Человек воды

Затем показали запись с американской спортсменкой, выигравшей слалом. Это была девятнадцатилетняя блондинка, большая и сильная. Она прошла через верхние ворота гладко, хотя не очень быстро. Когда она миновала среднюю контрольную отметку, ее время было немного хуже, чем у других, и она это понимала; она пронеслась через нижние ворота, словно исполнявший боковое скольжение автобус, — опираясь сначала на одну лыжу, потом на другую, опустив плечи и срезая углы так близко к флажкам, что ни один из них не остался незадетым. У последних ворот она исполнила балетный номер на твердом, как лед, снегу: потеряв равновесие, она срезала угол на одной лыже, словно на расправленном крыле. Затем она выпрямилась, опустила вторую ногу на снег мягким, как поцелуй, движением, откинула свой большой зад на пятки и присела, устремляясь к финишной линии, где мгновенно поднялась во весь рост, как только пересекла финиш. Она срезала широкий и мягкий, брызнувший снегом поворот прямо у заградительного каната и толпы зрителей. Было ясно, что она уверена в победе.

Потом показали интервью с ней. У нее было гладкое, красивое лицо с широким ртом и такими же широкими скулами. Никакой косметики, только белая гигиеническая помада на губах; она то и дело облизывала их, смеялась, преодолевая тяжелое дыхание, и уверенно смотрела в камеру. Все ее крупное тело словно второй кожей обтягивал комбинезон; длинная золотистого цвета застежка-«мол-ния» шла от подбородка до самой промежности; она спустила ее глубоко вниз, демонстрируя свои большие, округлые груди, прикрытые мягким велюровым свитером: Она совершила круг почета вместе с занявшей второе место француженкой Дубо — маленькой, стремительной, похожей на крысу жентиной с моргающими глазками, и выигравшей третье место австриячкой Талхаммер, темноволосой хмурой особой, бесформенной и неуклюжей, чьи хромосомы, в этом я мог бы поклясться, были наполовину мужскими. Американочка оказалась на целую голову выше всех остальных и на пару дюймов выше бравшего у нее интервью журналиста, которого ее груди потрясли не меньше, чем ее спортивные достижения.

Говорил он по-английски ужасно.

— У фас наполофину немецкое имя, — спросил он ее. — Почему?

— Мой дедушка был австрийцем, — ответила девушка, и местные завсегдатаи в Гастхауз-Тауерн-хофе слегка воодушевились.

— Тогда ви гофорите по-немецки? — с надеждой спросил журналист.

— Только со своим отцом, — ответила девушка.

— А может, и со мной? — кокетливо спросил он.

— Nein, — отрезала девушка, и на ее лице мелькнуло легкое раздражение; видимо, она думала: «Почему бы тебе не спросить о моих лыжах, нахал?» Пухленькая соратница по команде высунулась из-за ее плеча и протянула ей развернутую пластинку жевательной резинки. Чемпионка сунула резинку в рог и начала мягко жевать.

— Почему фее американцы шуют резинки? — не отставал противный тип.

— Не «фее американцы шуют резинки», — передразнила его девушка.

Меррилл и я радостно загудели. Нахал сообразил, что ему так просто не сладить с ней, поэтому стал еще нахальнее.

— Как жалко, — сказал он, — что это последнее сорефнование в этом сезоне, хотя, конечно, это большая честь быть перфой американской спортсменкой, вииграфшей первенство.

— Мы «вииграем» еще не раз, — сердито жуя резинку, ответила ему девушка.

— Фозможно, в следующем году, — сказал он. — Ви бутете кататься в следующем году?

— Посмотрим, — ответила девушка. Затем видеозапись запрыгала и оборвалась, что вызвало у меня и Меррилла громкое негодование. Когда изображение снова стало четким, журналист пытался поспеть за девушкой, которая легко несла на плечах свои лыжи. Камера в руках оператора то и дело скакала, звукозапись трещала вместе со снегом.

— Как ви думаете, — спросил он ее, — ви победили потому, што Хэйди Шарцль упала?

Девушка так стремительно обернулась к нему, что едва не снесла нахалу башку своими лыжами. Она не сказала ни слова, и он, немного заикаясь, спросил:

— …или потому, што Маргарет Делакру пропустила форота?

— Я выиграла бы по-любому, — ответила девушка. — Просто я сегодня в лучшей форме, чем они обе. — И она зашагала прочь.

Ему пришлось подныривать под ее длинные лыжи и бежать трусцой, чтобы поспеть, его ноги запутались в проводе микрофона.

— Zu Biggi Kunft, — пробормотал журналист, спотыкаясь. — Die American aus Fermont, USA[14], — сообщил он. Он догнал ее, на этот раз не забыв пригнуть голову под ее длинными лыжами, когда она развернулась к нему.

— При сегодняшних погодных услофиях, — начал он, — при таком жестком, бистром снеге, как ви думаете, фаш фес помог фам? — Он самодовольно ждал ее ответа.

— А при чем тут мой вес? — удивилась она; девушка была сбита с толку.

— Он фам помогает?

— Он мне не мешает, — ответила она, словно защищаясь, а я и Меррилл страшно разозлились.

— У тебя потрясающий вес! — заорал Меррилл.

— Каждый его фунт! — добавил я.

— Почему фас зофут Бигги? — не отставал от нее нахал с микрофоном.

Она растерялась, это было заметно, но потом повернулась прямо к нему, выставив вперед грудь и широко улыбаясь. Она глянула на него с высоты своего роста; нам показалось, будто она собирается опрокинуть его своими титьками.

— А ви как думаете? — передразнила она его. Этот ублюдок отвел от нее взгляд в сторону и придвинулся к камере, лучезарно улыбаясь в объектив и переходя на свой быстрый немецкий.

— Mit mir hier ist die junge Americanerin, zu Biggi Kunft… [15] — провозгласил он, и в это мгновение она неожиданным движением лыж заехала ему по башке. Он пропал из рамки, а камера попыталась догнать ее, то находя, то теряя в толпе, пока, наконец, девушка не исчезла окончательно. Но ее голос за кадром еще звучал, обиженный и сердитый.

— Оставьте меня в покое, черт бы вас побрал! — Потом она добавила: — Пожалуйста…

Диктор не дал себе труда перевести это.

Затем я и Меррилл Овертарф принялись на два голоса расхваливать добродетели этой лыжницы, Сью Бигги Кунфт, предварительно отбив исключительно националистические нападки нескольких австрийских выпивох из Тауернхофа.

— Редкая девушка, Меррилл!

— Подстилка для спортсменов, Боггли.

— Нет, Меррилл. Совершенно ясно, что она девственница.

— Или мужик.

— О, ни за что, Меррилл. Ее железы не могут ввести в заблуждение.

— Тогда я выпью за это, — заявил Меррилл, страдавший из-за ограничений, наложенных его диабетической диетой; не будучи слишком дисциплинированным, он зачастую заменял еду пивом.

— Я сегодня ужинал, Боггли?

— Нет, — сказал я ему. — Ты остался без ужина, поскольку впал в транс.

— Отлично, — обрадовался он и заказал еще одну порцию сливовицы.

После окончания телевизионного репортажа с лыжных гонок посетители Тауернхофа вернулись к своей обычной крестьянской свирепости. Играла очередная венгерская группа из Эйзенштадта: аккордеон, агонизирующая цитра и скрипка — для большей душещипательности.

С полной свободой, предоставленной нам возможностью беседовать на английском в этой битком набитой германоязычными посетителями таверне, мы с Мерриллом обсуждали международный спорт, Иеронима Босха, функции американского посольства в Вене, нейтралитет Австрии, необыкновенный успех Тито, шокирующий взлет буржуазии, скуку телерепортажей о гольфе, причину дурного запаха изо рта герра Халлинга, потом поспорили, все ли официантки носят лифчики, и бритые ли у них подмышки или нет, и кто осмелится спросить об этом; хорошо ли мешать сливовицу с пивом; поговорили о стоимости симпиритовских радиальных шин в Бостоне, бурбона в Европе вообще и гашиша в Вене в частности; о возможных причинах появления шрама на лице сидящего у двери мужчины; посетовали, что за дрянь эта цитра; далее выясняли, кто более творческая нация — чехи или венгры; согласились, что этот замшелый нижний древнескандинавский — полное дерьмо; сошлись на неадекватности двухпартийной системы в США; осудили новые религиозные домыслы; отметили незначительность различий между фашизмом клерикалов и нацизмом; погоревали о неизлечимости рака, об абсолютной глупости мужчин и о том, какая это боль в заднице — диабет. А также обменялись мнениями о том, как лучше всего знакомиться с девушками. Один из провозглашенных Мерриллом способов был «сиська-луп» [16].

— Ты держишь лыжные палки вот так, — учил Меррилл, держа их одной рукой, его пальцы собрались в изображающий грудь кулак. Он поднял конец палки с петлей и помахал им, словно дирижерской палочкой, — петля описала круг. — Вот сюда и попадет сиська, — заявил Меррилл. Он пристально наблюдал за тем, как официантка вытирала соседний с нами столик.

— Нет, Меррилл!

— Только для наглядности.

— Нет, не здесь, Меррилл.

— Может, ты и прав, — согласился Меррилл, как ни в чем не бывало опуская свое оружие. — Секрет «сиська-луп» кроется, частично, в самих сиськах. Отсутствие лифчика — необходимое условие. И еше надлежащий угол. Я обычно действую поверх плеч; тогда они не могут заметить, как ты приближаешься. Из-под руки, сбоку, тоже неплохо, но для этого требуется особый навык…

— Меррилл, ты когда-нибудь пробовал это раньше?

— Нет. Я просто об этом думал, Боггли. Считаю, что получится клевое знакомство. Сначала зааркань их, потом знакомься.

— Они могут решить, что ты опережаешь события.

— Агрессивность в наши дни — норма. Официантка покосилась на петлю Меррилла с подозрением, но она, в лучшем случае, могла предложить для эксперимента что-то вроде фиги. К тому же герр Халлинг за стойкой бара слыл «моралистом». Меррилл, позабыв о своем «сиська-лупе», замер над сливовицей, потом снова освежился пивом и решил, что ему необходимо измерить содержание сахара в крови посредством тестирования мочи. Но пробирки для теста и пузыречки с индикаторами находились в Тауернхофе тремя этажами выше, а мужской туалет в это время суток всегда был переполнен. Так что ему пришлось бы мочиться в раковину, чего я, как он знал, решительно не одобряю. Вместо этого он отключился в свойственной ему особой манере, оставшись сидеть на прежнем месте. Он просто находился где-то далеко. Пока ему ничего не угрожало, я всегда оставлял его в покое. Он улыбался. Однажды он произнес: «Что?»

— Ничего, — ответил я ему, и он кивнул. Соглашаясь: ничего и не было.

Затем вошла ты, Бигги. Я узнал Сью Бигги Кунфт сразу же. Я толкнул Меррилла локтем; он ничего не почувствовал. Я захватил тугую складку на его животе и больно вывернул под столом.

— Сестра… — произнес Меррилл, — это опять начинается. — Затем он посмотрел через мое плечо на трофейные острые мордочки и маленькие рожки серны вдоль стены. — Привет!.. Присаживайтесь, — пригласил он их. — Мать вашу, как приятно вас видеть!

Сью Бигги Кунфт еще не решила, оставаться ли ей здесь. Она так и не сняла парки, хотя и расстегнула «молнию». Она была не одна: с ней пришли еще две девушки, явно товарки по команде. Все трое были в одинаковых парках с олимпийской символикой и маленьким значком США на рукаве. Сногсшибательная Сью Бигги Кунфт с двумя малопривлекательными подружками сбежала от толпы спортивных обожателей в Зелле; они явились сюда ради местного колорита или чтоб подцепить кого-нибудь из местных, с кем бы они могли остаться неузнанными.

Одна из сопровождавших ее девиц заявила, что Гастхауз-Тауернхоф довольно «старинный».

— Здесь нет никого, кто был бы моложе сорока, — заметила вторая.

— Нет есть, вон тот, — возразила ей Сью Бигги Кунфт, имея в виду меня. Она не могла видеть Меррилла, который лежал на самом дальнем конце скамьи у нашего стола.

— Сестра? — спросил он меня. Я подоткнул лыжную шапочку ему под голову, чтобы ему было поудобней. — Я не возражаю против таблетки снотворного, сестра, — пробормотал он слабым голосом, — но я отказываюсь от еще одной клизмы.

Девицы все еще раздумывали, когда герр Халлинг и несколько других посетителей узнали эту потрясающую грудастую блондинку. Интересно, сядут они за отдельный столик или за дальний конец моего?

— По-моему, он слегка пьян, — заметила одна из спортсменок Бигги.

— Какое у него смешное тело, — сказала другая.

— Мне кажется, у него привлекательное тело, — заявила Бигги.

Сбросив с плеч свою парку, она откинула назад густые, остриженные до плеч волосы и окинула мой столик взглядом сверху вниз с уверенностью молота, собиравшегося упасть на наковальню. Потом подошла ко мне широкой, почти мужской походкой. Большая, сильная девушка, она хорошо понимала, что обладает грацией спортсменки, и не пыталась изобразить из себя нечто женственное., что, как она знала, у нее плохо получается. Большие меховые ботинки до колен и темно-коричневые спортивные рейтузы в обтяжку, очень удобные; на ней был оранжевый велюровый свитер с V-образным вырезом, и белизна ее шеи и ложбинки между грудей казалась поразительной в сравнении с ее загорелым лицом. Две торчащие вперед сиськи наплыли прямо на меня, словно двоившееся в глазах пьяного видение солнечного заката. Я приподнял голову Меррилла за ухо и подвинул тихонько на лыжную шапочку, потом сильнее — на лавку.

— Агрессивность в наши дни — естественна, сестра, — пробормотал он. Его глаза были открыты: он подмигивал всем рожкам на стене сразу.

— Ist dieser Tisch noch frei? [17] — спросила Сью Бигги Кунфт, которая по телевизору заявила, что говорит по-немецки только с отцом.

— Bitte, Sie sollen hier setzen[18], — пробормотал я, приглашая их садиться.

Эта большая девушка уселась прямо напротив меня; две другие, нависающие сзади неуклюжие слонихи, изо всех сил старавшиеся изобразить грациозность и женственность, плюхнулись по обе стороны от нее, напротив того места, где лежал Меррилл Овертарф, незамеченный. В этом не было нужды — я понимал, что если привлеку их внимание к нему, то они могут почувствовать себя неловко. Мне также не было нужды вставать, чтобы Сью Кунфт могла увидеть, что она на целый дюйм выше меня; сидя, мы смотрелись одинаковыми. У меня был отличный торс, вот только ноги подвели, они были коротковатыми.

— Was mochten Sie zum trinken? [19] — спросил я ее и заказал два сидра для двух безликих девиц и пиво для Бигги. Наблюдая, как герр Халлинг направился в темный подвал, я объявил через плечи девушек: — Zwei Apfelsaft, ein Bier… [20] — Его мысли надолго застряли в глубокой ложбинке меж грудей чемпионки в гигантском слаломе среди женщин.

Я продолжал непринужденную беседу на немецком с сидевшей напротив меня большой девушкой, в то время как уродливые товарки на дальнем конце стола принялись делать странные знаки руками и замяукали друг с другом. Бигги легко объяснялась на доморощенном немецком, которому она выучилась и который слышала только от одного из своих родителей — отца, наградившего дочь безупречным выговором, но нимало не заботившимся о грамматике. Она могла бы сообразить, что я не из местных, поскольку у меня отсутствовал местный диалект, но она не догадалась, что я американец, а я не видел причины переходить на английский — это позволило бы двум уродкам с дальнего конца стола ввязаться в нашу беседу.

Однако мне хотелось, чтобы в нее ввязался Меррилл. Я нагнулся, чтобы похлопать его по лицу, но голова Меррилла пропала.

— Вы не местный? — спросила меня Бигги.

— Nein.

Головы Меррилла на скамейке больше не было. Я принялся шарить ногой под скамейкой, пытаясь нащупать все остальное, потом за скамейкой — руками, не переставая кивать и улыбаться.

— Вам нравится кататься на лыжах?

— Nein, я приехал сюда не из-за лыж. Я не катаюсь совсем…

— Тогда что же вы делаете в горах, если не катаетесь?

— Когда-то я прыгал с шестом, — сказал я ей и заметил, как она повторяет про себя, затем кивает, догадавшись, о чем я. Теперь я видел, как она пытается нащупать связь между горами и прыжками с шестом. Имел ли он в виду, что приехал в горы, потому что когда-то прыгал с шестом? «Как она справится с этим? — размышлял я. И еще: — Куда, черт возьми, подевался Меррилл?»

— Прыгали с шестом? — повторила она на своем неуверенном немецком. — Sie springen mit einen Pol?

— Да, когда-то, — подтвердил я. — Но разумеется, не сейчас.

Теперь она задумалась над моим «разумеется». Но она лишь сказала:

— Погодите. Когда-то вы прыгали с шестом, но больше не прыгаете, правильно?

— Ну да. — Я кивнул, а она продолжила:

— И вы здесь в горах, потому что когда-то были прыгуном?

Она была бесподобна; я был без ума от ее настойчивости. При подобных ничего не значащих обстоятельствах большинство людей давно бы бросило все попытки что-либо понять.

— Почему? — настойчиво потребовала она от меня объяснений. — Я хочу сказать, какая связь между вашим приездом сюда и вашими прежними занятиями прыжками с шестом?

— Не знаю, — чистосердечно признался я, как если бы это она сама предложила мне эту проблему. Она выглядела совершенно сбитой с толку. — Какая связь может быть между горами и прыжками с шестом? — спросил тогда я. Она зашла в тупик; видимо, она решила, что тут что-то не так с ее немецким.

— Вам нравится высота? — попыталась она снова.

— О да. Чем выше, тем лучше. — И я улыбнулся.

Должно быть, она догадалась о том, что я шучу, поскольку тоже улыбнулась.

— Вы привезли ваши шесты с собой?

— Мои шесты?

— Ну да.

— Разумеется, я привез их с собой.

— В горы…

— Ну да.

— Так вы таскаете их повсюду, да? — Теперь она уже откровенно веселилась.

— Но только по одному.

— О, ну да!

— Меня ломает от ожидания своей очереди на подъемнике.

— Так вы просто прыгаете с шестом, да?

— Намного труднее спускаться вниз.

— А чем вы занимаетесь? — спросила она. — Я имею в виду, на самом деле.

— Я все еще не решил, — ответил я. — Честное слово! — Я сделался серьезным.

— И я тоже, — кивнула она. Она тоже стала серьезной, поэтому я отставил в покое немецкий и перешел на английский.

— Но нет ничего такого, — сказал я ей, — что я мог бы делать так же здорово, как ты катаешься на лыжах.

Обе подружки были поражены.

— Так он американец, — сказала одна из них.

— Он прыгает с шестом, — сообщила им Бигги, улыбаясь.

— Прыгал когда-то, — поправил я ее.

— Он держит нас за дурочек, — заявила самая некрасивая, обиженно глядя на Бигги.

— Зато у него отличное чувство юмора, — возразила ей Бигги, затем — мне на немецком, чтобы они не поняли: — Я теряю чувство юмора, катаясь на лыжах. В спорте нет ничего смешного.

— Просто ты не видела, как катаюсь я.

— Так зачем ты здесь? — снова спросила она.

— Присматриваю за другом, — ответил я, виновато оглядываясь вокруг в поисках Меррилла. — Он надрался, и у него диабет, а сейчас он куда-то пропал. Я должен найти его.

— Тогда почему ты его не ищешь?

Я продолжал сохранять приватность, говоря на немецком:

— Потому что вошла ты, и я не хотел пропустить такое событие.

Она улыбнулась, но отвела взгляд в сторону; ее подружки надулись на нее из-за того, что она говорила по-немецки, но она продолжила:

— Тут не самое подходящее место, чтобы цеплять девчонок. Ты, видно, плохо старался, не то не торчал бы в таком месте, как это.

— Это правда, — согласился я. — Подцепить девушку здесь нет никакого шанса.

— Нет, здесь нет, — подтвердила она. Но она улыбалась. — Иди ищи своего друга, — сказала она. — Я пока никуда не ухожу.

Именно это я и собирался делать, только не знал, с чего начать. Под столами мрачного подвала где бедный Меррилл мог лежать в диабетической коме? Или на третьем этаже Тауернхофа, где он делает тест и портит раковину своими пробирками с мочой?

Затем я заметил, как стало тихо за столом, — соседним, что за девицами, — там некоторые из мужчин застыли, поглощенные какой-то интригой. Силуэт огромной собаки, выползшей откуда-то из-под девиц, медленно приближался к нам. Герр Халлинг стоял наготове у стойки бара с прижатым к губам пальцем, делая вид, что ничего не замечает. Затем в тусклом свете на уровне нашего стола медленно выросла тень лыжной палки, петля на ее конце раскачивалась, словно дирижерская палочка, двигаясь к пространству между локтем (на столе) и грудью чемпионки среди женщин по гигантскому слалому.

— Этот мой друг, — сказал я Бигги Кунфт, содрогаясь, — он не в себе.

— Тогда помоги ему, — сказала она, искренне тревожась.

— Я надеюсь, что ты тоже обладаешь замечательным чувством юмора, — сказал я ей.

— О да, — ответила она, улыбаясь.

И, наклонившись через стол, немного застенчиво дотронулась до моей руки. Но потом, вспомнив, какие у нее большие руки, тут же отдернула их обратно.

— Пожалуйста, пойди и узнай, все ли в порядке с твоим другом, — сказала она.

Затем в образовавшейся бреши между ее локтем и грудью появилась, пританцовывая, петля на лыжной палке; при том наклоне, в котором она сидела, ее грудь под велюровым свитером выпирала вперед, представляя собой мишень, по которой промазал бы только полный дурак.

— Я надеюсь, ты меня простишь, — сказал я, коснувшись ее руки.

— Ну конечно же, — рассмеялась она, и в следующий момент петля рванула грудь к подмышке, странно скривив ее, за спиной девушки Меррилл покачнулся на коленях, лыжная палка прогнулась, словно удочка, на которую поймалась крупная добыча; в глазах Овертарфа отражался сумасшедший блеск.

— Сиська-луп! — заорал он.

Затем спортсменка из Вермонта продемонстрировала всю свою кошачью координацию и природную силу. Высвободив грудь из петли, Бигги схватила палку за конец, одним махом перенесла ноги через скамью, где тяжелые бедра чемпионки сшибли Меррилла и опрокинули прямо на задницу. Потом она вскочила на ноги и, демонстрируя умелое обращение с лыжной палкой, стремительно воткнула ее в Меррилла, который скорчился на полу, пытаясь высвободить вывернутые пальцы из петли и парировать удар острия кровоточащей ладонью.

— О, кровь, Боггли! Я заколот! — заорал он, в то время как Бигги окончательно пригвоздила его своим высоким меховым ботинком, придавив им грудь Меррилла, а острие лыжной палки слегка вошло в его живот.

— Это только игра, это игра! — пронзительно закричал Меррилл. — Я тебе сделал больно? Сделал? Клянусь чем хочешь, нет! Нет, я тебе не сделал больно… нет, нет, нет!

Но Сью Бигги Кунфт замерла над ним, давя на лыжную палку ровно с той силой, которой хватало, чтобы удерживать Меррилла распятым; пригрозив ему выпустить наружу все кишки, она бросила на меня сердитый взгляд, как на предателя.

— Скажи ей, Боггли, — взмолился Меррилл. — Мы тебя полюбили.

— Мы бы оторвали башку тому нахалу, который брал у тебя интервью, — сказал я ей.

— Ты выглядела просто красавицей, — добавил Меррилл. — Они хотели показать, что ты прыгаешь от радости, выиграв этот приз, но ты дала им понять, что тебе плевать на это дерьмо! Она уставилась на него, удивленная.

— Это все из-за его сахара в крови, — пояснил я ей. — У него все путается…

— Он написал о тебе стихи, — врал Меррилл, и Бигги взглянула на меня, явно тронутая. — Это очень хорошие стихи, — продолжал Меррилл. — Он настоящий поэт.

— Который когда-то прыгал с шестом, — добавила Бигги с сомнением.

— Он еще был борцом, — выкрикнул неожиданно сумасшедший Меррилл. — И если ты проткнешь меня этой чертовой палкой, он сломает тебе твою проклятую шею!

— Он не понимает, что говорит, — заверил я Бигги, которая не отрываясь смотрела на кровоточащую ладонь Меррилла, пытавшуюся отстранить палку.

— Я могу умереть, — заявил Меррилл. — Кто знает, куда попадет эта палка.

— Ткни его как следует и пошли отсюда, — сказала одна из лыжных товарок Бигги.

— И не отдавай палку, — посоветовала другая, бросив на меня сердитый взгляд.

— Ниже линии живота находятся жизненно важные органы, — стонал Меррилл. — О господи…

— Да не собираюсь я протыкать твой живот, — сказала ему Бигги.

— Когда над тобой хотели посмеяться, мы тебя полюбили, — заявил Меррилл. — В этом уродливом, напыщенном, постоянно соревнующемся мире ты выглядела человеком, обладающим достоинством и чувством юмора.

— Что стало с твоим чувством юмора? — спросил я ее.

Она посмотрела на меня, задетая за живое. Эта фраза тронула ее; казалось, это значило для нее многое.

— Почему фас зофут Бигги? — передразнивая журналиста, спросил ее Меррилл. — Почему, как ви думаете? — обратился он ко мне.

— Это, видно, из-за ее большого сердца, — ответил я. Затем отнял у нее палку. Она улыбалась и покраснела в тон своему ярко-оранжевому свитеру с V-образным вырезом.

Потом Меррилл Овертарф поднялся на ноги слишком быстро, из последних сил пытаясь сохранить равновесие. Когда он вскочил, как мячик, я подумал, что все свои мозги он оставил лежать на полу. Мы заметили, как побелели его глаза, хотя он всем улыбался. Его руки набрали в воздухе телефонный номер.

— Гоб, Доггли, — произнес он.

Я увидел, как мелькнули его лодыжки, перед тем как он упал словно подкошенный.

Глава 14

ПОДРАТЬСЯ В ХОРОШЕЙ ДРАКЕ

Своим оптимизмом в моей семейной фазе на 918, Айова-авеню я обязан Бесстрашной Мыши. Пять ночей, избегая смерти, она бесстрашно крала приманку из мышеловки. Очередной раз я предупредил ее об опасности. Я принес ей жирную порцию копченой грудинки Бигги, которую расположил как можно более привлекательным образом: не в самой ловушке, а несколькими футами дальше. Давая ясно понять, что я о ней забочусь. Ей нет нужды рисковать своей тонкой бархатной шейкой, засовывая ее в огромную ловушку Бигги, предназначенную для ласок, хорьков, вомбатов и гигантских крыс.

Я никогда не мог понять, что Бигги имеет против этого маленького грызуна. Она видела ее только раз, испугав до смерти, когда однажды вечером спустилась в подвал за своими лыжами. Может, она решила, что мышь становится слишком нахальной и намеревается вторгнуться на верхний этаж. Или сгрызть ее лыжи, которые она отнесла в кладовую спальни. Время от времени они падали на меня, когда я утром искал на ощупь свою одежду. Их острые концы могли нанести глубокую рану. Это стало предметом постоянных раздоров между мною и Бигги.

Итак, однажды ночью Бесстрашная Мышь получила свою грудинку, насчет которой меня одолевали сомнения. Едят ли мыши мясо?

Потом я залез в ванну с Кольмом. Он был таким сонным, что мне приходилось все время поддерживать его за подмышки, иначе он тут же норовил уйти под воду. Купание с Кольмом всегда меня расслабляло, если не обращать внимания на то, что Бигги всегда приходила полюбоваться на нас.

С искренней заботой она всегда спрашивала:

— У Кольма тоже будет столько волос, как у тебя? — Подразумевая: как скоро он начнет превращаться в отвратительную мужскую особь?

— А ты бы хотела, чтобы я был совсем безволосым, Биг? — слегка раздражаясь, спрашивал я всегда.

Тогда она немного отступала:

— Это не совсем так. Скорее мне не хотелось бы, чтобы Кольм вырос таким же волосатым, как ты.

— Все относительно, Биг, — возражал я. — Я не такой волосатый, как большинство мужчин.

— Какое мне дело до остальных? — фыркала она, как если бы ее беспокоило то, что только я был таким.

Однако я догадывался, что у нее на уме: лыжники, блондинистые (если не блондинистые, то смуглые) самцы, никаких следов табака на зубах, безволосые, белоснежные сильные мускулы под нижним бельем, совершенно гладкие по всему телу от постоянного спанья в спальных мешках. Единственная отталкивающая часть тела лыжников — их ступни. Я полагаю, что лыжники потеют только через свои разогретые, сведенные судорогой, слоящиеся ступни. Это их единственная брешь в здоровье.

Я был первым и единственным нелыжником, с которым Бигги когда-либо спала. Должно быть, новизна ощущений сыграла свою роль. Но теперь ее мучило сожаление. Воспоминание о всех заснеженных гладких красавцах.

Моя ли это вина, что я не носил натирающего кожу шелкового белья, от которого вылезли бы все мои волосы? Мои поры оказались слишком большими для катания на лыжах; внутрь меня проникал ветер. Моя ли это вина, что меня наградили жирной смазкой? Могу ли я с этим что-либо поделать, если даже мытье не всегда помогает мне? Я могу выйти из ванны, свежий как огурчик, напудрить все мои члены, намазать подмышки, побрызгать мое свежевыбритое лицо душистым лосьоном, а через десять минут я начну потеть. Вроде как лосниться. Порой, когда я с кем-то разговаривал, я начинал замечать, что на меня таращат глаза, как если бы моего собеседника что-то беспокоило. Я догадываюсь, что это может быть. Он неожиданно замечает мои открывшиеся поры, а может, его внимание приковано к одной-единственной поре, откупорившейся и сочащейся прямо на него. Я имел опыт наблюдения этого в зеркале, поэтому я могу посочувствовать собеседнику, — это лишает присутствия духа.

Но ты мог бы рассчитывать, что твоя жена не станет пожирать тебя осуждающими глазами, когда твой метаболизм выходит наружу, особенно в тревожное время.

Вместо этого она отпускает замечания по поводу улучшения моего внешнего вида.

— Сбрей усы, Богус. Честное слово, они напоминают лобок.

Но мне виднее. Мне нужны все до единого мои волоски. Без волос чем я прикрою свои чудовищные поры? Бигги никогда этого не понять; никаких пор у нее нет. Ее кожа такая же гладкая, как попка у Кольма. Я знаю, на что она надеется: что Кольм унаследует ее поры, вернее, отсутствие ее пор. Естественно, это задевает меня. Но мне не безразличен мой сын. Честное слово, никому бы я не пожелал таких пор, как у меня.

И все же эти конфронтации в ванной ввергают меня в уныние.

Я отправляюсь в «Бенни», полагая, что, возможно, Ральф Пакер, спорщик, устроил там показательный суд или формулирует какие-нибудь изречения. Но в «Бенни» непривычно пусто, и я, воспользовавшись тишиной, делаю бессмысленный звонок в женское общежитие «Флора Маклей-Холл».