Вместе с Россией (Вместе с Россией - 2)

      "Э-эх!.. И это великий полководец, который способен немедленно отрешить от должности офицера, по халатности своей не накормившего горячей пищей солдат в перерыве между боями, - с горечью думал о Брусилове Сухопаров, генерал, который вникает в мельчайшие детали быта нижних чинов и всемерно облегчает им тяжелый ратный труд, - проявляет столь беспощадную суровость к провинившимся... Он не хочет принимать в расчет, что вся тыловая Россия щеголяет сейчас в желтых солдатских сапогах, серых гимнастерках и суконных брюках, перекупленных обывателями задешево у миллионов "серых героев"... Его жесткость где-то переходит в жестокость!.. Кремень-старик, прямо какой-то аракчеевец времен Крымской войны, когда солдат и за людей не считали, а простая зуботычина почиталась чуть ли не за ласку".
      Брусилов кончил распекать штабс-капитана и подошел к небольшой шеренге солдат, подправленной уже в ровный строй бравым унтер-офицером. Бросив взгляд с хитринкой на выпяченную колесом грудь унтера, украшенную двумя георгиевскими медалями, главнокомандующий с добрыми и лучащимися глазами, словно и не он отдавал минуту назад строгий приказ, обратился к солдатам.
      - Вы скоро вольетесь в строй тех, кто ежедневным и настойчивым движением вперед, ежедневной боевой работой прославил звание русских чудо-богатырей! Ваши товарищи, - он показал на георгиевского кавалера, - не зная усталости, последовательно сбивали противника с его сильно укрепленных позиций! - говорил маленький, сухонький генерал, стоя перед рослыми солдатами. И странное дело, вдохновение и отеческое обращение к людям словно окрыляло его, делало выше ростом и внушительнее фигурой. Его патетические слова, идущие от сердца старого воина, звучали гордо и звонко. Они находили отзвук в душе каждого, кто слушал его. - Я счастлив, - продолжал Брусилов, что на мою долю выпала честь и счастье стоять во главе несравненных молодцов, на которых с восторгом смотрит вся Россия!.. Не посрамите знамени вашего полка! Добудьте ему новую славу!..
      - Ура!.. - рявкнул первым унтер-офицер, и шеренга дружно подхватила: "Ура-а!"
      - Вольно! - скомандовал главнокомандующий, повернулся и пошел к авто, мельком глянув на часы. Время приближалось к полудню. Следовало спешить, чтобы засветло прибыть в штаб 5-го Сибирского корпуса.
      82. Местечко Рожище Луцкого уезда,
      середина июня 1916 года
      Поездка с главнокомандующим стала еще интереснее и поучительнее для Сухопарова, когда Брусилов начал высказывать свои сокровенные мысли о теперешнем положении его фронта. Авто плавно катилось по мягкой грунтовой дороге, генерал зорко вглядывался в горизонт, открывая для себя просторы, пройденные тысячу раз по карте. Горькие складки прочерчивали его лоб и щеки, когда он мысленно прикидывал все то, что могли бы сделать другие русские армии, идя в ногу с армиями его фронта.
      - Эверт тверд в своей линии поведения, - глухо заговорил Брусилов, словно не обращаясь к Сухопарову, а размышляя вслух. - Ставка же, чтобы успокоить меня, решила перекидывать войска... Но любому грамотному офицеру, тем более чинам, по Генеральному штабу служащим, известно о слабой провозоспособности наших железных дорог... Я ведь просил не о перекидке войск, а о том, чтобы разбудить Эверта и Куропаткина... Я твердо знаю: пока мы перевезем один корпус, немцы - три-четыре!..
      Подполковник из Петрограда прекрасно понял осторожную речь Брусилова. Генерал хотел через него донести свои мысли до активной части сравнительно молодого офицерства в Генеральном штабе и Ставке, симпатизировавшей Брусилову и готовой закладывать в планы будущих военных операций наступательный брусиловский дух. Сухопаров внимательно слушал и запоминал высказывания Брусилова, не перебивал ход его мысли вопросами.
      Главнокомандующий немного помолчал, пожевал губами по-стариковски и так же глухо продолжал:
      - Третьего дня Алексеев по телефону сообщил мне, что государь дал разрешение Эверту перенести его удар на Барановичи... Так воевать нельзя!.. За шесть недель, которые потребует новая подготовка, я понесу потери и могу быть разбит... Прошу Михаила Василича доложить государю мою настоятельную просьбу - чтобы дали Эверту приказ наступать... Алексеев упирается, а я-то знаю, что все дело вовсе не в государе - он в стратегические вопросы не вмешивается - а в самом Михаил Василиче!.. Какая муха его укусила?! Вся кампания нынешнего года насмарку пойдет от такой бездеятельности!.. Мне только и остается, что держать войска в наступательном настроении и не давать возникнуть духу уныния.
      Помолчали. Мотор плавно и ровно урчал.
      - Конечно, мне представлялся случай, - заговорил вновь Брусилов, искать успеха на Львовском направлении, а пошел я на Ковель, куда мне было указано... и что я считал более полезным для всех трех фронтов... Львов соответствовал интересам только моего фронта, а Ковель облегчал выдвижение всех фронтов... Конечно, Львов доставил бы мне славу, но я ее не искал и не ищу... Свой план без абсолютной необходимости я не мог изменить и не хотел, а Эверт и Куропаткин под покровительством Михаил Василича только и делали, что планы меняли и отнекивались... Это лишает меня надежды достигнуть решительных результатов против Австро-Венгрии, какие, несомненно, были бы, окажи мне поддержку Западный фронт переходом в наступление...
      Брусилов снова замолчал, вынашивая новые мысли. Однако высказать их он не успел или не захотел - шоссе поднялось на бугор, откуда открылась насыпь железной дороги. По рельсам, приближаясь к мосту через Стырь, бежал санитарный поезд. За полотном виднелось местечко Рожище, где надлежало быть штабу 5-го Сибирского корпуса и его частям, отведенным на короткий отдых.
      Штаб корпуса обосновался на краю местечка, где по иронии военной судьбы почти не было разрушений. Главкоюза здесь не ждали - Брусилов строго запретил своим штабным предупреждать об инспекторских наездах главнокомандующего. Жизнь текла в обычном русле. Сновали ординарцы, писаря изображали из себя "героев" перед местечковыми кралями, работали швальни, прачечные, хлебопекарни. Корпусные канцелярии и учреждения не поместились в домах. Они разбили армейские палатки и в прохладе под брезентами вершили свои дела.
      Три авто, на первом из которых узнали главнокомандующего фронтом, вызвали больше переполоха, чем произвело бы появление кавалерии противника. Все забегало, засуетилось. В разные концы помчались нарочные верхом и на мотоциклетках. Опытный шофер главнокомандующего держал к крыльцу самого большого дома, где, предположительно, разместился начальник корпуса. Он, однако, ошибся. В доме стоял штаб соединения.
      Встречать Брусилова - ибо никто из сибиряков не сомневался в прибытии "самого" - вышел начальник штаба и бывшие с ним офицеры. Среди них Сухопаров с радостью увидел старого знакомца - чернобородого артиллериста Мезенцева. Полковник тоже приметил Сергея Викторовича, но решил и вида не подавать о старой взаимной симпатии. Ему не ясно было, как Сухопаров оказался в такой близости с генерал-адъютантом? И не означает ли это, что по неписаной субординации Генерального штаба подполковник, если он теперь причислен к чинам, близким к главнокомандующему, сделался начальником над ним, строевым полковником Мезенцевым?
      Авто остановилось, принеся с собой шлейф белой пыли. Когда облако рассеялось, Брусилов оказался уже на земле, а Сухопаров - в двух шагах от Мезенцева. Офицеры невольно потянулись друг к другу, хотя все остальные, кроме главнокомандующего, замерли по стойке "смирно". Генерал-майор сбежал по ступеням Брусилову навстречу и отдал рапорт. Доложил, что начальник корпуса генерал-лейтенант Елчанинов сейчас на перевязке в лазарете, но скоро явится.
      - Почему не сообщили о ранении Елчанинова? - внешне сурово, но с ласковым светом глаз, означавшим прощение своевольникам, спросил Брусилов.
      - Легкое ранение осколком случайного снаряда... - пояснил генерал. Его превосходительство запретил и говорить о таком пустяке...
      Брусилов собрался войти в дом, но краем глаза заметил теплоту встречи Сухопарова и Мезенцева. Подполковник немного растерянно смотрел на командующего, не зная, следовать ли ему за генералами или можно остаться на улице. Алексей Алексеевич подозвал Сухопарова к себе и по-отечески сказал:
      - Вижу, что встретил старого друга... В живых... Хочешь отпуск на день - разрешаю! Догонишь меня завтра утром в штабе 39-го корпуса...
      Сухопаров и Мезенцев обрадовались, как мальчишки, получившие вакации.
      - Сейчас же едем ко мне в дивизион... - не спрашивая друга о его желании, сказал Мезенцев. Оказывается, за углом дома, у коновязи его ожидал адъютант с двумя лошадьми.
      Сухопаров нередко выезжал из Петрограда на фронты. В последнее время ему приходилось отмечать резкое падение боевого духа войск, дисциплины нижних чинов, растущее дезертирство и озлобление солдат. Так было у Эверта, так было у Куропаткина. Сейчас, за время пребывания в армиях Брусилова он с удивлением обнаружил, что здесь этого почти не замечалось. Казалось, железная воля командующего все подчинила делу разгрома германцев и не оставляла места унынию и бездеятельности, губительных для настроения солдат. С другой стороны, думалось генштабисту, сравнительное благополучие положения на брусиловском фронте могло происходить и от его отдаленности от Петрограда и Москвы. Именно в промышленных центрах России особенно сильна была революционная агитация против войны и самодержавия.
      В четверть часа офицеры доскакали до села Киверцы, где стал на отдых мортирный дивизион полковника Мезенцева. Сухопаров еще раз поразился умению русского солдата обживать любую мало-мальски продолжительную стоянку. Мастеровитые артиллеристы соорудили подле своих просторных палаток, напомнивших силуэтом средневековые боевые шатры, деревянные высокие качели. Высокие тесовые навесы со столами и лавками красовались рядом с полевыми кухнями...
      На качелях вовсю веселились молодые солдаты с деревенскими молодками, а дожидавшиеся своей очереди кавалеры покрикивали на них, чтобы скорее освобождали места. Все вместе слегка напоминало довоенную деревенскую ярмарку. Впечатление о ней дополняли с десяток солдат-лаптеплетов, которые под деревом соревновались в своем искусстве, окруженные толпой зрителей.
      Офицерские палатки, среди них и брезентовый шатер полковника, стояли чуть в стороне, на опушке буковой рощи. На земле у входа в командирскую палатку кипел огромный самовар. Офицеры спешились. Мезенцев откинул полог шатра и пригласил гостя в свой мягкий дом.
      - Располагайтесь, Сергей Викторович, а я распоряжусь по хозяйству, как в добрые старые времена... - пошутил полковник.
      Сухопаров огляделся внутри палатки. Обстановка была почти спартанской. Походная кровать застелена пледом, окованный железом казенный сундук с документами и деньгами. Другой, попроще - видимо, с имуществом хозяина. Чисто выскобленный деревянный стол на козлах. Вокруг него - диссонирующие с обстановкой типично немецкие мягкие кресла.
      Вошел Мезенцев и перехватил взгляд подполковника.
      - Господин инспектор Генерального штаба, разрешите доложить, - шутливо начал хозяин. Сухопаров с улыбкой оборотился к нему.
      - Взято взаимообразно в немецкой колонии, разбитой моими гаубицами... Кирпичные дома фольварка австрийцы превратили в маленькую крепость и поливали оттуда нашу пехоту из пулеметов... Вообще-то мы не балуем, имущество населения не грабим и женщин не насилуем. Не то что немцы. У супостата грабеж ведется организованно: все ценное захватывается и отправляется в тыл, причем не брезгуют этим даже офицеры...
      - А как у нас? - поинтересовался Сухопаров.
      - У нас грешат изредка только казаки... Им есть на чем возить чужое добро, - пояснил полковник. - Конечно, не громоздкое... Недавно пострадал от них городок Тысменица, но население упало в ноги командующему армией. Лечицкий наказал греховодников и издал приказ, в котором запретил "приобретать у населения товары без уплаты стоимости таковых".
      - Изящная формулировка!.. - улыбнулся Сухопаров.
      Приятели расположились в креслах, денщик внес кипящий самовар и все принадлежности для чайной церемонии. Мезенцев выразительно посмотрел на солдата, тот исчез на мгновение и вернулся с парой бутылок коричневой жидкости.
      - Местные шинкарки называют это пойло коньяком... - пояснил хозяин. По цене-то оно похоже, а вот по вкусу...
      - За встречу! - подняли офицеры стопки. Сухопарову обожгло горло, а Мезенцев как ни в чем не бывало только крякнул и запил колодезной водой.
      - Что нового в Петрограде? - поинтересовался полковник. - До нас тут доходят разные слухи... - неопределенно покрутил он рукой в воздухе.
      - Не очень ладно у нас в столице... - протянул Сухопаров, а про себя подумал, можно ли откровенничать с человеком, хотя и симпатичным, но, по существу, не близким знакомым. Осторожность и рассудительность были чертами характера Сергея Викторовича. Однако общее критическое настроение офицерства по отношению к высшим сферам захватило и его.
      Хитрый сибиряк понял его правильно и не стал сразу допытываться о том, что его интересовало. "Попривыкнет и все расскажет сам!" - решил Мезенцев. Вслух он задал лишь вопрос, волновавший его со времени отъезда из Петрограда в действующую армию.
      - Как поживает Анастасия Петровна?
      - Преотлично! - оживился Сухопаров. - Ей выпало большое счастье: Алексею удалось бежать из австрийской тюрьмы буквально за два часа до расстрела. На этих днях должен прибыть в Петроград...
      Мезенцев испытывал сложные чувства, слушая гостя. Он и обрадовался за товарища, что ему удалось вырваться из лап смерти. И порадовался за Анастасию, дождавшуюся мужа. Вместе с тем, к стыду своему, испытывал сожаление о том, что теперь Анастасия становится еще более далекой, а его любовь - совсем ей ненужной. Как всякий безнадежно влюбленный, он надеялся на чудо. Не желая зла Соколову, Мезенцев вовсе не задумывался о его возвращении.
      - А как же удалось ему бежать? - возник теперь у него вопрос.
      - О-о! - с восторгом протянул Сухопаров. - Если бы эту историю придумал какой-нибудь Конан-Дойль, то ему никто бы не поверил!.. А дело сделалось просто, как репка. Наши чешские соратники уговорили тюремного капеллана помочь русскому герою. Священник согласился разыграть историю, будто Соколов оглушил его, когда пастор пришел исповедовать заключенного в ночь перед казнью, переоделся в костюм капеллана и был таков!
      - Так это уже второй побег Алексея? - уточнил Мезенцев.
      - Именно так, - подтвердил подполковник. - А сколько ценных сведений он переслал нам, пока находился в Чехии и Австрии! Первые сообщения о подготовке германцами Горлицкого наступления поступили именно от него и чешских друзей...
      Выпили за Соколова и его удачу. Потом - за чешских и словацких борцов.
      - Славянские части австрийской армии редко-редко оказывают слабое сопротивление... - высказал свои фронтовые наблюдения Сухопаров. - Большими массами они сдаются в плен, иногда вместе с офицерами. Многие чехи и словаки идут в плен для того, чтобы с оружием в руках воевать против Габсбургской монархии...
      - Что-то я не знаю о чехословацких полках... - проворчал артиллерист.
      - Только недавно Ставка и Генеральный штаб пришли к согласию относительно формирования Чешской дружины - войска, о котором так мечтали и киевские чешские старожилы, и чехи, перешедшие к нам во время войны... Месяц назад был разрешен набор добровольцев из лагерей военнопленных, но при дворе на чехов смотрят как на непослушных и мятежных подданных австрийского императора, а чешской национальной армии отнюдь не симпатизируют, - поведал подполковник сложную ситуацию, в которую попали чешские военнопленные в России.
      - А чему вообще сочувствует этот двор?! - вырвалось у Мезенцева. Наверное, одному Распутину и его немецким прихвостням! У нас солдаты открыто стали говорить после того, как император возложил на себя орден Георгия 4-й степени: "Царь - с Егорием, а царица - с Григорием!.."
      - По моим наблюдениям, слухи о Распутине весьма преувеличены! возразил Сухопаров. - Кто-то нарочно разлагает тыл, компрометируя верховную власть... Слухи, слухи, слухи - даже в речах думских ораторов и на страницах газет... Говорят о шпионстве царицы, Распутина... Не знаю, я не вхож в придворные сферы, но вижу по сводкам интендантства, что в России появилось теперь и обмундирование, есть и продовольствие, но дезорганизуются - словно по какому-то приказу свыше - и железнодорожные сообщения, и продовольственное снабжение Петрограда, других центров промышленности. Везде царит недовольство, неразбериха...
      - У нас, в действующей армии, мнение вполне определенное: государь не в состоянии навести порядок не только в России, но и в своей собственной семье! - с вызовом посмотрел Мезенцев на петроградца. Из слов Сухопарова артиллеристу показалось, что гость оправдывает царя и царицу. - "Земля наша богата, порядка в ней лишь нет!" - это еще в летописях сказано.
      - Воистину так! - отозвался Сергей Викторович и ответил ему цитатой из стихотворения Алексея Константиновича Толстого, которое было в тот год на многих устах:
      - Оставим лучше троны, к министрам перейдем. Но что я слышу? стоны, и крики, и содом!..
      Оба невесело рассмеялись, вспоминая острые строки, написанные Алексеем Константиновичем Толстым в шестидесятых годах прошлого века, но ставшие особенно злободневными в России тысяча девятьсот шестнадцатого года. "Коньяку" больше не хотелось, налили крепкого чая.
      - Как сейчас в Петрограде? - снова поставил свой вопрос Мезенцев.
      - Прошлой зимой было очень худо, - обстоятельно, прихлебывая с удовольствием чай, начал Сухопаров. - Жестокие морозы, недостаток и отчаянная дороговизна продуктов и дров отразились на настроении гражданского населения. Теперь на всех торговых улицах у лавок вьются длинные змеевидные "хвосты" очередей. Обыватели так и выражаются - идти в сахарный, мучной, масляной "хвост"... Еще новое слово появилось - "виселики"... Это пассажиры трамваев, которые не смогли взобраться внутрь вагона и висят, словно брелоки на часах, на ступеньках...
      - Почти "висельники"! - фыркнул Мезенцев.
      - Даже на военных заводах частые стачки, - продолжал подполковник. Полиция ничего не может поделать с забастовщиками, и запасные полки, расквартированные в Петрограде, состоят почти сплошь из тех же самых рабочих, мобилизованных в армию из-за политической неблагонадежности...
      - Да-а... - протянул задумчиво Мезенцев, - с маршевыми ротами к нам приходят и агитаторы... Да и своих большевиков у нас тоже хватает... вспомнил он Василия. - Впрочем, наши собственные большевики - ничего не могу сказать - образцовые и храбрые солдаты, грамотные, развитые... У меня в дивизионе есть один такой - он уже до старшего фейерверкера дослужился, два Георгиевских креста получил... Ну, а следить за его образом мыслей - дело не мое, а полевой жандармерии... Кстати, он достаточно умен и осторожен, чтобы не давать жандармам улик... А как же все-таки Распутин? - помолчав, снова вернулся артиллерист к наболевшему вопросу. - Говорят, он похвалялся, что спит с великими княжнами...
      - Дался вам этот богомольный аферист! - брезгливо скривил рот Сухопаров. - Гораздо страшнее, что в Ставке не умеют и не хотят воевать всерьез, что министры один бездарнее другого, что верховная власть теряет весь свой авторитет, а государь не занимается ни делами армии, ни гражданскими... Все это заставляет задать вопрос - куда мы идем?
      - А действительно - куда? - Мезенцев налил полный стакан "коньяка", выпил залпом и продолжал, не переводя дух: - К мятежу? Или к дворцовому перевороту, о котором поговаривают в офицерской среде и даже в гвардии? А может быть, и к революции, как оно было после русско-японской войны?
      Куда мы идем? - снова вопросил он. Его глаза налились кровью. - Снова стрелять в народ, как это было в девятьсот пятом? Усмирять восставших? Но теперь армия не та... Я это хорошо вижу, чувствую, наконец... А если наши "серые герои" пойдут не против восставших рабочих, а вместе с ними?! Что будет? Что будет!.. - схватился он за голову и заскрежетал зубами.
      Сухопаров так и не понял, хмель ли овладел полковником, или он так остро воспринимал толчки народного гнева, которые глухо прокатывались по всей огромной империи. В забастовках лета четырнадцатого года в Петербурге опытный генштабист и сам чувствовал приближение грозных революционных событий. Но начало войны, вспышка шовинистическо-патриотических чувств городских обывателей словно отодвинули в сторону народное недовольство. Теперь оно снова кипело и бурлило везде - в армии, в столицах, в рабочем классе, крестьянстве и в средних сословиях.
      Подполковник Генерального штаба, один из руководителей военной разведки, Сухопаров знал многое из того, о чем фронтовой артиллерист не мог и догадываться. Так, в совершенном секрете контрразведка, с которой по роду работы был связан генштабист, готовила периодически сведения для высшего руководства империи о настроениях в армии. Обстоятельно, с российской чиновной дотошностью, фельджандармы раскладывали по графам табели о рангах, начиная с нижних чинов военного ведомства, как именовались солдаты, настроения, почерпнутые из переписки, разговоров, допросов...
      Уже давно в таких сводках сообщалось, что среди нижних чинов "нарастает желание скорее кончить войну". Сухопаров видел, что пропасть между офицерами и солдатами, существовавшая и в мирное время, теперь все более расширяется. Солдаты хотели мира, а офицеры - продолжения войны до полной победы над германцами. Но из сводок явствовало, что и у офицерского корпуса отношение к правительству "самое отрицательное", господа офицеры в высших сферах видят только "измену и предательство". Прочная опора самодержавного режима обер-офицеры (от прапорщика до капитана), штаб-офицеры (подполковники и полковники) и даже генералитет дошли до того, что "высказывают мысли, за которые не так давно карали каждого, как преступника".
      Сухопаров, так же как и многие мыслящие люди, ощущал глубокий кризис самодержавного режима, видел его проявления. Однако армия еще жила по присяге, хотя в ее недрах нарастало напряжение, чреватое взрывом. Спокойствие солдат на Юго-Западном фронте было обманчивым.
      Великие события надвигались на Россию. Но сейчас, в июне шестнадцатого года, их лавина только зарождалась. Отдельные камешки вылетали то здесь, то там. Главная же масса еще не двинулась в свой грозный путь. Начало стремительного бега времени было еще впереди, но уже не за горами...
      83. Петроград, июнь 1916 года
      Соколов проснулся рано утром и не мог больше заснуть. До Петрограда оставалось еще часа три пути. Келломяки, Куоккала, Оллила и, наконец, первое русское название станции - Белоостров. В вагон вошли таможенники начиналась коренная территория Российской империи. Здесь чиновник в форме был воплощением государственной власти, а любой исправник и жандарм - высшим начальством.
      У господ пассажиров - Соколова и его спутника - не оказалось ни игральных карт, ни спичек бенгальских, ни оружия духового, действующего без пороха, ни тростей, палок, чубуков с кинжалами, шпагами и другим скрытым оружием. Все это было запрещено к ввозу в империю. Таможенный офицер отдал честь попутчикам и мирно удалился.
      Левашово, Парголово, Шувалово, Озерки, - а сердце бьется все громче, громче. Удельная, Ланская - сердце готово совсем выпрыгнуть из груди...
      Из Гельсингфорса Алексей дал Насте телеграмму и теперь загадал - если жена встретит на перроне, то будет все хорошо.
      Финляндский вокзал! Задолго до него Алексей опустил стекло в купе и высунулся, рискуя получить в глаз крошку угля или пепла от паровоза. Вот и перрон...
      Внутреннее напряжение Соколова передалось глазам, и они сразу сфокусировали из всей большой толпы одну стройную, знакомую, родную фигурку в праздничном платье, с пестрым зонтиком. Все ближе, ближе!..
      Вагон еще не успел остановиться, а Алексей спрыгнул с площадки как мальчишка. Настя стояла прямо против него... По ее счастливому лицу из сияющих глаз текли слезы.
      - Алеша! Алеша! - прерывисто шептали ее губы. Алексей обнял ее и крепко прижал к себе. Она прильнула к нему. Это было страшно неприлично, особенно у вагона первого класса, но они поцеловались!.. - Какой ты стал... совсем серебряный!.. - прошептала Настя.
      - Здравствуй, племянник! - раздался рядом еще один знакомый женский голос, и Соколов только теперь увидел рядом с Настей такую милую и такую хорошую Марию Алексеевну. Он поцеловал тетушке руку.
      "Эх! Надо было в Гельсингфорсе озаботиться цветами и для нее!" - с сожалением отметил свою оплошность Алексей. Носильщик вынес тем временем его вещи, Соколов открыл сверток с цветами. Бутоны за ночь полураспустились и сейчас были необыкновенно красивы. Алексей преподнес цветы жене и извиняюще повернулся к тетушке.
      - Все понимаю, милый! - шепнула ему Мария Алексеевна. - Не переживай! Смотри, какая у нас красавица Настя!
      Алексей держал руку Насти в своих и никак не мог отвести глаз от любимой. Она была самой красивой, единственной и неповторимой женщиной мира.
      Алексей словно онемел, не мог вымолвить ни слова. Из этого состояния его внезапно вывело легкое покашливание над самым ухом. Соколов резко повернул голову и чуть не ударил полковника Скалона. Встретив взгляд Алексея, долговязый Скалон, затянутый в парадный мундир, взял костлявую руку под козырек. Очевидно, в самую радостную минуту встречи супругов он деликатно держался в стороне, а теперь счел момент подходящим, чтобы проявить свое присутствие.
      - Прошу вас, господин полковник, принять самые сердечные поздравления от корпуса Генерального штаба офицеров с благополучным возвращением! высокопарно, чуть гнусавя, произнес он.
      Алексей, поотвыкнув от строгих российских уставных предписаний, по-дружески просто обнял коллегу.
      - Мы восхищались вами, Алеша! - В углу глаз внешне чопорного полковника блеснула слеза. - Генерал Беляев, наш новый командир, приказал вас расцеловать и от его имени...
      Сослуживцы снова обнялись.
      - А теперь я вас оставлю... - продолжал проявлять такт Скалон и поклонился Анастасии. - Авто начальника Генштаба в вашем распоряжении... Генерал Беляев просил передать, что был бы рад видеть вас еще сегодня, если, разумеется, Анастасия Петровна соблаговолит отпустить вас из своего плена... - снова поклонился, словно кузнечик, длинный и тощий Скалон.
      В просторном "роллс-ройсе" Беляева Алексей поместился спиной к движению, напротив Насти, и не отрываясь, с восторгом смотрел ей в глаза. Оба не могли говорить.
      Соколов не видел ничего и никого вокруг. Только Настя, ее глаза, ее лицо, ее улыбка влекли его, как магнит. Шофер промчал по Литейному, потом свернул на Кирочную, с нее - на Знаменскую. Вот и дом, где Алексею довелось прожить всего несколько дней, но который так часто вставал в его думах в тюремной камере. Он казался таким высоким, таким красивым. Теперь, с высоты страданий Алексея, дом на Знаменской поблек и посерел. Может быть, в этом была виновата война, во время которой старые ценности обветшали? А может быть, это просто от небреженья домовладельца?
      Поднялись в квартиру. Дверь открыла незнакомая молодая женщина, с быстрыми смышлеными глазами, худенькая и почтительная.
      - Это Агаша, наша новая кухарка... - представила ее тетушка.
      На пороге своего дома волнение Алексея улеглось, и он почувствовал, что очень устал за эти два года. Единственное, что придавало ему силы, - это любовь к Насте, желание стать для нее защитой от всех жизненных бурь. Правда, он с удовольствием примечал, что его молодая жена - вовсе не беспомощное и робкое существо. В ней чувствовался волевой и крепкий характер.
      Вошли в гостиную. Здесь теперь стояла старая тетушкина мебель, к которой он привык еще с детства. Настя положила розы на лакированное крыло рояля, и Алексей восхитился этим благородным натюрмортом. Все, что ни делала Настя, каждое ее движение очаровывало Алексея. Ему хотелось ходить за ней по пятам и любоваться всем, что она делает.
      Тетушка оставила их в гостиной, а сама пошла хлопотать с парадным завтраком. И снова Алексей и Настя потянулись друг к другу. Он молча целовал ее глаза, нос, щеки, шею. Гладил ее мягкие, душистые волосы...
      - Как я тебя люблю... родной! - шептала ему Настя. Он впитывал каждый звук ее голоса. Когда она погладила его по щеке, его будто ударило электрическим током.
      - Пойдем завтракать! - потянула Настя мужа в столовую. - Потом наговоримся...
      Тактичная тетушка не донимала Алексея расспросами за столом. Он начал что-то рассказывать о пережитом, о своей благодарности чешским друзьям, которые, рискуя жизнью, дважды организовывали ему побег. О том, как нелепый случай - встреча в вагоне с германским офицером - чуть не стоил ему жизни. Пригорюнившись, его слушала, стоя у двери, и Агаша, пришедшая сменить тарелки.
      Настя узнавала и не узнавала в этом человеке своего Алексея. Он изменился не только внешне.
      Муж был еще в штатском платье, к которому привык за месяцы своего пребывания за рубежом. Он и в штатском был подтянутым и ладным, словно в военном мундире. Но черты его лица обострились, на лбу пролегли две морщины. Линии рта стали твердые, и только изредка прежняя белозубая обаятельная улыбка Алексея словно освещала лицо изнутри.
      "Сколько надо было пережить, чтобы так измениться!" - подумала Настя.
      Мария Алексеевна, отзавтракав и налюбовавшись Алешенькой, тактично удалилась, заявив, что ее ждет старая знакомая.
      - Настенька, любовь моя! - вымолвил Алексей негромко, и в душе Насти задрожали все струны. - Я столько передумал разных дум, столько размышлял над нашей жизнью и задавал вопросов о ее смысле, что пришел к очень важным выводам...
      Алексей делился с женой своими переживаниями, мыслями о человеческом величии и низости, о чести и бесчестье, о служении Родине и службе царю. Настя хорошо его понимала. Она оказалась не только милой подругой в жизни, но и большим и умным другом.
      "Какое это великое счастье, иметь всегда рядом такого человека, как Настенька!" - думал Алексей, чувствуя, что жена разделяет каждую его мысль, каждое движение души. Насте можно было доверить самое сокровенное, еще неустоявшееся и только нарождающееся в душе, оказывалось, что в тот же миг те же мысли и те же слова готовы были сорваться и с ее уст...