История Нью-Йорка

Напротив, в тех случаях, когда его достоинство и власть не бывали затронуты, он всегда проявлял великодушие и любезную снисходительность. Он действительно верил (боюсь, что мои более просвещенные читатели-республиканцы сочтут это доказательством его невежества и ограниченности), что, предохраняя чашу общественной жизни от опьяняющего зелья политики, он способствовал покою и счастью народа, а отвлекая умы новонидерландцев от вопросов, которые недоступны их пониманию и могут лишь разжечь в них страсти, он помогал им более честно и прилежно заниматься своим делом и таким образом стать полезными гражданами, заботящимися о своих семьях и своем достоянии.

Отнюдь не будучи несправедливо суровым, он радовался при виде того, что бедный и работящий человек веселится, и поэтому всячески поощрял устройство празднеств и народных развлечений. В его правление был впервые введен обычай бить яйца на Paas, то есть на пасху. Новый год также ознаменовали буйным ликованием, и о его наступлении возвещали колокольным звоном и выстрелами из пушек. Каждый дом был храмом бога веселья: ради такого случая лились океаны вишневой наливки, настоящей голландской можжевеловой водки и горячего сидра с пряностями; и каждый бедняк в городе старался напиться допьяна из соображений чистой экономии – поглотить спиртного столько, чтобы хватило на полгода вперед.

Приятно было смотреть на доблестного Питера, когда субботними вечерами он сиживал среди старых бюргеров и их жен под большими деревьями, простершими свою тень над Батареей, и наблюдал за юношами и девушками, которые танцевали на лужайке. Здесь он курил свою трубку, отпускал шутки и в тихих, ниспосылающих забвение радостях мирной жизни забывал о суровых ратных трудах. Время от времени он одобрительно кивал юношам, которые притоптывали и дрыгали ногами сильнее других, а иногда от чистого сердца крепко целовал веселую красотку, продержавшуюся дольше всех своих соперниц, которые окончательно выбились из сил, и тем бесспорно доказавшую, что она самая лучшая плясунья.

Правда, как-то раз согласие между собравшимися было несколько нарушено. Молодая женщина, недавно приехавшая из Голландии и, конечно, ставшая поэтому законодательницей мод в городе и заметной фигурой в веселящемся обществе, явилась, имея на себе всего только полдюжины юбок, к тому же рискованно коротких. Шопот пробежал среди присутствующих, все старые дамы почувствовали себя крайне оскорбленными, молодые женщины краснели и страдали душой за эту «бедняжку», и даже сам губернатор, как заметили, был слегка смущен. Чтобы довершить изумление этих славных людей, она, танцуя джигу, принялась выписывать какие-то странные кривые, которым научилась от учителя танцев в Роттердаме. То ли она слишком воодушевилась, дрыгая ногами, то-ли заблудившийся зефир позволил себе вольность навязать свои услуги, трудно сказать, но, делая грациозный пируэт, который оказал бы честь современной бальной зале, она показала всем нечто совершенно неожиданное, от чего зрители пришли в большое восхищение, некоторые почтенные провинциальные советники сильно взволновались, а сам добродетельный Питер, как человек непревзойденной скромности, почувствовал себя жестоко оскорбленным.

Ему уже давно неприятно было видеть короткие женские наряды, вошедшие в моду со времен Вильяма Кифта, и хотя он испытывал крайнее отвращение при мысли о том, что должен заниматься дамскими юбками, тем не менее он немедленно посоветовал всем женщинам пришить оборки до самого пола. Он также распорядился, чтобы дамы, равно как и джентльмены, во время танцев не делали никаких других па, кроме переходов и поворотов и двойного притопа, и под страхом вызвать его» крайнее неудовольствие запретил впредь всем молодым женщинам малейшую попытку, как он выразился, «показывать свои прелести».

Это были единственные ограничения, которые он установил для женщин, но те рассматривали их как тиранические притеснения и сопротивлялись им с жаром, неизменно проявляемым прекрасным полом, когда ущемляют его права. Питер Стайвесант ясно понимал, что при попытке пойти в этом вопросе еще дальше может возникнуть опасность, как бы они вовсе не отказались от юбок; поэтому, как умный человек, хорошо-знакомый с женским нравом, он перестал настаивать и в дальнейшем предоставил им носить юбки такой длины и прыгать так высоко, как им заблагорассудится.

ГЛАВА II

О том, как сильно досаждали Питеру Стайвесанту восточные грабители и великаны из Мэриленда и как британское правительство устроило тайный и ужасный заговор против благополучия Манхатеза.

Мы подходим теперь к тому, что можно назвать самой важной частью нашего труда, и если я не ошибаюсь в своих предчувствиях, в последующих главах нам предстоит покончить с уймой дел. До сих пор я двигался успешно, даже сверх ожиданий. Раскрою перед читателем мою тайну (и действительно, мы стали такими близкими друзьями, что, по-моему, я должен рассказать ему все мои тайны, прежде чем мы расстанемся): когда я впервые взялся за этот превосходный, но совершенно достоверный маленький исторический труд, я страшно волновался при мысли о том, удастся ли мне справиться с ним, и хотя я храбрился и хвастался вовсю, это было, однако, не что иное, как похвальба труса в начале ссоры, от которой – он заведомо это знает – ему под конец придется малодушно увильнуть.

Когда я думал о том, что наша знаменитая провинция, несмотря на все значение, какое она имеет в глазах ее жителей и ее историка, на самом деле, как это ни печально, не обладала достаточными богатствами и не представляла других приманок, чтобы вознаградить за хлопоты напавших на нее соседей, а сама она, ввязавшись сдуру в войну, могла рассчитывать только на то, что ее здорово отдубасят, – когда я мысленно взвешивал все это, я приходил в полное отчаяние, не надеясь встретиться в своем повествовании ни с битвами, ни с кровопролитиями, ни с другими бедствиями, которые придают народу значительность и которые оживили бы мой труд. Я смотрел на эту любезную моему сердцу провинцию, как на несчастную девушку, которую небо не наделило достаточным очарованием, чтобы побуждать порочных мужчин к дьявольским посягательствам; у нее нет ни жестокого отца, чтобы притеснять и угнетать ее, ни гнусного соблазнителя, чтобы похитить ее, и у нее не хватает ни силы, ни смелости, чтобы по собственному почину разыграть героиню и отправиться на «поиски приключений». Короче говоря, она была обречена прозябать в тихом, спокойном, безнадежном, грустном до слез состоянии девственности и наконец умереть в мире, не оставив в наследство библиотекам для чтения, этим хранилищам сентиментальных горестей, ни одного несчастья и ни одного посягательства.

Но благодаря моей счастливой звезде судьба решила иначе. С некоторыми странами происходит то же самое, что и с кое-кем из людей, любящих вмешиваться не в свои дела: они с изумительной легкостью попадают в затруднительное положение, и, как я всегда замечал, особенно часто попадают те, кто меньше всего способен выкарабкаться. Причина тому, без сомнения, чрезмерная храбрость этих маленьких государств, ибо я наблюдал также, что столь необузданная и буйная добродетель бывает наиболее неукротимой, если ее ограничивают. Поэтому она на удивление всем так неистовствует и кипит в маленьких государствах, у маленьких людей и, в особенности, у безобразных маленьких женщин. Так, маленькая провинция Новые Нидерланды уже приобрела кучу врагов, успела получить столько колотушек, сколько удовлетворило бы самолюбие самого воинственного народа, и представляет собой, как это ни печально, очень беспомощную, истерзанную и удрученную горем маленькую провинцию! Все это, конечно, было предопределено благожелательным провидением, чтобы придать интерес и величие этой самой патетической из всех историй.

Не стану входить в подробности тех прискорбных грабежей и вторжений, которые еще долгое время после победы на Делавэре продолжали оскорблять достоинство и нарушать покой нидерландцев. Никогда перо, со славой служившее мне для изображения чудовищной битвы при Форт-Кристина, не унизится до описания жалких пограничных ссор и стычек, а историк, обративший в бегство могучего Рисинга с его ордой и завоевавший всю Новую Швецию, не будет обречен сражаться для защиты свиного хлева или курятника и вступать в позорные препирательства со скваттерами и грабителями! Да не допустят музы, чтобы Никербокер когда-либо дошел до того, чтобы позабыть свой долг по отношению к предкам и к самому себе!

Достаточно поэтому вкратце сказать, что непримиримая враждебность восточных соседей, проявлению которой столь чудесным образом помешали, как должны помнить мои читатели, неожиданное распространение колдовства и раздоры в совете Амфиктионов, теперь снова проявилась в тысяче безжалостных набегов на рубежи Новых Нидерландов. Не проходило почти ни одного месяца, чтобы маленькие голландские поселения у границы не были встревожены неожиданным появлением толпы захватчиков из Коннектикута. Они смело двигались по стране, как могучий караван в пустыне; женщины и дети ехали в повозках, нагруженных горшками и котлами, словно собирались сварить живьем честных голландцев и съесть их как омаров. Вслед за повозками шла шайка длинноногих, худощавых мошенников с топорами на плече и тюками за спиной, твердо решивших благоустроить страну вопреки желанию ее владельцев. Обосновавшись здесь, они вскоре совершенно вытесняли несчастных нидерландцев, выгоняя их из тех прелестных маленьких лощин и плодородных долин, в которых с такой охотой селились наши голландские фермеры. Замечательно то, что, где бы ни осели эти хитрые пришельцы с востока, честные голландцы оттуда постепенно исчезали, медленно отступая, как индейцы перед белыми, ибо совершенно не выносили болтливого, раздражительного, непривычного торгашеского нрава своих новых соседей.

Все эти наглые посягательства на владения Высокомощных Господ сопровождались, как указывалось выше, бесконечными грязными ссорами, драками и распространением обычая спать не раздеваясь в одной постели. Все это, без сомнения, побудило бы доблестного Питера к немедленному отмщению, не будь он в это самое время встревожен печальными известиями от мингера Бекмана, управлявшего владениями на Саут-Ривер.

Непокорные шведы, которым столь милостиво было разрешено остаться на берегах Делавэра, стали уже проявлять дух мятежа и недовольства. Но еще хуже было то, что на все эти земли заявил решительные притязания, как на законную собственность лорда Балтимора, губернатор Фендал, правивший колонией Мэриленд, или Мерри-ленд,[457] как ее называли в старину, потому что ее жители, не имея в душе страха божьего, были, как известно, охотниками веселиться во хмелю, упившись мятным грогом и яблочной водкой. Больше того, забияка Фендал[458] вел себя так враждебно, что пригрозил, если его притязания не будут немедленно удовлетворены, тотчас же выступить во главе сильного отряда мэрилендских горлопанов и в сопровождении большой могучей свиты из великанов, густо населяющих берега Саскуиханны,[459] разорить все побережье Саут-Ривер и уничтожить тамошнее население.

Из сказанного явствует, что приобретение этой хваленой колонии, как всякое крупное завоевание, вскоре стало большим злом для победителя, чем потеря ее для побежденного; она причиняла больше беспокойств и затруднений, чем все остальные владения Новых Нидерландов. Так провидение мудро устраивает, что одно зло уравновешивает другое. Победитель, который захватывает собственность соседа, наносит ущерб народу и опустошает страну, хотя и может усилить свое могущество и достигнуть вечной славы, в то же время готовит себе самому неизбежную кару. У него появляется повод для бесконечных волнений; он присоединяет к своему до того здоровому государству ненадежную частицу – гниющий, больной член, который является неисчерпаемым источником измены и несогласий внутри страны, споров и вражды с соседними странами. Счастлив народ повсеместно сплоченный, единый, хранящий верность и объединяющий свои усилия, не домогающийся ненужного захвата бесполезных и непокорных владений, довольствующийся тем, что он благоденствует и счастлив, и не питающий честолюбивых стремлений к величию. Такой народ подобен человеку, у которого все органы в порядке, который совершенно здоров, полон сил, не стеснен ненужными украшениями и непоколебимо тверд в своих взглядах. Но народ, ненасытно жадный до новых земель, чьи владения разбросаны, слабо объединены и плохо организованы, подобен неразумному скряге, который барахтается среди груд золота, ничем не защищенных от нападения, и, будучи не в силах спасти накопленное им богатство, тщетно пытается прикрыть его своим телом.

К тому времени, когда поступили тревожные сообщения с Саут-Ривер, великий Питер был очень занят: он усмирял волнения среди индейцев, вспыхнувшие в окрестностях Эзопуса, а кроме того, размышлял о том, как облегчить положение на восточных границах по берегам Коннектикута. Тем не менее он посоветовал мингеру Бекману не падать духом, быть начеку и известить его, если дела примут более угрожающий оборот, в каковом случае он тотчас же явится со своими воинами с Гудзона, чтобы испортить веселье мэрилендцам; ибо он очень хотел схватиться врукопашную с десятком этих великанов; ведь ему ни разу в жизни не пришлось встретиться с великаном; разве только мы можем назвать так могучего Рисинга, а тот, если и был великаном, то довольно маленьким.

Впрочем, в дальнейшем не произошло ничего, что нарушило бы покой мингера Бекмана и его колонии. Фендал со своими мирмидонянами сидел дома, налегая как следует на маисовые лепешки, свиную грудинку и мятный грог, устраивая конские скачки и петушиные бои, которыми мэрилендцы весьма славились. Услышав это, Питер Стайвесант сильно возрадовался, так как, несмотря на свое желание померяться силами с этими чудовищными людьми с берегов Саскуиханны, у него было уже такое количество дел поблизости от дома, что он едва мог с ними управиться. Не думал он, достойная душа, что этот южный штиль был лишь обманчивой прелюдией к самому страшному и роковому шторму, который тогда лишь готовился, но вскоре разразился и налетел на ничего не подозревавший Новый Амстердам!

И вот случилось так, что пока наш превосходный губернатор, подобно второму Катону,[460] издавал свои мелкие сенатские законы и не только издавал, но и заставлял их исполнять, пока он непрерывно объезжал свою любимую провинцию, спеша из одного места в другое, чтобы разбирать жалобы, – пока он был занят в одном углу своих владений, во всей остальной части их началось брожение. Как раз в это время, говорю я, британское правительство, этот рассадник чудовищных замыслов, готовило против него ужасный тайный заговор. Известия о его подвигах на Делавэре, по сообщению одного мудрого старого историка из Нового Амстердама, вызвало при европейских дворах немало толков и удивления. И тот же глубокомысленный автор уверяет нас, что правительство Англии начало с завистью и неудовольствием взирать на растущее могущество Манхатеза и на доблесть его храброго войска.

Как нам рассказывают, за дело взялись представители восточного совета Амфиктионии, настоятельно убеждавшие английское правительство оказать им помощь в покорении свирепой и страшной маленькой провинции, и это мудрое правительство, которое всегда любило ловить рыбку в мутной воде, начало уже прислушиваться к их назойливым уговорам. В это самое время лорд Балтимор, чей воинственный ставленник, как мы уже упоминали, столь сильно встревожил мингера Бекмана, предъявил правительству свои притязания на земли по берегам Саут-Ривер, по его словам, незаконно и насильственно отнятые у него наглыми захватчиками из Новых Нидерландов.

Говорят, что его величество Карл II,[461] который, хотя и прозывался Защитником веры, был государем-шалуном, записным бездельником и распутным бахвалом, быстро решил все дело, одним росчерком пера подарив большой кусок Северной Америки, в том числе провинцию Новые Нидерланды, своему брату, герцогу Йоркскому[462] – дар поистине королевский, так как никто, кроме великих монархов, не имеет права отдавать то, что ему не принадлежит.

Чтобы этот щедрый подарок не остался только на бумаге, его величество 12 марта 1664 года приказал немедленно собрать доблестное войско, напасть на город Новый Амстердам с суши и с моря и ввести своего брата в полное владение пожалованными землями.

В таком затруднительном положении были дела новонидерландцев. Честные бюргеры, не помышляя об опасности, грозившей их интересам, степенно покуривают трубки и ни о чем не думают; члены провинциального тайного совета в полном составе сейчас храпят, как басовые трубы пятисот волынок, а неизменно деятельный Питер, взявший на себя тяжелую обязанность думать и действовать за всех, старательно изыскивает способ достигнуть соглашения с великим советом Амфиктионов. Тем временем зловещая туча мрачно хмурится на горизонте; скоро она разразится громом, который отдастся в ушах дремлющих нидерландцев и подвергнет грозному испытанию мужество их бесстрашного губернатора.

Но как бы ни сложились дальнейшие события, я заранее ручаюсь своей правдивостью, что во всех военных столкновениях и тонких переговорах Питер будет вести себя с благородством и с безукоризненной честностью великодушного непреклонного старого рыцаря. Итак, вперед в атаку! Да сияют благосклонные звезды над славным городом на Манхатезе, и да будет с тобой, честный Питер Стайвесант, благословение святого Николая!

ГЛАВА III

О походе Питера Стайвесанта в восточную страну, показавшем, что, хотя он и был стреляный воробей, все же его провели на мякине.

Великие народы похожи на великих людей в том отношении, что их величие редко становится известным, пока они не попадут в беду; поэтому несчастье мудро назвали испытанием истинного величия, которое, как золото, никогда не может быть оценено по достоинству, пока не пройдет сквозь горнило. Следовательно, в соответствии с теми опасностями и невзгодами, какие выпадают на долю народа, общины или отдельного человека (обладающих врожденным величием), растет и их величие, и даже погибая под тяжестью бедствия, они, как охваченный пожаром дом, являют взорам более славное зрелище, чем когда-либо во время их наивысшего процветания.

Обширная китайская империя при всей плодовитости ее населения, при том, что она поглощала и сосредоточивала в своих руках богатства других народов, на протяжении ряда дремотных столетий прозябала, и если бы в ней не произошла внутренняя революция и старое правительство не было свергнуто татарами, возможно, мы и теперь не видели бы в ней ничего, кроме никому не интересных мелочных картин скучного, однообразного благоденствия. Помпея и Геркуланум могли бы кануть в забвение вместе со множеством современных им городов, если бы они, к счастью, не были залиты лавой вулкана. Прославленная Троя приобрела известность только благодаря своим десятилетним бедствиям и завершившему их пожару. Париж вырос в своем значении в результате заговоров и кровопролитий, которые кончились восшествием на престол знаменитого Наполеона; и даже сам могущественный Лондон незаметно проходил по летописи времен, прославившись лишь такими событиями, как чума, Большой пожар[463] и Пороховой заговор Гая Фокса![464] Так города и империи медленно брели в молчаливой безвестности, вырастая под пером историка, пока, наконец, над ними не разражалось какое-нибудь ужасное несчастье и они не завоевывали бессмертие!

Если читатель с готовностью примет изложенную выше теорию, столь очевидную и подтвержденную столь разительными примерами, ему не понадобится большой проницательности, чтобы понять, что город Новый Амстердам и подчиненная ему провинция находятся на прямой дороге к величию. Опасности и военные действия угрожают им со всех сторон, и я поистине могу только удивляться, – как такое маленькое государство, сумело за такой короткий срок запутаться в такой массе затруднений. С тех пор как провинция впервые получила щелчок по носу у форта Гуд-Хоп, в мирные дни Воутера Ван-Твиллера, ее историческое значение все время постепенно возрастало, и никогда не было у нее более подходящего вождя, чтобы повести ее к вершине величия, нежели Питер Стайвесант.

Это был крепкоголовый старый вояка, в пылком сердце которого царили все пять разновидностей храбрости, описанные Аристотелем.[465] Упомяни этот философ наряду с пятью еще пятьсот, я уверен, что ими тоже обладал бы великий Стайвесант. Беда была только в том, что он был лишен лучшей части смелости, называемой осторожностью – холодной добродетели, которая не могла существовать в тропическом климате его могучей души. Поэтому-то он всегда спешил браться за те неслыханные предприятия, что придают характер рыцарской романтичности всей истории его правления, и поэтому-то он и обдумывал сейчас план, при одной мысли о котором меня бросает в дрожь, когда я пишу эти строки.

Это было не что иное, как намерение самому явиться на могущественный совет Амфиктионов, с мечом в одной руке и оливковой ветвью в другой, чтобы потребовать немедленного исправления всех зол, связанных с бесчисленными нарушениями того договора, который он заключил в недобрый час, и чтобы положить конец беспрерывным грабежам на восточных рубежах – или же в случае отказа бросить перчатку и прибегнуть к оружию.

Когда Питер объявил о своем решении у себя на тайном совете, почтенных членов охватило невероятное удивление; в первый раз в своей жизни они осмелились возражать, указывая на то, что безрассудно подвергать опасности его священную особу, явившись к неизвестным и диким людям и приводя множество других убедительных доводов, но все они оказали на решение Твердоголового Питера такое же действие, как на заржавелый флюгер попытка повернуть его с помощью дырявых раздувальных мехов.

Итак, призвав к себе Антони Ван-Корлеара, он приказал своему верному слуге быть готовым на следующее утро сопровождать его в этой рискованной затее. Трубач Антони приближался уже к преклонному возрасту, но так как он всегда сохранял хорошее настроение и никогда не знал ни забот, ни печалей (ибо ни разу не был женат), то оставался по прежнему бодрым, веселым, румяным, резвым шутником с весьма объемистой талией. Последнее приписывалось его беззаботной жизни в том поместье близ Хука, которое Питер Стайвесант пожаловал ему за доблесть, проявленную в Форт-Кашемире.

Как бы там ни было, ничто не могло больше обрадовать Антони, чем это приказание великого Питера, ибо он с любовью и верностью готов был следовать за мужественным старым губернатором на край света; к тому же он еще не забыл проказы и танцы, и обычай спать, не раздеваясь, в одной постели, и прочие развлечения в восточных колониях и сохранил приятные воспоминания о многих ласковых и пригожих девушках, с которыми весьма жаждал снова встретиться.

Итак, этот образец смелости в сопровождении лишь своего трубача отправился навстречу одному из самых опасных приключений, о каких когда-либо сообщалось в рассказах о странствующих рыцарях. Чтобы один воин решился открыто предстать пред целым сонмом врагов, а главное, чтобы простой прямодушный голландец вздумал вести переговоры со всем советом Новой Англии – такой безнадежной затеи мир еще не знал! С тех пор, как я принялся за летопись об этом несравненном, но дотоле неизвестном вожде, он все время держал меня в состоянии непрерывного возбуждения и беспокойства из-за тех тягот и опасностей, с которыми он постоянно сталкивался. О! Хоть бы одну главу мирного правления Воутера Ван-Твиллера, чтобы я мог отдохнуть на ней, как на перине!

Тебе еще мало, Питер Стайвесант, что я уже однажды спас тебя от козней этих ужасных Амфиктионов, призвав тебе на помощь все колдовские силы? Тебе еще мало, что я отважно последовал за тобой, как ангел-хранитель, в самую гущу страшной битвы у Форт-Кристина? Что я беспрестанно прилагал все усилия, чтобы ты оставался цел и невредим, то отражая единственно своим пером град подлых ударов, наносимых тебе сзади, то успевая простой табакеркой защитить тебя от смертельного выпада, то делая твой неустрашимый череп твердым, как алмаз, когда даже прочный кастор не мог устоять против сабли могучего Рисинга, то не только вырвав тебя из лап громадного шведа, но и сделав тебя победителем над ним с помощью такого отчаянного средства, как жалкая каменная фляга? Неужели всего этого недостаточно, и ты должен опять ввергнуть себя, своего трубача и своего историка в новые затруднения и опасности, затеяв столь безрассудное предприятие!

Но все это пустая болтовня. Могу ли я надеяться повлиять на тебя, когда даже твои советники, которые прежде никогда в жизни не пытались в чем-либо убедить тебя, говорили без всякого толку. Мне остается лишь спокойно взять мое перо, как берет Антони свою трубу, и, храня верность, последовать за ним; и клянусь, что так же, как и он, я искренне люблю легкомысленную смелость этого свирепого старого рыцаря и чувствую себя готовым последовать за ним хоть на край света, если даже (упаси господь!) он поведет меня сквозь еще один том приключений. И вот румянолицая Аврора, как пригожая служанка, раздвигает черную завесу ночи, и веселый златокудрый Феб соскакивает со своей кровати, испуганный тем, что его застали в такой поздний час в объятиях госпожи Фетиды. Ругаясь, как конюх, он запрягает бронзовоногих коней, бьет и хлещет их кнутом и во весь дух, только брызги летят, несется вверх по небосводу, как замешкавшийся почтальон, опаздывая на полчаса. А теперь взгляните на этого сына славы и доблести. Твердоголового Питера, усевшегося верхом на поджарую, длиннохвостую строевую лошадь, торжественно облаченного в полную парадную форму, с висящей на боку верной саблей с бронзовым эфесом, которая совершила такие страшные подвиги на берегах Делавэра.

Взгляните на едущего сразу за ним его удалого трубача Ван-Корлеара, верхом на запыленной пегой кобыле с бельмом на глазу; его крепкая каменная фляга, повергшая на землю могучего Рисинга, висит у неге под мышкой, а в правой руке он гордо держит свою трубу, украшенную пышным знаменем, на котором изображен большой бобр, эмблема Манхатеза. Смотрите, как они величественно выезжают из ворот города, словно закованный в броню герой былых времен со своим верным оруженосцем, следующим за ним по пятам, а народ провожает их взглядами и выкрикивает бесчисленные прощальные пожелания, сопровождая их громкими «ура». Прощай, Твердоголовый Пит! Прощай, честный Антони! Счастливого вам пути, благополучного возвращения! Тебе, храбрейший герой, когда-либо обнажавший шпагу, и тебе, достойнейший трубач, когда-либо живший на свете!

К прискорбию, предания умалчивают о событиях, приключившихся с нашими смельчаками во время их смелого путешествия. Исключение представляет стайвесантская рукопись, где приводится содержание небольшой героической поэмы, которую написал по этому случаю школьный учитель – Эгидиус Лойк,[466] бывший, по-видимому, поэтом-лауреатом[467] Нового Амстердама. Эта неоценимая рукопись уверяет нас, что любо-дорого было видеть, как великий Питер и его верный слуга приветствовали утреннее солнце и наслаждались ясным ликом природы, когда они, гарцуя, проезжали среди идиллических картин Блумен-Дала;[468] в те времена это была чудесная сельская долина, украшенная множеством ярких полевых цветов, орошаемая множеством прозрачных ручейков и оживляемая тут и там уютными голландскими домиками, укрывшимися среди отлогих холмов и почти скрытыми от взоров окружающими их деревьями Вот они вступают в пределы Коннектикута, где их встретили бесчисленные опасности и тяжкие лишения. В одном месте на них напал с десяток помещиков и полковников гражданской гвардии, которые верхом на резвых скакунах преследовали их на протяжении нескольких миль, без конца надоедая им назойливыми расспросами, обращенными главным образом к достойному Питеру, чья нога с серебряной резьбой вызывала немалое удивление. В другом месте, вблизи прославленного города Стамфорда, на них набросилась огромная шумная толпа дьяконов, настоятельно требовавших, чтобы они уплатили пять шиллингов за то, что путешествуют в воскресенье, и угрожавших отвести их пленниками в соседнюю церковь, колокольня которой виднелась над верхушками деревьев. Однако доблестный Питер без труда разбил их наголову, и они оседлали свои палки и ускакали в ужасном смятении, при поспешном бегстве побросав треугольные шляпы. Не так легко удалось ему ускользнуть от коварного жителя Пайкуэга; с бесстрашным упорством тот без конца приставал к нему «честно выторговал у него прекрасного длиннохвостого коня, оставив взамен дрянного, разбитого на ноги, наррагансетского иноходца, страдавшего шпатом.[469]

Но несмотря на все эти неприятности, они весело продолжали путь по берегу спокойно текущего Коннектикута, чьи ласковые волны, как поется в песне, катятся по многим плодородным долинам и солнечным равнинам, отражая то величественные шпили шумных городов, то сельские красоты Скромной деревушки и отзываясь эхом то на деловой гул торговли, то на веселую песнь поселянина.

В каждом городке Питер Стайвесант, прославившийся своей военной педантичностью, приказывал храброму Антони протрубить учтивое приветствие; впрочем, в рукописи говорится, что жители впадали в великий страх, прослышав о его приближении. Ибо молва о его беспримерных подвигах на Делавэре распространилась по всем восточным колониям, и жители боялись, как бы он не явился, чтобы отомстить за их многочисленные прегрешения.

Но добрый Питер проехал через эти города, улыбаясь и помахивая рукой с невыразимым величием и снисходительностью, ибо он действительно верил, что старая одежда, которой эти изобретательные люди затыкали разбитые окна, и гирлянды сушеных яблок и персиков, украшавшие фасады их домов, представляли праздничное убранство в честь его прибытия, подобно тому, как во времена рыцарства было в обычае приветствовать прославленных героев, вывешивая богатые ковры и пышные украшения.