Жизнь ни о чем

Каюсь, глупостям этим и я во многом поспособствовала. Я как раз тогда затеяла развод со своим Юрием Михайловичем, Верочка и Андрей меня поддерживали и чем могли помогали, ну и много было, конечно, долгих задушевных разговоров - ночи напролет на кухне, много было выпито сухого вина, спето под гитару песен, много сказано несправедливых и ненужных слов. Да и сама идея в ее конечном виде принадлежит опять-таки мне. Так что я не обманула тебя, милый, когда сказала, что именно во мне ты найдешь первоисточник занимающей тебя тайны и лучшего тебе искать нет нужды.
      В общем, в одну такую безумную ночь, когда уже догорали свечи и мы допивали вторую бутылку рижского бальзама, привезенного Андреем мне в подарок, я и сказала им:
      - Не берите, братцы, пример с меня. Не ходите вы ни в какой загс. Все это пошло и банально, а главное - скучно. И сколько бы вы ни говорили прекрасных слов о своей неземной, не такой, как у всех, любви, кончится все равно тем же, что у большинства граждан: двухкомнатной квартирой, дачей, машиной и ребенком. Или трехкомнатной квартирой и двумя детьми. Ты, Андрей, рано или поздно заведешь себе любовницу, а ты, Верочка, загубишь молодость ради детей, которые вырастут, выйдут замуж или женятся и забудут тебя если только не понадобится им бабушка для ухода за их детьми. И что бы вы сейчас по этому поводу ни думали, что бы себе и мне ни доказывали, все равно чаша сия вас не минует. Ибо таков закон природы - а законы природы нарушать не дано никому. Есть только один способ сохранить свои чувства и при этом избежать гнета обыденности.
      - Какой? - спросили они хором.
      - Прежде всего: никакого брака и никаких детей. Ваше чувство должно принадлежать только вам и: - Тут я сделала многозначительную паузу. - : и Богу!
      Бог тогда был в моде, если помнишь. То есть не так, как сейчас, когда религия стала почти обязательной, как некогда марксизм-ленинизм, но в моде среди интеллигенции, среди той ее части, которая не успела или не захотела в свое время диссидентствовать, однако торопилась выказать инакомыслие. Многие мои приятели тогда гордо заявляли: "Сегодня я иду в Храм!" И Храм был всегда с большой буквы.
      - Офелия, о нимфа, пора двигать в монастырь, - пошутил тогда Андрей, который не столь спешил следовать моде, но старался и не очень от нее отставать.
      - Ни в какой монастырь вам идти не надо, - сказала я. И должна честно тебе признаться, что именно тогда на меня сошло озарение. То есть до той самой минуты я еще сама не знала толком, что я хочу им сказать, а тут вдруг заговорила так уверенно, будто вынашивала эту идею годами. - Вы просто должны дать друг другу обет. То есть поклясться перед Богом, что будете принадлежать друг другу всю жизнь. И что об этом не будет знать ни одна живая душа: кроме меня, конечно, и кроме священника, который вас повенчает.
      - Повенчает?!
      - Ну конечно же! Вы не пойдете ни в какой загс. Вы просто обвенчаетесь в церкви, обменяетесь кольцами, поцелуетесь - и будете жить дальше, как жили до сих пор. И никто не будет знать, что перед Богом вы - муж и жена. Только священник и Бог. И вы будете тайно нести свою любовь и свою верность сквозь всю жизнь. И только если один из вас встретит когда-нибудь на пути другую настоящую любовь, тогда по его просьбе другой должен освободить его от клятвы.
      - А без этого нельзя? - спросила Верочка. - Без разрешения?
      Вот тогда я испугалась. Только недостаточно сильно испугалась, дура! Если бы я сильно испугалась, я сумела бы обратить все в шутку и выбить эту идею из их голов: А может быть, и не сумела бы. То есть Андрея мне наверняка удалось бы отговорить, но вот Веру - вряд ли. Она уже тогда была совершенно безумна, и, как у всех безумных, любая овладевшая ею идея становилась для нее idйе fixe. Все, что я могла, - это попытаться хотя бы оставить для Андрея запасной выход:
      - Нельзя, - строго сказала я. - Вы не должны превращать свою любовь в темницу. Вы должны быть свободны во всем и только друг перед другом нести эту тайную ответственность.
      Тут Андрей очень вовремя вспомнил, что у нас есть свой, собственный священник - наш Сашка Морозов, наш дорогой и любимый о. Александр, - и предложил, не откладывая дела в долгий ящик, тут же к нему и отправиться. Однако что-то в тот раз не вышло, то ли Верочка заболела, то ли о. Александр был в отъезде, только поездку решили отложить.
      Что было потом - ты знаешь лучше меня. Меня не было в городе, и вы отправились вчетвером: ты, Боря Путешественник, Верочка и Андрей. Отец Александр принял нашу - теперь уже нашу общую - идею без особого восторга, но и отвергать не стал. Он только потребовал, чтобы, прежде чем он станет венчать их, все вы, в том числе и ты, окрестились у него же, поскольку вершить таинство брака над безбожниками было бы ни с чем не сообразным грехом. И вы окрестились. Простенький серебряный крестик, надетый на тебя о. Александром, ты носишь до сих пор, я заметила. И Верочка тоже. И Андрей. А насчет Бори не знаю. Спроси у него, если хочешь, когда свяжешься с ним. Впрочем, это не так уж и важно. Главное, что не осталось после этого тайного венчания никаких материальных следов, так как церковь та сгорела вместе с нашим бедным Сашкой, сгорели и иконы, и книги, и все церковные записи. Однако и после этого бедные Верочка и Андрей продолжали хранить друг другу верность - и хотя я не думаю, что они и физически были абсолютно верны, да и не беспокоились они никогда об этом, но в брак ни он, ни она не вступили и внебрачных детей у них, насколько мне известно, нет.
      Возможно, нам не следовало открывать чужую тайну. Даже наверняка не следовало. По крайней мере ты сам сделать это не захотел. Решил меня использовать, а сам умыл руки. Но мне все равно. Это ведь и моя тайна тоже. Я к ней причастна. Я, можно сказать, первая виновата в том, что произошло. И почему-то мне кажется, что в глазах Господа нашего тот давний мой грех перевешивает грех нынешний, ибо тогда мною двигала только гордыня, желание во что бы то ни стало быть не такой, как все. Теперь же действую не только ради денег - хотя и совсем бескорыстной прикидываться не хочу, - но и ради Андрюшиного возможного счастья. Я знаю лучше, чем кто либо, что Верочка ни с Андреем, ни без него быть счастлива в нашем обычном житейском смысле слова уже не сможет и тот самый монастырь, о котором шутил тогда Андрей, был бы для нее сейчас наилучшим выходом, хотя и этот выход недоступен для нее. И поскольку говорилось тогда между нами и о том, что тайный этот брак до тех пор только имеет силу свою и значение, покуда сохраняется в тайне, то вот я и хочу сейчас раскрыть эту тайну и тем самым вместо несчастной подруги своей освободить Андрея от данного им когда-то перед алтарем слова:
      3
      Исповедь Нины занимала тринадцать страниц, напечатанных на лазерном принтере. Шрифт Times New Roman, кегль 14. Страницы пронумерованы, так что не нужно было их считать. Дочитав страницу, я возвращал ее Нине, и она передавала мне следующую. Я читал внимательно, не спеша, не пропуская ни слова, хотя сразу понял, что разгадка спрятана в самом конце, а все, что предшествует разгадке, написано не для Игоря Степановича, а для меня. И только для меня представляет интерес.
      Но я читал внимательно, вдумчиво. Я не просто читал: я анализировал текст. Искал следы обмана, подтасовки, предвзятого толкования тех или иных фактов. Искал - и не находил. Все написанное Ниной соответствовало действительности. И ее мысли, ее чувства, ее представления - все было не придумано ею, а написано в порыве все сметающей откровенности. И тот заключительный пассаж, где раскрывалась тайна Андрея и Веры, был написан точно так же, с той же неподдельной экспрессией - и это убедило бы меня в его достоверности даже в том случае, если бы я сам не знал правды.
      Другое дело (тут Нина права), что я не мог бы поручиться, что раскрытая Ниной (и известная мне) тайна - именно та, которая препятствовала Андрею жениться на Ирине Аркадьевне. Могли же у него быть и другие причины, о которых мы с Ниной не знали. Но то, что существовал тайный брак Андрея и Веры, то, что они были обвенчаны тайно покойным о. Александром, а мы с Борей были шаферами и держали венцы, - это я знал в точности. А в то, что оба они способны назло всему свету хранить друг другу верность перед лицом Бога (мы, живые свидетели, не в счет), - в это я свято верил.
      - Дочитал? - спросила Нина.
      - Да.
      - Давай сюда страницу.
      Я молча отдал ей последнюю страницу, которую, задумавшись, продолжал держать в руке.
      - Ты узнал то, что хотел?
      - Да.
      - Все правильно написано?
      - Да. За исключением мелочи. - Я расстегнул рубашку, оттянул ворот фут-болки. - Крестик я, к сожалению, потерял. А на цепочке, как видишь, ношу пулю, которой меня чуть не убили.
      - Ну не убили ведь. Так что плати.
      На этот раз я не просил Нину отвернуться. Не было на мне портативного диктофона, и на животе моей телохранительницы его тоже не было. Вместо диктофона у нее под одеждой спрятан был небольшой, но достаточно мощный передатчик, так что охранники господина Горталова прослушивали нас в режиме реального времени. И записывали на пленку, чтобы в случае прокола начальство могло разобраться, кто виноват. Хотя в любом случае виноватым буду я. Но пока что не было у меня такого ощущения, что меня в чем-то можно обвинить. И расстегивая рубашку, и задирая футболку, чтобы достать из пояса деньги, я не ждал, что из соседней комнаты на нас сейчас набросятся сообщницы Нины, вооруженные револьверами и обрезами лесбиянки. Прежде чем мы уселись за стол переговоров, моя телохранительница попросила у Нины разрешения осмотреть квартиру и произвела осмотр на редкость тщательно.
      Итак, я расстегнул рубашку, задрал футболку и начал расстегивать один за другим клапаны кармашков специального пояса и доставать из каждого кармашка одинаковые пачки: сто купюр по сто долларов в каждой пачке, десять кармашков - десять пачек, итого, как и было договорено, сто тысяч долларов. Вместе с той, что Нина уже получила от меня, - сто десять. Некоторое время в комнате слышен был только треск "липучек" клапанов. И еще дыхание трех человек, внимательно наблюдавших за процессом. Выданный мне на всякий случай пистолет закреплен был на этом же поясе в специальной кобуре. Нина не могла его не увидеть, но промолчала.
      - Спасибо, - сказала она, когда я выложил перед ней последнюю пачку.
      - И тебе тоже спасибо большое!
      - За что?
      - За то, что не запросила двести или триста тысяч. И за то, что не потребовала плату в рублях. Представляю, каково бы мне было с тремя миллионами на пузе:
      Наверное, опытный аналитик, прослушивая запись, установит, что тон, каким я произнес свою шутку, был слишком уж беззаботным, а наш общий смех слишком жизнерадостным и продолжительным для такого непритязательного юмора, но нам троим некогда было анализировать эмоции друг друга. Мы просто смеялись, мы радовались тому, что все благополучно кончилось и можно наконец посмеяться, пожать друг другу на прощание руки и разойтись:
      Но тут вдруг двоим из нас стало не до веселья.
      Получив деньги и проверив наугад две-три пачки, Нина одним загребающим движением руки сбросила их в заранее открытый ящик стола, взяла левой рукой только что прочитанные мною листки, а правой - зажигалку, вспыхнул небольшой голубоватый огонек, пожелтела и обуглилась бумага - и вот уже исповедь лесбиянки догорает в специально приготовленной, как я теперь понял, большой хрустальной вазе.
      Я раскрыл рот, тщетно пытаясь что-то сказать, краем глаза при этом заметил движение Наташи - рука ее потянулась к поясу, где спрятан пистолет, а Нина, как ни в чем не бывало, поднесла к губам указательный палец, призывая нас хранить молчание.
      - Вот, - достала она из того же ящика сколотые степлером два листка бумаги. - Здесь есть все, что тебе нужно.
      Еще не придя в себя после пережитого только что потрясения, я дрожащей рукой взял драгоценные (по $ 55 000 каждый) листки. Просмотрел. Облегченно вздохнул. Можно сказать: дважды облегченно. Потому что на этих листках было написано практически слово в слово то, что касается Натальи Васильевны и ее призыва к нам быть не такими, как все, и ставшего следствием этого призыва тайного венчания Андрея и Веры, но ни слова не было о нашем с Борей участии в венчании. Зато была некоторая дополнительная информация, которой не было в первом варианте и которая могла мне пригодиться.
      - Ты доволен? - улыбнулась Нина.
      - Вполне, - улыбнулся ответно я.
      И вот теперь мы действительно попрощались с Ниной, пожали друг другу руки, пожелали удачи - и ушли из ее квартиры и из ее жизни. Что-то мне подсказывало, что ушли навсегда.
      - Домой? - спросила Наташа, поворачивая ключ в замке зажигания.
      - Не совсем.
      - Я имела в виду - в контору:
      - Я понял. Конечно, мы поедем в контору, это само собой. Но сначала заедем еще в одно место. Это по дороге.
      - И что же это за место такое?
      - Сумасшедший дом.
      4
      Вообще-то так в просторечии только говорится: "Сумасшедший дом". А на самом деле это заведение называется "психиатрическая лечебница". Остановка транспорта - "Психлечебница". Уютное местечко, зеленый тенистый парк, где прогуливаются в пижамах и больничных халатах скорбные умом, вдали за деревьями просвечивает старинной постройки здание красного кирпича.
      Приятное место, вызывающее тем не менее у меня довольно неприятные ассоциации. Когда-то давно мой друг Андрей Обручев лечился здесь от алкоголизма (еще одна тайна, о которой даже Нина не знает), а я был столь небрежен и суетен, что не удосужился его навестить. Рациональное оправдание этому у меня было: Андрей, повторяю, лечился от алкоголизма, был лишен спиртного добрыми врачами, а мне, если бы я надумал к нему явиться, пришлось бы прихватить с собой бутылку. Явиться без бутылки - смертельно обидеть друга. Явиться с бутылкой - заведомо ему навредить. До сих пор я время от времени пытаюсь заново решить эту дилемму, но решения не нахожу. Андрей же благополучно вылечился от пьянства, взялся за ум и добился того, чего добился. И, надо отдать ему должное, никогда меня впоследствии этим несостоявшимся визитом не попрекал:
      Но к делу.
      Я вошел один, без телохранительницы, под старинные кирпичные своды, и молодая женщина, чем-то неуловимо смахивающая на монахиню, хотя и в мирском, вопросительно улыбнулась мне. Может быть, она при этом пыталась поставить мне диагноз? Может быть. Им бы не помешало иметь при входе штуку наподобие металлоискателя, думал я. Чтобы сразу определять, к какой категории относится посетитель. Деловой ли он визитер или потенциальный клиент.
      - Я хотел бы навестить больную Акиндинову, - поспешил ответить я на немой вопрос "монашки".
      - Веру Михайловну? - расплылась "монашка" в счастливой улыбке.
      Об этом в записке Нины не было сказано. Она писала там, что болезнь, которая в свое время лишила нас любимой учительницы, оказалась, к несчастью, наследственной и, что еще хуже, неизлечимой. Что шансов у нашей Веры вернуться к нормальной жизни нет никаких. И что находится она в нашей областной психиатрической лечебнице на стационарном лечении и в какой-либо помощи не нуждается. И все. О том, что персонал лечебницы расплывается в счастливой улыбке при одном лишь упоминании имени ее, я не был заранее предупрежден.
      - К ней можно? - спросил я.
      - Минуточку, - погасила улыбку "монашка". Она шелестела какими-то бумагами, смотрела на меня уже не столь лучезарно, но все-таки еще улыбаясь. Потом спросила: - Как ваши фамилия, имя, отчество?
      - Платонов Сергей Владимирович.
      - Сергей Владимирович? - еще лучезарнее, чем прежде, улыбнулась "монашка". - Ну, вам-то, конечно, вам вход разрешен в любое время безо всяких ограничений! Обождите минуточку, я вызову дежурную медсестру, чтобы меня подменила, и провожу вас.
      Это было тоже непонятно мне, но не могу сказать, что неприятно. Кем-то - возможно, родственниками Веры - я был внесен в список personaе grataе, мое посещение не только не возбранялось, но даже приветствовалось и ожидалось всякий час. И это было приятно и в то же время - обязывало. И внушало надежду. А вдруг вопреки врачебным прогнозам болезнь Верочки не так уж и безнадежна? Вдруг мое посещение окажется для нее целительным? Вдруг я тот самый сказочный принц, чей поцелуй расколдует Спящую Красавицу?
      Может быть, я и принц, но не король. Вакансия короля тут явно занята. И скажите вы мне: почему меня не удивляет, что Ф.И.О. этого короля мне давным-давно известны? Я мог бы и сразу догадаться. И насчет списка, кстати, тоже: наверняка не мифический родственник, а именно он, король дурдома, мой старый друг Андрей Обручев внес меня в заветный список. Я даже могу, не глядя, сказать, под каким номером: под номером два, как обычно. Всегда и всюду в списке, где номером первым числится Андрей Обручев, Сергей Платонов будет выступать номером вторым.
      "Монашка" между тем, оказавшаяся Анной Андреевной, щебетала по поводу номера первого, не переставая. И капитальный ремонт здания, и великолепное отопление ("Знаете, как мы тут замерзали еще два года назад? Вы представить себе не можете! Натуральные сосульки были в палатах!"), и фильтры для питьевой воды, и цветные телевизоры во всех холлах, и две санитарные машины, и новая униформа для персонала, и сигнализация, и связь, и медикаменты ("О! Медикаменты! Это так дорого нынче! О, зато какое качество! Какой ассортимент!"), и подарки продовольственные персоналу и больным ко всем праздникам и каждому (!) к дню его рождения:
      Словом, ангельские крылья были простерты над этим приютом, и если бы я только позволил не то что слово, но ухмылку ироническую по адресу сего ангела, меня тут же спалили бы живьем, как исчадие ада.
      - А это - палата Веры Михайловны, - счастливо улыбаясь, объяснила Анна Андреевна. И тут же ввела меня в стерильно чистый и тем не менее какой-то домашний, уютный покой - именно это слово само просилось при виде этого помещения. Не комната, не палата, но покой - место, где покоится и лелеется больная человечья душа.
      - А где же сама Вера Михайловна? - поинтересовался я.
      - Она в это время всегда в холле, - пояснила Анна Андреевна. Выступает перед больными.
      - Выступает?!
      - Да. Читает свои произведения. Сейчас сами увидите.
      И она закрыла дверь в Верин покой, и мы двинулись неспешно по коридору, где пол был устлан ковровой дорожкой, а на стенах висели не то отличные репродукции, не то и вовсе оригиналы картин неизвестных мне, но явно недурных художников. И не пахло здесь щами из кислой капусты, вот что главное, как пахнет в коридоре любой городской больницы, а чем-то приятным пахло и словно бы знакомым, вроде: Прежде чем я вспомнил, что напоминает мне здешний аромат (по-моему, пахло там ладаном, как в церкви), уже открылись передо мной стеклянные двустворчатые двери, и я увидел Веру.
      Боже мой!
      Неужели же это она?
      Чем-то до боли похожая на нашу любимую учительницу, свою мать, но тоньше и выше ростом, в красивом, длинном, до полу, шерстяном платье, в огромной широкополой шляпе - вот какой предстала передо мной Вера. Волосы у нее были коротко подстрижены и выкрашены под блондинку. А края шляпы чем-то украшены. Я не сразу смог понять - чем. И только потом до меня дошло, что это подвешенные на нитках игрушки - крохотные медвежата, утята, слонята и прочая живность. Именно такие игрушки было модно дарить девочкам на 8 Марта в нашем, и не только нашем, классе когда-то. Помнится, всю школу охватило тогда это модное поветрие.
      В этом роскошном, но все же, скорее, теплом и домашнем, чем бальном, платье и в этой шляпе сказочной волшебницы неузнаваемая почти Вера стояла перед сидящими на стульях и в креслах на колесиках душевнобольными и вслух по бумажке читала что-то - как пояснила мне на ухо Анна Андреевна, собственного сочинения сказку.
      В сказке, как мне показалось, не было никакого смысла. Какая-то маленькая треска плыла там из одного моря в другое и вместо моря попадала в глотку здоровенному тюленю: Что-то в этом роде. Вряд ли больные понимали в сказке больше, чем я. Но они - слушали. По крайней мере - делали вид, что слушают. Меня бы не очень удивило, признаюсь, если бы я узнал, что врачи и медсестры, облагодетельствованные опекуном Веры, нашим общим другом Андреем, устраивали эти сборища специально для Веры и обеспечивали ей публику любыми доступными способами - в том числе и угрозами, и уколами, и какими-нибудь дополнительными благами для особо послушных. Только один человек явно слушал Веру по доброй воле, и слушал очень внимательно. Больной в инвалидной коляске, на чьем лице каждое произнесенное Верой слово находило немедленный живой и радостный отклик. И когда Вера закончила сказку про маленькую треску и сделала маленькую запланированную паузу, именно этот больной разразился оглушительными, исступленными аплодисментами, а остальные больные подхватили за ним, как ученики за учителем.
      Мы с Анной Андреевной аплодировали тоже.
      На нас никто не обращал никакого внимания. В том числе и Вера. Царственно поклонившись всем, она снова гордо выпрямилась, перебрала листочки и начала читать: ту же самую сказку о маленькой треске. Больные обреченно слушали. Все, кроме того особенного, в коляске. Он слушал так внимательно, с таким неподдельным наслаждением, что было понятно: каждый раз, сколько бы Вера ни читала, он слышит ее сказку словно впервые. И каждый раз испытывает все то же неподдельное наслаждение.
      - Она каждый день выступает? - осторожно спросил я, когда мы осторожно отступили за дверь и начали спускаться по лестнице на первый этаж.
      - Почти каждый. Когда хорошо себя чувствует.
      - И всегда читает эту сказку? - спросил я еще осторожнее. Не хотелось бы мне, чтобы в моем голосе можно было расслышать что-то, кроме сочувствия.
      - Ну что вы! Она каждый день пишет по одной сказке. Обычно совсем коротенькие, на страничку. А иногда бывают и подлиннее. Иногда даже и по две пишет. Но читает за раз всегда только одну. Больным нравится.
      - А вам?
      - Вы знаете - очень! Андрей Ильич очень просит нас внимательно следить, чтобы ни один листочек не пропал. Собирается издать ее сказки отдельной книгой.
      - Это хорошо. Это очень хорошо! - вполне искренне сказал я.
      И Анна Андреевна согласилась со мной. И по ее простодушному лицу я видел, что она вовсе не притворяется передо мной, не старается угодить и понравиться другу своего могущественного благодетеля, но и впрямь любит Веру и восхищается Андреем и рада, что творчество ее больной станет достоянием широкой публики.
      На этой прекрасной ноте взаимопонимания мы с ней и расстались. Хочется верить - навсегда.
      5
      Нападение произошло так быстро и до того было похоже на то, как я его себе воображал, что не успел я разобраться, происходит оно на самом деле или в очередной раз мерещится мне, как все уже было кончено. И вот я уже стоял в той самой излюбленной позе: ноги на ширине плеч, руки завернуты назад и вверх, мордой в стол: то есть в капот машины в данном случае. Двое мордоворотов в масках выкручивали мне руки, третий пинал по лодыжкам и прикрикивал: "Шире ноги, падла!.. Шире! Кому сказал!" - а четвертый тем временем вытащил у меня из-за пояса пистолет и тоже начал орать: "А где у тебя разрешение на ствол, а?! Я у тебя спрашиваю!"
      Я молчал. Не потому, что я такой смелый, просто я не знал, что ему сказать. Разрешение на оружие у меня было, Игорь Степанович с Горталовым об этом позаботились. И как раз в то время, когда этот неуемный орал на меня, главарь нападавших, такой же, как все - в камуфляже, в маске, в черных перчатках с обрезанными пальцами, - развернул мое разрешение и отбросил в сторону. Разрешение его не интересовало. Его интересовал другой документ. Обнаружив два сколотых листка с печатным текстом, он бегло просмотрел их, удовлетворенно кивнул и коротко приказал подручным: "Хватит!"
      Одно слово - и меня отпустили, и все отошли в сторону. Мы остались вдвоем у капота чьей-то чужой машины. Я осторожно, стараясь не вертеть головой, осмотрелся и увидел, что нашего джипа поблизости нет. Не было рядом и шофера Наташи.
      - Вот: - выложил между тем главарь на капот машины зеленую бумажку с портретом Бенджамина Франклина. - Это тебе за причиненный моральный ущерб. А это... - Он аккуратно сложил и спрятал в карман Нинины листочки. - Я сам передам кому следует. Ты в этом больше не участвуешь. Вопросы есть?
      Я по-прежнему молчал. Не было у меня вопросов. И желания говорить что-нибудь тоже не было. В тот самый момент, когда я вообразил себя победителем, меня предали. В очередной раз предала женщина. Не в первый раз и, надо полагать, не в последний. Если, конечно, меня не собираются прикончить прямо сейчас. Думаю, однако, что не собираются. Зачем же сто баксов предлагать, если судьба моя решена? Сто баксов человеку предлагают, когда хотят унизить человека, а не убить.
      Главарь нападавших - это был, конечно, господин Горталов - и не думал этого скрывать.
      - Сам понимаешь, - добавил он, - что ехать к Игорю Степановичу за вознаграждением теперь бесполезно. Он получит то, что искал. И ты ему для этого совсем не нужен. Извини, что машина тебя не дождалась. Ничего, доберешься на общественном транспорте: Поехали!
      Это уже не мне. Это - своим громилам.
      Из-за кустов вырвались две машины, громилы расселись и умчались прочь. Еще одна славная победа над организованной преступностью только что была одержана ими.
      И тут из ворот психлечебницы вышел хозяин машины. Ему явно не понравилось, что какой-то подозрительный тип стоит, опираясь рукой на капот его драгоценной "девятки".
      - Не понял: - начал было он на повышенных тонах, но я не дал ему договорить.
      - До города не довезешь? - спросил я и поднял брошенную Горталовым сотенную.
      Не поеду я домой на общественном транспорте.
      Эпилог
      Идет время, приближается август - и ничего не происходит в моей жизни. Мой поезд не движется. И никуда уже не придет, надо полагать.
      Конечная остановка.
      Все, что мне остается, - это вспоминать и рассуждать. Вспоминать, как легко и изящно меня кинули, и рассуждать о том, могло ли быть иначе. То есть сделал ли я все, зависящее от меня, чтобы этого не произошло. Я не максималист - и даже от себя самого не требую больше, чем в состоянии сделать. Мог ли я предвидеть, что люди, которые должны меня обеспечивать и охранять, сами же на меня нападут и отнимут купленную у Нины информацию? Наверное, по большому счету, мог. В том смысле, в каком человек может и должен предвидеть возможность несчастного случая, выходя на улицу. Но может ли даже самый предусмотрительный и осторожный человек этот несчастный случай предотвратить? Конечно, нет. Разве что вовсе перестанет выходить на улицу, чтобы на семьдесят восьмом году жизни загнуться от рака:
      И я не мог предотвратить нападение Горталова, потому что без Горталова Игорь Степанович не отпустил бы меня с такими деньгами и вообще: Вообще единственный способ не подвергнуться нападению - ничего не делать. А этого я себе позволить не мог, так что эту возможность я сейчас даже не рассматривал.
      И еще: ввязавшись в эту авантюру, я ждал удара с другой стороны. Я боялся, что Игорь Степанович каким-то образом узнает, что я вожу его за нос, что тайна Андрея Обручева мне известна лучше, чем кому-либо другому, и что мои аргументы: якобы я не принимал известную мне тайну всерьез и полагал, что может существовать другая тайна, - эти аргументы покажутся ему неубедительными. По крайней мере мне самому они убедительными не кажутся.
      К счастью, этого не произошло. То, как хищно Горталов ухватился за Нинины листочки, доказывает, что Нина была их (Игоря Степановича и Горталова) последней надеждой, что сами они на нее выйти не догадались или не смогли и меня просто использовали и выбросили за ненадобностью, в полном соответствии с моим же сценарием.
      Что же касается шофера Наташи, то с ней все понятно. Я должен был догадаться еще тогда, когда возвращался от Нины в первый раз. Когда мой сотовый зазвонил, едва я вошел в зону уверенного приема, со мной заговорила Наташа. Я с самого начала подозревал, что джип начинен жучками и маячками, которые помогают следить за машиной, указывают место ее нахождения. Я только не подозревал, что вместе с Горталовым и Игорем Степановичем за мной следит и Наташа. И что звонит она мне не просто так, а по приказу Игоря Степановича. Это стало понятно, когда она исчезла в последний день, оставив меня один на один с Горталовым. Больше ей незачем было притворяться.
      Все это время я заново перебираю в памяти подробности того тайного венчания, заново осмысляю все, что произошло после, и постепенно в голове у меня выкристаллизовывается вполне внятная, но чертовски неприятная идея. Идея, которая разом объясняет все. И пожар в деревенской церкви. И внезапное обострение болезни Веры, которая, возможно, и показалась мне слегка взвинченной, когда мы виделись в последний раз, но ведь не безумной же! И вмешательство господина Горталова тоже прекрасно монтируется с моей идеей.
      Думается мне, что за всем этим с самого начала стоял сам Андрей Обручев. Андрей Обручев, которому ничто человеческое не было чуждо, во-первых, и которому стремление быть не таким, как все, было свойственно больше, чем кому-либо из нас.
      Именно поэтому Андрей Обручев без колебаний согласился на безумный план Нины - и именно он, а не Вера, довел его до практического осуществления. Вера могла бы двадцать лет говорить о тайном браке как о несбыточной мечте, Андрей же просто начал действовать - и несбыточная мечта осуществилась.
      Однако позже, когда Андрей стал сперва успешным, а потом и очень успешным бизнесменом, когда невидимые миру узы брака стали весьма ощутимо ему мешать, он начал предпринимать вполне конкретные шаги к избавлению от этих уз - или хотя бы к их нейтрализации. И тогда он сам или руками своих подручных (это не суть важно) спалил деревенскую церковь, где хранились компрометирующие его документы, и хотя в сознательном убийстве о. Александра я бы его обвинять не стал, но в том, что эта нечаянная гибель самого опасного свидетеля была для него даром свыше, не сомневаюсь ничуть.
      После этого Андрей убрал подальше с глаз Борю Путешественника: в Австралию Боря уехал на деньги Андрея, это общеизвестный факт, и наверняка пообещал ему в благодарность молчать как рыба.