Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Книга о верных и неверных женах

ModernLib.Net / Древневосточная литература / Канбу Инаятуллах / Книга о верных и неверных женах - Чтение (стр. 19)
Автор: Канбу Инаятуллах
Жанр: Древневосточная литература

 

 


Служители убрали падишахский гарем, надушили его тибетским и татарским мускусом, и там также разгорелся царский пир. Луноликие красавицы, словно цветы в саду, расселись группами и устроили в гареме пир, словно на весенней лужайке. Служанки с сандаловыми руками курили сладостные благовония, искусные певицы и пленительные арфистки своими мелодиями разрывали в клочья завесу скорби, прекрасные музыкантши открывали новые законы обольщения, играя на кануне. Так много там было тюльпаноликих, жасминогрудых, розотелых, стройных, как кипарис, красавиц, что пир вызывал зависть у весны, а от щебетанья этих сладкоустых гурий приходило в волнение море красоты.

На свадебном пиршестве, похожем на сады Ирема, веселие все более усиливалось. Наконец, расторопная машшате стала украшать на семь ладов невесту. Словно заклинатель змей, она колдовала над змеями кос, расплела их и завила в благоухающие локоны, опустила на щеки, так что кольца кудрей опутали блистающую луну и сверкающее солнце. Когда машшате подвела ароматной басмой прелестные брови, из их черного лука вылетела столь смертоносная стрела, что отовсюду раздались возгласы восторга. Затем машшате насурьмила опущенные глаза невесты, и нарциссы в саду полегли от зависти к ним. Машшате почистила жемчужный ряд ее зубов, и жемчужины от ревности помутнели. Когда же она положила румяна на луноподобное лицо невесты, та превзошла цветом лица розу в саду, и само солнце от зависти покрылось испариной. На невесту надели свадебный наряд и украшения, и гурии и пери потеряли весь свой блеск и красоту. Гребень, хоть и произнес своими зубьями-языками много похвал ее косам, смог описать ее красоту лишь на волосок. Сколько зеркало ни смотрело на нее жадным взором, оно смогло дать лишь бледное отражение ее красоты. Когда она садилась, то казалась букетом роз, когда она шла, то казалась ожившим кипарисом. Солнце на небе сходило по ней с ума и готово было вместо драгоценных каменьев осыпать ее звездами с неба, а лужайка от тоски по ней покрылась ранами из цветов и рада была бросить ей под ноги базилики. Свеча от любви к ее ланитам сгорала, словно мотылек, мелодия от страсти к ней начинала прерываться, вино от томления по ней закипало в чашах, а арфа в руках музыканта звенела от восхищения ее голосом.

Когда сияющая невеста неба удалилась в брачную комнату на западе, а на изумрудном небесном престоле взошла светлая луна, в гареме поставили инкрустированный престол с зелеными ножками и усадили на него солнцеподобную красавицу. На нее посыпались охапками розы, пригоршнями — жемчуга и драгоценные каменья. Там было столько цветов, что сама весна позавидовала бы, столько жемчугов и драгоценностей, сколько не бывает дождевых капель в месяце нейсан.

Когда настала пора шаху войти к невесте, посторонних попросили удалиться. От брачной комнаты до тронного зала выстроились в ряд розоликие невольницы в пленительных нарядах. Их благоуханные локоны вились кольцами, словно арканы, их станы были тонки, как мысль, они были величавы, как павы, кокетливы и прихотливы, словно розы на лужайке и словно светильники на пиру.

Шах пришел, словно месяц в свите звезд, словно весна на лужайку, величаво и плавно. Увидев столько красавиц, он расцвел словно роза, поспешил в шахские покои, готовый отдать весь мир, чтобы взглянуть на лицо той сияющей звезды в созвездии красоты.

Когда два драгоценных жемчуга уселись рядом, то казалось, что это два кипариса выросли на одной лужайке, что солнце и луна взошли одновременно. Невольницы окружили плотным кольцом престол, словно звезды луну, и в каждом уголке забила ключом радость, все источало веселие, словно тучи — дождь.

Шах с первого взгляда отдал сердце той чаровнице, тотчас уединился с ней и привлек к себе в объятия этот цветок. То он целовал ее щеки, вызывавшие зависть солнца, то забывал разум под взглядом ее хмельных глаз. То он пил из рубиновых уст напиток жизни, то сжимал в объятиях жасминное тело. И вот ветер желания пришел в волнение, и пламя нетерпения стало разгораться при виде ее гранатовых щек, он захотел снять чары с клада желания и сорвать розу в цветнике вожделения.

Садовница испугалась того, что сорвут розу, которой никогда не касался ветерок, она стала сопротивляться, чтобы иголка не проколола ее шелк, чтобы лепестки жасмина не пострадали от острого клюва соловья. Шах же от сильного желания и страсти не мог терпеть, потерял власть над собой и решил прибегнуть к помощи вина, чтобы открыть врата наслаждения. Он велел кравчию принести вина, надеясь, что пери успокоится и что волшебная птица попадет в его тенета. А та пери, протянула руку к чаше вина и, словно стройный кипарис, отринула от себя стыдливость и прельстилась наслаждением. Она распустила по плечам завитые ароматные локоны и своей прекрасной рукой стала опрокидывать позолоченные чаши. От вина, смешанного с розовой водой, желание шаха вознеслось до самых Плеяд. Шах опьянел, перестал владеть собой, не задумываясь, выхватил из рук розы кубок с вином и опрокинул его одним духом, кокетливая чаровница с помощью этого напитка похитила у него разум, и шах перестал соображать. Тут он приказал солнцеликим красоткам и кумирам войти, начать пляски и песни. Одна танцовщица кружилась, словно мотылек вокруг свечи, вокруг невесты, и от ее искусства солнце на небе остановилось в изумлении, как неподвижная звезда. Другая плясунья стала подпрыгивать, как птица, и трепетать, третья соловьиным пением заставила выпорхнуть из головы шаха птицу разума, четвертая волшебной мелодией похитила его сердце и веру.

Шах так увлекся этими обольстительными невольницами, что забыл о своей цели, прилег отдохнуть на подушку, а бутон его желания так и не распустился на лужайке вожделения.

Когда невеста утра вышла из брачной комнаты ночи и стала опохмеляться из золотой чаши солнца, Азиз с заснувшим счастьем проснулся от утреннего ветерка, но не увидел и луча от своего солнца: ночного пира как не бывало, а сам он лежал в той же гибельной пустыне, покинутый всеми, одинокий и беспомощный. От несправедливости и непостоянства обманчивого небосвода он стал проливать кровавые слезы, так что зрачки его глаз побагровели. В память о вчерашней красавице и пире он посыпал голову прахом, словно справляя траур, и волей-неволей снова пустился в путь, тщетно мечтая, что утекшая вода снова вернется в ручей. В поисках желанного он шел, глазея по сторонам, и не прошел и фарсаха, как оказался в окрестностях Удджайна. При виде родного города он погрузился в бездну изумления, смешанного со скорбью, стал проливать целыми потоками непросверленные жемчужины-слезы.

Придя к себе домой, Азиз роздал нуждающимся все свое имущество, отпустил на волю рабов и невольниц, покинул родных, облачился, словно горлинка, в одеяние дервишей, набросил на плечи, словно Меджнун, шкуру, вошел в ряды безумцев и поселился в безлюдной пустыне, куда не ступала нога человека. До конца дней своих он пил напиток смертельной любви, натирая сердце алмазными опилками и вытянувшись на подстилке скорби. С плачущими глазами и испепеленным сердцем он подружился с дикими зверями и проводил время в их обществе. До самого последнего вздоха он не забывал горечи разлуки с любимой и отдал душу с ее именем на устах.

— Друг мой, — закончил свою речь попугай, — этот бренный и коварный мир в конечном итоге приносит людям только раскаяние и горе, и сам он — юдоль обмана и лжи. Полуразвалившийся погребок мира не что иное, как засада козней, и те, кто выпьет напиток его хитрости и злобы, отведают вместо вина лишь черную грязь. Блажен тот, кто не поддается его соблазнам, кто не обольщается им и не роняет в беспечном сне из рук жемчужины-цели.

Совет мой запомни, воспользуйся мудростью той,

Которой со мной поделился отшельник-старик:

У бренной земли постоянства не стоит искать -

Толпе женихов улыбался изменчивый лик.

Коварна земля, не пленяйся ее красотой, -

Обижен ей каждый, пришедший сюда хоть на миг.

Измена таится в улыбках прекраснейших роз, -

Рыдай, соловей, ты любовным страданьем велик.

Но я поклонюсь лишь тому, кто под сводом небес

Порвал все оковы и суетность мира постиг.

[178]

Рассказы трех юных путников, которые странствовали вместе и утомились оттого, что у них не было коней

Соловьи из сада историй и певчие птицы с лужаек преданий рассказывают, что в давние времена трое юношей отправились вместе путешествовать. Они были бедны и потому пустились в путь пешком, не жалея своих сил.

Однажды, когда пересекающий мир гонец-солнце скрылся на западе, они прибыли к окрестностям какого-то города и решили передохнуть под деревом, посидеть некоторое время, так как они утомились в пути. Ноги их были изранены тяжелой дорогой, от желанного покоя они перестали ныть, но тут странников охватила истома, они почувствовали невозможность продолжать путешествие и решили остаться там подольше. Один из юношей, который был находчивее других, придумал, как незаметно провести время.

— Пусть каждый, — предложил он, — расскажет о том, что с ним приключилось странного и удивительного, и тот, чей рассказ будет хуже других, должен тащить до следующей остановки на спине своих приятелей.

Двое других путников согласились, и юноша, предложивший такое условие, начал первым.

Рассказ первого товарища

— Однажды, — рассказал он, — я собрал немного товаров и вместе с купцами отправился в плавание в погоне за прибылью. Мы сели на корабль, и он поплыл, словно ветер, по поверхности воды, которая бешено набрасывается на горящее пламя. Мы провели в плавании несколько дней, а потом по воле судьбы подул противный ветер, оборвал якорную цепь и бросил наш корабль в пучину бушующих волн. Моряки изо всех сил старались спасти корабль, капитан и его помощники приложили все усердие, но ни на каплю не смогли изменить решенное судьбой. От ударов морских волн и порывов ветра корабль стал разваливаться на куски, и люди вместе со своими товарами погрузились в бездну гибели. Взвалив на себя свой груз, обратившись с головы до пят в страх и ужас, они отправились торговать в вечный мир.

Хоть в этой пучине погибло немало судов,

Близ берега нет ни обломков, ни даже следов

[179].

Я же по воле судьбы уцепился за обломок, остался жив и спасся из той гибельной пучины, напоминавшей светопреставление. Но от страха перед бушующими волнами, над которыми голубой небосвод казался всего лишь пузырьком воды, я каждый миг умирал и вновь оживал. Наконец, поднялся ураган, перед которым самум пустыни казался пустяком, и погнал мой обломок. Семь дней и ночей меня несло в одном направлении, занесло в неведомые дали, известные лишь всемогущему богу, и бросило в другую пучину. Обломок мой перевернулся несколько раз в том смертельном водовороте и пошел ко дну, а потом внезапно оказался на берегу. Я осмотрелся и увидел, что стою на земле. Я очень удивился, но так и не мог понять, откуда на дне вдруг появилась земля. Как бы там ни было, я выпустил из рук обломок и сел в сторонке. Прошло немного времени, и я собрался с мыслями, которые в пучине совсем разбежались от страха, стал оглядываться по сторонам, потом встал и пошел, чтобы посмотреть, что это за страна.

Я прошел немного, и вдруг передо мной предстал огромный красивый город, и я направился прямо к нему. Подойдя поближе, я увидел толпы жителей, которые искали что-то и шныряли туда и сюда. Но это были существа странного телосложения, не походившие на обитателей ни одной из стран. Мне стало страшно при виде их, я не посмел войти в город и встретиться с его жителями, в которых не было ничего человеческого. Я пробрался сторонкой в какой-то пустой дворец и скрылся в уголке, наблюдая за жителями города, которые бегали повсюду, что-то разыскивая.

Так прошло около часу, а потом вдруг со всех сторон появились прекрасные девы с вьющимися локонами и щеками, как розы, от которых нельзя было оторвать взгляда. Их кудри были словно влажные гиацинты над розами, брови — полумесяцем, глаза, как у газелей, были подведены басмой. Они резвились, словно серны, своими грациозными движениями повергая в трепет сердца.

Как только я увидел тех прелестных куколок, разум мой как будто забил в барабан, возвещая об уходе, а на его месте залилась трелью птица изумления. Тут новая стайка красавиц, расправив, словно павы, золотые крылья, появилась в небе. На головах у них были золотые диадемы, лица сияли, словно солнце и луна. Одна из этих волшебных красавиц приблизилась ко мне быстрее молнии и ветра, схватила мою руку и сказала: «О сотворенный из праха! Хотя всевышний творец создал нас из адского пламени, а тебя — из глины и воды и, следовательно, наша природа противоположна и нам нельзя сожительствовать и сочетаться браком, но тем не менее утешить горестное сердце и оказать гостеприимство — одна из обязанностей божьих созданий.

Поэтому владычица сотворенных из пламени красавиц отправила меня к тебе, чтобы я занялась тобою. Вставай и торопись, озари своим приходом мою скромную лачугу. Небо благоволит к тебе, поэтому проси у кравчего судьбы чашу желания, сорви в саду вожделения букет базиликов, — тебе никто не помешает».

Когда я выслушал речи той волшебницы, я возблагодарил ее душой и сердцем, быстро вскочил с места и тенью последовал за ней в ее жилище. А жила та красавица в саду, где росли самые разнообразные цветы и пели всякие птицы. Посреди сада, которому завидовал сам Ирем, находился помост из камфарно-белого мрамора, отполированного до зеркального блеска. Кругом были устроены клумбы с белым пленительным жасмином, сладостно благоухавшим. При виде снежно-белых цветов сердце озарялось светом, коралловые цветы на изумрудных ветвях улыбались, словно звезды сверкали на голубом шелке небесных просторов. Полураспустившиеся бутоны усыпали ветви, словно жемчужины. А лужайки будто поели шафрана и потому не переставая смеялись [180]. Посреди сада протекал ручей, чистый и прозрачный, как Тасним, подобный серебряной кайме, которой обводят поля книги. Вопреки мнению мудрецов, мне захотелось остаться там и насладиться теми райскими местами: ведь общество той красавицы вливало в меня новую жизнь.

Я провел в тех пленительных местах ровно семь лет в радости и веселии. Моя хозяйка не уставала тешить и ублажать меня. Стоило мне захотеть чего-нибудь — и тотчас желаемое появлялось, не заставляя себя ждать. Я только и знал пить опьяняющее белое и пурпурное вино, слушать упоительные мелодии на лужайке в тени кипарисов и ив, вдыхать аромат благоуханных локонов той жемчужины, целовать бутон рта владычицы лужайки наслаждения. Ничто не препятствовало мне наслаждаться благами жизни, и ничто не тревожило меня.

По истечении названного мной срока мне захотелось побывать дома и повидать родных. Как я ни пытался сдержаться, потерпеть, ничего мне не помогло, и я был вынужден расстаться с теми подобными гуриям красавицами и сказал об этом. Так как у меня не было припасов на дорогу и коня, я попросил красавицу помочь мне. Она сначала пыталась отговорить меня, но потом поступила великодушно и подарила мне игреневого коня с природой дива, могучего, как скала, быстрого, как вихрь, от которого отстал бы сам месяц, от зависти к которому вращающееся вокруг вселенной солнце сгорело бы. Я только о нем и мечтал, увидев его, стал возносить богу благодарственные молитвы, произнес молитву и за свою пери, а потом сел на гороподобного коня, способного проскакать весь свет. Он был мне и конем, и спутником, и проводником. Едва я сел в седло, как он взвился в небо, словно бумажный змей, поднялся до такой высоты, что мне показалось, будто он достиг Млечного Пути, желая сорвать колосья в созвездии Девы.

Я был поражен виденным, ужас охватил меня, я приник соломинкой к спине гороподобного коня и не мог от страха вздохнуть, не то что следить за дорогой. Самое удивительное, что поводья-то, вопреки здравому рассудку, находились во власти коня. Наконец, быстрокрылый конь небес поднялся в зенит, а мой летающий конь стал опускаться к земле и сел на вершине горы, от высоты которой само небо содрогалось, а сердце горы Каф готово было расколоться надвое. Потом он поскакал через горы и долы с такой скоростью, что ветер не смог бы угнаться за ним. Вдруг путь нам преградил дракон величиной с гору, при виде которого у человека мутился рассудок. Мой конь, как только увидел дракона, прижал уши и встряхнулся так, что я свалился на землю и сильно ушибся. Конь же начал валяться в пыли, перевернулся и вдруг превратился в страшного дракона и стремительно бросился на дракона-врага. Два гороподобных чудища сплелись в схватке, стали бить друг друга головами. Их шипение отдавалось в ушах эхом, из пастей их валил черный дым, обволакивая все вокруг, так что казалось, будто весь мир покрыт густой завесой дыма. При виде этого страшного зрелища я трепетал от страха, сердце мое готово было выскочить из груди, я не посмел оставаться в тех местах и пустился наутек со всех ног, обгоняя ветер.

Пройдя приблизительно два фарсаха, я вдали увидел человека, сгорбившегося под тяжестью годов и передвигавшегося только с помощью посоха. Он шагал медленно, я же ускорил шаг, чтобы догнать его. Услышав звук моих шагов, он остановился, пораженный, и посмотрел на меня сердито.

Крикнул он: «Стой, не беги

С ветром наперегонки!

Кто ты, откуда ты тут,

Как тебя, путник, зовут?

Нет здесь людского жилья,

Здесь ты погубишь себя, -

Дивы окрест таковы,

Что разбежались и львы».

Услышав эти страшные слова, я чуть не умер от ужаса, лишился сил и мужества, приник к его ногам, словно горсть праха, и взмолился: «Ради бога, о старец, подобный Хызру, сжалься над несчастным и укажи мне путь к спасению. Я — бедный чужестранец и не знаю, какое добро и зло таит в себе эта пустыня». — «Не горюй, — сказал мне старец, — иди за мной, я покажу тебе правильный путь, по которому ты выберешься из этой обители дивов в безопасное место».

Я увидел на лице того старца выражение сочувствия и жалости, перестал бояться и поспешил за ним с трудом, так как ноги мои были разбиты, когда я бежал от драконов. Мы прошли немного и оказались перед пещерой. Вход в нее был завален мельничным жерновом такой величины, что жернов небес не годился бы ему даже в довесок. Старец вошел в пещеру и показался оттуда уже в другом облике, столь ужасном, что даже теперь, при одном воспоминании, волосы у меня становятся дыбом. Он схватил меня двумя пальцами, словно воробышка, легко убрал камень у входа в пещеру, бросил меня туда и снова завалил вход камнем, закрывшим вход наглухо, а сам ушел прочь. В пещере я увидел много народу, таких же пленников, как я, а кругом валялись обглоданные кости. «Что здесь происходит?» — спросил я их. «Эх, несчастный! — отвечали мне. — Зачем спрашивать? Уж лучше не задавать вопросов и не слышать ответа. Старец, которого ты видел, на самом деле — див-людоед. Днем и ночью он скитается по степям и пустыням. Встретит он где-нибудь обреченного на смерть несчастного человека, сразу хватает его и приносит в пещеру. За день он пожирает живьем двух или трех человек, а еще двух зажаривает на огне и тоже съедает. Еще у него есть стадо овец, поэтому иногда он довольствуется бараниной». — «Где же эти овцы?» — спрашиваю я их. «Есть у него пастух, да будет проклят его хозяин, он выводит овец на пастбище. Вечером, с зарей, пригоняет их в пещеру, а утром, на рассвете, снова выгоняет пастись». — «Жаль! — воскликнул я. — Видно, настала пора, когда путь дальнейшей жизни прегражден и нить моей жизни обрывается».

Я сел, дожидаясь наступления смерти. Когда ночь в гибельной степи неба схватила солнце, словно ягненка, словно черный див, напавший на юного охотника за львами, и заточила его в темнице на западе, пастух дива привел стадо овец к пещере, убрал у входа камень, вошел внутрь, потом снова завалил вход камнем, сожрал нескольких пленников и лег спать. Сам же проклятый див в ту ночь не приходил.

В полночь я подошел к спящему пастуху и стал потихоньку присматриваться, вижу, он спит как мертвый, словно кравчий сна опоил его вином бесчувствия. Я не стал терять времени, положился во всем на бога, засучил рукава и сунул в очаг два вертела, на которых он жарил себе кебаб, так что они накалились докрасна. Потом я на цыпочках пробрался к его изголовью и воткнул острия обоих вертелов в его глаза. Сделав это, я отпрыгнул с быстротой молнии в дальний уголок и спрятался там. Проклятый ифрит взревел так, что гора раскололась бы от страха, а человек сходил с ума, он вскочил в ярости и стал метаться по пещере, чтобы схватить меня и отомстить за причиненную боль. Но он уже был слеп и не мог найти меня и вскоре свалился в уголке, оплакивая потерянное зрение и посыпая себе голову прахом.

Когда глаза этого мира озарились утренними лучами, тот несчастный див по своему обыкновению убрал камень, сел у входа, закрыв его собой, и стал выводить по одной овце. Чтобы вместе с овцами не пробрался человек, он проводил рукой по спине каждой овцы. Тогда я, не задумываясь, набросил на себя овечью шкуру, валявшуюся тут же, выполз вместе с овцами на четвереньках и вышел из пещеры. Спасшись из этой гибельной пучины, о чем я не смел и мечтать, я воздал всевышнему творцу благодарственные молитвы за то, что он уже вторично избавил меня от гибели.

Я не счел разумным хотя бы на миг задерживаться в столь опасной местности и двинулся в путь, обгоняя ветер. От страха перед дивом я бежал без передышки ровно три дня и три ночи и прошел немалый путь, но все еще не обнаружил людского жилья. Я шел ужасной долиной, где не было даже намека на спасение, от голода и жажды я лишился сил и, наконец, свалился, словно мертвый, на склоне горы. Тут я посмотрел вперед и увидел что-то напоминающее снежно-белую циновку. Я очень взволновался, вскочил на ноги и поплелся в том направлении. Светлое пятно оказалось белой травой, напоминающей камфару, которую какая-то птица расщепила на тонкие полосы, расстелила по земле и снесла туда семь яиц величиной с тыкву каждое. Яйца были самых разных цветов. Умирая от голода, я счел эту находку манной небесной и начал есть по одному яйцу в день. На седьмой день у меня стали расти крылья и перья, словно трава из земли, вскоре я совсем превратился в птицу и почувствовал, что могу взлететь. Я дивился своему разноцветному оперению, которое в лучах солнца играло всеми цветами радуги, а также тому, как пестра и капризна судьба. Я взлетел в воздух, надеясь увидеть с высоты людское жилье, стал подниматься все выше и, наконец, заметил вдали какое-то селение. Я полетел в том направлении и опустился осторожно на дерево, которое росло поодаль от города. Меня увидела издали толпа людей, но они испугались моего странного вида. Одни считали меня чудом, другие — напастью, и поэтому никто не смел приблизиться ко мне. Наконец, после долгих рассуждений и советов они порешили на том, чтобы подстрелить меня из ружья. Один из тех людей собрался осуществить этот замысел, поднял ружье и собирался Уже запалить фитиль и свалить меня с дерева в пучину небытия. Тут уж я в ужасе закричал: «Не торопись! Подумай сначала, я ведь человек!»

Услышав мои слова, стрелок изменился в лице, его охватил ужас, он бросил ружье на землю и пустился наутек. Остальные последовали его примеру. Они прибежали к правителю города и рассказали ему о чуде, и вот он во главе большого отряда пеших воинов выступил из города и направился ко мне. Дерево окружили плотным кольцом, и правитель приказал убить меня, хотя я ни в чем не был виновен. Но по счастливой случайности среди собравшихся я увидел одного знакомого юношу. Я решил воззвать к его великодушию, попросил подойти поближе и стал умолять его спасти меня. Сначала этот юноша очень боялся и не хотел приближаться ко мне, но я стал напоминать ему наши встречи и совместные похождения, и он тогда поборол страх и с опаской стал поближе. Я рассказал ему свою историю от начала до конца. Удостоверившись в правдивости моих слов и освободившись от страхов, он пошел к правителю и, передав ему мой рассказ, получил от него прощение для меня, а потом пришел ко мне с приятной вестью. Я, видя, что мне ничто уже не угрожает, сполз с дерева и отправился к правителю. Я воздал ему подобающие почести, стал восхвалять его. Люди, видевшие меня, громко выражали мне сочувствие. И вокруг столпилось столько народу, что я уже не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.

Правитель же поместил меня в уединенной комнате, обеспечил едой и питьем. Спустя семь лет подул ветерок божественных милостей, мои трудности стали ослабевать, перья мои начали осыпаться, и вскоре на мне не осталось ни одного пера. Я вернулся в прежнее состояние, и все мои страдания обернулись радостью. Иными словами, я вылечился в божественной лечебнице, и болезнь моя сменилась полным выздоровлением. Я попросил правителя отпустить меня и двинулся в путь, желая вернуться в родную страну. Я недолго пробыл в пути и в скором времени оказался у себя дома.

Когда первый юноша довел свой рассказ до этого места, второй товарищ, который не знал никаких недостатков в искусстве изложения и выражения тонких мыслей, пустил коня речений вскачь по ристалищу слога и так рассказал о том, что приключилось с ним.

Рассказ второго товарища

— Однажды, — начал он, — по воле судьбы, от сетей которой сердцу человека не спастись, я поселился в городе Сринагаре. И вот как-то по свойственной человеку слабости я отправился на базар, беззаботно прогуливаясь по рядам и наблюдая за ремесленниками, которые сидели у своих лавок и занимались делом. Для меня это был цветник жизни, и я смотрел на них, стараясь извлечь для себя пользу, срывал розу на каждой лужайке, вдыхая аромат каждого цветка, слушая пение каждого соловья. Вдруг я обратил внимание на молодого продавца кофе. Его благоухающие жасмином кудри пленяли даже ароматный утренний ветерок, слова, слетавшие с его уст, напоминавших цветы персика, заставляли распуститься бутоны сердца. Он сидел, как ясный месяц, в кресле с инкрустированными ножками и, наполняя чашки кофе, одарял ими своих друзей. Его изогнутые брови, словно сложные иероглифы, сводили праведников с правильного пути, а его томные повадки толпами убивали невинных.

От его благоухающих амброй локонов я обезумел, по зову трепещущего сердца я сел перед ним, словно шип перед розой. А расторопный и умелый продавец кофе продолжал заниматься своим делом, и его чашки с кофе опьяняли и приводили в восторг. Я стал частенько бывать там, чтобы иметь возможность постоянно видеть его, стал завсегдатаем того заведения и подружился там с одним молодым купцом. Красота продавца кофе была для нас предметом общего удовольствия, и в скором времени мы познакомились близко.

Однажды я вопреки своим правилам уступил просьбе приятелей и поехал на охоту Я увлекся ловлей в степи, погнался за добычей и ускакал далеко от товарищей, а там потерял из виду добычу и скакал по степи, словно вспугнутая газель, но так и не встретил никакого селения. Солнце уже перестало благоволить и начало печь беспощадно, жажда начала одолевать меня, я лишился сил и уподобился раненой дичи.

Каким— то чудом мне удалось выбраться оттуда, и к концу дня я оказался в окрестностях города. Издали я увидел дом, крыльцо которого было чисто подметено и полито водой. Перед ним росло тенистое дерево, к которому была прикована цепями обезьяна. Я решил напиться воды в том доме, но язык у меня от жажды присох к нёбу и я не мог вымолвить слова. Тогда я решил пойти на хитрость и ударил плетью обезьяну. Та страшно завизжала от боли, из дверей выбежала красивая невольница и принялась громко бранить меня. Я не обратил на ее слова ни малейшего внимания и попросил жестами напоить меня. Догадливая служанка тут же сменила гнев на милость, побежала в дом и вынесла чашу с прозрачной водой, которая была приятнее великодушия благородного мужа и холоднее подлости мерзавца. Она вручила мне чашу и этой милостью повернула вспять утекшую воду моего ручья. Невольница, видя, что мой дух, изнуренный и увядший от жажды, вновь воспрянул, заговорила вежливо и приветливо, утешая меня. «Моя госпожа, -говорила она, — хоть и затворница, но слава о ее гостеприимстве вознеслась до самых небес. Молва о ее красоте разорвала покров помыслов Зухры, словно распустившийся бутон, но тем не менее она благосклонна к страждущим, а стол ее всегда доступен бедным. Если ты хоть ненадолго отдохнешь от знойного солнца в тени того стройного кипариса и вкусишь плодов от пальмы ее пленительного стана, то, вне сомнения, ты обретешь все блага земные».

Ее упоительные слова захватили повод моего сердца, утешительные речи пробудили во мне радость, и я почувствовал ветерок желания. Моя неспокойная природа и стремление к наслаждениям побудили меня привязать к тому дереву коня, и я тотчас вбежал внутрь дома. Благодаря своей счастливой судьбе я столкнулся лицом к лицу с луной, пред сияющими ланитами которой солнце сгорало, словно мотылек, от зависти к стройному стану которой лопалась сосна. Ротик ее был меньше доля бедняка, глаза жестоки, словно небесный воин Бахрам, брови изогнуты, будто индийский меч, а сама она, как небо, переменчива. Та пленительная луна поймала мое сердце, словно рыбу, в сеть своих локонов, стала являть мне милости, которые трудно вообразить, и уселась со мною рядом, плечом к плечу. Я счел, что настал самый удобный момент, привлек к себе тот букет цветов и сорвал упоительный поцелуй с ее губ, подобных райскому Салсабилу. Я обвил ее обручем рук, так что мы стали походить на созвездие Близнецов на ложе. От покорности она не противилась, я же от нетерпения был стремительнее вращающегося неба и вот уже снял чары с серебряного клада, и рубин устремился в золотой ларец. По моей неосторожности раздались звуки свершения, и побежала ртуть. Но как у времени за каждым утром следует вечер, так в этом мире за каждым зернышком кроется силок. Наше пиршество не успело еще достичь расцвета, а наше наслаждение — разгара, как коварное и злобное небо стало завидовать моему успеху, примешало к моей халве чеснок и расстроило мое празднество. Иными словами, невольница ворвалась к нам, словно нежданное горе, и, задыхаясь, сообщила нам убийственную весть: «Вернулся хозяин дома, да скрутит его небосвод, словно кудри моей госпожи!»


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27