Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Человек воды

ModernLib.Net / Современная проза / Ирвинг Джон / Человек воды - Чтение (стр. 10)
Автор: Ирвинг Джон
Жанр: Современная проза

 

 


— Она нянчилась со мной, — возразил Фред, — но она врет, я никогда этого не делал.

— А я делал, — заявил Коут. — Послушай, я никогда…

— А где были ее родители? — перебил его Фред.

— Дома их точно не было, — сказал Коут, и они спустились к морю, где искупались нагишом, затем прогулялись по мокрому песку вдоль пляжа, пока не дошли до коттеджа Коута.

Пройдя на цыпочках в холл, они с удивлением услыхали из кухни многочисленные людские голоса и плач матери Коута. Заглянув в дверь, они увидели, как родители Элсбет вместе с матерью Фреда пытаются успокоить рыдающую мать Коута, а доктор Трампер, отец Фреда, стоит и, кажется, поджидает их у двери. «Их грех уже открылся! Она рассказала им, что ее изнасиловали и она беременна! Теперь им обоим придется жениться на ней!»

Однако отец Фреда тихонько отстранил Фреда в сторону и произнес:

— Отец Коута умер… удар… — Затем он шагнул к Коуту, успев перехватить его прежде, чем тот бросился к матери.

Фред не мог глянуть Коуту в глаза, опасаясь, что Коут увидит на его лице выражение облегчения.

Однако никакого облегчения он не увидел в своем отражении в зеркале ванной, когда не смог помочиться перед сном. Сначала он почувствовал легкое жжение. Затем ему стало казаться, будто он больше не может управлять своим краником. Он принял аспирин и ограничил свой водный рацион.

Но утром, стыдливо деля ванную вместе с отцом (отвернувшись от скрытого под мыльной пеной отца, который брился перед зеркалом), Фред широко расставил ноги, откинул крышку унитаза и хотел пописать, но почувствовал такую острую боль, как если бы его полоснули лезвием бритвы по самому кончику пениса или как если бы он писал скрюченными заколками для волос и битым стеклом. Его крик проделал отверстие на мыльном подбородке отца, и, прежде чем он успел спрятать улику, его отец рявкнул:

— Дай посмотреть, что там у тебя!

— Что? — воскликнул Фред, хватаясь за то, что, по его представлению, было теперь лишь остатком его прежнего мужского достоинства.

— То, за что ты схватился, — пояснил отец, вот что.

Но Фред не мог двинуться с места, опасаясь, как бы оставшаяся часть не отвалилась и не упала на пол прямо к его ногам; он был уверен, что если сделает шаг, то это никогда не сумеют приделать обратно. Он неистово сжал это, пока отец бушевал над ним.

— У тебя там все закупорилось, да? — гремел добродетельный доктор. — Небольшие выделения время от времени? Как если бы ты писал гвоздями?

Гвоздями! Так вот что он чувствовал! Господи боже!

— С кем ты был? — рявкнул отец. — Боже мой! Тебе только четырнадцать, и ты уже с кем-то был!

— Мне пятнадцать, — пробурчал Фред; он почувствовал, как гвозди снова начали рваться наружу.

— Лжец! — завопил отец.

Из холла внизу послышался голос матери:

— Эдмунд, ему пятнадцать. Зачем так шуметь из-за какого-то глупого пустяка?

— Ты просто не знаешь, с кем он был! — взвизгнул отец.

— Что? — встревожилась она. Они оба слышали, как она приближается к ванной. — С кем ты был, Фред?

Но ее шаги отрезвили отца. Он запер дверь ванной комнаты и крикнул жене:

— Все в порядке, дорогая!

Затем, весь в розовой от пореза пене, он навис над Фредом.

— С кем это ты, а? — зловеще зашипел он, и то, как он это произнес, побудило в мальчике желание сказать: «С овцой». Но бело-розовое лицо выглядело устрашающим, к тому же его отец был урологом, а отвергать совет эксперта по такому вопросу было бы неразумно.

Он представил себе металлические опилки, выходящие из его пениса; представил тупое рыло стамески которое, словно плот, пытается протолкнуться сквозь его мочеиспускательный канал.

— Господи, что там во мне? — спросил он отца.

— Такое ощущение, что там заржавела задвижка а? — спросил добродетельный доктор. — Дай ка рассмотреть получше.

Фред безвольно уронил руки, прислушиваясь к негромкому бульканью на полу ванной.

— Кто это был? — повторил отец, дотрагиваясь до кончика его жизни.

— Элсбет Малкас! — простонал он, ненавидя себя за предательство и в то же время не находя в памяти ничего такого, что могло бы заставить его защищать ее.

Элсбет Малкас. Пальцы на ногах скрючились с такой силой, что ему показалось, будто они отвалятся. Элсбет Малкас! Давайте ее сюда, распластайте ее, посмотрите, что, черт возьми, она прячет между ног…

— Триппер! — сказал отец, и как большая часть того, что он говорил, это слово прозвучало как приговор.

А Фред подумал: «Триппер? О нет, пожалуйста, не надо. Никто здесь не должен заразиться триппером. Господи, не дай никому заразиться триппером, пожалуйста!»

Затем к дверям ванной подошла мать и позвала отца к телефону.

— Это Катрин Беннетт, — добавила она.

— Спрашивает Фреда?

— Нет, тебя, — сказала она добродетельному доктору, спускаясь за ним в холл и с тревогой оглядываясь на Фреда, который выглядел теперь таким же белым, как и полотна Элсбет Малкас.

— Эдмунд, — щебетала она вслед мужу, — будь поласковей с Кутбертом. Он только что потерял отца и, полагаю, нуждается в твоем совете.

Фред, скорчив гримасу, спустился за ними в холл, наблюдая, как его отец берет трубку. Опершись о стену, он принялся ждать.

— Здравствуй, Кутберт, — ласковым тоном произнес отец, размазывая розово-кровавую пену вокруг рта. — Да. Конечно, что? — Затем выражение его лица резко изменилось. Он бросил на Фреда уничтожающий взгляд. Стоя поодаль, Фред уловил в трубке истерический голос Коута; отец не мигая уставился на него через холл, шокированный услышанным. — Нет, нет, не здесь. Я осмотрю тебя у себя в кабинете, — с трудом подавляя раздражение, проговорил отец, и Фреду ничего не оставалось, как глупо ухмыльнуться. — Через час, — едва сдерживая гнев, прошипел отец. — Хорошо, через полчаса! — сказал он громче. Фред нахально выгнулся у стены, затем выпрямился и непроизвольно захихикал, когда отец крикнул в трубку: — Ну, тогда не мочись! — Повесив трубку, он бросил гневный взгляд на Фреда, который теперь корчился от смеха.

— Почему это Кутберт не может мочиться? — спросила мать, и отец развернул к ней свое покрытое кроваво-розовой пеной лицо.

— Триппер! — заорал он на нее. Его крик до смерти напугал бедную женщину; она в ужасе всплеснула руками.

* * *

«918, Айова-авеню

Айова-Сити, Айова

3 нояб., 1969


Доктору Эдмунду Трамперу

2, Бич-Лайн

Огромная Кабанья Голова, Нью-Хэмпшир


Дорогой доктор Трампер!

Я понимаю, что, если бы Фред не привез меня беременную из Европы и не женился бы на мне, вы продолжали бы оказывать ему финансовую поддержку до окончания его обучения в университете. Вы никогда не говорили это прямо, однако если бы я не была беременной, то вы, наверное, поддерживали бы его и дальше. Честно говоря, мне это кажется оскорбительным и несправедливым. Если бы Фреду не нужно было содержать жену и ребенка, то тогда он не нуждался бы в ваших деньгах. Он вполне мог бы оплачивать свое обучение, подрабатывая и получая стипендию. И не будь я беременна, у меня была бы возможность работать, я могла бы помочь ему закончить образование. Другими словами, та ситуация, в которой мы сейчас находимся, требует вашей помощи в более значительной степени, чем те две другие, при которых, по вашему заявлению, вы могли бы оказывать нам помощь. Чего именно вы не одобряете? Того, что я забеременела? Что Фред не дождался надлежащего времени, как это сделали вы? Или вы настроены против меня лично? Ваше поведение похоже на своего рода моральное наказание, которому вы подвергаете Фреда, но не кажется ли вам, что нельзя обращаться подобным образом с человеком, достигшим двадцатипятилетнего возраста? Я имею в виду, что деньги на обучение Фреда вы отложили заранее, я могу понять ваше нежелание помогать его жене и ребенку, но не кажется ли вам, что ваш отказ платить за его обучение выглядит не чем иным, как детским капризом? Ваша

Бигги».

* * *

«918, Айова-авеню

Айова-Сити, Айова

3 нояб., 1969


Доктору Эдмунду Трамперу

2, Бич-Лайн

Огромная Кабанья Голова, Нью-Хэмпшир


Дорогой доктор Трампер!

Письмо Фреда к вам, полагаю, вы восприняли, как вы это называете, как намек. Но я не собираюсь ходить вокруг да около. Мои родители дали нам все, что могли, чтобы Фред мог получить свою проклятую степень, и я считаю, что вам следует выделить нам, по крайней мере, ту сумму, которую вы планировали потратить на его образование до того, как появилась я с моею беременностью и расстроила ваши планы в отношении Фреда. Я также полагаю, что ваша жена согласна со мной, но вы игнорируете ее.

Бигги».

* * *

«918, Айова-авеню

Айова-Сити, Айова

3 нояб., 1969


Доктору Эдмунду Трамперу

2, Бич-Лайн

Огромная Кабанья Голова, Нью-Хэмпшир


Дорогой доктор Трампер!

Вы просто долбаный хрен. Простите за подобное выражение, но именно это вы собой и представляете. Долбаный хрен, потому что вы заставляете страдать вашего сына и внушаете ему ощущение безысходности из-за того, что он обзавелся женой и ребенком. И лишь потому, что он прежде не стал доктором. Но даже при таких обстоятельствах ваш Фред делает для меня и Кольма все, что в его силах. Просто это последний год учебы, и необходимость закончить диссертацию и найти работу повергает его в депрессивное состояние. А вы не хотите помочь ему даже самую малость — это при всем том, что вы имеете! У моих родителей нет и части вашего состояния, но они сделали свой посильный вклад. Известно ли вам, например, что ваш Фред вынужден торговать значками и брелка-ми во время футбольных матчей и занимать значительные суммы у своего друга Коута, который, очевидно, беспокоится о нас куда больше, чем вы? Вы, долбаный хрен, можете в задницу засунуть свои принципы. Вы — самый мерзкий гребаный папаша, вот и все, что я могу вам сказать.

Ваша сноха

(Хотите вы этого или нет!)

Бигги».


В тот хмурый ноябрьский полдень я сидел у окна и наблюдал, как Фитч, неустанный служитель грабель, стоял в воинственной позе посреди своей безукоризненно чистой, умирающей лужайки. Фитч был на страже, держа грабли на изготовку: он пристально вглядывался в кучи листьев на соседних лужайках, подкарауливая хотя бы одного заблудшего. Листья затаились над ним в водосточных желобах его дома, ожидая, когда он отвернется, чтобы спикировать вниз. А я сидел и с беспокойством думал о безобидном старом чудаке. Уступишь ли ты хотя бы пядь, Фитч?

На моих коленях лежали копии трех писем, написанных Бигги. Сама она стояла рядом, склонившись ко мне.

— Какое из них лучшее? — спросила она. — Я не могу выбрать.

— О боже, Бигги…

— По-моему, самое время сказать ему все, как есть, — заявила она. — Но я не заметила, чтобы ты как-то выразил свое отношение…

— Бигги… О господи! — выдавил я. — Долбаный хрен, Бигги? О господи…

— Да, он самый настоящий долбаный хрен, Богус. И ты это прекрасно знаешь.

— Ты права, — согласился я. — Но какой смысл говорить ему об этом?

— А какой смысл не говорить ему об этом, Богус?

— «…Вы, долбаный хрен, можете в задницу засунуть свои принципы», — в ужасе прочитал я. — Ты повторяешься, Бигги…

— Может, тебе больше понравилось другое? — спросила она. — Какое лучше — то, что убедительнее, или то, что короче?

— Господи, Бигги, которое из них ты послала?

— Я же говорила тебе, Богус, — сказала она. — Я никак не могла решить…

— О, слава богу! — простонал я.

— Поэтому я послала все три, — заявила Бигги. — Пусть долбаный хрен подавится.

И я почувствовал, как ветер налетел на Фитча, закрутил его, словно осенний листик, и бросил под припаркованную машину!

* * *

«Богус Трампер

918, Айова-авеню

Айова-Сити, Айова

4 нояб., 1969


Мистеру Кутберту Беннетту

И. о. управляющего «Пиллсбери-Эстэйт»

Мэд-Индиан-Поинт

Джорджтаун, Мэн


Мой дорогой Коут!

Предаваясь приятным воспоминаниям о беседе с тобой по телефону, Бигги и я просидели весь вечер, мечтая, как бы разбогатеть, и рассматривая альтернативу: тихое харакири. Представляешь себе картину: мы оба сидим один напротив другого, на только что навощенном линолеуме. И Бигги вырезает мне внутренности хлебным ножом; я же предпочел острый нож для резки мяса, чтобы выпотрошить ее. Мы полностью поглощены своим занятием. Мы стараемся кричать потише, чтобы не разбудить спящего Кольма. Коут, мы решили отправиться к добрым родителям Бигги в Западный Ганнен, в Вермонт. Там Кольм вырастет и станет лыжником или дровосеком, здоровым и краснощеким, и настолько креко привязанным к своему новоанглийскому произношению в нос, что ему никогда не придет в голову связываться с каким-либо другим языком — вроде нижнего древнескандинавского. Шамкающим языком его предков, ограниченным и замшелым.

Не то чтобы я не был согласен с тем, что Бигги написала отцу. Мне только не хотелось, чтобы она тратила чувство такта. Поскольку, боюсь, с моим отцом следует обращаться как с папой римским до того, как он дал благословение, а если назвать папу долбаным хреном, будет ли он и дальше молиться за вас?

Между тем Бигги и я сидим и мысленно прослеживаем путь ее послания на восток. Я представляю себе, как голая правда Бигги опрокидывается в почтовый пикап в Чикаго, тяжесть ее послания сваливается на почтового служащего в Кливленде, и горячий уголек ее чувств остужается морским бризом на прибрежном маршруте между Бостоном и Огромной Кабаньей Головой, где наша почта неизменно доставляется в полдень. Моя мать будет дома и распечатает письмо, хотя Бигги клянется, что оно адресовано отцу лично, а не «Доктору & Миссис»; в таком случае моя мать, из благоговейного страха перед добродетельным доктором, не станет его распечатывать. Она положит письмо на конторку под шкафчик с напитками.

Мой отец вернется домой к четырем, только что отложив в сторону лезвие инструмента или же объявив престарелому пациенту, что ему рекомендована операция; он наспех побрился в стерильной ванной своего офиса, удалив с рук остатки хирургического порошка, облегчающего надевание и снимание резиновых перчаток. Он позволит матери приложиться к своей чисто выбритой щеке, нальет немного скотча в стакан — после того, как внимательно изучит стакан на свет, желая убедиться, хорошо ли он вымыт.

Затем он увидит письмо. Он пощупает, не вложен ли чек, и тогда моя мать скажет:

— О нет, дорогой. Это из Айова-Сити. Это не от пациента, это от Фреда, да?

Мой отец снимет пиджак, развяжет галстук, пройдет к застеленной террасе и скажет что-нибудь насчет уровня прилива, как если бы это могло каким-то мистическим образом повлиять на то, куда он сядет. Такого никогда не случается.

Он усядется на тот же самый красный кожаный трон, придавит пятками ту же самую скамеечку, понюхает свой скотч, после чего примется читать письмо Бигги.

Если оно ушло с вчерашней вечерней почтой, то сегодня дойдет, как минимум, до Чикаго, если не до Кливленда, а завтра — до Бостона, и тогда завтра к вечеру или послезавтра — до Огромной Кабаньей Головы.

А тем временем, Коут, будь так добр, сходи, пожалуйста, в свою темную комнату и отпечатай для меня две пустые фотографии: одну — белую-белую, вторую — черную-черную; одну — надежду, вторую — смерть. И пошли мне обе. Я верну тебе ту, которая не соответствует моему состоянию.

Желаю тебе, Коут, нескончаемого разнообразия

Надежды и Свободы

от Страха Смерти.

Привет.

Богус».

* * *

Представляю себе нашего дорогого Коута у дождливого моря, его непокорные волосы треплет северо-восточный ветер. Коута, бормочущего одну из старых молитв «за тех, кто в море», вызванную моим письмом; на заднем плане позади него виднеется пустой дом Пиллсбери с длинными анфиладами комнат для его одинокой свободы.

Я помню конец того курьезного лета, когда мы перебрались в лодочный домик с его двухъярусными кроватями.

— Верх или низ, Бигги?

— Полезай наверх…

А Коут, после того как все семейство Пиллсбери уехало домой на осенний период, Коут наслаждался свободой в Большом Доме.

Но вот однажды один из младших отпрысков Пиллсбери позвонил ему:

— Моя мать уехала, Коут?

— Совершенно верно, Бобби.

— И тетушки Рут тоже не будет, да?

— И снова вы угадали, сэр.

— Послушай, Коут, полагаю, ты уже перебрался в Большой Дом. Я не хочу тебя тревожить, поэтому мы поселимся в лодочном домике.

— Кто это «мы», Бобби?

— Моя подруга и я, Коут. Но я предпочел бы, чтобы ты сказал отцу, что я провел выходные один.

— Прости, Бобби, но в лодочном домике живут люди. Мои друзья. Однако пару спален в Большом Доме можно было бы легко…

— Хватит и одной спальни, Коут. С двойной кроватью…

В бильярдной, пока Бигги помогала Кольму развести огонь, Коут и я сгребали шары.

— Теперь, когда кое-то из пиллсберских отпрысков достиг полового созревания, — грустно заметил Коут, — у меня вряд ли получится провести осень спокойно. Они так и будут притаскивать сюда на выходные своих подстилок. Правда, после ноября для них здесь станет слишком холодно.

Большой особняк по-прежнему непрерывно обогревался углем, дровяными печами и каминами. Коут больше всего любил зиму, когда он хозяйничал в доме один, возясь целый день с дровами и углем, сгребая по вечерам в кучи жар, чтобы не дать замерзнуть химическим реактивам в фотолаборатории. После ужина Коут вместе с Кольмом трудился над серией снимков, на которых Кольм сокрушает морских моллюсков и рачков на пристани; Кольм, давящий эту живность резиновыми подошвами своих ботинок и разбивающий ее на мелкие осколки куском раковины; Кольм, требующий нового рачка.

В темной комнате Кольм не желал говорить — он просто наблюдал, как из наполненной химическим раствором ванночки появляется его изображение. Он ничуть не был поражен своим возникновением из-под воды; он принял это чудо как должное; он куда больше обрадовался еще одной возможности разделаться с рачками.

К тому же Коут печатал фотографии с двойного негатива: на одном — Кольм на пристани, на втором — только пристань в том же ракурсе. Рамка немного вышла из фокуса по краям, и, поскольку две пристани не совсем совпадают, создается впечатление, будто Кольм на пристани и, одновременно, под ней; деревянная текстура наложилась на его лицо и руки, его тело легло на дощатый настил. И все же он сидит. (Как? В пространстве?) Я был поражен полученным результатом, хотя полностью разделял неодобрение Бигги по поводу этого снимка: малыш, с наложенными поверх него досками, выглядит странно мертвым. Мы объяснили Коуту, в какую паранойю впадают родители по поводу своих детей. Коут показал фотографию Кольму, но тот отнесся к ней с полным равнодушием, поскольку там отсутствовало четкое изображение рачка.

Девушка, привезенная «домой» на выходные Бобби Пиллсбери, оказалась «почти художницей».

— Нелл — художница, — объявил нам Бобби. Семнадцатилетняя Нелл пояснила:

— В общем, я тружусь в этой области.

— Еще моркови, Нелл? — предложил Коут.

— Какое одиночество на этой фотографии, — заметила она, обращаясь к Коуту; она все еще разглядывала фотографию Кольма с лицом под досками.

— Я имею в виду это место… зимой… должно быть, оно как нельзя лучше соответствует вашему видению?

Коут медленно жевал, сознавая, что девушка попала в точку.

— Моему видению?

— Да, очень точно, — кивнула Нелл, — вы ведь понимаете, о чем я говорю. Ваше, так сказать, видение мира…

— Я вовсе не одинок, — возразил Коут.

— Еще как, Коут, — вмешалась Бигги.

Кольм — настоящий Кольм, без всякого дощатого наложения — разлил свое молоко. Бигги взяла его к себе на колени и позволила потрогать свою грудь. Бобби Пиллсбери, сидевший рядом с ней, сразу запал на Бигги.

— Для Коута это весьма нетипичная фотография, — пояснил я Нелл. — Крайне редко образ получается у него настолько буквальным, к тому же он почти никогда не использует такого явного двойного наложения.

— Можно мне посмотреть что-нибудь еще из ваших работ? — спросила Нелл.

— Конечно, — кивнул Коут, — если только я найду их.

— Почему бы Богусу просто не рассказать о них, — заметила Бигги.

— Помолчи, Бигг, — сказал я, и она засмеялась.

— Я работаю над небольшой серией рассказов, — объявил вдруг Бобби Пиллсбери.

Я взял Кольма у Бигги и, поставив его на стол, указал на Коута.

— Иди к Коуту, Кольм, — сказал я. — Иди… — И Кольм радостно потопал, безжалостно наступая прямо в салат и избегая риса.

— Богус!.. — запротестовала Бигги, но Коут поднялся на другом конце стола, его руки потянулись к Кольму, маня его через мидии и початки кукурузы.

— Иди к Коуту, — позвал он. — Иди, иди. Хотите посмотреть другие фотографии? Тогда пойдемте…

Кольм шагнул через корзинку с хлебом, и Коут, подхватив и закружив ребенка, понес его к фотолаборатории. Девушка по имени Нелл послушно направилась за ним.

А Бобби Пиллсбери наблюдал за тем, как Бигги отодвинула от стола свой стул.

— Позвольте мне помочь вам убрать посуду? — сказал он ей.

Я ехидно ущипнул Бигги под столом; а Бобби подумал, будто ее румянец вызван его вниманием. Он принялся неуклюже сметать со стола посуду, а я ретировался в фотолабораторию, желая понаблюдать за ослеплением подружки Бобби. Оставляя Бигги наедине с ее неловким воздыхателем, я успел заметить насмешливо-зазывный взгляд, который она бросила в его сторону.

Но позже, на наших полках в лодочном домике, когда Коут уснул вместе с Кольмом в хозяйской спальне Большого Дома, а Бобби и его юная подружка Нелл помирились (или не помирились), Бигги отругала меня.

— Он очень милый юноша, Богус, — заявила она. — Но ты не должен был оставлять нас наедине.

— Бигги, неужели ты хочешь сказать, что вы по-быстрому перепихнулись на кухне?

— О, заткнись! — Она сердито заскрипела кроватью.

— Неужели он и вправду пытался это сделать, Биг? — не отставал я.

— Послушай, — холодно сказала она, — ты же знаешь, что ничего такого не было. Просто ты поставил парня в неловкое положение.

— Прости, Биг. Я хотел лишь подурачиться…

— Должна признаться, я была польщена, — улыбнулась она и затем надолго замолчала. — Я хочу сказать, что это было очень приятно, — добавила она. — Он такой симпатичный парень, и он вправду хотел меня.

— Ты удивлена?

— А ты нет? — спросила она. — Кажется, тебя я интересую значительно меньше.

— О, Бигги…

— Ну хорошо, я не права, — сказала она. — Должно быть, ты больше интересуешься теми, кто обращает на меня внимание, Богус, и не препятствуешь этому.

— Бигги, это всего лишь дурацкий вечер. Погляди на Коута и эту девушку…

— На эту безмозглую потаскушку?..

— Бигги! Она еще ребенок!..

— Коут твой единственный друг, который мне нравится.

— Очень хорошо, — сказал я. — Я тоже очень люблю Коута.

— Богус, я могла бы жить так всегда. А ты? — Как Коут?

— Да.

— Нет, Биг.

— Почему? Я задумался.

— Потому что у него ничего нет? — спросила Бигги, но это было ерундой, поскольку для меня это также не имело значения. — Потому что ему не нужен никто другой? — продолжила она свою мысль. — Потому что он живет у океана круглый год? — «Это тоже не имеет отношения к тому, о чем мы говорим», — подумал я. — Потому что он так много вкладывает в свои фотографии, и ему не нужно ничего вкладывать в свою жизнь?

Эта Бигги — настоящее шило. Я сделал вид, что не заметил вопроса.

— Значит, ты могла бы жить здесь с Коутом, Биг? — спросил я ее, и она долго не отвечала.

— Я сказала, что могла бы жить так, — вымолвила она наконец. — Но не с Коутом. С тобой. Но так, как живет Коут.

— Я не умею ни с чем справляться, — заметил я. — И вряд ли из меня вышел бы хороший управляющий. Пожалуй, я даже не смог бы заменить пробку в таком запутанном и большом доме, как этот…

— Я не это имела в виду, — возразила Бигги. — Я имела в виду, что если бы ты был таким же спокойным, как Коут… Понимаешь, умиротворенным?

Я понимал.

Утром из окошка нашего лодочного домика мы наблюдали с нижней полки Бигги за Коутом и Коль-мом. Коут вел Кольма на разведку по освобожденной отливом прибрежной полосе, неся с собой фотоаппарат и джутовый мешок из-под картофеля для сбора оставленных в тине морских даров.

За завтраком в Большом Доме Бигги подала молчаливому Бобби Пиллсбери, раздраженной Нелл, Коуту и Кольму блины с черникой, вызвав тем самым всеобщее оживление. Содержимое картофельного мешка предназначалось для того, чтобы развлечь всех нас: острая, как лезвие, раковина моллюска, хвост ската, прозрачный, тонкий, как бумага, скелет какого-то животного, мертвая чайка, оторванная головка крачки с ярким клювом и нижняя челюстная кость, принадлежавшая тюленю, овце или человеку.

После завтрака Коут инсценировал на наших тарелках настоящее побоище и заснял эти остатки пиршества каннибалов. Хотя, казалось, интерес Нелл к фотографиям Коута уже поугас, я наблюдал, как она не сводила глаз с него, когда он преспокойно расставлял столовые приборы. Кольм, видимо, решил, что Коут занят чем-то вроде детской игры.

— Вы когда-нибудь снимали обнаженную натуру? — спросила Нелл.

— Модели слишком дороги, — ответил ей Коут.

— Ну, вы могли бы попросить ваших друзей, — заметила она, улыбаясь.

— Бигги? — спросил Коут и посмотрел на меня. Я поддерживал равновесие Кольма, который стоял на голове на бильярдном столе.

— Спроси ее, — ответил я ему.

— Бигги? — позвал Коут. Она возилась на кухне с оставшимися после завтрака сковородками. В дальнем конце гостиной Бобби Пиллсбери и Нелл вертели в руках длинные бильярдные кии. — Ты попозируешь мне, Бигги? — Я слышал, как он спрашивает ее об этом на кухне.

Бобби Пиллсбери держал кий на манер удочки, а Нелл согнула свой в виде лука, и тут я вдруг заметил, как налилось кровью личико бедного Кольма. Я поспешил вернуть его в нормальное положение и услышал, как Коут добавил как можно небрежней:

— Я имел в виду, обнаженной…

— Да, погоди немного, Коут! — откликнулась Бигги. — Дай мне сначала домыть посуду.

Однако Коута привлекали больше дети, чем жены. Когда-то он сказал мне, что чаще размышлял о потомстве, чем о спутнице жизни. Хоть Бигги, несомненно, и зацепила его, Кольм зацепил его гораздо сильнее. Когда-то он спросил меня, что я делаю с Кольмом, и был поражен, что я так долго думал, затрудняясь ответить. Я лишь сказал ему, что дети здорово меняют жизнь.

— Само собой, меняют, — кивнул он,

— Я хотел сказать, что они делают тебя параноиком.

— Ты всегда был параноиком.

— Но с детьми это совсем по-другому, — возразил я, сам толком не зная, как объяснить, почему по-другому. Я как-то написал об этом Мерриллу. Я сказал ему, что дети заставляют нас вдруг ощутить собственную смертность, о чем Меррилл Овертарф явно не имел ни малейшего представления; он мне не ответил. Но я лишь хотел сказать, что ты вдруг замечаешь, как изменились твои приоритеты. Например, раньше я любил кататься на мотоцикле — после рождения Кольма я больше не мог ездить на нем. Нет, я не думаю, что это только чувство ответственности, просто дети дают нам ощущение времени. Я вдруг осознал, что прежде не замечал его течения.

Кроме того, Кольм вызывал у меня такие чувства, которые могли показаться неестественными. Например, мне хотелось бы вырастить его в некой имитирующей естественную среде обитания — вроде пастбища или загона, — а не в устрашающей реальной природной среде, казавшейся мне слишком опасной. Вроде как под колпаком! Выбрать ему друзей, изобрести работу, которая принесет удовлетворение, придумать ограниченное число проблем, стимулировать упорный груд (для получения степени), создать несколько ненастоящих (не опасных) препятствий, позволить, в конце концов, победить их все — в общем, ничего безрассудного и рискованного.

— Ты имеешь в виду пасти его, как теленка? — удивился Коут. — Но тогда он вырастет немного глуповатым, а?

— Скот живет в довольстве, Коут, и не бывает неудовлетворенным.

— Скот это скот, Богус.

Бигги была согласна с Коутом. Когда Кольму было позволено кататься на трехколесном велосипеде по нашей округе, я страшно встревожился. Но Бигги уверяла, что ребенку очень важно дать возможность испытать собственные силы. Я это понимал и, тем не менее, таился в кустах, стараясь следовать за ним незамеченным. В моем представлении отец должен играть роль ангела-хранителя. Когда Кольм увидел, как я ободрал ветку и смотрю на него из-за живой изгороди, я заявил ему, что это безумно интересующая меня изгородь и что я кое-что ищу там; я также попытался заинтересовать его своими поисками. Так-то лучше, чем мчаться на трехколесном велосипеде прямо в беду! Ступай жить тихой спокойной жизнью в безопасных кустах!

Я даже считал, что нашел подходящее место для такой безопасной среды, — зоопарк Айова-Сити. Никаких войн не на жизнь, а на смерть там не происходило.

— Мы все время сюда ходим, — хныкал Кольм.

— Но разве ты не любишь животных?

— Люблю… — Но зимой их оставалось не больше пяти-шести. — А мама водит меня вон туда, — сказал Кольм, указывая через реку на центр Айова-Сити и университетские здания.

— Там одни только люди, — возразил я. — И никаких енотов. Одни только люди! — Если бы мы пошли туда, мы могли бы увидеть кого-нибудь несчастного, если не что-то похуже.

Поэтому, возвращаясь из Пиполс-Маркет, я вел Кольма в зоопарк. В ноябре, когда обезьян увезли на юг или спрятали в вольерах, а мы с Бигги неделями ждали ответа от моего оскорбленного отца, Кольм и я брали с собой в зоопарк купленный на завтрак хлеб, который почти весь оставляли там.

Бросая корм отвратительным енотам — целому рыкающему клану в каменной клетке, — Кольм всегда беспокоился, что тем, кто поменьше и послабее, не достанется хлеба.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26