Почти последняя любовь

Аля, вылетев вихрем, остановилась.

– Привет. Долго ждешь? У нас часы неправильно идут.

Ее голос, от нерва, звучал в чужой тональности. На пару тонов выше.

У Георгия кровь хлынула в пах и мелко затряслась.

– Нет, недолго. Как ты устроилась? Познакомилась с соседями?

Аля грустно кивнула, а он этого не заметил. Или просто не стал расспрашивать.

– Когда у тебя экзамены, уже узнавала?

Аля воодушевилась, описывая институт, деканат, аудитории.

– Я, знаешь, сразу-сразу побежала в институт. Вот просто с вокзала. Даже домой не заходила. А там так холодно, замерзла немножко… А декан факультета поздоровался со мной за руку, представляешь?…

А он с восторгом принялся рассказывать о медицинских кабинетах и кафедрах…

Так они и шли длинной аллеей, прилегшей на бок в вечернем закате. Наконец-то притихла и успокоилась летняя жара. Тонкие тополя стремительно теряли в весе. И острая трава, как резанная ножницами. Зелень была изумрудного цвета, и на ее фоне Аля в белом платье и белых выпускных туфельках выглядела девственно. А он, на голову выше, с влюбленным румянцем на щеках, был немного смущен. Их руки в движении иногда соприкасались. И от этого становилось не по себе. Неловко. Приятно. А потом он решился и взял ее ладонь в свою. И сердце остановилось, прислушиваясь к новым ощущениям, а потом полетело, прыгая по телу, как мяч…

У бабки-мороженщицы он купил пломбир в вафельном стаканчике под тематическим названием «Лето». Они сидели на лавочке и придерживали подтекающее мороженое, слизывая его то со дна, то с боку. Потом стреляли в тире, и он даже выиграл неудачную деревянную игрушку.

У общежития долго не могли расстаться…

– Аль, завтра не смогу – консультация. А вот послезавтра – в пять, хорошо?

Аля, не понимая – хорошо или плохо, кивала. Пыталась осознать себя. Принять эту новую волнующую точку отсчета. Луна катилась по небу с выпученными глазами, как будто была не в себе. И звонили колокола в церкви Святого Георгия…

…Они встречались почти каждый день. Днем готовились к экзаменам, утром блестяще их сдавали, а вечером жили только друг для друга. В парке имени Горького брали лодку напрокат. Он садился за весла, а она смотрела в его серые, с бледной голубизной, глаза. За спиной падало солнце прямо в воду, поднимая ворох брызг. Он стеснялся и чуть краснел.

Потом на горизонте блеснуло первое золото, экзамены остались позади, и дождливая осень оседлала облака. Как необъезженную лошадь. Она повсюду оставляла свои мокрые круглые пятна. На лавочках, детских горках, будке регулировщика…

Когда начался театральный сезон, Георгий купил билеты в оперный театр на «Ивана Сусанина». В ложе бельэтажа, в мягкой темноте, он не выпускал ее маленьких ладошек. А Аля слушала увертюру и скользила по его пальцам сверху вниз.

Он водил ее в кинотеатр «Победа» по улице Преображенской, где показывали кино в летнем зале. Аж по ноябрь. Шел болгарский фильм «Бегущая по волнам», смысл которого они так и не поняли. Она мерзла, и Георгий обнимал ее изо всех сил, мучая свое отзывчивое тело. Справа глядел фонтан с гипсовыми лягушками по кругу, а в кармане, в жестяной коробке, грохотали леденцы-монпансье.

По выходным они смотрели на центральном стадионе соревнования по волейболу или ехали на проспект Победителей на традиционную осеннюю ярмарку. Бродили между рядами речной и прудовой рыбы, любовались белым амуром и кобальтовой клюквой. Покупали домашнюю выпечку у пышных женщин в белых фартуках и слушали многочисленные фольклорные коллективы, которые пели на смешном языке. Аля держала его под руку и умирала от нежности. Запрокидывала голову, чтобы еще раз на него посмотреть. Она не могла им налюбоваться…

1 сентября 1967 года

…Утро началось звонким, под железным колпаком, будильником. Гоша скосил на него недовольный взгляд: 6:30.

На кухне свистел чайник, припадочно гудел однорукий «ЗИЛ» с коллекцией лекарств на полке слева и пахло мясным бульоном. Тетка считала, что день нужно начинать со свежего супа. Поэтому за мясом ходила на рынок каждую неделю с безразмерной авоськой.

Эхо традиционной радиозарядки просачивалось сквозь дверную щель. Трехпрограммный радиоприемник «Маяк-202» вот-вот должен был объявить пионерскую передачу. И точно. Зазвучал горн, и бодрый мужской голос сказал неизменную фразу.

– Здравствуйте, ребята! Слушайте «Пионерскую зорьку»!

Георгий откинул тонкое одеяло и собрался в одних трусах идти умываться. Но вовремя вернулся за шортами. Трусы от здоровой эрекции оттопыривались основательно, создавая бугры. Поэтому сразу же стал под привычный холодный душ. И тер себя до тех пор, пока тетка не стала стучать поварешкой в дверь и страшным голосом обещать, что если и дальше так пойдет – он непременно простудится. А потом случится пневмония.

За завтраком он слушал новости и с аппетитом ел. К тарелке супа приложил почти буханку хлеба. А потом его запил приторно сладким чаем с халвой.

У него было приподнятое настроение, ведь сегодня начало учебы. У них по расписанию торжественная линейка, а потом анатомия человека и история СССР. На диване уже лежал накрахмаленный и отутюженный белый халат. Его любимая одежда на ближайшие сорок лет. Рядом неприметная шапочка. После пар он оформится в библиотеку и потом поедет к Але. От воспоминания о ней у него покраснела шея и даже спина…

На улице пахло праздником. Утро с осенней хрипотцой в голосе было задумчивым. С чуть замедленными, но очень выверенными жестами. Девочки в белых передниках и коротких платьицах несли цветы. Мальчишки тоже несли, но упираясь. Малышня, не доросшая до школы, смотрела на них с завистью и прыгала в резинку. У них как раз была вторая высота и совсем несложные «бантики». Из-под коротких платьиц проглядывали трусики. Мамы с колясками-домиками сидели на лавочках и читали журнал «Здоровье».

Георгий шел через парк залихватской пружинистой походкой. У него в руках был коричневый кожаный портфель, привезенный отцом из-за границы. В него с утра тетка пыталась запихнуть два краснощеких яблока, пока он не прекратил это безобразие. Он шел и знал, что идет правильной дорогой…

…Наступили учебные будни. Все были в восторге от пятидневки с двумя выходными. Ее ввели еще с марта, но в нагрузку добавили черные субботы…

Каждый вечер он просиживал в анатомичке, где под залог студенческого билета выдавали кости и череп. Он сидел с атласом по анатомии и пытался найти изученные возвышения, бугорки, отверстия и каналы. Через месяц начались крупные суставы и связки. Они вылавливали в бачке части конечностей, то есть кости со связками, и долго на них смотрели. Постепенно он привык к анатомическим препаратам и к запаху формалина.

Георгий таскал с собой учебник по анатомии Привеса, а по физиологии Татаринова. Да еще три тома атласа Синельникова. Частенько со всем этим богатством он приезжал к Але. Читал, когда ехал в троллейбусе № 16, когда ждал ее, сидя на пне, царапая единственные брюки, когда возвращался, стараясь не беспокоить дремлющий город. Иногда, проснувшись в три часа ночи, тетка заставала его согнутым за столом. Положив голову прямо на височную кость, он крепко спал.

Иногда ему приходилось пропускать такое желанное свидание. Время сжималось, и в сутках не хватало часов. И не хватало места для конспектов. И тогда он бежал к телефону-автомату на перекрестке улицы Козлова и Ленинского проспекта, чтобы предупредить Алю. Но там всегда стояла очередь.

Он грел в руке двухкопеечную монету, посматривая, как киоск «Союзпечать» бойко торгует газетами. Как какой-то мужичок стреляет у прохожих сигарету. Очень хотелось пить, но в кармане редко было больше 5 копеек. Этого хватало на маленький стакан кваса, который ему был ни к чему. Пол-литровый стоял 6 коп. А литр – целых 12.

Круглые, с толстым стеклом, часы на фонарном столбе показывали уже 17:15. Он нервничал. Ведь Аля ждет его с пяти часов, а он сегодня ну просто никак. Завтра нужно сдать реферат…

Крупная дама в будке не спеша записывала рецепт бифштексов из баклажанов. Она кричала во все горло:

– Мила, не поняла, повтори, как резать сухой хлеб? Сколько-сколько баклажанов? Два крупных?

Вся очередь волновалась, и он в самом хвосте. А она дотошно, не торопясь, обсуждала синенькие.

В 17:30 Георгий вернулся в анатомичку… Аля выглядывала его на остановке до самых густых черничных сумерек. А потом, опустив голову, поникшая, поплелась домой…

Георгий не предполагал, что можно столько учиться и практически не спать. Рассвет начинался в пять, а то и в четыре. Плохо давалась латынь. Он читал вечером, а потом тот же материал – утром. И каждый раз, к своему удивлению, в прочитанном вчера находил что-то новенькое.

Первая пара стартовала в 8:00. В коридоре ходили красные, с чем-то лопнувшим, глаза. Все зубрили, обступив подоконник, подпирая стены, понимая, что в голове уже ничего не держится и превращается в сплошной винегрет. Только Георгий просто стоял. Спокойно ожидая начало занятия. Он терпеть не мог догонять. Он все выучил ночью.

Через две недели преподаватели начали с ним здороваться за руку, а одногруппники считали его гением.

У Витьки, его киевского друга, все было по-другому. Он учился так себе, спал сколько хотел и все время шутил. Рядом с университетом был овощной магазин. Он пугал в нем продавцов, представляясь инспектором СЭС. Когда его там выучили, стал ходить в хлебный. Однажды он ехал в автобусе и, когда нужно было выходить, заметил бахилы на своих ботинках. Он шел так от самой больницы…

…Возвращаясь домой, Гоша частенько заставал в квартире запах вываренного белья. На плите стояло специальное обсмаленное ведро, в котором варились простыни и наволочки. В мойке валялась ржавая терка со стружкой стирального мыла. Заранее был приготовлен крахмал из картошки либо мутная, клейкая вода после варки макарон. И тетка, в драных спортивных штанах, из которых давно вырос сын, постоянно мыла полы.

У нее на подоконнике всегда что-то настаивалось. Грецкие орехи, календула, ромашка. На всех банках были этикетки с датой. Потому что, к примеру, огуречная настойка настаивается семь дней. Потом огурцы достаются, режутся на мелкие кусочки, отправляются обратно в банку еще на семь суток. И только тогда настойка готова.

Однажды она увидела у Георгия маленький прыщик. Тут же пришла со своей болтушкой… Она свято верила, что конский навоз лечит суставы, лучше всяких докторов, что мочой нужно укутывать больное горло на ночь, а угри смазывать только менструальной кровью. По ее мнению, получалось, что девушки, которые выходят рано замуж, преждевременно стареют и тогда не пахнут, как должны, парным молоком и свежими яблоками. И что волосы нужно мыть не чаще, чем раз в 8-10 дней. Поэтому приходила в ужас от его ежедневного мытья.

– Гоша, волосы моются в воскресенье, перед понедельником. А к пятнице мыть не положено, потому что так они быстрее салятся…

…И все-таки, как же было здорово жить! Наблюдать, как по утрам в окна лезет рассвет, трогая подоконник своими прохладными чистыми вымытыми руками. Смотреть, как разноцветные голуби с легкой сединой взлетают с крыш и купаются в синем, словно проточном, небе. А богатый красками сентябрь с любовью развешивает по городу крупную рябину. Наверное, к холодной зиме.

Радостно было вскакивать, жмуриться и отжиматься от пола. Радостно было бежать на лекции, слушать профессора Тихонова и понимать все, о чем он говорит. Радостно было слышать за окном бесцеремонный свисток молочницы с флягами. Во дворе шустро выстраивалась очередь с бидончиками. Тетка высовывала голову из окна и звучным голосом кричала: «Я первая»! Она даже еду готовила ухом к окну. А то пропустишь, и ищи-свищи ее в соседних дворах.

Волшебно было любить впервые… Волноваться, трогать острую косточку на запястье, обнимать… Рубашка от чувств плавилась, и он, голой, чуть волосатой грудью, чувствовал тепло и тяжесть ее полной груди, морщинистую кожу соска… И животик, чуть выпуклый и мягкий, и запах, поднимающийся из самой глубины…

– Завтра воскресенье, может, хватит смотреть в учебники, так и мигрень можно схватить, съездил бы ты за город, в Мирский замок. Осень такая тихая…

Тетка пекла орешки в тяжелой чугунной сковородке. Он выхватывал их из-под рук, макал в сгущенку, сбитую с маслом, и бросал в рот. На столе лежала закапанная жиром тетрадь с рецептами, рядом тесто, желтое от домашних яиц.

– А где этот замок, далеко?

– Нет. Полтора часа езды с автовокзала Восточный. Садишься по направлению до Новогрудок или Кареличи. Все они останавливаются в поселке Мир. Погуляешь там, подышишь и обратно.

Гоша стоял у открытой форточки. На асфальте были криво нарисованы классики. За столом яростно хлопали в домино, забивая козла, и сосед еще с обеда ковырялся в мопеде. Тетка замусоленной прихваткой держала ручку и рассказывала…

– Когда-то возле замка был экзотический сад. Цвели там цитрусовые, рос инжир, самшит, кипарис, красное и лавровое дерево. Сад называли «Итальянским». С правой стороны от замка. А потом новый владелец Николай Святополк Мирский приказал вырубить его и на этом месте выкопать пруд. Через время ему пришло видение. Он увидел мать одного из погибших лесорубов во время вырубки, которая прокляла пруд и пообещала, что теперь здесь каждый год будет по утопленнику. Так и случилось. Вскоре утонула двенадцатилетняя княгиня Сонечка, а потом найден на берегу мертвый и сам Николай. С тех пор тонут там люди. Так что ты, Гош, не подходи к пруду. Издали смотри.

Георгий загорелся замком, его 25-метровыми башнями и стенами в добрых три метра. Завтра они с Алей встречаются в 10:00. А почему бы и не поехать?

Они впервые провели целый день вместе. С самого только зачатого утра. Ходили тропой Святополка, где сосны никогда не заканчивались, сидели на древе Любви, на которое садятся пары с желанием пожениться. А дерево, словно специально разрослось как удобное кресло, почти касаясь воды. Смотрели на церковь-усыпальницу Святополк-Мирских. Ели бутерброды, не доедая хлеб. Мякиш бросали голодным рыбам и грациозным лебедям с розовыми крыльями.

Замок красно-бурого цвета, с четырьмя башнями и пятой под давно не существующий разводной мост – смотрел на них близоруко. Он устал от этих бесконечных, бездумных туристов. Земля вокруг него была забита тысячами ног и твердая, как гранит. Желтые сентябрьские круги плавали на воде, а на ногах у женщин были одинаково удобные и совершенно безобразные туфли…

Винтовая узкая лестница, казалось, все время прижимает к стене. Не каждый решался подняться на самый верх башни. Георгий легко поднимался, не выпуская Алиных рук. Ее юбка в страхе запутывала ноги. Ее ладонь в крепких сухих ладонях влажнела. Скользила. Она жутко этого стеснялась и не знала, как незаметно ее вытереть. Она тогда не знала, что его руки и ступни не потеют никогда. Она так и не узнала, как это встречать его у порога в конце дня, снимать с него ботинки с носками и целовать пахнущие утренним мылом ноги.

А когда небо башни открылось – на голову рухнули круглое, как яичница, солнце, прохладная глубина пруда и бесшумно плывущие своим маршрутом облака. Георгий впервые тогда сказал: «Люблю…» Аля чуть не обожглась этим с виду обычным словом.

Из стен продолжала крошиться вековая пыль. В них намертво вросли прямоугольные узкие окна. Экскурсовод все стояла во внутреннем дворе…

…Воскресный вечер тетка проводила у телевизора. Как и десять лет назад. Были завершены все дела, на полу в старых махровых полотенцах сушились ее шерстяные кофты, а на журнальном столике стояла полная вазочка с «Рачками».

Она сидела в привычном кресло, укутавшись в платок, и смотрела фильм. В этот раз шел «А если это любовь?» Юлия Райзмана. Она уже неоднократно его видела, но всякий раз не могла сдержаться. Вспоминала, как в 62-м ходила на премьеру в кинотеатр. Еще был жив муж, и они чуть не опоздали. И так было нарядно на улице и еще душно после целого летнего дня. Он купил ей цветы, завернутые в газету, а после сеанса угощал «Ленинградским» мороженым, одетым в фольгу…

Тихо повернулся ключ, и в темную прихожую зашел Георгий. От него пахло дымом, пригородом и чуть горькими тополиными листьями.

– Гоша, я налистничков пожарила. Твоих любимых, с печенкой. На сковородке.

Она кричала, не отрывая взгляда от телевизора.

– Ты посмотри, что делается. Срамота! В любовь они вздумали играть. Учиться нужно, выпускные на носу, а они прячутся по углам. Ты мне смотри, Георгий, – тетка почему-то в телевизор пригрозила кулаком, – чтобы я не видела и не слышала ничего такого. Об учебе думать нужно, о профессии. Сперва долг свой выполнить перед страной. Отработать, что государство вложило в твое образование. А потом можно и о девушках задуматься. Вот в наше время…

Георгий больше не слушал. Он с аппетитом ел прямо со сковородки. Можно, пока тетка утратила бдительность и увлечена своим монологом. Горячие, с хрустящей корочкой блины таяли во рту. Запивал компотом из сухих яблок и груш прямо из банки. Мычал ей в ответ. А сам себе думал: что она может понимать в жизни? Со старомодными взглядами вдова… И разве она знает, что такое любовь? Разве хоть раз ее чувствовала? Она ведь до сих пор хранит ситец в рулонах, на котором набит серп и молот. А еще упаковки стирального мыла и спичечных коробков. И перешивает себе юбки из старых мужниных рубашек. Где тут место для любви?

А в это время десятиклассники Ксеня и Борис боялись себя. Боялись своего влечения. За это стыдили и презирали. За это высмеивали на собраниях и в учительской. Тетка стала мирно задремывать, согревшись под пуховым платком, а Гоша, прячась за тулупами и старыми шубами, набирал номер Алиного общежития…

…Ровно в 21:00 в программе «Время» напряженным голосом диктора было рассказано о теракте на Красной площади. Взрыв с помощью самодельного взрывного устройства совершил литовец, страдающий психическими расстройствами. Эту новость весь институт возбужденно обсуждал перед первой парой…

Нинка грустнела с каждым днем. Быстро поджимали допустимые сроки. Она, наконец-то, всеми правдами и неправдами достала направление на аборт. Завтра… В понедельник… Без укола новокаина. На это у нее совсем нет денег.

Просто так на аборт не брали. Она ведь не замужем и без детей. Аля пыталась утешать, но глубины не понимала. Ей сложно было представить как беременность, так и действия, которые к ней приводят. Нинка замечала ее счастливый и отсутствующий взгляд. Сильнее сжимала челюсти. Почему у этой зеленой первокурсницы такой парень? Каждый день, в одно и то же время берет ее за руку и ведет прощаться с птицами или в кино. А она уже на третьем курсе… Неглупая, с рыжими мягкими волосами и курносым носом. Но все вокруг сволочи. И завтра у нее аборт…

Завтра наступило очень быстро. Вечер переродился в утро. Поседевший за ночь лес сочувствующе кивал головой. Холодный туман сиротливо стоял у двери храма. Его все пытался проесть рассвет. Мужик в кирзовых сапогах нес в ведре уголь. Худая собака бежала, болезненно поджимая лапки. Ночью были заморозки. В чьем-то дворе голодно мычала корова и, кашляя, заводился трактор. Она шла, остро слыша и запоминая звуки. Как будто больше никогда не будет петухов, хрипнущих на заборах, земли с рубцами вчерашней грязи и малыша, которого она бережно несла в своем животе. Ее сковал страх. Нет, не ее. Пупса, который сжался и вспотел, пытаясь хоть куда-то спрятаться. Мечущегося по матке в поисках хоть какой-то, самой крохотной щели.

В центральном абортарии Нинку раздели и выдали ношеные бахилы. Словно плохо стиранные. Побрили, сжимая по миллиметру очень белую, как у всех рыжих, кожу. Оставляя перечеркнутые мелкие порезы. Потом Нинка еще пару недель не могла мыться вместе с Алей в бане, стесняясь своего неприкрытого лобка.

Покрученная морщинами медсестра покрикивала на всех, ждущих своей очереди. Ледяные стены коридоров прожигали прислоненную к ним спину. Нинка чувствовала себя облезшей волчицей. Загнанной в капкан. Она выла не переставая. Без звука. Она знала, что если передумает – всю жизнь проживет в этом общежитии, мать-одиночка…

Только когда на холодном кресле почувствовала лед металла внутри себя – выть перестала. Потому что в ушах стоял перепуганный детский крик, доносившийся из тонкой кожи живота. Молчала, пока вводили расширитель во влагалище, крепили зажим к шейке, и когда боль, тянущая и живая, выпадала вместе с плацентой. Ей вживую открывали матку, а потом кюреткой отдирали то, что так крепко приросло. Ощущала шкрябанье железа внутри, и холодный пот стекал по замерзшим красным ступням. Она сцепила зубы, и они стали крошиться прямо в рот. И ненависть на весь мир плашмя падала на пол, под ноги крепкой тетке, выдирающей ее нутро. А та все время повторяла свою ключевую фразу: «Теперь будешь знать, как ноги расставлять. Терпи, милочка».

А на следующий день, видя, как Аля собирается на свидание, вышла за минуту раньше. Она больше не могла терпеть такое неприкрытое счастье. Она больше себе не принадлежала. Была, как ядом, отравлена своей болью. Насквозь. И не осталось никаких сил жить с чужой, ощутимо теплой любовью по соседству… Даже не за стеной, а в одной, не подготовленной к зиме, комнате…

Георгий стоял под беззубым дубом и спокойно ждал. Почти все желуди с оторванными шляпками прятались в нечесаной траве. Нинка, желтая после вчерашнего, проковыляла и стала рядом.

– А ты не жди. Она передала, что больше не выйдет. Что разлюбила. Бывает…

Георгий подумал, что ослышался. Переспросил сухим, как песок, голосом. А потом резко развернулся, чуть не ударив локтем чахлую Нинку.

Как раз подъехал троллейбус, медленно раскачиваясь по сторонам, словно танцуя. Он прыгнул на ступеньку и только тогда разжал кулаки. На ладонях была кровь…

Аля выбежала к старому дубу через минуту. Отъезжающий троллейбус с блеклыми глазами… Дуб, пахнущий не собой. Пахнущий им. Дым, ползущий с перекопанных на зиму огородов. Небо, поколотое лучом. Закат, уже ложившийся на брюхо… Она же его видела из окна. Он стоял в теплом сером свитере из чистой шерсти. Что могло случиться? Почему?

Она ждала долгий час. Встретила и проводила глазами еще не один троллейбус. Слезы щекотно скатывались и падали за шиворот. А потом вернулась домой и плакала, пока не уснула на мокрой подушке. Нинка, уткнувшаяся в учебник по философии, ни о чем не спрашивала…

Прошла неделя. Георгий не приезжал… Аля по инерции открывала не выспавшиеся глаза, бежала по холодному коридору, чтобы умыться. Потом на кухню – поставить на плиту обгоревший черным чайник. Всюду гуляли сквозняки, дико нападая из-за углов. Хватали за голые щиколотки, как одичавшие псы.

Она механически шла в институт, чтобы отсидеть положенные пары, а потом возвращалась домой и все время находилась у окна. Уцепившись двумя руками за подоконник, сидела на табурете, пока спина не становилась колом. Смотрела, как носится осень по садам, как болтается на дереве кусок бурого бинта и как нищенски выглядит рабочая Чижовка.

…Шли последние дни сентября. Целыми днями моросили дожди, которые Нинка по-простому обзывала «мыгычкой». Уже совсем остыло общежитие, а Аля впервые почувствовала, что означает «не хочется жить». Она не могла ни есть, ни пить. Даже чистую воду. Ее сердце болело так, как будто его разрезали бритвой на узкие ровные полосы. И продолжали аккуратно, с особым удовольствием, резать дальше. А потом, когда из нее почти полностью вытекла душа, наступила на гордость своим осенним ботинком и поехала к нему в институт.

…Только закончилась четвертая пара. Он вышел из двери с напряженными взглядом… Рядом, подбрасывая листья, шел Витька. В спортивной кофте под пиджаком. Неточно насвистывая модный мотив… Расхлябанно нес сумку с книгами, задевая прохожих.

Георгий, увидев Алю, остановился и сузил глаза. В них была боль. И арктический холод.

– Зачем ты приехала? Не все сказала? Так пришли подругу, она мне все передаст.

– Гош, – у Али сразу потекли слезы. – Я не присылала никаких подруг.

– А как же Нинка, не годится больше в посыльные?

– О чем ты говоришь? Я пришла, как всегда, вовремя, но тебя нигде не было. Я ждала, пока не замерзла. А потом ждала тебя каждый вечер. На улице, в окне. Я подумала, что с тобой что-то случилось. И вот приехала узнать…

Аля уже не сдерживалась и плакала в голос. Навзрыд.

Витька, почесывая затылок, прирос к земле, а потом, что-то сообразив, отошел к стенду со свежей прессой.

Аля искренне смотрела распахнутыми глазами, полными нечеловеческого горя. И тут на Георгия накатило такое облегчение, такое сумасшествие, что он, взяв ее за узкую руку, повел подальше со двора института. Туда, где он сможет зацеловать до безумия. Где сможет выплеснуть все напряжение этих долгих семи дней.

Они присели на лавочку, которая запряталась от глаз, обложившись плющом. Было уже почти темно. Щекотно дышало в ухо бабье лето. И вечер, как в сундуке, хранил все накопленное паутинное тепло… И фонарь никак сюда не доставал…

Он трогал ее волосы, плечи, руки. Но в этот раз знакомых ласк было мало. Он проник рукой под свитерок. Стал гладить ее голую спину, по которой тут же побежали мурашки. Лопатки, выступающие почти как детские. А потом сместился на животик, потрогал пупок и вдруг страстно обхватил руками полную грудь. Аля застонала и спрятала лицо. А он не мог ни остановиться, ни насытиться. Достал обе груди из бюстгальтера и гладил их, едва касаясь, аккуратно возбуждая соски. А потом не выдержал и поднял вверх кофточку, чтобы видеть не крохи, а все. Белая полная грудь упиралась ему в ладонь. С темно-вишневыми ореолами.

Аля не понимала, что происходит. Почему такие острые ощущения дает такая обычная с виду грудь? Его вторая рука, уже совсем безумная, лежала на колене, сжимала его, а потом стала касаться внутренней стороны бедра. Он гладил ее ножки, настойчиво разводя их в стороны, обминая кружево голубой стеклянной комбинации. Где бы он ни проходился – везде ныла кожа. И голова отделялась от тела. И вот уже кончики пальцев трогают влажные трусики. Сверху вниз. Ощупывая выпуклости и бугорки. И так хочется погладить ее там, без белья. Спутанные мягкие волосики, скользкий клитор… Он осторожно, одним пальчиком приподнял их и почувствовал набухшие мокрые губки. Горячие, пахнущие, истекающие… стал их нежно открывать, добираясь к маленьким… Аля очнулась. Резко сжала ноги. Стряхнула его руки с себя и вымученно встала.

– Гош, ты что? Я не могу.

И снова заплакала. Георгий опомнился. В паху все разрывалось. Ныло. Болело. Его член уже никуда не помещался. Еще немного и его головка будет видна из-под ремня. Но он встал, подал ей руку и повел к остановке…

В парке жгли листья. Сгребали огромные бесцветные кучи, бросали горящую спичку, и они нежно тлели. Теплый октябрь только начал свой отчет. Осень ходила в блузе с короткими рукавами. Пахло пряными духами, древесиной и землей. Солнце лезло на голые ветки и сидело там целый день, как на руках. Путалось, как в лабиринте. Осмелевшие белки ждали малышей. Дети приходили в парк с мамами и стучали орехом об орех. На этот стук зверьки сбегались со всех деревьев, хватали орехи и уносили. Забивали ими дупла. Зарывали в землю…

Георгий с Алей видели всегда одних и тех же: маленькую облезшую и очень толстую. Аля даже подумала, что она ждет бельчонка, но дворник ей объяснил, что эта белка была такой всегда.

Они держались за руки, обходили коляски и самокаты. Девочки постарше прятали секретики под бутылочным стеклом. Две разномастные пуговицы и пластмассовый голубой цветок. Ломались листья на мелкие осколки, дурнело небо, летало голосистое воронье, и очень захотелось есть.

Георгий повел ее в пончиковую на Ленинградском проспекте. Там были вкуснейшие пирожки с мясом за десять копеек и с ливером за пять. А еще не сильно горячий кофе, но зато с молоком. Его разливали черпаком в граненые стаканы с толстым дном. Столы были, как всегда, с засушенной горчицей посредине и мутными бульонными разводами. И не менялась бабка, протиравшая их несвежей ветошью. И подносы, почти не отмывающиеся от жира, упирались в потолок. Но как же было празднично и вкусно! Они ели, время от времени дуя то на руки, то на пирожки. Шутили с полными ртами, пропуская буквы… А когда Але захотелось чего-то сладкого, Георгий тут же принес пирожок с ароматным клубничным вареньем. А еще один завернул в бумагу и дал с собой.

Быстро темнело. И расставаться, как всегда, не хотелось. Эта их первая любовь была каким-то хрупким, необузданным счастьем. Как цветы с мороза… Их вносят в дом и бережно кладут на стол. Тихо ходят вокруг, греют дыханием, пока полностью не отойдут лепестки. Пока не открошится иней и не сравняются температуры. Потому что одно неверное, невыверенное движение и… катастрофа. Одно не так сказанное слово, не с тем оттенком – и вселенская обида. Конец света… Конец любви…

Это были чувства, не поддающиеся логике и здравому смыслу… Одна сплошная яркая эмоция… Пульсирующий нерв, не прикрытый мышцей…

…Нинка от голода не могла уснуть. Но еды не было. Никакой. Даже пакета с ванильным кремом за шесть копеек. Вчерашний вареный горох, заправленный жареным луком, очень быстро съели. Сегодня утром они с Алей пили только чай, настоянный на вишневых ветках, и Нинке даже досталась конфета. Они нашли ее на самом дне Алиного чемодана. Стипендию дадут завтра. Нинка представляла, как после пар купит в гастрономе килограмм макарон и сразу сварит все. Сверху потрет плавленым сырком и, может, даже покапает майонезом…

Когда Аля, розовая от любви, вбежала в комнату, Нинка отвернулась к стене. Чтобы не видеть этой сладости. И чтобы хоть как-то спрятать зависть – попыталась прикинуться спящей.

Аля стало тихо раздеваться, стараясь не шуметь. Но ботинок выскользнул из рук и с грохотом упал на пол.

– Алька, шляешься по ночам, так хоть имей совесть. Чтобы я тебя больше не слышала.

Аля, вся в любви, как в панцире, была непробиваема. Неуязвима к любым нападениям. У нее ведь был защитник. Она давно ей все простила, только не знала, как об этом сказать. Поэтому открыла свою сумочку с божественным запахом внутри. Достала оттуда пирожок, прыгнула к Нинке на кровать и подсунула его под самый нос.