История Нью-Йорка

Я имею основание думать, что в этом мне удалось добиться некоторого успеха. До появления моего произведения народные предания, касающиеся нашего города, были забыты; на своеобразные, ни с чем не сравнимые нравы и обычаи, сохранившиеся от наших голландских предков, не обращали внимания, или же к ним относились с полным безразличием, а то и с насмешкой. Теперь они стали общим достоянием и приводятся по любому случаю; они объединяют все наше общество, вызывая веселое расположение духа и пробуждая дух товарищества, на них зиждется чувство родины, они служат приправой на городских празднествах, основой местных выдумок и шуток, ими так усердно пользуются авторы популярных романов, что из страны легенд, которая была впервые исследована мною, я оказался почти вытесненным толпой тех, кто бросился по моим следам.

Я останавливаюсь на этом по той причине, что при первом издании моего труда его цели и намерения были неправильно поняты некоторыми потомками голландских прославленных героев, а также потому, что, как мне стало ясно, и теперь время от времени могут найтись люди, которые посмотрят на него придирчивым взглядом. Льщу себя, однако, надеждой, что большинство читателей воспримет мои добродушные картинки в том самом духе, в каком они были выполнены. И когда по прошествии почти сорока лет я вижу, что мое случайное юношеское произведение все еще пользуется горячей любовью, когда я вижу, что само его название стало «домашним словом» и придает отпечаток домашности всему, требующему народного признания – в таких сочетаниях, как Никербокеровские общества, Никербокеровские страховые компании, Никербокеровские пароходы, Никербокеровские омнибусы, Никербокеровский хлеб и Никербокеровское мороженое, – и когда я вижу ньюйоркцев голландского происхождения, гордящихся тем, что они «истинные Никербокеры», я с радостью убеждаюсь, что попал в точку и мой взгляд на доброе старое голландское время, на нравы и обычаи, дошедшие с той поры, соответствует чувствам и настроениям моих сограждан, что я пробудил приятные воспоминания о милых сердцу чертах, характерных для моего родного города, которым его жители не дадут, поскольку это от них зависит, вновь погрузиться в забвение, и что даже тогда, когда появятся другие исторические труды о Нью-Йорке, преследующие с точки зрения ученых знатоков более высокие цели, и займут почетное и заслуженное место на полках домашних библиотек, все же к Никербокеровской истории по-прежнему будут относиться с веселой снисходительностью, будут перелистывать ее и смеяться над ней, читая ее вслух у семейного очага.

В. И. Саннисайд, 1848 г.

ПРИЛОЖЕНИЯ

А. Н. Николюкин

«История Нью-Йорка» Вашингтона Ирвинга

Осенью 1809 г. в одной из вечерних нью-йоркских газет появилось объявление: «Маленький пожилой джентльмен в старом черном кафтане и треуголке по имени Никербокер некоторое время тому назад покинул свое жилище, и с тех пор о нем нет никаких известий. Поскольку есть основания считать, что он не совсем в здравом уме, его отсутствие вызывает большое беспокойство. Любое известие о нем будет с благодарностью принято в гостинице «Колумбия» на Малбери-стрит или в редакции газеты».

Несколько газет штата Нью-Йорк перепечатали сообщение о розысках несчастного Никербокера, а вскоре в той же газете «Ивнинг пост», уведомившей жителей Нью-Йорка об исчезновении Никербокера, появилось свидетельство некоего путешественника, что он видел похожего по описанию старичка, отдыхавшего на краю дороги, которая ведет из города на север.

Наконец, через три недели хозяин почтенной нью-йоркской гостиницы, где оставил свои вещи пропавший без вести старичок, публикует в газете уведомление, что если тот не вернется, то он в покрытие неоплаченного счета должен будет продать «весьма любопытную рукописную книгу, которая осталась в номере Никербокера».

И вот 6 декабря газета «Америкен ситизен» объявила о выходе в свет «истории Нью-Йорка, написанной Дидрихом Никербокером». Едва ли кто из современников мог подозревать, что все это было ловко разыгранной мистификацией. Ведь в поисках исчезнувшего старого джентльмена принимало участие немало простодушных жителей Нью-Йорка!

Так появилась эта блестящая политическая сатира на современную Америку, юношеская буффонада молодого Ирвинга, заставившая смеяться весь Нью-Йорк. Когда авторство Вашингтона Ирвинга раскрылось, одна старая леди сказала, что она охотно выпорола бы сочинителя, а сам писатель в старости вспоминал об этой книге как о «невероятно дерзкой и бесстыдной вещи».

В 1812 г. выходит второе, в 1819 г. – третье, в 1824 г. – еще одно издание книги. «История Нью-Йорка» приобретает известность. Ее переиздают в Лондоне (1820), в Париже (1824), переводят на немецкий (1825), французский (1827), шведский (1827) языки. Ее хвалят многочисленные рецензенты газет и журналов. Один из них пишет: «Если Стерн прав, говоря, что каждый раз, когда человек смеется, он вытаскивает гвоздь из своего гроба, то после прочтения этой книги Ирвинга ваш гроб наверняка рассыплется на куски».[521]

Вальтер Скотт хохочет в своем Абботсфордском замке, читая «Историю Нью-Йорка», которая напоминает ему то Свифта, то Стерна. Единственное, о чем сожалеет сэр Вальтер, – это о своем незнании американских партий и политики, затрудняющее понимание «скрытой сатиры произведения». Байрон вспоминает героев «Истории Нью-Йорка» в своих письмах из Италии.[522]

Не менее лестны по-своему были и отзывы противников Ирвинга. Известный в то время правовед и историк, автор теологических трактатов Дж. Верпланк, предков которого Ирвинг высмеял столь непочтительно, заявил, выступая в «Нью-Йоркском историческом обществе»: «Горестно видеть, как ум, наделенный таким тонким чувством прекрасного и таким живым ощущением юмора, растрачивает свое пылкое воображение на неблагодарную тему, свой буйный юмор на грубую карикатуру».[523]

Хотя Ирвинг по-юношески легко отнесся к суровой критике присяжных историков и к фамильным обидам Верпланка, со временем, однако, писатель настолько изменился, что стал приглаживать первоначальный текст. Полвека прижизненных публикаций книги Ирвинга – это печальная история постепенного смягчения наиболее острых и «дерзких» мест, отражающая превращение бунтарски настроенного юноши в степенного и благонамеренного литератора, «образец умеренности», как именует его в заглавии своей книги один современный американский критик.

С каждым новым авторским переизданием из книги уходило что-то живое, юношески-обаятельное. Пятьдесят лет, целую жизнь прожил с этой книгой Ирвинг, и она была для него подобно тому меняющемуся портрету, который хранил у себя Дориан Грей в знаменитом романе Оскара Уайльда. Разница заключалась лишь в том, что Дориан Грей ревниво оберегал свой портрет от взоров людей, а Вашингтон Ирвинг каждое новое десятилетие охотно выставлял свой на обозрение читающей публики.

В этих многочисленных переработках первоначального текста Ирвинг приглушил антиклерикальное звучание, сократил некоторые места, исполненные раблезианской жизнерадостности и стернианского юмора, привел книгу в тот вид, который был приемлем для добропорядочного буржуазного читателя. Даже ироническое посвящение книги «Нью-Йоркскому историческому обществу» оказалось снятым в последующих изданиях.

«История Нью-Йорка» – литературный памятник раннего периода американской прозы, когда еще не появились исторические романы Купера и Симмса, когда не было новеллистики Эдгара По и Готорна, когда, наконец, сам Ирвинг еще не написал рассказов, закрепивших за ним славу создателя романтического стиля в американской прозе. Текст «Истории» 1848 г., вошедший в собрание сочинений Ирвинга и неоднократно затем перепечатывавшийся, создавался писателем в годы, когда американский романтизм окончательно сформировался как идейно эстетическое направление в искусстве. Этот текст сам по себе уже перестает быть исключительным по своей свежести и необычности событием литературы США первого десятилетия XIX в. и отражает определенные тенденции позднего творчества Ирвинга, ставшего свидетелем новых веяний в американской литературе, европейских революций 1848 г. и движения аболиционизма, охватившего Америку перед Гражданской войной.

Поэтому настоящий русский перевод, вопреки обычным правилам, сделан не с последнего прижизненного издания, а с первого издания «Истории Нью-Йорка», вышедшего в 1809 г.

Изданию 1848 г. Ирвинг предпослал особую «Апологию автора», в которой рассказывал, как была создана эта книга (см. Дополнения, III). Вместе с братом он задумал написать пародию на только что вышедший справочник некоего Сэмюеля Митчела «Картины Нью-Йорка» (1807). Уже в самом многословном названии книги Ирвинга содержится пародия на ученые трактаты. Однако в ходе работы замысел изменился, и пародия превратилась в сатирический памфлет. «Старый голландский Нью-Йорк становился под пером «историка»-сатирика, – пишет А. А. Елистратова, – прототипом всего американского общества в его прошлом и настоящем».[524]

Написанная от имени мифического Дидриха Никербокера, этого воплощения старой патриархальной Америки колониального периода, «История Нью-Йорка» представляет собой в то же время романтическую поэтизацию американской старины. Ирвинг рассказывает, как он был изумлен, обнаружив, что лишь немногим из его сограждан было известно, что Нью-Йорк когда-то был голландской колонией и назывался Новым Амстердамом. «И тут я неожиданно понял, – продолжает он, – что то была поэтическая эпоха в жизни нашего города, поэтическая по самой своей туманности, и, подобно далеким и туманным дням древнего Рима, представляющая широкие возможности для всяческих украшений, обычных в героическом повествовании».

Так возник замысел «облечь предания о нашем городе в забавную форму, показать местные нравы, обычаи и особенности, связать привычные картины и места и знакомые имена с теми затейливыми, причудливыми воспоминаниями, которыми так небогата наша молодая страна, но которые составляют очарование городов Старого Света, привязывая сердца их уроженцев к родине» («Апология автора»).

Прием «найденной рукописи», – столь удачно использованный Ирвингом во вступительном очерке к книге, не был новинкой в литературе. Джонатан Свифт, один из любимых писателей Ирвинга, и Даниэль Дефо уже использовали его, а первый американский романист Чарлз Брокден Браун в предисловии к своему роману «Виланд» (1798) уверяет читателей, что публикует письма леди Клары к друзьям о роковых событиях, свидетельницей которых она стала.

Но особенно популярным сделался этот прием после ирвинговской «Истории Нью-Йорка» и романов Вальтера Скотта. Уже в 1824 г. Джеймс Фенимор Купер в предисловии к задуманной им серии романов об истории Соединенных Штатов писал: «Автор торжественно заявляет прежде всего, что никакой неведомый человек не умирал по соседству с ним и не оставлял бумаг, которыми автор законно или незаконно воспользовался. Никакой незнакомец с мрачною физиономией и молчаливым нравом, вменивший себе молчание в добродетель, никогда не вручал ему ни единой исписанной страницы. Никакой хозяин гостиницы не давал ему материалов для этой истории, чтобы выручкою за использование их покрыть долг, оставшийся за его жильцом, умершим от чахотки или покинувшим сей бренный мир с бесцеремонным забвением последнего счета, то есть издержек на его похороны».[525]

Тем не менее художественный прием «найденной рукописи» еще долгие годы оставался в американской литературе. Популярность книги Ирвинга вызвала в 20-е годы подражания. Так появилась в 1824 г. анонимная история расположенного рядом с Нью-Йорком города Ньюарка, автором которой значился Дидрих Никербокер младший («The Manuscript of Diedrich Knickerbocker, Jun.» N. Y., 1824). В 1850 г. Натаниел Готорн во вступительном очерке к роману «Алая буква» уверяет, что нашел среди бумаг давно умершего таможенного надзирателя Джонатана Пью историю Бостона XVII в. и разыгравшейся там трагедии. Так дух неугомонного Дидриха Никербокера, автора романтических историй о далеком прошлом своей родины, вновь воскрес, на этот раз под именем достопочтенного мистера Пью.

Склонность к мистификации не покидала Ирвинга и позднее. Свою «Хронику завоевания Гренады» (1829) он выпустил под псевдонимом монаха-летописца Антонио Агапида, этого испанского Никербокера, воплотившего в себе дух рыцарства и веру средневекового фанатика.

Академик М. П. Алексеев отмечает, что в начале XIX в. мотив «находки рукописей» был в повсеместном употреблении, то в серьезных, то в сатирических целях, то просто ради повышения занимательности повествования. В предисловии к роману «Монастырь» В. Скотт не без иронии указывал на неумеренное употребление подобной завязки в повествованиях, лишающее их в конце концов правдоподобия и слишком отзывающееся традиционной схемой, готовым штампом.[526]

* * *

За два года до «Истории Нью-Йорка» и в том самом году, когда начали печататься первые очерки из сатирической серии «Салмаганди»,[527] выпускаемой Ирвингом, его старшим братом Вильямом и будущим известным американским писателем Джеймсом Полдингом, появилась обширная поэма Джоэла Барло «Колумбиада» (1807). Поэт, участник американской революции, хотел воспеть историю молодого государства, за свободу которого он сражался. Еще в 1787 г., воодушевленный идеей создания американского национального эпоса, он опубликовал поэму «Видение Колумба», в которой изображает индейцев и ранние поселения белых колонистов Северной Америки в руссоистском духе.

В своем стремлении создать американский национальный эпос Барло, как и другие авторы подобных и ныне забытых героических эпопей, появлявшихся в годы американской революции, обратился к эпическому опыту европейских литератур. С эпической поэмы «Растущая слава Америки» (1772) начинал и «отец американской поэзии» Филипп Френо.

Литературная борьба тех лет знает, однако, не только героические эпопеи, но и комические пародии на них. Исторический материал подвергался в них ироническому переосмыслению. Эта традиция в сочетании с юмористическими буффонадами молодого Ирвинга, увлекавшегося книгами Стерна, легла в основу жанра «Истории Нью-Йорка».

Первый опыт героикомического повествования, получившего блестящее развитие затем в «Истории Нью-Йорка», Ирвинг предпринял в «Салмаганди». Политическая сатира на местном нью-йоркском материале сближает эти очерки с «ученым трудом» Никербокера. В № 17 «Салмаганди» упоминается один из участников воспетого затем в «Истории Нью-Йорка» похода Питера Твердоголового против шведов – закоренелый богохульник Ван-Дам, воинская слава которого не дошла до наших дней только потому, что он был слишком скромен и не решился совершить ничего такого, о чем бы стоило говорить в позднейшие времена.

Вслед за этим рассуждением о доблести Ван-Дама в «Салмаганди» следует отрывок из «Хроники достославного и древнего города Дураков», которая непосредственно вводит нас в атмосферу «Истории Нью-Йорка».

Этот неумирающий дух никербокерства, веселого юмора и острой сатиры с современной политической направленностью вызывали восхищение современников. Колридж читал «Историю Нью-Йорка», не отрываясь, всю ночь напролет, Диккенс перечитывал ее постоянно.

Известный американский литературовед демократического направления В. Л. Паррингтон утверждает, что «История», написанная Никербокером, остается самым талантливым и выдающимся из его сочинений. Веселье юности искрится и сверкает на ее волшебных страницах, бросая вызов всеуничтожающему времени. Критики могут обвинять позднего Ирвинга в многочисленных серьезных недостатках, но порывы критических ветров не в состоянии развеять романтические клубы дыма, поднимающиеся от трубки Воутера Ван Твиллера».[528] Трудно не согласиться с этим мнением, прочитав забавную и поучительную, комическую и трагическую историю возникновения, расцвета и гибели славной голландской колонии Новый Амстердам.

Разумеется, шуточную «Историю Нью-Йорка» нельзя назвать историей в собственном смысле этого слова. Между тем в книге Ирвинга больше подлинно исторического звучания, чем в каком-либо ином из многочисленных ученых трактатов о Нью-Йорке, написанных американскими буржуазными историками за три века существования города и штата Нью-Йорк.

«История» Никербокера представляет собой характерное явление раннего американского романтизма. В ней прежде всего сказывается пародирование рационалистической традиции классицизма XVIII в., отношения к истории как учебнику и наставнику жизни, стремления представить и осмыслить общественную жизнь на примерах и образцах, почерпнутых из античности. Отсюда постоянное обращение Никербокера к гомеровскому циклу, к Греции и Риму, с которыми сопоставляется история голландской колонии Новый Амстердам. Даже частые параллели с артуровским циклом, возникающие в книге Ирвинга, используются в целях травестирования.

При общей просветительской интерпретации удивительных и забавных событий, происшедших в Новом Амстердаме, в книге есть один безусловно романтический образ, придающий красочность самым казалось бы сухим и скучным страницам жизни старой голландской колонии. Это сам Дидрих Никербокер, с загадочного исчезновения которого начинается рассказ о появлении на свет «Истории Нью-Йорка». Его предки выступают в хронике участниками рыцарских деяний Питера Твердоголового, а сам он долго еще не может распроститься с читателем на последних страницах, когда эта «единственная достоверная история тех времен из всех, которые когда-либо были и будут опубликованы», уже закончилась.

В Дидрихе Никербокере много общего с самым известным литературным героем Ирвинга – Рипом Ван Винклем, созданным, по уверению писателя, тем же Никербокером.[529] Оба они бегут из мира американской действительности в царство романтической фантастики, легендарного прошлого времен Хендрика Гудзона. Там, в патриархальном голландском Новом Амстердаме своей мечты, находят они то, чего не хватает им в современном обществе, в Америке бизнеса и денежного расчета. Но и там, в далеком прошлом времен Питера Твердоголового, происходят бесконечные раздоры, подобные борьбе федералистов и демократов – двух американских партий конца XVIII – начала XIX вв.

Может быть самая характерная черта героев Ирвинга, таких как Никербокер, Рип Ван Винкль или незадачливый герой «Легенды о Сонной Лощине» Икабод Крейн, – в том, что все они куда-то уходят, оставляя позади современную Америку. Так уходили на Запад американские пионеры, спасаясь от наступления буржуазного прогресса.

Ирвинг-романтик не мог найти своего идеала в современной ему буржуазной Америке. Подернутое дымкой фантастики прошлое неудержимо влекло и притягивало к себе летописца трех голландских губернаторов Нового Амстердама. «Настоящее представлялось Ирвингу менее интересным, чем прошлое, и, конечно, менее красочным, – замечает В. Л. Паррингтон. – Он не мог примириться с духом торгашества и спекуляции. Заботы этого мира не волновали его. В глазах Ирвинга трубка старого Дидриха Никербокера стоила гораздо больше, чем весь новый Уолл-стрит, а черная бутылка, принесшая столь необычные приключения Рипу Ван Винклю, казалась ему более реальной, чем умирающий федерализм, судорожно цеплявшийся за остатки своих надежд, или буйная демократия, обряженная в засаленную одежду, говорящая с ирландским акцентом и сгоняемая к избирательным урнам дельцами из Таммани-Холла».[530]

В «Истории Нью-Йорка» Ирвинг создает романтическую мифологию истории, окружая давно прошедшие события ореолом привлекательности. И в то же время из-под его пера выходит острая пародия на романтическое понимание истории, складывавшееся в начале XIX в. Прослеживая цепь событий от захвата крохотного Форт-Кашемира коварными шведами, повлекшего за собой мщение грозного Питера Твердоголового, до завоевания Новых Нидерландов англичанами, вследствие чего все пространство Северной Америки от Новой Шотландии до Флориды стало единым владением британской короны, Ирвинг пишет с оттенком иронии, что благодаря этому разрозненные колонии составили одно целое и при отсутствии соперничающих колоний, которые препятствовали бы их развитию и держали бы в страхе, стали великими и могущественными. В конце концов, став для метрополии слишком сильными, они сумели сбросить с себя ее оковы и превратились в независимое государство. Но цепь следствий на этом не кончилась. Успешная революция в Америке повлекла за собой кровавую революцию во Франции, которая повлекла за собой могущественного Бонапарта, повлекшего за собой французскую тиранию, которая ввергла в смятение весь мир! Так все эти великие государства одно за другим были наказаны за свои злополучные победы, так, – подытоживает Никербокер, – все нынешние волнения и бедствия, постигшие человечество, начались со взятия маленького Форт-Кашемира. Это ли не образец философии истории, отличавшей историков времен Ирвинга!

Говоря о политической жизни в Новом Амстердаме XVII в., Ирвинг постоянно находит повод намекнуть на современную ему Америку. Аллюзия – один из ведущих художественных приемов «Истории». Иногда писатель сам как бы ловит Никербокера на анахронизмах, которые то тут, то там попадаются на страницах этой «в остальном вполне достоверной книги». Однако чаще Ирвинг пародирует общественно-политические нравы Соединенных Штатов. Такова история разделения граждан Нового Амстердама на партии, для того, чтобы люди, которые иначе «никогда не знали бы своих собственных мнений, то есть что они должны думать по тому или иному вопросу», не подвергались соблазну думать самостоятельно. Автор вспоминает, что ему часто случалось видеть героев 1776 г., находившихся в ужаснейшем затруднении, так как они не знали, какого мнения им держаться о некоторых людях и действиях правительства. Они подвергались большому риску думать правильно, пока внезапно не разрешали своих сомнений, прибегнув к испытанному пробному камню – примкнуть к той или иной партии. Так простодушный Дидрих Никербокер вскрывает сущность официального «патриотизма» и «единомыслия», ставших орудием в руках американского правительства.

С неподражаемым юмором описывает Ирвинг в сущности весьма горестные для американского народа раздоры партий квадратноголовых (то есть федералистов, «лишенных округлости черепа, которая считается признаком истинного гения») и плоскозадых (республиканцев, «не обладавших природным мужеством или хорошим задом, как это впоследствии технически именовалось»).

Сразу же после американской революции фермеры и ремесленники попали в социальную и политическую кабалу к тем самым плантаторам и крупной буржуазии, против английских собратьев которых они сражались в годы революции. «Когда державный народ запряжен и на него надлежащим образом надето ярмо, – саркастически резюмирует беспристрастный Никербокер, – приятно видеть, как размеренно и гармонично он движется вперед, шлепая по грязи и лужам, повинуясь приказаниям своих погонщиков и таща за собой жалкие телеги с дерьмом» (IV, VI).

В «Истории Нью-Йорка» нашли отражение раздумья писателя над пороками нового общества, провозглашенного джефферсоновской Декларацией независимости. Однако его насмешки над Джефферсоном и «державным народом» носят подчас антидемократический характер; симпатии Ирвинга всецело принадлежат доброй старой патриархальной Америке. Писатель как бы угадывает будущие черты американской двухпартийной системы. В условиях политической борьбы его времени, выступая против Джефферсона и «державного народа», он все же был скован предубеждениями федералистского толка.

В переработанном издании 1812 г. Ирвинг ввел эпизод о великом Трубочном заговоре. Губернатор Вильям Упрямый издал закон, запрещающий гражданам Нового Амстердама курить. Это повело к образованию двух партий. Вместо квадратноголовых и плоскозадых они, наподобие свифтовских «тупоконечников» и «остроконечников», называются теперь Длинные трубки (аристократы-федералисты) и Короткие трубки (антифедералисты-республиканцы). Между ними по-прежнему подвизается некая ублюдочная партия по имени Жвачка.

Ирвинг сатирически заостряет разоблачение двухпартийной буржуазной системы, приводя рассуждение Гесиода, который разделял все человечество на тех, кто думает сам, тех, кто позволяет другим думать за себя, и тех, кто не делает ни того, ни другого. «Большинство людей принадлежит ко второй группе, – рассуждает Никербокер. – Поэтому возникают партии, под которыми подразумеваются большие группы людей, немногие из которых размышляют, а все остальные лишь разговаривают. Первые, называемые вождями, муштруют и воспитывают последних, поучая их, что им следует одобрять и что освистывать, что говорить, кого поддерживать и, главным образом, кого они должны ненавидеть, ибо никто не может быть по-настоящему партийным, если он не умеет решительно и бескомпромиссно ненавидеть» (Вариант 1812 года, IV, VI).

В критике американской демократии Ирвинг на тридцать лет предвосхитил Купера, хотя и не поднялся до широты его социальных обобщений. Он высмеивает «великие гарантии» существования Соединенных Штатов – свободу слова и свободу совести, которые на деле означают лишь то, что каждый человек может придерживаться собственного мнения при условии, если это мнение правильно. «И вот, – продолжает честный историк Никербокер, – так как они (большинство) были совершенно убеждены, что только они думают правильно, то из этого следовало, что те, кто думал иначе, чем они, думали неправильно; а кто думал неправильно и упорно противился тому, чтобы его убедили и обратили в истинную веру, был гнусным нарушителем неоценимой свободы совести, гниющим и распространяющим заразу членом общества, заслуживающим, чтобы его отсекли и бросили в огонь» (III, VI).

Как созвучны эти строки памфлету Купера «Американский демократ» (1838) с его острой критикой демагогической демократии буржуазного «большинства»! Ирвинг высмеивает претензии старого, отживающего, которое цепко держится за свои привилегии и не дает расти новому, молодому. В свойственном ему насмешливом тоне он критикует систему американской демократии в ее бесчисленных антигуманистических проявлениях. Правительство, суд, пресса, американский конгресс, – все подвергается беспощадному осмеянию. Правительство неуклонно руководствуется тем, что «правителю несомненно более пристало быть настойчивым и последовательным в заблуждениях, чем колеблющимся и противоречивым в старании поступать правильно». Суд своими перекрестными допросами так запутывал простых индейцев и старух, что те начинали противоречить самим себе и давать ложные показания. Зато на преступления богатых благоразумно смотрели сквозь пальцы и оставляли их безнаказанными.

Американский конгресс на своих заседаниях занят погребением неотложных вопросов и пустословием. Никербокер горестно восклицает по поводу всего строя американской демократии: «Что представляют собой наши крупные политические организации, как не доподлинную политическую инквизицию? А наши трактирные сходки разве не являются маленькими трибуналами, судящими на основании доносов, и наши газеты не служат позорным столбом, где несчастных людей, осужденных на наказание кнутом, забрасывают тухлыми яйцами? А разве наш чрезвычайный суд – это не огромное аутодафе, на котором ежегодно приносят в жертву преступников, виновных в политической ереси?.. Так или иначе, эти политические преследования являются великой гарантией вашей вольности и неопровержимым доказательством того, что мы живем в свободной стране!» (III, VI).

Подобное отношение к демократии доллара Ирвинг сохранил и в зрелом возрасте. Вернувшись в 1832 г. в США после семнадцатилетнего пребывания в Европе, он пишет: «Чем дольше я наблюдаю политическую жизнь в Америке, тем большим отвращением к ней я проникаюсь… Столько в ней грубости, вульгарности и подлости в сочетании с низкими приемами борьбы, что я не хочу принимать в ней участия».[531]

Центральное место в «Истории Нью-Йорка» занимают образы трех голландских губернаторов Нового Амстердама. Если в первых двух книгах «Истории» писатель высмеивает ученых педантов, то с третьей книги, где описывается «блестящее правление Воутера Ван-Твиллера», начинается, своеобразное историко-комическое травести. Так в Воутере Сомневающемся, имевшем обыкновение при решении всякой проблемы заявлять, что «у него есть сомнение по этому вопросу», современники угадывали намеки на президента Адамса; в сменившем его Вильяме Упрямом – черты Томаса Джефферсона, а в правлении доблестного Питера Твердоголового, которому посвящена добрая половина книги, – новейшие события из жизни США, когда в 1808 г. президентом был избран Мэдисон и начался отход от джефферсоновской демократии. Таким образом, вся книга носит весьма злободневный и полемический характер.

Сатира и юмор органически сочетаются в этой истории голландских правителей Нью-Йорка, приобретая черты то мюнхаузенского бахвальства, то горькой иронии Свифта. Серьезное и смешное сплелись в книге Никербокера так же неразрывно, как имя ее легендарного автора с его детищем – «Историей Нью-Йорка».

Стиль ирвинговского повествования то героически возвышенный, то бурлескно-пародийный; склонность Никербокера к философским рассуждениям по поводу событий, описываемых в «Истории», а еще чаще о вещах, не имеющих к ней никакого отношения; романтическая идеализация прошлого Нью-Йорка в сочетании с элементами буффонады, – все это определяет жанровые особенности книги как героикомической хроники.

Истоки комической традиции книги Ирвинга восходят к журнальной сатире и бурлеску, в изобилии печатавшихся в американской и английской периодике конца XVIII-начала XIX в.[532] «История» Никербокера унаследовала многие черты этого жанра. В сне Олофа Ван-Кортландта Ирвинг пародирует картины великого будущего Америки, которые были непременной заключительной частью поэтических эпосов той поры. В клубах табачного дыма Олоф, выброшенный морем на берег острова Манхаттан различает чудесные очертания будущего Нью-Йорка. В густом тумане перед ним вырисовываются тени дворцов, куполов и величественных шпилей, которые появлялись на мгновение и вновь пропадали, пока дым не рассеялся и не осталось ничего, кроме зеленого леса.