Полковник Коршунов

Кончим с Абдулой - кончим с басмачами. Мелочь останется. Абдула - последний старый волк. Волк он, Шурка, матерый, и у них на него серьезная ставка. Ну, так вот: пятый пост у нас, сам знаешь, Абдуле на один зуб. Я и решил бросить на пятый пост отряд, чтобы Абдула наткнулся на серьезное сопротивление. Но пройти к пятому посту надо не по дороге, - не успеть, Абдула раньше проскочит, - а вот здесь, прямо через пески. Понял, Шурка, куда я тебя посылаю?
      - Понял, Андрей Александрович.
      - Завтра и выезжай.
      - Слушаюсь.
      - Сейчас некогда мне. Сегодня мой доклад на партийной конференции. Вечером, часов в одиннадцать приходи. Сговоримся о подробностях. У Щепкина возьми билет на конференцию.
      - Есть. Хорошо.
      - Ну, иди.
      Коршунов пошел к двери.
      - Постой, Коршунов. Ты знаешь, что Захаров убит?
      - Захаров!..
      - Он был помполит у Петрова. В первой стычке с Абдулой его убили.
      Коршунов стоял опустив голову. Кузнецов долго молча курил.
      - Ну, иди теперь. Вечером придешь.
      Командиры в Управлении рассказали Коршунову подробности смерти Захарова.
      Пограничники догнали банду Абдулы Абдурахманова и отрезали басмачам путь к границе. Петров разделил свой отряд. Меньшую часть под командованием Захарова он оставил на дороге к границе. Сам с большей частью отряда ударил по басмачам с правого фланга. Петров рассчитывал, что Абдула примет бой, но басмачи бросились по дороге к границе и столкнулись с пограничниками Захарова. Захарову с кучкой бойцов пришлось выдержать натиск большой и хорошо вооруженной банды. Сзади на басмачей наседал Петров.
      Бой был нелегкий. Захаров сумел удержать за собой дорогу, подошел Петров, и Абдуле пришлось отступить на север, в безводные пески. Но в самом конце боя Захаров был убит. Шальная пуля навылет пробила его шею. Он недолго мучился и умер, не приходя в сознание.
      Его тело пограничники привезли в город. Они семь дней везли мертвого командира через пустыню, и солнце высушило тело.
      Нет Захарова. Коршунов отчетливо вспомнил рябое, морщинистое лицо Захарова. Умер Захаров.
      Коршунов вспомнил свой последний разговор с Захаровым. Многое, что говорил тогда Захаров, теперь показалось Коршунову гораздо более понятным, хотя еще не все до конца понимал Коршунов.
      Вечером Коршунов опять пришел к Кузнецову, и до утра они совещались над картами. Несколько раз разговор о басмачах прерывался, и Кузнецов молчал, шагал по комнате и курил свою трубку.
      В эту ночь Коршунов окончательно понял, что отношения между ним и Кузнецовым гораздо глубже и больше, чем простые отношения начальника и подчиненного. Пока Кузнецов молчал, Коршунов думал о дружбе, и хотя Кузнецов не говорил ни о чем, кроме планов боевых операций, Коршунов знал, что Кузнецов думает о том же.
      Уже светлело небо за окном, когда Кузнецов зевнул и сложил карты.
      - Пора тебе, Коршунов. Поезжай.
      - До свидания, Андрей Александрович.
      - Ты что, Шурка, курить научился?
      - Привык во время болезни, Андрей Александрович, теперь тянет.
      - Ну, возьми от меня, - Кузнецов открыл ящик стола и достал прямую английскую трубку. - Трубка хорошая, обкуренная. Сам обкуривал.
      - Спасибо, Андрей Александрович.
      - Возьми, возьми. Кури махорку. Лучше папирос.
      - Хорошо. Буду курить махорку.
      - Ну, будь здоров. Ни пуха ни пера.
      - До свидания, товарищ начальник.
      По дороге домой Кузнецов отвез Коршунова на вокзал, но больше они не разговаривали.
      8
      Снова началась привычная жизнь.
      По-прежнему Коршунов со своим отрядом носился в погоне за бандами и по-прежнему бился с басмачами, и ставками были храбрость, выносливость и упорство, выигрышем - победа, а проигрышем - смерть.
      По-прежнему знание врага и обстановки, упорство и мужество бойцов, сила коней и уменье распознавать следы часто решали успех боя.
      Теперь отряд Коршунова шел не в горах, а в песчаной пустыне, теперь не снег и мороз, а жара и жажда мучили бойцов, но по-прежнему жили пограничники, по-прежнему командиры в боях и на отдыхе учили молодых бойцов. По-прежнему росла и крепла боевая дружба пограничников.
      Все было как прежде, и внешне не изменилась жизнь Коршунова. Но появилось новое в его жизни. Это новое были книги.
      Переметные сумы на седле Коршунова всегда были полны книг, и Коршунов читал, читал подряд, все без разбора, читал в походе, бросив поводья на шею Басмача, читал на ночевках, лежа возле костра, читал во время коротких отдыхов. Один из московских друзей присылал Коршунову книги, все, что выходило, и вместе с очередной почтой маленькие увесистые посылки догоняли отряд Коршунова в песках, в самых глухих участках границы.
      Коршунов читал стихи Маяковского и "Илиаду" Гомера, Толстого и Мопассана, Стендаля и Чехова. Достоевский не понравился Коршунову, но он прочел все, что написал Достоевский.
      Чем больше Коршунов читал, тем больше ему хотелось прочесть книг, и с каждой новой книгой мир расширялся, становился приятней.
      Томик стихов Киплинга поразил Коршунова жестокой выразительностью. "Хаджи Мурата" Коршунов считал лучшей вещью Толстого.
      Стихи Коршунов запоминал наизусть и не расставался с маленьким дешевым изданием Пушкина.
      Своих бойцов Коршунов учил любви к чтению. По вечерам вслух читал им любимых поэтов и книги раздавал красноармейцам.
      Проходили месяцы.
      После изнурительных преследований и кровопролитных схваток был взят Абдула Абдурахманов, и на границе наступило недолгое затишье. Потом появилась новая шайка, и басмачи рыскали далеко в тылу от границы, и никак нельзя было обнаружить шайку, пока не была раскрыта шпионская националистическая организация.
      В погоне за басмачами Кузнецов послал отряд Коршунова, и, когда шайка была захвачена, отряд Коршунова перебросили на укрепление далекого участка границы. Несколько месяцев прожил Коршунов в крохотной крепости, затерянной среди унылых песков.
      В крепость Коршунову прислали пачку писем. На письмах был старый адрес Коршунова, и письма пересылали с места на место.
      Почерк был незнакомый, и Коршунов долго не мог понять, от кого эти письма. Только прочитав до конца первое письмо, он вспомнил смуглую девушку из санатория.
      Письма были от Елены Ивановны. Всего было шесть писем.
      В первых трех письмах Лена рассказывала о Москве. Все, о чем она писала, Коршунов уже знал, - поездка в Москву не пропала даром. Только теперь Лена совсем не показалась ему такой образованной, так хорошо понимающей многое, что ему, Коршунову, было непонятно.
      В четвертом и пятом письмах Лена жаловалась на то, что Коршунов не отвечает ей, и тон этих писем был печальный.
      Шестое письмо было совсем короткое. Лена была обижена молчанием Коршунова и извещала его о том, что больше писать не будет.
      Все шесть писем кончались московским адресом Лены, а в шестом письме адрес был многозначительно подчеркнут три раза.
      Коршунов ничего не ответил Елене Ивановне. Писать ей было нечего. Но ее письма он сохранил, и о ней у Коршунова осталось хорошее воспоминание. Собственно, дело было не в ней, а в том, что вечер, когда Лена читала стихи, и ночь после этого Коршунов считал чуть ли не переломными в своей жизни. Пожалуй, так оно и было на самом деле.
      9
      Однажды, рано утром, дежурный доложил, что Коршунова вызывают по телефону. Голос Кузнецова еле слышно говорил в трубку полевого телефона. Разговор прерывался, и тогда телефонист яростно крутил ручку аппарата и ругался с другим телефонистом на линии.
      Под конец разговора Кузнецов сказал, что в округ, по всей вероятности, пришлют путевку на одно место в Академию Генерального штаба и что эта путевка предлагается Коршунову. Так вот, хочет ли Коршунов идти учиться и сможет ли подготовиться к экзаменам? Коршунов, прикрывая трубку ладонью, крикнул, что он очень рад и, конечно, очень хочет учиться.
      Потом разговор прервался, и связь наладить больше не удалось.
      Несколько дней после этого Коршунов мечтал об Академии.
      Как-то ночью, проверив дозоры на участке и возвращаясь в крепость, он снова вспомнил о Захарове. Вот то, о чем говорил Захаров. Академия! Настоящее учение, настоящая теория, настоящие знания. Коршунову казалось, что вся его жизнь до сих пор была подготовкой, основанием для новой большой и серьезной работы, для Академии. Разговор с Кузнецовым, казалось, замыкал логическую последовательность всех последних событий. Коршунов вспомнил, как Захаров говорил ему о том, что он, Коршунов, прожил один кусок своей жизни. Вот начинается и второй кусок.
      Коршунов представлял себе, как он будет жить в Москве и учиться в Академии. Прочитанные книги вспоминались ему. Вспоминалась Москва. Будущее представлялось не очень отчетливо, но интересно и заманчиво.
      Басмач, не чувствуя поводьев, сам выбирал дорогу. Светила луна, и смутно белели песчаные холмы. Тень коня и всадника, удлиняясь и сокращаясь, бежала у ног Басмача. Покачиваясь в седле, Коршунов задумчиво улыбался.
      Утром вместе с почтой пришел пакет от Кузнецова. В пакете была печатная программа приемных экзаменов в Академию.
      Коршунов унес программу в свою комнату и внимательно прочел ее.
      Программа была длинная. Она едва умещалась на ста страницах убористой печати.
      Чем больше Коршунов читал, тем яснее он понимал, что не сможет подготовиться к экзаменам за тот срок, который оставался. Оставалось меньше трех месяцев. Мечты рушились.
      Коршунов дочитал программу до конца и долго сидел неподвижно.
      Комната Коршунова была крошечной каморкой. Глинобитные стены, низкий глинобитный потолок, земляной пол, и вместо окна пролом в половину одной из стен. В пролом открывался печальный вид на ровные, невысокие холмы с редкими кустиками саксаула. Раскаленный воздух дрожал и струился. Холмы шли один за другим всюду, куда хватал глаз, и вдали растворялись в желтом пыльном тумане. Мелкая пыль летала в воздухе. Пыль попадала в уши, в рот, в глаза. От пыли нигде нельзя было скрыться. Стены в комнате Коршунова были во многих местах пробиты пулями, и штукатурка осыпалась. Через пролом в стене Коршунов видел, как красноармейцы вели поить лошадей. Кто-то из красноармейцев запел, и долго слышалась песня:
      Ходила младешенька по борочку,
      Брала, брала ягодку-земляничку,
      Наколола ноженьку на былинку.
      Болит, болит ноженька, да не больно.
      Пойду к свету-батюшке да спрошуся,
      У родимой матушки доложуся:
      Пусти, пусти, батюшка, погуляти;
      Пусти, пусти, матушка, ягод рвати...
      Целый день Коршунов был мрачен. Вечером он приказал оседлать Басмача. Он вернулся поздно ночью, и Басмач был весь в мыле.
      На следующий день Коршунов съездил в ближайшее селение. Селение было большое, и в нем была хорошая школа. В школу Коршунов и заехал. Он долго разговаривал с учителем и увез из школы пачку учебников.
      В эту ночь часовой видел до самого утра свет в комнате Коршунова. Коршунов занимался. Днем свободного времени не было, и Коршунов сидел над учебниками по ночам.
      Заниматься было трудно, потому что Коршунов не знал или забыл многие основные, простейшие вещи, и приходилось начинать с самого начала.
      Часто целая ночь уходила на какую-нибудь задачу, и Коршунов, стиснув кулаки и грызя мундштук трубки, яростно путался в хитросплетениях бассейнов с водой, наполняемых из различных труб, или кусков сукна, которые купец должен был разрезать сложным и запутанным способом.
      Но велики были воля и упорство, и к утру усталый и измученный Коршунов складывал книги, и редко случалось, что задача оставалась нерешенной.
      Иногда Коршунов забывал о конечной цели, об экзаменах. Перед ним была задача, и эту задачу нужно было решить, как, бывало, нужно выиграть бой или разгадать замысел врага. Конечная цель - экзамены в Академию - была далеко, хотя к ней, к конечной цели, все сводилось.
      Постепенно Коршунов втягивался, и заниматься становилось легче. Кое-что вспоминалось. В памяти возникали вещи, которым Коршунов учился когда-то, сначала мальчишкой в школе, а затем уже командиром, в кавалерийском училище. Но все, что Коршунов знал, нужно было не только вспомнить, но привести в систему, да и знаний не хватало. Срок экзаменов приближался, и Коршунов видел, что ему никак не успеть подготовиться. Все-таки он занимался, и упорство его не уменьшалось.
      От переутомления он похудел и осунулся. По ночам, чтобы не заснуть, он много курил. Лицо его стало желтым, и под глазами были мешки. Днем требовалась вся его выдержка, чтобы никто не заметил усталости.
      За две недели до экзаменов Коршунова вызвали в Управление на совещание командиров частей округа. Первые дни Кузнецов был так занят, что не мог поговорить с Коршуновым. Только на четвертый день после совещания Кузнецов задержал Коршунова в своем кабинете. Коршунов боялся этого разговора, потому что знал, что Кузнецов обязательно спросит, готов ли он, Коршунов, к экзаменам.
      Пока Кузнецов подписывал срочные бумаги и разговаривал с секретарем, Коршунов сидел на диване, курил и мучительно думал, как ему быть. Он так ничего и не придумал, когда Кузнецов встал из-за стола и подошел к нему.
      - У тебя усталый вид, Александр. Ты здоров?
      - Здоров, товарищ начальник.
      - В чем же дело? Правду говори.
      - Правда, все в порядке. К экзаменам готовился.
      - Ну, и подготовился?
      Коршунов молчал.
      - Так как же? Готов ты к экзаменам?
      - Честно говоря, не очень, товарищ начальник. Наверное не могу сказать, но, конечно...
      - Программа большая. Я просматривал перед тем как послать тебе. Это верно.
      - Попытаюсь, Андрей Александрович...
      - Нет, не попытаешься, Шурка. Путевки нам не дали в этом году.
      - Как, Андрей Александрович?
      - Да вот уж так, что не дали. Только несколько дней тому назад я узнал об этом. Не вышло по разверстке. Дальневосточники отхватили наше место.
      Чтобы скрыть волнение, Коршунов выбил трубку, снова набил ее и долго раскуривал. Он не видел, как Кузнецов искоса смотрел на него и ласково улыбался.
      - Ты, Шурка, наверное, огорчился, а я, по правде говоря, рад. Не хочется мне тебя отпускать. Поработаем вместе еще лет пять. Ладно, Коршунов? Ты ведь молодой, успеешь учиться, все успеешь. У тебя еще много, много времени, Шурка. Мне хуже. Я куда ближе к концу. Я ведь чуть не вдвое тебя старше, Шурка.
      Коршунов молчал.
      - Из крепости твоей я тебя возьму. Ты мне нужен на участке десятой комендатуры. Дело в том, что там снова активизируется шайка Джамбая. Помнишь, упустили мы Джамбая за кордон? Он поднакопил силы, да и помогли ему. Человек он, правда, способный. Им на него стоит тратиться. Так вот, Коршунов, хочешь вместо Академии померяться силами с Джамбаем?
      - Хочу, товарищ начальник. Конечно, хочу!
      10
      Разговор об Академии возобновился через год.
      Весь этот год Коршунов занимался так же упорно, как те три месяца, когда он готовился к экзамену.
      Десятая комендатура была ближе к городу, и Кузнецов часто вызывал Коршунова. Каждым своим приездом Коршунов пользовался для того, чтобы побывать в библиотеках, обменять книги и достать нужные учебники.
      Занимаясь диалектическим материализмом, Коршунов увлекся философией. В городе был комвуз, и Коршунов поступил на философский факультет. Его приняли экстерном на ускоренный курс, и профессора поражались его способностям.
      Коршунов близко сошелся с одним из профессоров - профессором диамата Николаем Степановичем Глобовым.
      Старый большевик, Глобов был знающим и культурным человеком. До революции он несколько лет прожил в эмиграции и был в ссылке, и в тюрьме, и на каторге. Он мог бы вести большую работу в центре, но каторга подорвала его здоровье. Глобов был почти инвалидом, и врачи послали его на юг.
      Как только здоровье его немного улучшилось, он стал добиваться работы. Он не привык к безделью и без работы не мог жить.
      Его послали в комвуз.
      Молчаливый молодой пограничник сразу понравился Глобову. Они познакомились и подружились.
      Коршунов приходил домой к Глобову, и Николай Степанович помогал ему. Часто по вечерам, кончив занятия, Николай Степанович рассказывал Коршунову о загранице, подпольной работе, о тюрьме и ссылке. Коршунов слушал молча.
      Иногда разговор заходил о литературе, и Николай Степанович удивлялся самостоятельности и определенности суждений Коршунова.
      О книгах они много спорили, причем Глобов увлекался, кричал и горячился, а Коршунов говорил спокойно и неторопливо, и часто под конец спора Глобов соглашался с Коршуновым.
      Чтение книг, занятия в комвузе и дружба с Глобовым так вошли в жизнь Коршунова, что иногда ему казалось странным, как он мог обходиться без всего этого раньше.
      А жизнь на границе шла по-прежнему, и Коршунов командовал пограничным отрядом, и были схватки с басмачами, и пограничники задерживали шпионов на границе и контрабанду, и красноармейцы учились в армии.
      Коршунов сильно уставал и прожил этот год напряженно. Занятия по ночам лишали его отдыха, но он чувствовал, что живет так, как нужно, и был счастлив.
      Летом, перебирая старые бумаги, он наткнулся на программу экзаменов в Академию. Он попросил своего помощника по политической части достать программу этого года и проверил себя.
      В конце лета он сам, без вызова, приехал в Управление. Кузнецов принял его сразу.
      Коршунов подал рапорт с просьбой откомандировать его для обучения в Академию. Кузнецов долго читал рапорт и щурился. Коршунову показалось, что вид у него недовольный.
      - Что это вы вдруг, товарищ Коршунов?
      - Я ведь уже год тому назад собирался, товарищ начальник. Хотел бы попытаться в этом году. Конечно, если это возможно и если вы...
      - Но вы ведь знаете, что в Академию посылают по разверстке. Чего же вы хотите?
      - Я просил бы вашего разрешения ходатайствовать о зачислении меня в Академию.
      - Вот как?
      - Я не знаю, товарищ начальник...
      - Не знаете? Вот как?
      Кузнецов помолчал.
      - Надоело в Средней Азии?
      - Андрей Александрович...
      - Надоело с нами вместе песок глотать? А, Коршунов?
      - Товарищ начальник, разрешите взять обратно мой рапорт.
      - Пусть полежит у меня.
      - Разрешите идти?
      - Идите.
      - Слушаюсь, товарищ начальник.
      - Постой. Вот что, товарищ командир, а на экзамене ты не срежешься?
      - Думаю, что нет.
      - Ну, ладно. Посмотрим, как все это получится. Только я советую не рассчитывать. Вряд ли допустят к экзаменам и путевку вряд ли предоставят. Узнать, конечно, можно, но я думаю, что придется тебе еще послужить в Азии.
      - Верните мне рапорт, товарищ начальник. Право...
      - Ладно. Посмотрим. Иди теперь.
      Как только Коршунов вышел, Кузнецов позвонил секретарю.
      - Отправьте в Москву телеграмму. Срочную.
      Кузнецов вырвал листок из блокнота и написал:
      Москва. Главное управление пограничной охраны. Начальнику Управления.
      Настоятельно прошу одно место Академию Генерального штаба командира
      Коршунова А. А.
      Секретарь вышел, и Кузнецов позвонил по телефону.
      - Николай Степанович, здравствуй. Кузнецов говорит. Как себя чувствуешь? Ну? Это хорошо. Слушай, вот какой вопрос у меня к тебе: там у тебя мой командир подвизался, Коршунов. Да, да, Шурка Коршунов. Что говоришь? Сам знаю, что толковый. Вот, вот. Мы думаем его в Академию Генштаба послать. Учиться. Так как ты полагаешь, сдаст он экзамены? Там волки ведь. Не загрызут его? Что? Знающий парень, говоришь? Да? Значит, стоит посылать? Ну, спасибо. Спасибо и за то, что поднаучил его. Нет, правда, спасибо. Будь здоров. Прости, что потревожил. До свидания.
      Через три дня из Москвы пришел ответ на телеграмму Кузнецова, а через месяц Коршунов уехал в Москву держать экзамены в Академию Генерального штаба.
      СУББОТА
      Отец Пашки работал подручным кузнеца. Мать была прачкой, стирала в домах. Отец пил, зарабатывал мало, и мать тоже мало зарабатывала. Трое братьев было у Пашки.
      Все они умерли совсем маленькими. Пашка рос один.
      Отца забрали на войну в тысяча девятьсот пятнадцатом. Без него стало совсем плохо, и Пашка с матерью голодали.
      В тысяча девятьсот восемнадцатом отец вернулся домой. Он сильно изменился и постарел. Лицо у него было худое, бледное, и он был весь во вшах. Он изменился не только с виду. Он стал молчалив и больше не пил.
      В его вещевом мешке Пашка нашел, вместе с куском черного хлеба и тремя пыльными кусками сахара, несколько тоненьких книжек. Пашка перелистал книжки, но счел их неинтересными, потому что были они без картинок, и Пашка положил книжки обратно в мешок и сунул в рот сахар. Самый большой кусок.
      Отец пробыл дома меньше месяца. Через месяц на окраине города, где они жили, стало слышно, как стреляют пушки, и отец поздно вечером пришел домой и снял со стены винтовку. Мать плакала, а Пашке было интересно, куда отец уходит, и отец поднял его с пола и поцеловал и что-то стал объяснять. Пашка ничего не понял. Он укололся о небритый подбородок отца и удивился, потому что отец никогда раньше не целовал его.
      Город заняли белые. Отца не было. Пашка с матерью голодали так сильно, как еще никогда раньше. Пашка заболел.
      Потом снова стреляли пушки, и белые оставили город, и вернулся отец. Он был ранен в плечо, но он был веселый и шутил с матерью, и мешок его был набит хлебом и мукой.
      Отец сказал: "Война кончилась", но война не кончилась, и отец снова взял свою винтовку и уехал. Пашка с матерью жили плохо, но однажды к ним явился какой-то человек в шинели и спросил у матери, как ее фамилия. Мать сказала - Суббота, и человек сказал, что все верно и что он служил вместе с отцом Пашки и в полку еще смеялись, какая странная фамилия - Суббота.
      Потом этот человек сел и рассказал, как геройски умер Пашкин отец.
      Оказывается, он шел впереди взвода и убили взводного командира, и Пашкин отец стал командовать взводом и командовал до тех пор, пока осколком неприятельского снаряда ему не снесло голову. Этот человек в шинели все видел своими глазами, потому что он был другом Пашкиного отца и был в том самом взводе. Это он стал командовать взводом после смерти Пашкиного отца.
      Когда человек в шинели кончил рассказывать, мать заплакала, а Пашка побежал на двор и рассказал всем мальчишкам на дворе, как геройски умер его отец. Все мальчишки сказали, что верно, геройски, только Додик из третьей квартиры сказал, что это все ерунда, раз Пашкин отец не был офицером.
      Тогда Пашка сказал, что офицеры - сволочи, а Додик сказал, что Пашка сам сволочь и отец Пашкин сволочь, а Пашка ударил Додика в зубы и выбил один зуб.
      Додик пожаловался, и мать выдрала Пашку.
      Мать не знала, как ей жить с Пашкой без мужа. Она плакала все время, и когда била Пашку, то тоже плакала. Она била Пашку больно и долго, а потом плакала над ним и утешала его, но Пашка терпел молча. Он знал, что прав был он, а не Додик, и зуб у Додика все равно шатался.
      Человек в шинели приходил еще раз. Он недолго поговорил с Пашкиной матерью, и мать благодарила его.
      Через неделю мать вызвали в Соцстрах и выплатили пенсию за мужа, и теперь она получала пенсию каждый месяц. Жить стало лучше, и с этой зимы Пашка начал ходить в школу.
      Он учился неплохо, но денег все-таки было у них с матерью немного, и Пашка ушел из третьего класса и поступил в фабзавуч на механический завод.
      Мать не стирала больше. Она была теперь дома, и пенсии вместе с Пашкиной зарплатой им вполне хватало.
      А Пашка получал зарплату, потому что в фабзавуче их учили полдня, а полдня они работали на производстве.
      В фабзавуче Пашку приняли в комсомол.
      Потом Пашка кончил фабзавуч и стал работать в кузнице подручным кузнеца, как когда-то работал его отец. Только отец работал вручную в мастерской, хозяином которой был папа Додика, а Пашка работал на механическом молоте на заводе "Красный пролетарий".
      Папа Додика стал спекулянтом, и его посадили в тюрьму, а его жену и Додика выслали из города. Пашка был доволен и сказал: "Правильно", и мать Пашки сказала: "Правильно". Но мать вспомнила, как она била Пашку за Додика. Ей стало стыдно, и она заплакала.
      На заводе "Красный пролетарий" Пашка хорошо зарабатывал. Он сшил себе темно-синий костюм и купил клетчатую кепку.
      Одна девушка из сборочного гуляла с Пашкой. Девушку звали Тося, и она нравилась Пашке. Он подумал, не поговорить ли с ней о загсе, но осенью призывался его год, и Пашка решил отложить разговор с Тосей до возвращения из армии.
      Призывников провожал завод, и для них был устроен вечер. Каждый мог пригласить кого-нибудь. Пашка пригласил Тосю. Вечер был хороший, с танцами. Пашка в перерывы бегал с Тосей на крыльцо клуба, и там они целовались, потому что там было темно. Другие ребята тоже бегали на крыльцо целоваться.
      Пашка прошел комиссию, и его зачислили в пограничную охрану. Когда ему нужно было уезжать, Тося пришла проститься. Она была такая грустная, что Пашка сказал ей про любовь до гробовой доски. Они опять целовались по дороге к Тосиному дому.
      Потом Пашка уехал.
      Три месяца он пробыл в учбате. Он был одним из первых по физической и строевой подготовке, но отставал по политической и общеобразовательной, потому что в фабзавуче учили не очень-то хорошо и обращали внимание главным образом на производство. Пашка налег на занятия. К концу учбата он подтянулся, - правда, ему много помог командир взвода.
      Пашку послали в горы. Первое время было трудно от высоты и от жары днем и холода ночью, и от снега на вершинах, и от походов по дикому бездорожью. Но Пашка скоро привык, и у них в мангруппе был замечательный командир. Пашка мечтал быть похожим на него.
      От матери приходили письма. Она писала, что живет хорошо и что пенсии ей вполне хватает. Пашка отвечал ей. Он описывал свою жизнь, конечно не упоминая ни о чем, что касалось секретных вещей по охране границы, или по операциям против банд и шаек.
      От Тоси Пашка получил два письма. Он ответил ей, и письма к Тосе получились просто шикарные, - таким в них Пашка выглядел героем. Но на третье письмо Тося не ответила, а мать написала Пашке, что Тося выходит замуж за Федьку Игнатенкова из литейной. Пашка загрустил и хотел послать Тосе письмо с напоминанием о любви до гроба, но как раз в это время начался горный поход за басмачами.
      Пашка забыл обо всем, кроме похода.
      Пашка вспомнил Тосю не скоро и без грусти. Он решил остаться в армии на сверхсрочную и стать таким, как его любимый командир.
      Потом Пашка был в первом отряде в операции против Ризабека Касым. Во время похода к ущелью Трех овец командир приказал Пашке следить за одним киргизом-проводником, потому что командир доверял Пашке и Пашка был выдержанным бойцом-пограничником. Пашка выполнил задание, а киргиз-проводник оказался замечательным парнем, и они подружились по-настоящему. Потом командир послал Пашку и его друга-киргиза с донесением к отряду номер два. Они скакали почти сутки, и Пашкин конь сорвался с тропы, Пашка упал и сломал ногу. Киргиз один доскакал до Черной долины, где шел второй отряд, и отдал письмо.
      Потом в ущелье Трех овец Пашка видел, как самолет разогнал басмачей бомбами и пулеметами. Пашка решил стать летчиком.
      Любимый командир был тяжело ранен. Пашка тоже долго пролежал в госпитале из-за ноги.
      Когда нога зажила и Пашку выписали из госпиталя, срок Пашкиной службы в Красной Армии кончался. Пашка подал рапорт о сверхсрочной службе и заявление в летную школу.
      Киргиз, Пашкин друг, подал заявление в партию. Пашка тоже подал заявление в партию. Пашку рекомендовала комсомольская организация комендатуры. Вторую рекомендацию Пашке дал его любимый командир.
      В летную школу Пашку приняли, и он кончил летную школу и стал летчиком. Учась в школе и потом, командуя звеном, Пашка регулярно переписывался со своим любимым командиром.
      Командир этот был Коршунов.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      1
      Моросил дождь, и пелена воды серым туманом заволакивала лес и ближние невысокие холмы. Дороги были размыты. Ветра не было, и сизые тучи низко и медленно ползли над землей.
      Цепь пехотинцев в стальных шлемах лежала вдоль дороги в неглубокой канаве. В канаве была вода, и пехотинцы были мокрые.
      За лесом стояла батарея, пушки стреляли через лес. До леса оставалось два километра открытого вспаханного поля, по которому и била артиллерия. Пехота не могла передвигаться дальше дороги, и наступление было приостановлено.
      На дороге стоял длинный черный автомобиль. Он был весь забрызган грязью, и вода стекала по смотровому стеклу.
      Пехотинцы лежали молча. Командир полка не отрываясь смотрел в бинокль на дорогу.
      Дождь усилился. Пушечные выстрелы глухо доносились из-за леса.
      В автомобиле, рядом с шофером, сидел командир с ромбами командира корпуса в петлицах темной шинели. Он смотрел то на дорогу, туда же, куда направлял бинокль командир пехотного полка, то на часы.
      Прошло пятнадцать минут.
      Командир пехотного полка опустил бинокль и сказал:
      - Идут.
      Он передал какое-то приказание своему адъютанту, и адъютант побежал пригнувшись.
      Тогда и командир в автомобиле увидел впереди, на дороге, быстро приближающиеся тени. Потом донесся все усиливающийся грохот, и из дождевого тумана появился первый танк. Танк несся, разбрызгивая грязь и ревя моторами. За ним шел второй танк, третий, четвертый. На предельной скорости танки промчались мимо автомобиля.
      - Давайте, - сказал командир корпуса шоферу.
      Шофер включил мотор, автомобиль круто развернулся и поехал за танками.
      Передний танк съехал с дороги вбок, на вспаханное поле, а за ним все остальные с ходу свернули в канаву и двинулись по полю. Комья земли летели из-под гусениц танков.
      - По дороге до батареи. Скорей! - крикнул командир корпуса.
      Дорога огибала лес. Автомобиль несся мимо леса, и командир корпуса видел, как танки идут напролом и валят деревья. Один танк застрял, уткнувшись носом в глубокий окоп. Остальные шли не останавливаясь.
      Передний вырвался далеко вперед. По перелеску, навстречу танкам, бежали пехотинцы. Командир корпуса видел, как повернулась башня переднего танка, но выстрелы не были слышны из-за грохота пушек. Передний танк прорвался сквозь цепь и вышел из перелеска. Теперь между ним и батареей была только небольшая лужайка, но в конце лужайки был овраг, слишком глубокий, чтобы танк смог переползти его. Батарея стояла по ту сторону оврага в небольшой котловине.