью проникнуть в лагерь русских, убить самозванца, но он понимал, что не докажет царское происхождение свое и сам поляжет под ударами верных слуг соперника. Он хотел отправить в стан осаждающих письмо с указанием, как лучше установить ломовую артиллерию, куда повести подкоп, но боялся, что никто не поверит этому письму. Он желал помочь своим соплеменникам, но не знал, как это сделать.
      Пользуясь чином, Петр много ходил по крепости, желая узнать настоящие силы защитников Нарвы: количество артиллерии, боеприпасов, расположение пороховых и бомбовых погребов, источников воды и провианта, слабые места в крепостных стенах, на которых бы можно было сосредоточить артиллерийский огонь. Вечером, запершись в своей комнате, при свече он сводил все эти сведения в особую тетрадь, мечтая передать её кому-нибудь из военачальников русского войска, но опять же опасения за то, что все эти записи будут приняты как ложные, составленные врагом с целью обмануть, заставляли Петра в отчаяньи метаться по комнате, рыдая, бормоча что-то невнятное, почти звериное. Он стал догадываться, что монарх, ставший игрушкой злой судьбы, не только не способен привести свою страну к благоденствию, но, напротив, может погубить её своими жалкими, никчемными попытками исправить положение, перебороть судьбу. Петр ещё не знал, что народ, лишившийся своего повелителя-отца, способен идти вперед на собственных ногах, будто Илья Муромец, обретший силу после тридцатилетнего бессилия...
      - Итак, мы ждем вашего ответа, полковник, - вторично обратился к Петру комендант, и тот, словно стряхнув с себя задумчивость, отрывисто, горячо заговорил:
      - Вы толковали здесь о скверной диспозиции русских, о плохих инженерах противника, о дурных артиллеристах? Все это вздор! Я уверен, что на подходе главные калибры осадных пушек русских, всегда страшных для крепостных стен. Кроме того, не уверен, что враг не ведет какой-то тайный подкоп, о котором мы и не знаем. Отдаленность же их линии орудий от стен ещё ни о чем не говорит. Сегодня окопались здесь, завтра же подойдут ближе.
      Горн, казалось, был обескуражен. После горячего высказывания Тейтлебена он, однако, верил полковнику ещё больше.
      - Так что же вы предлагаете, господин Тейтлебен? Вы думаете, что до подхода войск короля нам не продержаться и придется принимать почетную капитуляцию?
      - Выйти с развернутыми знаменами, с горящими фитилями, с тремя пулями во рту и под барабанный бой мы всегда успеем, - лающим, хриплым голом говорил Петр, - но позвольте предложить вам одну... как бы сказать, штуку, своего рода военную хитрость...
      - Что ж, мы внимательно выслушаем вас. Говорите, полковник.
      Все, кто сидел за красным сукном, устремили взоры на взволнованного Тейтлебена, нервно собиравшего в складки скатерть стола своими огромными руками.
      - Господа, вы, наверное, обратили внимание на то, сколь пристально я следил сегодня за одним из всадников, что скакали перед крепостью? Так вот, не кажется ли вам, что один из них очень похож на меня?
      Горн недоуменно повел плечами, другие офицеры переглянулись, не понимая, о ком идет речь. Петр же поспешил продолжить:
      - Господа, ещё в Бранденбурге мне говорили, что я очень похож на... царя Петра, и сегодня случай предоставил мне возможность убедиться в том, что это - сущая правда.
      Со всех сторон послышались насмешливые, неодобрительные восклицания. Офицеры, сам комендант, ожидавшие услышать от опытного специалиста какой-то дельный совет, способный укрепить оборону Нарвы, оказались обманутыми в своих надеждах, но Петр поднял руку так повелительно, так строго обвел присутствующих своим страшным взглядом, что возгласы тут же смолкли:
      - Вы не дослушали меня, господа! Мой план сводится к следующим действиям: при помощи разведки необходимо выяснить, где находится царский шатер, а потом следует провести сильную вылазку в том направлении. Я поведу охотников, сам поведу! Мы убиваем охрану царя, солдаты, надев ему на голову мешок, уводят московита в Нарву, я же занимаю его место. Русским придворным все равно, кто правит ими, я же, знающий русский язык, уведу их из-под Нарвы, просто-напросто отдав приказ и объяснив ликвидацию осады тем, что план был продуман плохо и у нас-де не хватит сил до прихода холодов взять город. Воспользуйтесь моим сходством с царем, господа! Конечно, вы скажете, что на вылазке можно было бы просто убить царя, а не подменять его мною. Но возражу: русские, узнав о смерти своего монарха, лишь остервенятся и положат многие тысячи жизней своих солдат, чтобы взять город и перерезать всех жителей в отместку за гибель Петра!
      Уперев взгляды в красный круг стола, офицеры молчали, не зная, как ответить на странное, почти бредовое предложение полковника. Они были хорошими инженерами, артиллеристами, просто добрыми служаками, и понятие воинской доблести в их хорошо устроенных головах всегда соседствовало с представлением о беспрекословном подчинении уставу, выработанному умными, но осторожными людьми. Этот же неуклюже сложенный человек, появившийся в крепости перед началом осады, предлагал им согласиться с тем, что может существовать и доблесть неуставная, какая-то бешеная, а поэтому подозрительная. Оттого-то и молчали офицеры, покуда полковник Горн не поднялся медленно из-за стола со вздохом и не подошел к чудаку. По-отечески мягко положив руку на плечо Петра, Горн проговорил:
      - Голубчик, я старше вас, а поэтому поверьте уж вы мне, старику: война не терпит суетливости и... фокусов, которые были бы уместны на ярмарочной площади. Вы - опытный солдат, но вы немного увлеклись... сходством с царем Петром. Вернемся же к нашим прямым обязанностям, и пусть терпение и Господь Бог помогут нам выдержать осаду.
      Горн не мог видеть, как исказилось лицо полковника Тейтлебена в презрительной гримасе. Петр презирал трусливую осторожность шведов - его план на самом деле мог привести к снятию осады. Но в то же время он очень сожалел, что комендант отрезал ему путь вновь стать царем и полководцем, прекрасно знавшим, как одолеть любую крепость.
      * * *
      14 октября под нечастый грохот осадной артиллерии да ленивую ответную пальбу со стен переходила на левый берег Наровы поместная конница - все пять тысяч человек дворян смоленских да московских под началом Федора Головина. Ехали на неказистых лошаденках, понурые, без радости, с опаской поглядывая на стены Нарвы, распушенные облачками пушечных да мушкетных выстрелов. Стрельцы, солдаты, иноземцы-пушкари, офицеры, привыкшие уже немного и к грязи, и к холодным своим шатрам, к скудной кормежке, к вылазкам ночным и прочим неудобствам походной жизни, смотрели на прибывших с улыбками, дивясь вооружению дворян, их разномастным прадедовским доспехам, шишакам, тронутым кое-где ржой, кривым татарским саблям, порыжелым саадакам. Прибыли к тому ж дворяне с немалым скарбом, с личными шатрами, с котлами и пуховиками, и все это хозяйство тотчас стало разгружаться холопами дворян, а было слуг у каждого не менее семи. Прямо на мокрую, разжиженную землю снималось все их добро, а вокруг прибывших толпились офицеры, потешаясь над отнюдь не воинственным видом русских конников.