Почти последняя любовь

Ирина Говоруха

Почти последняя любовь

…А сперва были письма… Электронные… Но все-таки пахнущие бумагой, пером и мыслями. Легкие и необязывающие. Написанные вслепую… Написанные в небо…

Потом они стали незаметно теплеть, превращаясь в густое виски. Дрожать и рассыпаться по всей прожитой жизни. Падать на часы, со скрипом, останавливая Землю.

Письма без прошлого и без завтра. Задолго до встречи… Задолго до любви…

2009 год

20 марта 23:09

У Вас замечательная адмиральско-морская фотография! А есть еще фото?

23:20

Спасибо. Фотографий много, но разве на этой что-то непонятно?

00:17

Исходя из выше изложенного – Вы очаровательная девушка. Особенно, когда намекаете на зеленые глаза, свечи и шоколад на столе. Опираясь на эти факты, можно рассказать очень много:

– Вы романтик, и для вас детство перешло в юность мягко и нежно.

– Вы одиноки. Репертуар со свечами уже отработан и неоднократно.

– Игра на рояле вечером – это тоска и ожидание чуда, но музыка согревает и отвлекает.

– Зеленые глаза – это ваша гордость. Это действительно необычайно и красиво, во всяком случае, для меня.

– Можно продолжать еще долго, но что надо понять конкретно – Вы мне действительно понравились!..

21 марта 08:35

Вы разобрали меня по полочкам! Угадали, и нет. А как мне Вас рассмотреть? Где ваше фото?

…Ой! Больше писать нет времени. Убегаю на работу.

08:48

Рассмотреть меня несложно. Я один из немногих нормальных людей в этой стране… И не только…

22:40

Ответа от Вас не дождался. Пошел спать. Завтра в 11 включаю компьютер и приглашаю вас на свидание.

23 марта 09:00

Простите, я опоздала на свидание почти на сутки. Исправлюсь. Стою уже в туфлях и пальто и так, стоя, пишу. Писать неудобно, потому что еще ключи в руках, сумка и зонт. До вечера.

09:15

Принимаю. До вечера!

21:15

Уже почти ночь! Пока дошла до дома, несколько раз медленно умирала, видя здоровых дворовых собак. Черных, на мощных лапах, с нервно дрожащим подбородком. И еще полная луна с отекшим лицом… И вода, хитро подмерзшая на асфальте…

Завтра опять ударит мороз. У неба подозрительно температурный цвет лица…

21:20

До ночи еще далеко. Самое время зажечь свечи и послушать Шопена в Вашем исполнении. Продолжать? Или Вам пора спать?

22:00

Где Вы?

23:18

Господи, да с вами и поговорить невозможно. Один рояль и страдания.

24 марта 00:26

А Вы действительно мне понравились. Что-то трогательное и хорошее в вас есть. Как в «Алых парусах». Помните? Ассоль! Море! Грустно, но красиво.

08:01

Доброе утро! Я давно проснулась, еще не было и шести. А Вы, наверное, до сих пор спите. И мы, как в разных мирах или на разных планетах – не пересекаемся. Вам легко ночью, а я к 22-м уже тело. И Вы упорно о себе не рассказываете…

08:06

Я завтракаю!

Доброе утро!

И, как обычно, просматриваю почту. Миры разные, но временной промежуток один. Я обычно думал, что музыканты ночью не спят.

08:11

Если женщина просыпается в шесть утра – это здорово. Ее не нужно будить и уже не болит голова.

08:20

Меня будить никогда не нужно. Первые лучи – и я начинаю расхаживать по квартире. Несу пить цветам, варю кофе, подбираю платье, сравнивая его с платьем за окном…

И мне с вами тоже интересно. Даже очень. Приятного аппетита.

08:22

Спасибо за гламурное утро!

Уехал на работу.

Еще напишу.

С Вами интересно.

Забавная!!!!!!!!!!!!!!

12:22

Специально РАДИ ВАС компьютер не выключаю ни на работе, ни дома!!!

Выйду из операционной – посмотрю на почту!!!

Жаворонок, не пропадай!

И твое фото в тельняшке так мне нравится.

25 марта 07:47

Уже утро! Просыпайся! У будильника скоро лопнут щеки. За окном, как манная крупа, мелкий снег…

Я вчера очень поздно приехала домой. Почти на ощупь дошла до душа и до кровати. А писать сонной не рискнула – вдруг сделаю пару грамматических ошибок, и ты подумаешь, что я безграмотная. А сегодня у меня выходной. Смогу написать тебе большое письмо. Ведь правда, мы уже на ты? Если будет возможность – расскажи о своей работе. Или еще не время?

07:56

С добрым утром!

Знал, что напишешь!

Бегу в ванную. Без утренней ванны день не сложится! Проверено!

Поэтому только читаю.

И не до ошибок сегодня. Уже поверил, что ты читаешь классику.

08:09

Я только вчера осознала написанное тобой вскользь. Еще тогда, той странной, самой первой ночью, когда сбились часы. И поняла – то, чего в женщине быть не должно, во мне в избытке. Я иногда капризная, и голова у меня время от времени болит. И читаю я не всегда умные книги типа «Преступление и наказание», а дамские романы. Могу, обложившись журналами, вязаньем, провести целый день. И плачу я, как все женщины, просто так или потому что птицы возвращаются шатким клином. Или пузатый щенок первый раз тычется мордочкой в миску с молоком. И ПМС есть. И бываю сама себе не рада.

Единственное, в чем солидарна – это секс (хотя не люблю это слово). Для меня это дуэт, танец, где третий или четвертый просто мимо ритма. И никуда от себя не убежать…

08:14

Вот почему я так терпеливо тебя ждал…

Очень долго… Полжизни… Или всю жизнь?

А что касается каких-то несовпадений, то в мире совершенства нет. И на солнце есть пятна. Так что все принимается. И вальс только вдвоем, чтобы ты никуда не убежала.

08:20

Я сегодня улетаю в Москву на 3–4 дня. Дождись!

Но не так, как Дездемона!

И не потеряйся. А писать можешь всегда, как только ощутишь потребность. У меня компьютер на работе и дома всегда включен. Нежно обнимаю!

14:33

Мне немного сложно с тобой говорить. Я тебя совсем не представляю. И не очень пытаюсь, потому что моя картинка может не совпадать с тобой настоящим. Знаю наверняка, что ты очень глубокий и стремительный, как водопад. Думаю, что у тебя внимательные умные глаза, которые видят насквозь. Наверное, большие руки и размашистая походка. Нет? Мне кажется, что ты любишь работу, а работа любит тебя. А еще ты должен быть строгим. Я так чувствую и немного тебя боюсь.

Желаю тебе хорошего полета и скорого возвращения.

14:50

Молодец! Интуиции можно позавидовать!

Все правильно, кроме больших рук и походки!

Руки берегу – мой инструмент, как и у тебя.

Работа и хобби у меня – одно и то же. Мне в жизни повезло.

Я доктор! И действительно один из лучших!

Строгий и очень нежный, порой сентиментальный, может и слеза накатить. Но никому не покажу! Это только моя слеза!

Обнимаю! Береги себя!

Твою потребность во мне я услышал и увидел.

Говорю: до встречи!

14:51

Поехал в Борисполь!

20:37

Уже темно… Ветрено. Ты, наверное, в небе. А может, уже стоишь на земле. Ты спишь во время полета, читаешь, думаешь? Надеюсь, Москва встретит не снегом? А впрочем, какая разница, ведь ты большой и сильный. Да?

Было приятно читать твое письмо. Я улыбалась, представляя тебя на работе. Мне кажется, пациенты смотрят на тебя, как на Бога. И я даже слышу, как ты с ними говоришь. Как Бог. После этого уже наполовину легче.

А вальс я не танцую. У меня слабый вестибулярный аппарат. Все другие танцы с удовольствием.

27 марта 14:19

Привет. Как ты? Хочешь домой?

У меня уже несколько дней непонятное беспокойство. Я села и начала искать причину. Вспомнила вчерашний день и всю неделю. Вспомнила все свои поступки, вплоть до чистки зубов. И вдруг поняла: я не знаю, женат ты или нет? А мне это знать важно. И уверена, что ответишь честно. Спасибо.

29 марта 21:34

Если ты уже в городе, то увидел, что в Киев пришла весна. Солнца много: широкие улицы залиты светом, как жидким киселем. И парки, и крыши домов. Кажется, солнце есть даже в тени. Я ему так радуюсь, что, не надевая очки, смотрю, а потом, зажмуриваясь, опять смотрю. И плевать на морщинки. Ведь их нет только у того, кто редко улыбается.

А ты смотрел вверх? Небо уже не на коленях… И утром можно проснуться не от будильника, а от пения воробьев и чижиков.

Как ты? Очень устал? Какие мысли везешь из Москвы?

Видишь, я не пропала…

22:51

Малышка!

Спасибо за письма. Ты меня потрясла.

Странно, но я тоже думал о тебе. Ты знаешь, мужчинам иногда снятся женщины. И снилась разная! Нежная!

Во всяком случае, единственная радость в Киеве.

Прилетел сегодня вечером. Проверил почту. Действительно весна!

А улыбаться не бойся! Поверь мне, женщин любят не за отсутствие морщин, а за нежность, самопожертвование и еще за то, что вовремя оказалась в нужном месте. Гёте в юности написал об этом проще: женщина в молодости нужна мужчине любовницей, в зрелости – другом, в старости – нянькой. Добавить нечего.

И по поводу твоего круглосуточного беспокойства – я уже несколько лет живу сам, и сын уже взрослый. Поэтому ты можешь смело принимать решение. Спасибо!

23:15

Ну где же ты?

Неужели ты можешь спать, когда я в Киеве?

30 марта 08:52

Сегодня ночью, а ночь для меня это уже 23–00, я проснулась и села в постели. Вытянула спину, как тетиву. Мне приснился сон, что ты уже прилетел и уставший, с воспаленными глазами, сидишь за компьютером. А утром поняла – это не просто сон. Я стала тебя чувствовать. Веришь или нет, но это так. Извини, мне нужно собираться на работу. До вечера.

10:03

Привет!

Я слишком много увидел в жизни, чтобы верить.

Поэтому я рад!

Напиши о себе, ведь я ничего не знаю.

Только интуиция!

Ты замужем? Была ли замужем? Дети?

Живешь с кем?

В каком районе?

До вечера!

19:43

А можно тебе почитать свои стихи?

Отзвенели звезды. Скоро утро.

Сны отжившие и теплая постель.

То, что с вечера казалось мудро,

На рассвете выпало в метель.

Что казалось главным, даже вечным,

Поздно ночью стало, как вода.

Все померкло перед блеском встречи,

Даже толстые от снега провода.

21:15

Я не просто восхищен! Я в восторге!

Ты феноменальная женщина, Богом придуманная для меня.

Спасибо! Умничка!

ЦЕЛУЮ!

ТАК НЕЖНО ТЕБЯ ЕЩЕ НЕ ЦЕЛОВАЛИ!!!!!!

22:04

Ты меня вдохновил. Я не писала стихи больше десяти лет. Пока не началась взрослая жизнь… Пока сама не стала покупать себе утюги и чашки. И первую каракулевую шубу…

А как ты прожил день?

23:11

Ждал общения с тобой! Хотел наговорить много нежных и хороших слов! Уже собрался выключить компьютер и подумал о тебе, а тут твое письмо, есть чему удивляться!

30 марта 22:11

Ну где же ты?

23:11

Я только что пришла домой. В прихожей нет света, а до лампочки мне никак не достать, поэтому небо ввалилось в окна всей своей тушей. Сбросила как попало туфли и, еще по-уличному, укутанная шарфом, села за компьютер. А перед этим – писала тебе на работе.

Давай поговорим завтра, а то я сплю с широко открытыми глазами. Только не забудь все нежные слова. Я тебя обнимаю.

23:18

Спасибо! Дожился! Целую и обнимаю виртуальную девушку! А нежные слова берегу только для тебя единственной, но при встрече! Спокойной ночи! Мой любимый и ласковый жаворонок! Нежно целую! Куда хочешь! Взрослая уже!

31 марта 07:58

Доброе утро! Как ты спал?

Твои письма – это чудо… Ты завтракаешь? Интересно, что ты пьешь: крепкий кофе, чай с лимоном, молоко или просто какао? У меня выходной, поэтому напишу еще. Хорошего тебе дня. Целую. А утренний поцелуй – защита на весь день!

09:30

Я сегодня на пару дней уеду к родителям. Буду, наверное, белить деревья или высаживать лук. Собака от радости станет выпрыгивать мне на голову, а беременная кошка – проситься на руки. И хотя дома у нас рай, я буду очень по тебе скучать… А когда вернусь, прочитаю самое дорогое – твои письма.

11:32

Слава богу! Ты проснулась и все изменилось! Мир стал другим! Теплым и сердечным! Спасибо тебе!!! Вчера так и не дождался ответа и понял, что ты очень устаешь! Береги себя!!! Ты с каждым днем все дороже и дороже!!!! А по поводу завтрака – без твоих писем и завтрак превращается в рутинную процедуру. Сегодня без твоих писем – завтрак не удался! Делал гренки и не пошло… А обычно кофе с молоком и немного рыбы, люблю семгу. Ну, уж тут ничего не поделаешь! За поцелуй спасибо – этого мне от тебя действительно не хватает!

11:37

Когда уезжаешь и когда вернешься? Я для тебя приготовлю нежное и ласковое письмо, которое тебя обрадует. Набери меня, когда только зайдешь в квартиру. Не снимая пальто… А вообще я действительно без общения с тобой стала скучать!!!!

1 апреля 09:36

Привет и с добрым утром! Если ты еще помнишь обо мне, то поверь – я скоро тронусь умом! Человечество не перенесет этой трагедии! Я все время думаю о тебе! И начинаю рабочий день с писем в никуда, в эфир!!! А я-то до общения с тобой был единственно здесь нормальным!!! И если в жизни действительно ты существуешь, то встречу с тобой начну с поцелуя, – мне уже все можно, и я ничего с тобой не боюсь!

15:44

Ну где же ты, где моя маленькая и нежная надежда?

2 апреля 10:47

Привет! Скучаю! И без тебя произошла страшная история! С Интернетом были неполадки!!! Потому что бы ни случилось – набери меня, я должен знать, что ты живая и рядом!!!

15:39

Привет, дорогой. Я живая настолько, насколько только можно быть живой. Даже слышно, как кровь топает по венам. Громко, словно обута в деревянные башмаки.

Спасибо, что писал. Не думала, что твои мысли, облаченные в слова, могут иметь надо мной такую силу. Извини, я, оказывается, трусишка. Хочу поговорить с тобой вживую и боюсь. А вдруг тогда тебе просто показался мой голос журчащим? А вдруг стану забывать простые слова? Дай мне чуть-чуть времени. Я успокоюсь или, наоборот, запаникую еще больше. А о тебе я тоже думала. Каждое утро стояла возле запотевшего окна, а ты мне рассказывал свои серьезные сны.

Вечером, сквозь последний обессиливший снег я слушала все новости дня. И еще незаметно тебя обнимала, а может, наоборот, с силой обнимал меня ты… напишу еще, чуть позже…

17:58

Хожу вокруг телефона и не решаюсь. Мы так давно живем в письмах, что страшно перейти на жизнь в звуках. Ведь мне не 17. Но почему-то замираю.

А встречу, мы с поцелуя не начнем. Разве что я, по каким-то причинам, потеряю бдительность.

Ну все… Звоню… Даже уже позвонила… Ты вне зоны. Начинаю волноваться.

21:05

Привет, дорогой!

Москва опять тебя увела. Она все время тебя ворует. И спасибо за SMS. Я отпустила панику и стала жить дальше. Шептаться с чаем на кухне, переворачивать журналы за глянцевые бока и ходить за сквозным ветром по пятам.

Листья, как сошедшие с ума, пролазят во все щели. А в Москве еще плотные сугробы…

4 апреля 15:48

…если мы сорвем яблоко и оставим его лежать – оно испортится, пропадет через несколько дней. Но если мы его откусим, оно станет частью нас, и мы возьмем его с собою навсегда… Так говорили в фильме «Феномен». У нас еще не было одного дыхания на двоих. И я не знаю, как это – чувствовать твои прикосновения. Как находиться рядом и молчать, потому что говорят глаза и плечи и это понятнее слов. У нас не было свиданий поздним весенним вечером, осторожно сплетенных рук, бокала вина со вкусом ежевики. И, наверное, с этим же вкусом поцелуя… Ты еще не поправлял мне волосы, которые упали на лицо, а я не прикасалась кончиками пальцев к твоим ресницам и не было еще почти ничего, а ты уже часть меня…

22:00

Ты свободна послезавтра вечером? Приглашаю тебя на свидание…

5 апреля 12:21

У меня паника! Последний раз я так переживала в 15 лет, когда впервые шла с мальчиком в кино. До сих пор помню те синие тени и ночь на бигуди. Я тогда вылила на себя все мамины духи и думала, что очаровательна. Я сегодня пришла на работу и первым делом кинулась искать какой-нибудь «Барбовал». Не нашла. Потом пробовала дышать. Тоже не помогает…

6 апреля 07:45

Солнышко мое! Ты самая нежная и желанная, и главное, – с утра и до вечера!!!! Промежуток ночной я пока оставил для себя! Как можно быстрей изучи все радости чайного домика! Надеюсь, это скоро нам пригодится! В этом домике ты будешь Царицей! Можно!.. Ты уже взрослая! Нежно целую! До встречи!

08:12

Спасибо, любимый. Неужели действительно такая нежная и желанная? А как же тот факт, что ты только недавно узнал мое имя? И твой возраст до сих пор для меня тайна? И лица мы только рисуем на мокром стекле. Помнишь, ты меня спрашивал, начинала ли я жизнь сначала? Я тогда честно и искренне ответила, что нет. А сегодня ясно поняла, когда предстоит начать все заново. Это случится тогда, когда наши пути больше не смогут пересекаться в одной точке. И тогда мне предстоит сложить себя как мозаику. И это будет уже совсем другая женщина…

08:25

Напоминаю. Ресторан «Реприза» в 19.00. Очень жду…

7 апреля 08:19 (после первого свидания)

Кажется, что Вселенная закрутилась в другую сторону… Так быстро и неожиданно, что застала меня врасплох. И нет ни одного шанса ее замедлить или остановить. И нет ни одной возможности вернуть ее на место…

09:00

Шансов действительно нет!!!

2009 год. Весна. Киев

Солнце дремало в винном бокале,

В кресле котенок тихо сопел.

Древние звезды мы зажигали,

Пока петух рассвет не пропел.

Сонно шепталась луна в коридоре,

Долго искала летучую мышь.

Снова пропел петух на заборе,

Горло смочив водою из крыш.

Кончилась ночь, словно не было песен.

После бокала солнце свежо.

Мир удивительно, призрачно весел.

Просто не верится как хорошо!..

…Любовь еще спала. В кокетливой ночной рубашке. Она знала, что скоро утро. Она знала, что ей пора…

С вечера были готовы бусы и платье. Ей сегодня нужно быть красивой. Она с утра пойдет к нему, прямо на работу. Без стука зайдет в просторный стерильный кабинет, в котором ненавязчиво пахнет хлоркой, попросит снять белый халат и поразит его в самое сердце.

А может, все произойдет иначе? Он будет удивлен, улыбаясь узкими губами… Или его уже ничем нельзя удивить? Он спросит: «Мы с вами встречались?». И сам поймет, что да… Много раз…

Любовь нельзя выгнать. Она может больше не вернуться. Ее нельзя игнорировать. Она может смертельно обидеться. Ее нельзя задушить. Она пройдет сквозь пальцы и обретет еще большую силу… Поэтому молча снял белый халат. Он знал, что без вариантов. Любовь увидела шрамы… А потом дотронулась к живому сердцу рукой…

Огляделась по сторонам. Все, как и было. Так же тепло и чисто. Те же дипломы, патенты, награды на стенах. Так же тихо работает компьютер, на той же странице, тот же доклад… А на улице тот же день и год. И такие же одинокие лужицы снега на черной онемевшей земле. Только Он теперь другой. С любовью в сердце…

Она неслышно пошла дальше. К ней… Пару остановок подъехала на трамвае. Ей уступили место. Бабушка, с голубыми волосами, многозначительно кивнула… Наверное, узнала.

Любовь открыла дверь своим ключом. Сняла туфли. Чуть промокли ноги. Посмотрела на мобильный – 100 непринятых звонков. Заглянула на кухню. Удивительно, она готовит завтрак. Омлет с помидорами. Они внимательно посмотрели друг на друга… И Любовь увидела, что она уже в ней живет. Притом давно…

Пахло мартом… Подтаявший, как мороженое, снег, крики еще не совсем воспитанных птиц, мамы с драгоценными колясками… Любовь шла по улице и танцевала. На нее смотрели с осуждением. Ее обходили стороной и называли сумасшедшей. А она заглядывала всем в глаза, пытаясь прикоснуться. Раздраженный мужчина с затравленным взглядом ее оттолкнул, а подросток выпустил кривое кольцо дыма в лицо. Она протянула руки к малышу – он ее осторожно потрогал. Одним неловким пальчиком. Она погладила кошачью спинку, и та замурлыкала. Она дотронулась к яблоне, и показался кончик сморщенного листка…

…Он и Она еще не знали друг о друге…

* * *

Бледный снег после тысячной стирки.

Смотришь в лужу – а там фонари.

И сидят на деревьях, как бирки,

Еще с прошлой зимы снегири.

Слабый снег, он, наверное, болен.

Сверху небо как будто кисель.

И один в этом мире доволен

Молодой и влюбленный апрель.

Сладкий снег, как на палочке вата.

Ходит ветер, немного хромой.

Снег прощается, он до заката,

Он сегодня прольется водой…

…Он смотрел в окно на больничный парк. Руки, сцепленные за спиной, напряженно думали. Серый день… Серый костюм… Красная звезда сегодня не показывалась.

Приоткрылась дверь.

«Можно войти?» – спросил Вечер. Он кивнул.

«Может, поедем домой? Поздно уже».

Домой не хотелось, и Вечер тихо вышел через окно, нахлобучив на глаза широкополую, чуть старомодную шляпу…

В парке зажглись фонари. Стало уютно. На лавочках смеялись, утирали слезы, обнимали друг друга люди. Он посмотрел вверх. Небо стояло уже не на коленях, а в полный рост.

– Ну что, – спросил Он. – Весна?

Небо пожало плечами и кивнуло влево.

* * *

Тихо плача, журавли летели,

Занемели перья-рукава.

Снились им уютные постели

И высокая, с горчинкой, трава.

Он стоял под криком журавлиным.

Солнце падало, и первый дождь ходил.

Он стоял один под шатким клином

И ей в мыслях что-то говорил…

…Она возвращалась домой с работы. Холодно… Поспешила надеть туфли… А под пальто летнее платье. Она шла, кутаясь в иранский платок. Домой не хотелось…

У подъезда умывались странные кошки. Торопились на свидание. В песочнице забытое еще с осени ведерко. На лавочке машинка без одного колеса. Она присела на краешек. Сумерки… Почему-то серые… И вдруг в небе – крик. Она подняла голову. Возвращались клином журавли. Они летели, перестраиваясь, путаясь от радости в рядах. Они узнавали город, стройные линии домов, выгоревшие крыши… Они жадно пили воздух, как озоновый коктейль, и задыхались от счастья. Они наконец-то были дома!..

…Она проводила их за деревья и заплакала…

…На столе все спали. Телефон, укрывшись трубкой, ноутбук – крышкой. Бумагам было тепло в папке. Ручки ничем не укрывались. Им до сих пор горячо от его рук. Цветы в горшках спать не собирались.

Он стоял в пальто на пороге. И что-то усиленно вспоминал. Ах, да! Друг просил устроить маму в больницу. Он все решил, но забыл ему позвонить.

В каждом кармане жил своей жизнью мобильный. Трубку долго не снимали, а потом ответили…

…Он не знал, что час назад с его телефоном играли ангелы…

* * *

Я бежала к тебе, не касаясь причала.

Белая юбка почти до колен.

Я тебе бессознательно что-то кричала,

А сознательно только: «Возьми меня в плен».

Намекали, что ты безжалостный воин,

Черный плащ, а под ним – кинжал.

Говорили: «Поверь, он тебя не достоин,

Не спеши на забытый причал».

Возвращаться? Но утро ведь только поспело!

Юбка белая выше колен.

Я бежала и с облаком песню пела,

Умоляя взять меня в плен.

…Рассвет, как воришка, крался по подоконникам. Тикали часы. Кто-то в душе пел соло. Мокрый воробей выкатился из лужи. Неудачно напился. На полу яркие фантики от конфет. Она ела их ночью. Много…

На пианино выползла сонная муха, отощавшая за зиму. У соседей включился телевизор. Съехал лифт. Хлопнула входная дверь. Она зажмурила глаза и увидела свое сердце. Оно было маленькое, все время вздрагивало и улыбалось. А потом, со стороны, увидела свои легкие. В них входил голубой воздух, а вытекал чуть синее. Она им кивнула, и легкие, в ответ, помахали рукой. А потом почки, печень, желудок… Она их мысленно целовала и благодарила. Они принимали и улыбались… Маленькая матка от внимания зарделась и превратилась в цветок. Она так спешила, что от усердия на лепестках выступили капли влаги. Впрочем, как всегда. Яичники все повторяли и устремились вверх двумя лианами. Сосуды встрепенулись, когда она их погладила рукой, подтянулись мышцы. Каждое утро она благодарила свое тело, любовалась им, трогала его руками. Каждое утро было не похоже на предыдущее, но этот ритуал оставался неизменным.

А потом солнце поползло вверх, задевая облака… А потом нервничали машины, подрезая друг друга и было, как всегда, спокойным метро. Был обычный будничный день. Был очень необычный день…

…Он бежал по коридору в операционную, на ходу отдавая распоряжения. Белый халат, белые двери, белая полоса. Во всех окнах – круглая мордаха солнца.

По углам шептались солнечные зайчики с глуповатым выражением лица. Он строго на них посмотрел, и они скатились по лестнице.

В первой палате кто-то смеялся. И в 8-й тоже. И в 11-й. Огляделся по сторонам. Смеялся весь мир.

Он целый день решал срочные вопросы. Звонил, подписывал, ставил диагнозы, принимал, назначал… и все время посматривал на часы. Это был самый длинный день… Это был самый короткий день…

– У тебя зеленые глаза.

– А у тебя? Плохой свет. Серые?

Свет не был плохим. Она просто жутко волновалась.

– Сколько тебе лет? – рассматривала его лицо без возраста.

– Наверное, 100, а может, больше…

В ресторане звенела посуда, пахло кофе и марципанами. Она не могла есть. Она не могла вспомнить, как нужно жевать. Он сидел напротив. А казалось, что везде. От чашек поднимался пар, яблочный штрудель был густо посыпан пудрой и корицей. Она так и не съела ни кусочка…

– Ты, оказывается, учительница?

– Да.

– У меня когда-то был роман со студенткой педагогического института…

Он так захватывающе рассказывал, что она забывала дышать. Вспомнила только тогда, когда поняла, что ее больше нет. Она в нем утонула…

* * *

Засахарился вечер. Мяты холод.

Синеет воздух, затирая свет.

Он трогал осторожно ее теплый ворот

И чуть смелее – от помады след.

В саду у лилий, как всегда, мигрени,

Надушен ландыш. Слишком. Без границ.

А он хотел поцеловать колени

И даже возбужденный взмах ресниц.

Хотел раздеть весну до тонкой шали.

Погладить нежно линию бедра.

Дубы напротив напряженно ждали:

«Дотянут эти двое до утра?»

Акации цвели. И мяты холод.

Кусты сирени. Листьев веера.

А он все трогал осторожно ворот

И ее робкое: «Домой пора»…

…Луна надела серебряное платье. Тончайшая золотая вышивка украшала рукава. Распустила волосы. Сделала французский маникюр. Она сегодня была изящной, стройной и молодой. И сама себе нравилась.

На Земле кто-то целовался. Вон в том окне и в окне напротив. В маленьком доме и в большом. В старом городе и в новом. Луна счастливо засмеялась. Целовалась вся Земля. В квартире на седьмом этаже зарождалась новая жизнь. Луна присмотрелась – будет мальчик. На девятом – скоро родится девочка.

Луна была счастлива. Так же, как и те двое. Он припарковал машину еще в начале города и провожал ее домой. Пешком, как в 17 лет. Они шли медленно и говорили. Он рылся в памяти, выбирая самые забавные истории. Деревья поворачивались к ним ушами, чтобы все слышать. Он старался незаметно касаться ее груди, и от этого трава возбуждалась. Он ее хотел и стеснялся своего желания. Все было как впервые…

Сонная улица старалась не уснуть. Ее бодрил холодный песок. Он кончиками пальцев обнимал ее плечи. Видел со стороны свое волнение. Очень юное.

Он так хотел ее поцеловать, стоя у равнодушной железной двери. И не смог устоять. Наклонился. Он делал это миллион раз. Оказалось, нет. Первый… Губы, как пазлы, сошлись, и стала целостной картинка. Он ее целовал и понимал, что дышит из ее легких. И что дороги назад нет. И непонятно, у кого больше кружится голова: у него или у Луны. И неизвестно, как жить дальше…

…Город выглядел свежим. Кто-то ночью постирал асфальт. А наутро по нему пошли мысли: тысячи, миллионы разных мыслей. Они имели свою форму и цвет. Некоторые хорошо пахли. «Miss Dior» и «Fahrenheit».

Одни торопились, другим было некуда спешить. Мысли переходили на перекрестке, курили, молчали. Некоторые садились на лавочку и рвали на части хлеб для голубей. Были мысли смешные и глупые, ни о чем и о важном.

И среди всего этого хаоса, обрывков слов и фраз, многозначительного молчания выделялась одна ясная мысль. Она была полностью о нем. От момента рождения… Она была теплая, как ладонь, свежая, как первая земляника. Она пахла ветром, морем и небом. Она была вкусной до безумия…

Эта мысль была ее…

Он сидел за рабочим столом. Из-за солнца не было видно ни фисташковых стен, ни ореховых стульев. Потолок поднялся повыше, ближе к космосу. В кабинет вошла секретарша с чашкой травяного чая и бисквитами. Кофе он пил редко. Аритмия.

У нее задрожал поднос. Она его не узнала. Перед ней сидел совершенно другой человек. Она удивилась еще больше, когда отдал ей бисквиты. Худел…

Она закрыла дверь. Там было слишком много света. Там всего было слишком…

Он подошел к окну. Солнце сказало очередную шутку. И они вместе засмеялись. В кабинете стоял странный шум. Это перешептывались листья в кадках. И когда информация дошла последнего листка, история превратилась в сказку…

– Где же ты была раньше?

– А ты?

– Я проживал тысячу жизней… Я шел через страны, войны, голод, взлеты и падения, торопясь к тебе…

На деревьях лезли почки. Быстро. За ночь по листку. Уже вовсю на улицах продавали мороженое. Наливали прямо в хрустящие стаканчики. Она любила ванильно-шоколадное. А он? Кажется, не любил. Вили гнезда вороны. Спешили. Скоро дети. Поменяли костюмы билборды. Туфли сменили сапоги.

Кто-то улицам вымыл лица. А асфальту сделал заплатки. Весна сочилась: лилась соком, вплеталась в платья поясами, в березы – сережками.

А потом, вдруг, зацвела. Первыми стартовали абрикосы. Цвели практически голышом, с холодных сухих веток. Потом подхватили вишни с яблонями. Долго думая и настраиваясь – решилась и толстая груша…

Цвел мир… Пел мир…

Она летела к нему на свиданье, отпрашиваясь с работы, сбегая с работы, не успевая, подъезжая на такси. У нее от счастья дрожали губы, на руках выросли перья, и она забыла твердость земли. Разгоняла пробки, освобождала дорогу для себя и для него.

Он летел домой, чтобы успеть принять душ и переодеться.

Смущалось солнце, ночью рождались стихи, у планеты кружилась голова. От скорости сбились часы…

* * *

Сделала сиренью макияж,

Мамина украдена помада.

Первый раз иду с тобой в Пассаж,

Напускная на лице бравада.

В сумочке расческа да платок,

Две булавки и конфета «Мишка»,

Мелочью заполнен кошелек

И зачитанная, без обложки, книжка.

Локоны струятся на ветру,

Кое-как наложены румяна.

Я сегодня, кажется, умру

От тебя, от встречи, от дурмана…

Мятная конфетка быстро закончилась. Остался острый валик, который царапал язык. До этого были во рту дюшес и барбариска.

Она поднималась по эскалатору. До выхода из метро «Университет» еще метров десять. За ней тянулся конфетный шлейф. Правая рука была чуть липкой. А все, потому что свидание…

– Привет, ты голодная?

Она с ужасом прикидывала, сколько уже сладостей внутри.

Вечер был со вкусом леденцов. Волнующая свежесть билась в худых деревьях. Он ехал с работы. От лица шел теплый свет. Как будто его подсвечивали изнутри янтарем. Но не обычным, а подкрашенным, проваренным в меде…

Отмытые окна, к Пасхе, отражали Ботанический сад. Оттуда выглядывали магнолии. С интересом. Красные дубы росли чуть левее. Прострелу, наоборот, ничего не было видно.

Она старалась тише дышать, меньше говорить, а если и говорить, то что-то умное. По дороге внимательно читала журнал о Льве Толстом. И сразу же предложила эту тему. Он подхватил. Он мог с ходу говорить о чем угодно.

– Ты знаешь, в меня все влюбляются. Смотри, не влюбись.

Она дерзко засмеялась. Через некоторое время с ужасом вспоминала тот свой уверенный смех.

Она все время стеснялась. От этого платье волновалось на бедрах. Он замечал… Возвращался взглядом…

В толстых бокалах принесли сонный коньяк. Ему было холодно. Он его разбудил и согрел. Научил будить ее. А потом учил пить. Дыша и нет.

Рассказывал о Калькутте, Иране, Афганистане. Нежное молочное суфле вздыхало на тарелке. Сверху роскошный мятный листик. Он отщипывал маленькие кусочки. Кусочек ей, кусочек себе. Она следила за руками. Как щекочут живот бокала, скользят по волнующим изгибам вилки, ложатся на стол, ладонями вниз. Ей вдруг захотелось почувствовать эти руки на себе. Она тут же устыдилась своего желания. Он прервался на полуслове. Прочитал ее мысли. Смело посмотрел, ища подтверждение. Она не отрицала…

И все… И потянулись густые минуты. И в их вязкости путались желание, здравый смысл, жажда…

– Ты знаешь, а от тебя не исходит сексуальность. Женственность – да. Еще нежность… Но сексуальной энергии нет совсем.

Он ее открыто провоцировал. Подталкивал… Ускорял…

Она все понимала, но купилась. И стала что-то доказывать… Отрицать… Спорить… Он слушал, забавляясь. От этих искренних уверений стало ныть под лопаткой…

Коньяк неожиданно закончился. Полностью. Она, для верности, заглянула внутрь бокала. Пусто. Только на стенках было влажно. И нехотя пропадал последний аромат. Сахарная пудра в уголках губ. Он ее смахнул своими губами.

Ускользал мятный вечер. Розовые цветы персика еще никак не пахли. Еще выбирали пары аисты. Еще нигде не падали на головы майские жуки. Но что-то явно поменялось. Что-то оголенное бродило рядом…

Вечер входил в ночь мягким, осторожным движением… Она двумя руками держала свое сердце. Смотрела на его четкий профиль.

– Ты знаешь, что происходит?

– Знаю. Ты уже любишь…

– Кого?

– Меня…

* * *

Скомкано письмо – опять в корзине,

Скоро бастовать начнет перо.

Я скупаю в книжном магазине

Всю бумагу и чернил ведро.

Письма дышат и вздыхают даже.

Все равно их комкаю и рву.

Поджигаю – остается сажа.

Я ее проветрю на ветру.

Я пишу на небе цветом алым,

Чтобы ты читал до поздней ночи.

Чтобы видел письма даже старым.

Даже если видеть не захочешь…

Шел майский дождь. Скользкая дорога въезжала прямо в небо. Практически черное и одинокое. С пухлым приоткрытым ртом.

Дорога промокла до самых пят и стала покашливать, но, сохраняя достоинство, устремлялась ввысь. У нее все время дрожала под коленом какая-то мелкая жилка. Все время хотелось спать, но была возможность только сонно зевать в ладошку.

Дождь, как заведенный, очень худой и от этого неловкий, все-таки смог соединить небо и землю. Тонкими прозрачными нитями. Он как мост дал возможность прикоснуться тем, кто любил друг друга на расстоянии. Ведь небо только издали могло наблюдать за потугами земли. Видеть, какой ценой появляются ростки жимолости и жасмина. И, как могло, помогало, давая живую воду, грея снегом, накрывая полотном тумана. Оно выстраивало звезды так, чтобы получались слова, письма для нее. Для его единственной любимой.

А земля, сама женственность до самого ядра, смотрела в эти голубые глаза и испаряла ему свои ароматные соки. Целую вечность…

Небо всем весом упало вниз. В ее плодородные объятия. От возбуждения она стала растекаться, превращаться в скользкую жижу.

И по-мужски, басом, гремел гром. И ничего не было видно. И теперь стала уместна эта серая дымка. Она как ширмой закрывала от глаз чувственную любовь неба и земли…

…Он ее раздевал. Она стеснялась. Очень медленно снимал белье. Она боролась за каждый волан кружева. Он смотрел во все глаза. Она боялась их открыть.

Отвернулись к стеклу орхидея и антуриум. Закутались в тюль окна. Он потихоньку, чтобы не напугать, освобождал ее от одежды.

Странно… От дыхания остались куски. Притом разного цвета. Она их видела со стороны. Его рука трогала чуть кривоватый позвоночник. Она боялась, что тронет грудь. Что-то надрывалось внутри. На шее, на бедре – везде был его запах. Он ее метил…

– Помоги мне…

– Я помогаю…

– Это невыносимо…

– Знаю…

Вдох… Толчок… Теплые слезы. У него соленые губы…

Она свесила руку. Кровать осталась внизу. Они вошли в другое пространство и зависли в нем, обнявшись…

– Я ничего не вижу.

– Закрой глаза.

– Я ничего не вижу.

– Потому что ты на небе.

– А где ты?

– В тебе…

Он проснулся раньше. Она спала, отвернувшись на боку, и только ее розовое ухо выглядывало из-за подушки. Становилась прозрачной ночь, и он стал молиться. Впервые в жизни. Как умел.

– Господи, ну зачем мне эта маленькая Женщина с зелеными глазами и сладким запахом «Шанель»? За что? В наказание или на радость ты мне ее дал? Моя жизнь уже так устоялась, что я не живу, а блюду устоявшийся ритуал: работа, пациенты, сон, командировки от Амура до Сены и снова работа, лекции… Иногда, как награда, – Венская опера или на худой конец, Киевская филармония, где можно спокойно отоспаться в первом ряду, и вновь отдохнувшим помчаться дальше. Зачем?!

…Она понюхала свою руку. Рука пахла им.

– Который час?

– Утро…

Охрипшее утро… Еще с ночи был посажен голос. А все из-за этого тумана…

Они завтракали на балконе. В гостинице. Над бульваром Шевченко.

Воскресное утро… Машины проснулись полчаса назад и лениво ездили туда-сюда.

Он намазывал маслом теплую булку и кормил ее. Точно так же на дереве птица кормила своего птенца. У него были теплые руки. А у нее тоже осипший голос. Еще с ночи…

– А как ты завтракаешь дома? – улыбнулась она.

– Варю кашу, а потом пытаюсь ее отодрать от кастрюли.

Он был такой большой, что каша выпадала из общей картины.

Рассказывал о любимых зимних гренках, MacCoffee во время бритья, о семге, сметане, оливковом масле. И о том, что любит хороший европейский завтрак в хорошей гостинице в Австрии или Италии.

– Но вкус MacCoffee исправляю молоком.

– Тогда зачем его вообще пьешь?

– Привычка…

Она видела, как он расхаживает по своей большой квартире с чашкой в руке. На плите булькает овсянка, по телевизору новости, а в ноутбуке почта. Вот он гладит рубашку. Выбирает галстук. Звонит телефон. Нет, это звонят в дверь. Сын…

Они сидели в халатах и смотрели на туман. Город медленно приходил в себя после ночи.

Кряхтя, проехал трамвай. Он пил сок. Она кофе.

Чего-то испугавшись, взлетели голуби…

* * *

Я не слышу, как дышит шафран.

И не знаю, дышу ли я тоже.

Почему-то небелый туман

У меня оседает на коже.

Пахнет вечером и сквозняком.

Маргариткам уже не до смеха.

Я несу тебе чай с молоком,

А ты выключил жизнь и уехал.

В саду было холодно. Сирень надела мохеровую кофту. У пиона понизилось давление. Тюльпаны, в разноцветных гольфах, молитвенно сложили лепестки.

Он уехал… Вчера… А она не спросила куда…

Май ходил в плаще с длинными рукавами. Она лежала на шезлонге, укрытая по нос одеялом и писала ему письмо.

– Не пиши. Лучше говори.

– А разве так можно?

– Со мной можно все…

Она огляделась по сторонам. Сад, с шарфом на шее, пил бульон. Пустые холодные лавочки. Цветы прикрывали уши руками. Боялись отита. Она отчетливо слышала его голос со всех сторон. Его голосом говорила облетевшая вишня, давно не крашеная калитка и даже удивленная герань.

Дождь напротив ел леденец на палочке. У него была еще полная коробка петушков. Значит, есть время…

Вышла мама, с чашкой сладкого какао. Сверху для вкуса она посыпала тертый шоколад… 16:00… Солнце закрыло лицо руками.

– Может, иди в дом? Замерзнешь.

– Нет…

Покраснели пальцы. Северный ветер отдавал морозом. У вишни покрылась мурашками кожа. Тюльпан стеснялся плакать. Она пила горячее какао, а хотелось водки.

Май выбился из сил. Он разносил пледы и свитера цветам.

– Почему ты так тяжело дышишь?

– Я уже 12 часов за рулем.

– Остановись. Нужно походить.

– Идет дождь…

Она посмотрела напротив. Ворох оберток от леденцов. Дождя нигде не было.

– Сколько градусов?

– +5. Иди, родная. У тебя уже синие губы.

– Еще чуть-чуть.

У гиацинтов поднялась температура. Май разговаривал с соседкой. Просил у нее одолжить одеял.

– Иди, солнышко.

– Почему?

– Я не могу ехать. Ты все время стоишь у меня перед глазами.

А про себя добавил: как когда-то, сотни лет назад, круглосуточно стояла напротив самая первая, самая израненная любовь…

Температура падала. Ночью будет 0. Изо рта шел пар. У пиона от низкого давления разболелась голова. Май помчался к ним с чашкой кофе. У сирени в рукавах маялись обмороженные цветы…

1967 год. Конец июля. Киев – Минск

Сколько в поезде едет тревог…

Сколько радости едет и горя.

Бесконечность железных дорог

Протянулась от моря до моря.

Но у каждого где-то в пути

Есть свое станционное зданье

Где ты жил, где ты должен сойти,

Где ты с детством назначил свиданье.

Сколько зим не бывал, сколько лет.

А вернешься к родному порогу.

Дайте в юность обратный билет.

Я давно заплатил за дорогу.

С. Островой

На киевский вокзал напал мощный летний ливень. Теплая вода, фыркая, летела вниз, надувая в лужах пузыри. Взбивая по краям пену мутно-белого цвета. А потом, спустя время, под ногами валялись куски радуги. И еще долго и весело прыгали капли. Щелкали по носу. Целились прямо за шиворот.

С третьего перрона в 18:45 отправлялся белорусский поезд «Киев – Минск». Такой же, как и все остальные: безликий, длинный и зеленый. Георгий, удобно устроившись в купе на второй полке, смотрел в окно. Его дождь не задел. На часах было полседьмого.

Он был горд. Ехал сам поступать в мединститут. Чтобы стать доктором. Одним из лучших. У него был чемоданчик со сменным бельем, белая рубашка, спортивная форма и бутылка сладкого лимонада «Буратино».

Родители остались дома. Ехать, провожать – просто стыдно. Деньги в коричневом твердом конверте – на дне чемодана. И адрес родственников, у которых он остановится, – четким маминым почерком. В доме под шпилем на углу улиц Коммунистической и Красной. В комплексе домов для офицерских семей.

За окном лежал мир, как на одной огромной ладони. С твердыми, задавненными мозолями. Ладонь пахла ячменем, гречихой и прибитой асфальтной пылью. А еще суетой наваленных в кучу вещей. Постоянно мерзли отсыревшие стены навесов, несмотря на экватор лета. Слева дымил паровоз со стекающим по бокам темным маслом, которое издали напоминало кровь. И ветер сушил перрон, некрасиво меняясь в лице.

Еще с обеда уставшие составы отдыхали на соседних путях. Тащили телеги носильщики, словно тяжеленный крест. У них были скучные, ничего не ждущие от жизни лица. Георгий смотрел на них глазами, которым вот-вот должно открыться откровение. Тайна… Он, окончивший школу, еще ни разу не любивший, ехал становиться взрослым. И ожидал от этого путешествия больших и увлекательных открытий.

Он лежал в теплом животе купе на твердой полке. Слишком узкой и не по размеру короткой. И вдруг какое-то движение: мягкое, очень женственное – заставило его подобраться. Движение, от которого немеют кончики пальцев и покалывает иголкой в височных долях.

На зябком перроне стояла девушка, одетая в короткое зеленое платье. Издали – цвет напоминал холодную садовую мяту. На ногах тонкие шестисантиметровые шпильки.

Она была такая ладная, как Венера с картины Боттичелли. Но откуда знакомы эти черные волосы? Он точно знал, что они тяжелые, как гири. И чуть-чуть пахнут яблочным уксусом и шалфеем. И это движение плеч без намека на малейшую ветреность… Он уже где– то видел эти серьезные глаза отличницы. Да и не только видел. Он точно знал ее голос, взгляд и даже то, что она любит мармелад. Георгий потер виски. Вспоминал, не отрывая глаз от стекла. Исцарапанного и очень толстого. Обветренного в бесконечных дорогах.

Ее провожали родители. Папа бодрился, поддерживая чемодан. Мама из последних сил заглатывала внутрь себя слезы. Их толкали люди с мокрыми по колено брюками. Они бежали по перрону, зажимая билеты в руках. Многие в темно-синих плащах «болонья». Почему-то плащи гордо именовали летними пальто. А с двух сторон разлеглись прозрачные стеклянные лужи. И голуби, жадно лакающие это стекло.

Вдруг поезд зашевелился, и все ускоренно бросились целоваться. Вагоны нетерпеливо переминались с ноги на ногу. Из-под колес валил дым. Георгий увидел, что девушка торопливо заходит именно в его вагон. И ему стало очень жарко. А потом в купе появилось красное лицо отца. Он недоверчиво и зло посмотрел на Георгия, пытаясь глазами сказать что-то очень резкое. Предупредить… Он уже и так все знал…

За ним робко, тенью, проскользнула она. В купе запахло цветами. Села на краешек полки и вжалась в тонкую фанерную стенку… Замерла. Ей было неловко с этим молодым человеком. Совсем чужим и таким модным. Ей показалось, что слишком самоуверенным.

Поезд все копошился и никак не мог оторваться. Родители, стоя под окном, волновались, что-то говорили, показывая на пальцах. Ничего не было слышно. А потом перрон закачался, отъехав как-то боком. Мокрый вокзал исчез совсем, и потянулись гаражи, бараки, стоянки. Лица родителей потеряли свою четкость. И такая тоска ввалилась в прохладное купе. Села на шею, пробуждая астматическое дыхание. Глаза стали тяжелыми, полными и почти уже переливались через край…

Георгий с ходу начал знакомиться. Он протянул ей руку и представился.

– Аля, – ответила она.

Редкое и очень знакомое имя…

– Ты едешь учиться?

– Да, поступаю в аграрный…

– А я в мединститут…

Аля подвинула корзинку, сняла с нее бязевую салфетку с вышитыми анютиными глазками, и запахло вкусной едой.

– Хочешь есть?

Георгий есть хотел всегда. Она достала жареную курицу, домашний хлеб, соль в спичечном коробке и вареные яйца, завернутые в газету. Георгий пришел с теплым лимонадом и бумажным пакетом, в котором пахли пирожки. С капустой и печенкой. Испеченные мамой утром.

Аля села напротив и стеснялась что-то съесть. Ее отсыревшее после дождя платье натянулось на груди, показывая замерзшие четкие сосочки. Полная на редкость грудь и твердые бугорки Георгия парализовали. Чтобы отвлечься, он стал с аппетитом жевать и рассказывать о том, что часто менял школы, так как отец военный. Только бы не смотреть, как на вдохе грудь, словно живая, плавно двигается под тканью…

Аля ничего не замечала и заинтересованно слушала.

– У меня тоже папа военный. До второго класса мы жили в закрытом городке, где зима не кончается никогда.

– Постой, и я там жил. Одноэтажная длинная школа с зеленой крышей? Учительница с усами и в крепдешиновом костюме круглый год?…

И тут он все понял. Самая маленькая по росту девочка, самая аккуратная в классе, с накрахмаленным передником, вязанными на коклюшках манжетами. С ней все хотели сидеть. А учительница посадила его. И они дружили трогательной детской дружбой. По очереди макали перья в чернильницу-непроливайку. Играли на перемене в крестики-нолики. Он дрался за ее портфель с мальчишками, списывал и даже танцевал на новогоднем утреннике. В глупом костюме Петрушки. Он помнил ее тугие косички и то, что они любили столовский пышный омлет-суфле, а на десерт – песочное печенье-звездочку с джемом посредине. А еще Аля обожала мармелад. Приносила его в желтой упаковочной бумаге и сперва слизывала сахар. Только потом откусывала по крохотному кусочку.

– Аль, ты до сих пор ешь свой мармелад или уже подостыла?

Аля впервые ненатужно засмеялась.

– Да… Хочешь, у меня есть немного к чаю?

…Опять брызнул дождь. Тонкими струйками, как из шприца. Стало темно и уютно. Тут же включили неуверенный свет. Жидкий, как чай.

Поезд ни на что не обращал внимания. Четко следовал своим маршрутом. И ему не было никакого дела, что эти двое едут им впервые.

Он давно выехал из мокрого города и сейчас летел через поле, на котором доживала сухая, бурого цвета, кукуруза, подсевшая в росте, как после стирки в неверном режиме. И рыжие подсолнухи с поджаренными семечками внутри. С поля возвращались люди в брезентовых дождевиках. А они пили чай в ажурных подстаканниках и говорили…

– Гош, а помнишь, как на грамматике ты чистил мне под партой вареного рака? А я не решалась его есть. И все ждала перемены… А еще пугал девочек живыми холодными лягушками…

– А ты мне внушала, что на руках теперь вырастут бородавки…

Сон кто-то сглазил. За окном пролетали звезды, словно в детском калейдоскопе. И луна то выныривала из-за дерева, то старательно пряталась за невзрачными станциями. Георгий снял тяжеленный матрас и расстелил его для Али. А потом заправил постель. На нее никто так и не лег. Они просидели друг против друга на заправленных вагонных простынях всю ночь. Пока поезд пыхтел, тужился и отряхивал с плеч воду, они рождали свою первую любовь. Невесомую, как фламандское кружево. Любовь, которую страшно тронуть рукой. О которой невозможно говорить, чтобы не запылить дыханием. Которую можно поцеловать, только когда наберешь смелости полные легкие.

Под утро у Али побледнели щеки. У Георгия засверкали глаза адреналиновым блеском.

А за окном спал пригород, подложив под голову ладошку. По-летнему сочный и яркий. С привкусом малинового молока. И было понятно, что эта волшебная ночь закончилась. И сейчас минский вокзал проснется, умоется, почистит зубы и объявит прибытие. Заполнится шумными пассажирами, засуетится… А дальше у них разные пути. Он поедет в центр к тетке, в ее одинокую после смерти мужа квартиру. Аля – на Чижовку, в общежитие. На окраину города.

…Скрипели стены в деревянном вагоне, колеса осматривали свежие мозоли, и Георгий, держа в руках Алины сумки, наконец-то решился.

– Аль, а можно вечером я к тебе приеду?…

…Он часто приезжал и встречал ее заплаканную до синевы. Она болезненно скучала по дому. И тогда он ее вез в Александровский сквер, где при входе часовня Александра Невского. Или водил в Городской театр, в котором все время достраивались этажи. Или в парк Горького, где переростком торчало чертово колесо…

…Нинка, как раненная, выла. Одна на весь такой же одинокий дом. Соседи снизу стояли под окнами. Клеили изолентой дыры в оконной раме. Сверху нависали захламленные балконы с подшивками старых газет, ржавыми санками и тонкими лыжными палками. С подвешенными, для проветривания, зимними шубами и пальто. По коридору катался чей-то ребенок на трехколесном велосипеде. И громко ругались на кухне за подсолнечное масло.

– Это мой бидончик, видишь, крышка изогнута.

– Да нет же, твой был пуст…

Два совершенно одинаковых алюминиевых, обмасленных бидона стояли на столе.

А Нинка, уткнувшись в подушку, кусала ее зубами. На столе в банках стояли странные отвары. Плотно упакованный лавровый лист и что-то похожее на полынь. Она в перерывах между рыданиями пила поочередно то из одной, то из другой. Вытирала рот, от горечи становившийся косым. Заедала сухим кисельным брикетом.

Ее бросил очередной парень. Только в этот раз все в тысячу раз хуже. В этот раз она беременна. А он посмотрел пустым взглядом и вонючим ртом, со съеденным передним зубом, сказал: «Не от меня». А Нинка не стала напоминать, как он подолом ее юбки обтирал окровавленный член… И как при этом ее бил озноб…

В комнату робко постучали. Она, сидя с поджатыми под грудь ногами, прохрипела: «Войдите». На пороге стояла перепуганная девушка и с ужасом смотрела на давно не крашеный пол и запутанную постель. И на девушку, застывшую в мученической позе. Под потолком была натянута веревка, на которой болтались два полотняных полотенца и заштопанные чулки.

Нинка, оторвавшись от разодранной подушки, спустила ноги в больничные тапки, одернула платье и кисло сказала:

– А, ты новенькая? Че стоишь, входи.

И повернулась к стене.

Аля переступила облупленный порог, поставила чемодан и остановилась.

– Не стой, как на выданье. Вот твоя кровать, тумбочка, полшкафа. Да хоть и весь шкаф, мне все равно нечего вешать.

Нинка оторвалась от своей подушки и прокричала, как для глухой. У нее не было сил на гостеприимство.

В углу стояла сетчатая кровать. Сверху матрас с бурыми пятнами. На нем полулежал таракан с длинными шевелящимися усами. Окно, заляпанное краской. Практически пустые стены. Только пару плакатов из «Советского экрана». Да худая пластмассовая балерина на этажерке, с Дулевского завода. Да еще дешевая ваза с подкрашенной сухой травой.

Аля присела на краешек и тоже заплакала. Она вспомнила маму и их уютную квартиру, взбитые подушки друг на друге, прикрытые тюлью. Обеденный сервиз «Мадонна», хранившийся в серванте, хрустальные дефицитные рюмки за стеклом. Чистые простыни, пахнущие лавандой. Мама всегда в постель закладывала травы. И трехъярусную люстру с изящными висюльками…

– Да ладно тебе, не реви. Привыкнешь.

Нинка посмотрела на Алю точно таким же запухшим лицом. У нее были русые волосы, мокрые на висках, курносый нос и море веснушек.

– Я уже третий год здесь живу и ничего.

Потом подошла к тумбочке, пошарила в ней, нашла кусок засушенного хлеба и стала грызть.

Аля начала распаковывать чемодан. Нинка, как завороженная, смотрела, как из него появляются вафельные белые полотенца, туфли на каблучке-стопочке, конфеты «Золотой ключик».

– Угощайся, – Аля протянула горсть ирисок в желтых бумажках.

Нинке так хотелось сладкого, что рот тут же наполнился густой слюной. Она размотала, сунула ее в рот и в животе громко икнуло. А потом вспомнила, что там сидит ее заморыш, который никогда не вырастет. И это он так по-звериному хочет есть, не зная, что жить ему осталось совсем чуть-чуть. Сидит там, сосет свой пальчик, бултыхаясь в теплом животе, а ей все решать в одиночку…

В пакете с конфетами были еще и белые карамельки «Снежок» с мятной отдушкой. Аля их никогда не ела. Ей нравились шоколадные «Столичные» или «Школьные». А Нинка с жадностью стала поглощать то, что у них месяцами залеживалось в вазочке. Разглаживала фантики, любовалась и складывала их друг к дружке. И даже на миг забыла о своем горе. Аля же разбирала вещи, стелила белье, мылась посреди комнаты в тазике и все посматривала на часы.

– Что ты на них уставилась? Каждые пять минут у тебя скашивается голова. Они отстают.

Вдруг дверь зашлась от стука и в щель прокричали:

– Семенова, тебя ожидают.

Аля покраснела. Чуть не пролила мыльную воду. Метнулась к окну и возбужденно засмеялась. Вытащила из чемодана бусы из колотого граната…

Георгий стоял на ступеньках в белой нейлоновой рубашке и в тесных брюках-дудочках. В его зачесанных кверху волосах копошился летний ветер. В руках стеснялись васильки, купленные у бабки на троллейбусной остановке за десять копеек. Он был чисто выбрит и надушен. Он пришел на свидание, крепко сжимая в кулаке волнение.

Весь день он думал о ней. Когда подавал документы, слушал теткины новости и переписывал расписание экзаменов. Он ждал назначенного времени, не отрывая взгляд от часов «Ракета», подаренных отцом на семнадцатилетие. Аля стояла перед ним всюду, с влажными глазами, прозрачной кожей и запахом мыла. И сейчас он увидит ее: взволнованную, робкую, почти любимую…

Аля, вылетев вихрем, остановилась.

– Привет. Долго ждешь? У нас часы неправильно идут.

Ее голос, от нерва, звучал в чужой тональности. На пару тонов выше.

У Георгия кровь хлынула в пах и мелко затряслась.

– Нет, недолго. Как ты устроилась? Познакомилась с соседями?

Аля грустно кивнула, а он этого не заметил. Или просто не стал расспрашивать.

– Когда у тебя экзамены, уже узнавала?

Аля воодушевилась, описывая институт, деканат, аудитории.

– Я, знаешь, сразу-сразу побежала в институт. Вот просто с вокзала. Даже домой не заходила. А там так холодно, замерзла немножко… А декан факультета поздоровался со мной за руку, представляешь?…

А он с восторгом принялся рассказывать о медицинских кабинетах и кафедрах…

Так они и шли длинной аллеей, прилегшей на бок в вечернем закате. Наконец-то притихла и успокоилась летняя жара. Тонкие тополя стремительно теряли в весе. И острая трава, как резанная ножницами. Зелень была изумрудного цвета, и на ее фоне Аля в белом платье и белых выпускных туфельках выглядела девственно. А он, на голову выше, с влюбленным румянцем на щеках, был немного смущен. Их руки в движении иногда соприкасались. И от этого становилось не по себе. Неловко. Приятно. А потом он решился и взял ее ладонь в свою. И сердце остановилось, прислушиваясь к новым ощущениям, а потом полетело, прыгая по телу, как мяч…

У бабки-мороженщицы он купил пломбир в вафельном стаканчике под тематическим названием «Лето». Они сидели на лавочке и придерживали подтекающее мороженое, слизывая его то со дна, то с боку. Потом стреляли в тире, и он даже выиграл неудачную деревянную игрушку.

У общежития долго не могли расстаться…

– Аль, завтра не смогу – консультация. А вот послезавтра – в пять, хорошо?

Аля, не понимая – хорошо или плохо, кивала. Пыталась осознать себя. Принять эту новую волнующую точку отсчета. Луна катилась по небу с выпученными глазами, как будто была не в себе. И звонили колокола в церкви Святого Георгия…

…Они встречались почти каждый день. Днем готовились к экзаменам, утром блестяще их сдавали, а вечером жили только друг для друга. В парке имени Горького брали лодку напрокат. Он садился за весла, а она смотрела в его серые, с бледной голубизной, глаза. За спиной падало солнце прямо в воду, поднимая ворох брызг. Он стеснялся и чуть краснел.

Потом на горизонте блеснуло первое золото, экзамены остались позади, и дождливая осень оседлала облака. Как необъезженную лошадь. Она повсюду оставляла свои мокрые круглые пятна. На лавочках, детских горках, будке регулировщика…

Когда начался театральный сезон, Георгий купил билеты в оперный театр на «Ивана Сусанина». В ложе бельэтажа, в мягкой темноте, он не выпускал ее маленьких ладошек. А Аля слушала увертюру и скользила по его пальцам сверху вниз.

Он водил ее в кинотеатр «Победа» по улице Преображенской, где показывали кино в летнем зале. Аж по ноябрь. Шел болгарский фильм «Бегущая по волнам», смысл которого они так и не поняли. Она мерзла, и Георгий обнимал ее изо всех сил, мучая свое отзывчивое тело. Справа глядел фонтан с гипсовыми лягушками по кругу, а в кармане, в жестяной коробке, грохотали леденцы-монпансье.

По выходным они смотрели на центральном стадионе соревнования по волейболу или ехали на проспект Победителей на традиционную осеннюю ярмарку. Бродили между рядами речной и прудовой рыбы, любовались белым амуром и кобальтовой клюквой. Покупали домашнюю выпечку у пышных женщин в белых фартуках и слушали многочисленные фольклорные коллективы, которые пели на смешном языке. Аля держала его под руку и умирала от нежности. Запрокидывала голову, чтобы еще раз на него посмотреть. Она не могла им налюбоваться…

1 сентября 1967 года

…Утро началось звонким, под железным колпаком, будильником. Гоша скосил на него недовольный взгляд: 6:30.

На кухне свистел чайник, припадочно гудел однорукий «ЗИЛ» с коллекцией лекарств на полке слева и пахло мясным бульоном. Тетка считала, что день нужно начинать со свежего супа. Поэтому за мясом ходила на рынок каждую неделю с безразмерной авоськой.

Эхо традиционной радиозарядки просачивалось сквозь дверную щель. Трехпрограммный радиоприемник «Маяк-202» вот-вот должен был объявить пионерскую передачу. И точно. Зазвучал горн, и бодрый мужской голос сказал неизменную фразу.

– Здравствуйте, ребята! Слушайте «Пионерскую зорьку»!

Георгий откинул тонкое одеяло и собрался в одних трусах идти умываться. Но вовремя вернулся за шортами. Трусы от здоровой эрекции оттопыривались основательно, создавая бугры. Поэтому сразу же стал под привычный холодный душ. И тер себя до тех пор, пока тетка не стала стучать поварешкой в дверь и страшным голосом обещать, что если и дальше так пойдет – он непременно простудится. А потом случится пневмония.

За завтраком он слушал новости и с аппетитом ел. К тарелке супа приложил почти буханку хлеба. А потом его запил приторно сладким чаем с халвой.

У него было приподнятое настроение, ведь сегодня начало учебы. У них по расписанию торжественная линейка, а потом анатомия человека и история СССР. На диване уже лежал накрахмаленный и отутюженный белый халат. Его любимая одежда на ближайшие сорок лет. Рядом неприметная шапочка. После пар он оформится в библиотеку и потом поедет к Але. От воспоминания о ней у него покраснела шея и даже спина…

На улице пахло праздником. Утро с осенней хрипотцой в голосе было задумчивым. С чуть замедленными, но очень выверенными жестами. Девочки в белых передниках и коротких платьицах несли цветы. Мальчишки тоже несли, но упираясь. Малышня, не доросшая до школы, смотрела на них с завистью и прыгала в резинку. У них как раз была вторая высота и совсем несложные «бантики». Из-под коротких платьиц проглядывали трусики. Мамы с колясками-домиками сидели на лавочках и читали журнал «Здоровье».

Георгий шел через парк залихватской пружинистой походкой. У него в руках был коричневый кожаный портфель, привезенный отцом из-за границы. В него с утра тетка пыталась запихнуть два краснощеких яблока, пока он не прекратил это безобразие. Он шел и знал, что идет правильной дорогой…

…Наступили учебные будни. Все были в восторге от пятидневки с двумя выходными. Ее ввели еще с марта, но в нагрузку добавили черные субботы…

Каждый вечер он просиживал в анатомичке, где под залог студенческого билета выдавали кости и череп. Он сидел с атласом по анатомии и пытался найти изученные возвышения, бугорки, отверстия и каналы. Через месяц начались крупные суставы и связки. Они вылавливали в бачке части конечностей, то есть кости со связками, и долго на них смотрели. Постепенно он привык к анатомическим препаратам и к запаху формалина.

Георгий таскал с собой учебник по анатомии Привеса, а по физиологии Татаринова. Да еще три тома атласа Синельникова. Частенько со всем этим богатством он приезжал к Але. Читал, когда ехал в троллейбусе № 16, когда ждал ее, сидя на пне, царапая единственные брюки, когда возвращался, стараясь не беспокоить дремлющий город. Иногда, проснувшись в три часа ночи, тетка заставала его согнутым за столом. Положив голову прямо на височную кость, он крепко спал.

Иногда ему приходилось пропускать такое желанное свидание. Время сжималось, и в сутках не хватало часов. И не хватало места для конспектов. И тогда он бежал к телефону-автомату на перекрестке улицы Козлова и Ленинского проспекта, чтобы предупредить Алю. Но там всегда стояла очередь.

Он грел в руке двухкопеечную монету, посматривая, как киоск «Союзпечать» бойко торгует газетами. Как какой-то мужичок стреляет у прохожих сигарету. Очень хотелось пить, но в кармане редко было больше 5 копеек. Этого хватало на маленький стакан кваса, который ему был ни к чему. Пол-литровый стоял 6 коп. А литр – целых 12.

Круглые, с толстым стеклом, часы на фонарном столбе показывали уже 17:15. Он нервничал. Ведь Аля ждет его с пяти часов, а он сегодня ну просто никак. Завтра нужно сдать реферат…

Крупная дама в будке не спеша записывала рецепт бифштексов из баклажанов. Она кричала во все горло:

– Мила, не поняла, повтори, как резать сухой хлеб? Сколько-сколько баклажанов? Два крупных?

Вся очередь волновалась, и он в самом хвосте. А она дотошно, не торопясь, обсуждала синенькие.

В 17:30 Георгий вернулся в анатомичку… Аля выглядывала его на остановке до самых густых черничных сумерек. А потом, опустив голову, поникшая, поплелась домой…

Георгий не предполагал, что можно столько учиться и практически не спать. Рассвет начинался в пять, а то и в четыре. Плохо давалась латынь. Он читал вечером, а потом тот же материал – утром. И каждый раз, к своему удивлению, в прочитанном вчера находил что-то новенькое.

Первая пара стартовала в 8:00. В коридоре ходили красные, с чем-то лопнувшим, глаза. Все зубрили, обступив подоконник, подпирая стены, понимая, что в голове уже ничего не держится и превращается в сплошной винегрет. Только Георгий просто стоял. Спокойно ожидая начало занятия. Он терпеть не мог догонять. Он все выучил ночью.

Через две недели преподаватели начали с ним здороваться за руку, а одногруппники считали его гением.

У Витьки, его киевского друга, все было по-другому. Он учился так себе, спал сколько хотел и все время шутил. Рядом с университетом был овощной магазин. Он пугал в нем продавцов, представляясь инспектором СЭС. Когда его там выучили, стал ходить в хлебный. Однажды он ехал в автобусе и, когда нужно было выходить, заметил бахилы на своих ботинках. Он шел так от самой больницы…

…Возвращаясь домой, Гоша частенько заставал в квартире запах вываренного белья. На плите стояло специальное обсмаленное ведро, в котором варились простыни и наволочки. В мойке валялась ржавая терка со стружкой стирального мыла. Заранее был приготовлен крахмал из картошки либо мутная, клейкая вода после варки макарон. И тетка, в драных спортивных штанах, из которых давно вырос сын, постоянно мыла полы.

У нее на подоконнике всегда что-то настаивалось. Грецкие орехи, календула, ромашка. На всех банках были этикетки с датой. Потому что, к примеру, огуречная настойка настаивается семь дней. Потом огурцы достаются, режутся на мелкие кусочки, отправляются обратно в банку еще на семь суток. И только тогда настойка готова.

Однажды она увидела у Георгия маленький прыщик. Тут же пришла со своей болтушкой… Она свято верила, что конский навоз лечит суставы, лучше всяких докторов, что мочой нужно укутывать больное горло на ночь, а угри смазывать только менструальной кровью. По ее мнению, получалось, что девушки, которые выходят рано замуж, преждевременно стареют и тогда не пахнут, как должны, парным молоком и свежими яблоками. И что волосы нужно мыть не чаще, чем раз в 8-10 дней. Поэтому приходила в ужас от его ежедневного мытья.

– Гоша, волосы моются в воскресенье, перед понедельником. А к пятнице мыть не положено, потому что так они быстрее салятся…

…И все-таки, как же было здорово жить! Наблюдать, как по утрам в окна лезет рассвет, трогая подоконник своими прохладными чистыми вымытыми руками. Смотреть, как разноцветные голуби с легкой сединой взлетают с крыш и купаются в синем, словно проточном, небе. А богатый красками сентябрь с любовью развешивает по городу крупную рябину. Наверное, к холодной зиме.

Радостно было вскакивать, жмуриться и отжиматься от пола. Радостно было бежать на лекции, слушать профессора Тихонова и понимать все, о чем он говорит. Радостно было слышать за окном бесцеремонный свисток молочницы с флягами. Во дворе шустро выстраивалась очередь с бидончиками. Тетка высовывала голову из окна и звучным голосом кричала: «Я первая»! Она даже еду готовила ухом к окну. А то пропустишь, и ищи-свищи ее в соседних дворах.

Волшебно было любить впервые… Волноваться, трогать острую косточку на запястье, обнимать… Рубашка от чувств плавилась, и он, голой, чуть волосатой грудью, чувствовал тепло и тяжесть ее полной груди, морщинистую кожу соска… И животик, чуть выпуклый и мягкий, и запах, поднимающийся из самой глубины…

– Завтра воскресенье, может, хватит смотреть в учебники, так и мигрень можно схватить, съездил бы ты за город, в Мирский замок. Осень такая тихая…

Тетка пекла орешки в тяжелой чугунной сковородке. Он выхватывал их из-под рук, макал в сгущенку, сбитую с маслом, и бросал в рот. На столе лежала закапанная жиром тетрадь с рецептами, рядом тесто, желтое от домашних яиц.

– А где этот замок, далеко?

– Нет. Полтора часа езды с автовокзала Восточный. Садишься по направлению до Новогрудок или Кареличи. Все они останавливаются в поселке Мир. Погуляешь там, подышишь и обратно.

Гоша стоял у открытой форточки. На асфальте были криво нарисованы классики. За столом яростно хлопали в домино, забивая козла, и сосед еще с обеда ковырялся в мопеде. Тетка замусоленной прихваткой держала ручку и рассказывала…

– Когда-то возле замка был экзотический сад. Цвели там цитрусовые, рос инжир, самшит, кипарис, красное и лавровое дерево. Сад называли «Итальянским». С правой стороны от замка. А потом новый владелец Николай Святополк Мирский приказал вырубить его и на этом месте выкопать пруд. Через время ему пришло видение. Он увидел мать одного из погибших лесорубов во время вырубки, которая прокляла пруд и пообещала, что теперь здесь каждый год будет по утопленнику. Так и случилось. Вскоре утонула двенадцатилетняя княгиня Сонечка, а потом найден на берегу мертвый и сам Николай. С тех пор тонут там люди. Так что ты, Гош, не подходи к пруду. Издали смотри.

Георгий загорелся замком, его 25-метровыми башнями и стенами в добрых три метра. Завтра они с Алей встречаются в 10:00. А почему бы и не поехать?

Они впервые провели целый день вместе. С самого только зачатого утра. Ходили тропой Святополка, где сосны никогда не заканчивались, сидели на древе Любви, на которое садятся пары с желанием пожениться. А дерево, словно специально разрослось как удобное кресло, почти касаясь воды. Смотрели на церковь-усыпальницу Святополк-Мирских. Ели бутерброды, не доедая хлеб. Мякиш бросали голодным рыбам и грациозным лебедям с розовыми крыльями.

Замок красно-бурого цвета, с четырьмя башнями и пятой под давно не существующий разводной мост – смотрел на них близоруко. Он устал от этих бесконечных, бездумных туристов. Земля вокруг него была забита тысячами ног и твердая, как гранит. Желтые сентябрьские круги плавали на воде, а на ногах у женщин были одинаково удобные и совершенно безобразные туфли…

Винтовая узкая лестница, казалось, все время прижимает к стене. Не каждый решался подняться на самый верх башни. Георгий легко поднимался, не выпуская Алиных рук. Ее юбка в страхе запутывала ноги. Ее ладонь в крепких сухих ладонях влажнела. Скользила. Она жутко этого стеснялась и не знала, как незаметно ее вытереть. Она тогда не знала, что его руки и ступни не потеют никогда. Она так и не узнала, как это встречать его у порога в конце дня, снимать с него ботинки с носками и целовать пахнущие утренним мылом ноги.

А когда небо башни открылось – на голову рухнули круглое, как яичница, солнце, прохладная глубина пруда и бесшумно плывущие своим маршрутом облака. Георгий впервые тогда сказал: «Люблю…» Аля чуть не обожглась этим с виду обычным словом.

Из стен продолжала крошиться вековая пыль. В них намертво вросли прямоугольные узкие окна. Экскурсовод все стояла во внутреннем дворе…

…Воскресный вечер тетка проводила у телевизора. Как и десять лет назад. Были завершены все дела, на полу в старых махровых полотенцах сушились ее шерстяные кофты, а на журнальном столике стояла полная вазочка с «Рачками».

Она сидела в привычном кресло, укутавшись в платок, и смотрела фильм. В этот раз шел «А если это любовь?» Юлия Райзмана. Она уже неоднократно его видела, но всякий раз не могла сдержаться. Вспоминала, как в 62-м ходила на премьеру в кинотеатр. Еще был жив муж, и они чуть не опоздали. И так было нарядно на улице и еще душно после целого летнего дня. Он купил ей цветы, завернутые в газету, а после сеанса угощал «Ленинградским» мороженым, одетым в фольгу…

Тихо повернулся ключ, и в темную прихожую зашел Георгий. От него пахло дымом, пригородом и чуть горькими тополиными листьями.

– Гоша, я налистничков пожарила. Твоих любимых, с печенкой. На сковородке.

Она кричала, не отрывая взгляда от телевизора.

– Ты посмотри, что делается. Срамота! В любовь они вздумали играть. Учиться нужно, выпускные на носу, а они прячутся по углам. Ты мне смотри, Георгий, – тетка почему-то в телевизор пригрозила кулаком, – чтобы я не видела и не слышала ничего такого. Об учебе думать нужно, о профессии. Сперва долг свой выполнить перед страной. Отработать, что государство вложило в твое образование. А потом можно и о девушках задуматься. Вот в наше время…

Георгий больше не слушал. Он с аппетитом ел прямо со сковородки. Можно, пока тетка утратила бдительность и увлечена своим монологом. Горячие, с хрустящей корочкой блины таяли во рту. Запивал компотом из сухих яблок и груш прямо из банки. Мычал ей в ответ. А сам себе думал: что она может понимать в жизни? Со старомодными взглядами вдова… И разве она знает, что такое любовь? Разве хоть раз ее чувствовала? Она ведь до сих пор хранит ситец в рулонах, на котором набит серп и молот. А еще упаковки стирального мыла и спичечных коробков. И перешивает себе юбки из старых мужниных рубашек. Где тут место для любви?

А в это время десятиклассники Ксеня и Борис боялись себя. Боялись своего влечения. За это стыдили и презирали. За это высмеивали на собраниях и в учительской. Тетка стала мирно задремывать, согревшись под пуховым платком, а Гоша, прячась за тулупами и старыми шубами, набирал номер Алиного общежития…

…Ровно в 21:00 в программе «Время» напряженным голосом диктора было рассказано о теракте на Красной площади. Взрыв с помощью самодельного взрывного устройства совершил литовец, страдающий психическими расстройствами. Эту новость весь институт возбужденно обсуждал перед первой парой…

Нинка грустнела с каждым днем. Быстро поджимали допустимые сроки. Она, наконец-то, всеми правдами и неправдами достала направление на аборт. Завтра… В понедельник… Без укола новокаина. На это у нее совсем нет денег.

Просто так на аборт не брали. Она ведь не замужем и без детей. Аля пыталась утешать, но глубины не понимала. Ей сложно было представить как беременность, так и действия, которые к ней приводят. Нинка замечала ее счастливый и отсутствующий взгляд. Сильнее сжимала челюсти. Почему у этой зеленой первокурсницы такой парень? Каждый день, в одно и то же время берет ее за руку и ведет прощаться с птицами или в кино. А она уже на третьем курсе… Неглупая, с рыжими мягкими волосами и курносым носом. Но все вокруг сволочи. И завтра у нее аборт…

Завтра наступило очень быстро. Вечер переродился в утро. Поседевший за ночь лес сочувствующе кивал головой. Холодный туман сиротливо стоял у двери храма. Его все пытался проесть рассвет. Мужик в кирзовых сапогах нес в ведре уголь. Худая собака бежала, болезненно поджимая лапки. Ночью были заморозки. В чьем-то дворе голодно мычала корова и, кашляя, заводился трактор. Она шла, остро слыша и запоминая звуки. Как будто больше никогда не будет петухов, хрипнущих на заборах, земли с рубцами вчерашней грязи и малыша, которого она бережно несла в своем животе. Ее сковал страх. Нет, не ее. Пупса, который сжался и вспотел, пытаясь хоть куда-то спрятаться. Мечущегося по матке в поисках хоть какой-то, самой крохотной щели.

В центральном абортарии Нинку раздели и выдали ношеные бахилы. Словно плохо стиранные. Побрили, сжимая по миллиметру очень белую, как у всех рыжих, кожу. Оставляя перечеркнутые мелкие порезы. Потом Нинка еще пару недель не могла мыться вместе с Алей в бане, стесняясь своего неприкрытого лобка.

Покрученная морщинами медсестра покрикивала на всех, ждущих своей очереди. Ледяные стены коридоров прожигали прислоненную к ним спину. Нинка чувствовала себя облезшей волчицей. Загнанной в капкан. Она выла не переставая. Без звука. Она знала, что если передумает – всю жизнь проживет в этом общежитии, мать-одиночка…

Только когда на холодном кресле почувствовала лед металла внутри себя – выть перестала. Потому что в ушах стоял перепуганный детский крик, доносившийся из тонкой кожи живота. Молчала, пока вводили расширитель во влагалище, крепили зажим к шейке, и когда боль, тянущая и живая, выпадала вместе с плацентой. Ей вживую открывали матку, а потом кюреткой отдирали то, что так крепко приросло. Ощущала шкрябанье железа внутри, и холодный пот стекал по замерзшим красным ступням. Она сцепила зубы, и они стали крошиться прямо в рот. И ненависть на весь мир плашмя падала на пол, под ноги крепкой тетке, выдирающей ее нутро. А та все время повторяла свою ключевую фразу: «Теперь будешь знать, как ноги расставлять. Терпи, милочка».

А на следующий день, видя, как Аля собирается на свидание, вышла за минуту раньше. Она больше не могла терпеть такое неприкрытое счастье. Она больше себе не принадлежала. Была, как ядом, отравлена своей болью. Насквозь. И не осталось никаких сил жить с чужой, ощутимо теплой любовью по соседству… Даже не за стеной, а в одной, не подготовленной к зиме, комнате…

Георгий стоял под беззубым дубом и спокойно ждал. Почти все желуди с оторванными шляпками прятались в нечесаной траве. Нинка, желтая после вчерашнего, проковыляла и стала рядом.

– А ты не жди. Она передала, что больше не выйдет. Что разлюбила. Бывает…

Георгий подумал, что ослышался. Переспросил сухим, как песок, голосом. А потом резко развернулся, чуть не ударив локтем чахлую Нинку.

Как раз подъехал троллейбус, медленно раскачиваясь по сторонам, словно танцуя. Он прыгнул на ступеньку и только тогда разжал кулаки. На ладонях была кровь…

Аля выбежала к старому дубу через минуту. Отъезжающий троллейбус с блеклыми глазами… Дуб, пахнущий не собой. Пахнущий им. Дым, ползущий с перекопанных на зиму огородов. Небо, поколотое лучом. Закат, уже ложившийся на брюхо… Она же его видела из окна. Он стоял в теплом сером свитере из чистой шерсти. Что могло случиться? Почему?

Она ждала долгий час. Встретила и проводила глазами еще не один троллейбус. Слезы щекотно скатывались и падали за шиворот. А потом вернулась домой и плакала, пока не уснула на мокрой подушке. Нинка, уткнувшаяся в учебник по философии, ни о чем не спрашивала…

Прошла неделя. Георгий не приезжал… Аля по инерции открывала не выспавшиеся глаза, бежала по холодному коридору, чтобы умыться. Потом на кухню – поставить на плиту обгоревший черным чайник. Всюду гуляли сквозняки, дико нападая из-за углов. Хватали за голые щиколотки, как одичавшие псы.

Она механически шла в институт, чтобы отсидеть положенные пары, а потом возвращалась домой и все время находилась у окна. Уцепившись двумя руками за подоконник, сидела на табурете, пока спина не становилась колом. Смотрела, как носится осень по садам, как болтается на дереве кусок бурого бинта и как нищенски выглядит рабочая Чижовка.

…Шли последние дни сентября. Целыми днями моросили дожди, которые Нинка по-простому обзывала «мыгычкой». Уже совсем остыло общежитие, а Аля впервые почувствовала, что означает «не хочется жить». Она не могла ни есть, ни пить. Даже чистую воду. Ее сердце болело так, как будто его разрезали бритвой на узкие ровные полосы. И продолжали аккуратно, с особым удовольствием, резать дальше. А потом, когда из нее почти полностью вытекла душа, наступила на гордость своим осенним ботинком и поехала к нему в институт.

…Только закончилась четвертая пара. Он вышел из двери с напряженными взглядом… Рядом, подбрасывая листья, шел Витька. В спортивной кофте под пиджаком. Неточно насвистывая модный мотив… Расхлябанно нес сумку с книгами, задевая прохожих.

Георгий, увидев Алю, остановился и сузил глаза. В них была боль. И арктический холод.

– Зачем ты приехала? Не все сказала? Так пришли подругу, она мне все передаст.

– Гош, – у Али сразу потекли слезы. – Я не присылала никаких подруг.

– А как же Нинка, не годится больше в посыльные?

– О чем ты говоришь? Я пришла, как всегда, вовремя, но тебя нигде не было. Я ждала, пока не замерзла. А потом ждала тебя каждый вечер. На улице, в окне. Я подумала, что с тобой что-то случилось. И вот приехала узнать…

Аля уже не сдерживалась и плакала в голос. Навзрыд.

Витька, почесывая затылок, прирос к земле, а потом, что-то сообразив, отошел к стенду со свежей прессой.

Аля искренне смотрела распахнутыми глазами, полными нечеловеческого горя. И тут на Георгия накатило такое облегчение, такое сумасшествие, что он, взяв ее за узкую руку, повел подальше со двора института. Туда, где он сможет зацеловать до безумия. Где сможет выплеснуть все напряжение этих долгих семи дней.

Они присели на лавочку, которая запряталась от глаз, обложившись плющом. Было уже почти темно. Щекотно дышало в ухо бабье лето. И вечер, как в сундуке, хранил все накопленное паутинное тепло… И фонарь никак сюда не доставал…

Он трогал ее волосы, плечи, руки. Но в этот раз знакомых ласк было мало. Он проник рукой под свитерок. Стал гладить ее голую спину, по которой тут же побежали мурашки. Лопатки, выступающие почти как детские. А потом сместился на животик, потрогал пупок и вдруг страстно обхватил руками полную грудь. Аля застонала и спрятала лицо. А он не мог ни остановиться, ни насытиться. Достал обе груди из бюстгальтера и гладил их, едва касаясь, аккуратно возбуждая соски. А потом не выдержал и поднял вверх кофточку, чтобы видеть не крохи, а все. Белая полная грудь упиралась ему в ладонь. С темно-вишневыми ореолами.

Аля не понимала, что происходит. Почему такие острые ощущения дает такая обычная с виду грудь? Его вторая рука, уже совсем безумная, лежала на колене, сжимала его, а потом стала касаться внутренней стороны бедра. Он гладил ее ножки, настойчиво разводя их в стороны, обминая кружево голубой стеклянной комбинации. Где бы он ни проходился – везде ныла кожа. И голова отделялась от тела. И вот уже кончики пальцев трогают влажные трусики. Сверху вниз. Ощупывая выпуклости и бугорки. И так хочется погладить ее там, без белья. Спутанные мягкие волосики, скользкий клитор… Он осторожно, одним пальчиком приподнял их и почувствовал набухшие мокрые губки. Горячие, пахнущие, истекающие… стал их нежно открывать, добираясь к маленьким… Аля очнулась. Резко сжала ноги. Стряхнула его руки с себя и вымученно встала.

– Гош, ты что? Я не могу.

И снова заплакала. Георгий опомнился. В паху все разрывалось. Ныло. Болело. Его член уже никуда не помещался. Еще немного и его головка будет видна из-под ремня. Но он встал, подал ей руку и повел к остановке…

В парке жгли листья. Сгребали огромные бесцветные кучи, бросали горящую спичку, и они нежно тлели. Теплый октябрь только начал свой отчет. Осень ходила в блузе с короткими рукавами. Пахло пряными духами, древесиной и землей. Солнце лезло на голые ветки и сидело там целый день, как на руках. Путалось, как в лабиринте. Осмелевшие белки ждали малышей. Дети приходили в парк с мамами и стучали орехом об орех. На этот стук зверьки сбегались со всех деревьев, хватали орехи и уносили. Забивали ими дупла. Зарывали в землю…

Георгий с Алей видели всегда одних и тех же: маленькую облезшую и очень толстую. Аля даже подумала, что она ждет бельчонка, но дворник ей объяснил, что эта белка была такой всегда.

Они держались за руки, обходили коляски и самокаты. Девочки постарше прятали секретики под бутылочным стеклом. Две разномастные пуговицы и пластмассовый голубой цветок. Ломались листья на мелкие осколки, дурнело небо, летало голосистое воронье, и очень захотелось есть.

Георгий повел ее в пончиковую на Ленинградском проспекте. Там были вкуснейшие пирожки с мясом за десять копеек и с ливером за пять. А еще не сильно горячий кофе, но зато с молоком. Его разливали черпаком в граненые стаканы с толстым дном. Столы были, как всегда, с засушенной горчицей посредине и мутными бульонными разводами. И не менялась бабка, протиравшая их несвежей ветошью. И подносы, почти не отмывающиеся от жира, упирались в потолок. Но как же было празднично и вкусно! Они ели, время от времени дуя то на руки, то на пирожки. Шутили с полными ртами, пропуская буквы… А когда Але захотелось чего-то сладкого, Георгий тут же принес пирожок с ароматным клубничным вареньем. А еще один завернул в бумагу и дал с собой.

Быстро темнело. И расставаться, как всегда, не хотелось. Эта их первая любовь была каким-то хрупким, необузданным счастьем. Как цветы с мороза… Их вносят в дом и бережно кладут на стол. Тихо ходят вокруг, греют дыханием, пока полностью не отойдут лепестки. Пока не открошится иней и не сравняются температуры. Потому что одно неверное, невыверенное движение и… катастрофа. Одно не так сказанное слово, не с тем оттенком – и вселенская обида. Конец света… Конец любви…

Это были чувства, не поддающиеся логике и здравому смыслу… Одна сплошная яркая эмоция… Пульсирующий нерв, не прикрытый мышцей…

…Нинка от голода не могла уснуть. Но еды не было. Никакой. Даже пакета с ванильным кремом за шесть копеек. Вчерашний вареный горох, заправленный жареным луком, очень быстро съели. Сегодня утром они с Алей пили только чай, настоянный на вишневых ветках, и Нинке даже досталась конфета. Они нашли ее на самом дне Алиного чемодана. Стипендию дадут завтра. Нинка представляла, как после пар купит в гастрономе килограмм макарон и сразу сварит все. Сверху потрет плавленым сырком и, может, даже покапает майонезом…

Когда Аля, розовая от любви, вбежала в комнату, Нинка отвернулась к стене. Чтобы не видеть этой сладости. И чтобы хоть как-то спрятать зависть – попыталась прикинуться спящей.

Аля стало тихо раздеваться, стараясь не шуметь. Но ботинок выскользнул из рук и с грохотом упал на пол.

– Алька, шляешься по ночам, так хоть имей совесть. Чтобы я тебя больше не слышала.

Аля, вся в любви, как в панцире, была непробиваема. Неуязвима к любым нападениям. У нее ведь был защитник. Она давно ей все простила, только не знала, как об этом сказать. Поэтому открыла свою сумочку с божественным запахом внутри. Достала оттуда пирожок, прыгнула к Нинке на кровать и подсунула его под самый нос.

– Нинуль, угощайся.

Нинка посмотрела зверем, но рука сама потянулась без ее ведома. Она стала есть вкусное поджаренное дрожжевое тесто и плакать одновременно. Густой джем брызгал на простыню. Она его жадно подбирала и совала себе в рот. Пирожок просто таял. А Аля гладила ее по волосам и тоже плакала, только от счастья. Они обнимались на скрипучей, сетчатой кровати, продавленной почти до пола, просили прощения, прощали, смеялись и снова плакали. А потом кипятили чайник и разводили кипятком смородиновое варенье. И пили этот синий фруктовый чай, пахнущий киевскими садами, обжигавший небо.

– А хочешь, я тебе пожарю лепешки по рецепту моей бабушки?

Нинка, все еще голодная, кивнула. Но так как не оказалось ни молока, ни яиц, ни соды – рецепт срочно был упрощен до минимума. Аля набрала в железную миску воды из-под крана, посолила, добавила муку и замесила тесто. Нинка в это время пела «Гуцулку Ксеню», драила под холодным краном чугунную сковородку, и разогревала на ней масло. А потом раскатывали бутылкой тонкие блины и обжаривали их с двух сторон. До желтого, местами подгорелого цвета. Нинка хватала их еще горячими и жадно ела.

– Аль, как вкусно! Если закрыть глаза, то очень похоже на чебуреки…

Это была долгая ночь. Ночь, когда становится понятным сложное. Когда обретаются друзья… Они говорили, перебивая друг друга, замолкали, теряя мысли, делились своими еще детскими тайнами. А потом уснули, обнявшись, на одной узкой, с растянутыми пружинами кровати.

На следующий день – гуляли вчетвером. Георгий шел с Алей впереди, а Нинка с его другом Витькой настороженно присматривались друг к другу чуть сзади. В одном из дворов пели под гитару. После смены возвращались работники завода, громко споря о новых нормах, представленных на собрании, и тихо на лавочках шептались старушки. Обсуждали гулящую Зинаиду из первой квартиры…

– Смотри, смотри, опять повела. Видишь, в кепке, весь из себя важный. А уйдет он только под утро. Постыдилась бы…

Витька, простой и совсем незамысловатый, с крепкими щеками, румянцем и светлыми вьющимися волосами смотрелся богатырем рядом с худой и замученной жизнью Нинкой. Он говорил с украинским акцентом, смеялся басом и все хотел на карусели. Его постоянно одергивали, показывая на купол, набирающийся дождем. И наконец-то решили кататься в выходные.

Тем вечером Нинка была счастливой. У нее тоже было мужское внимание. Пусть даже такое, грубоватое. Они вместе прошмыгнули мимо бабки-вахтерши, смеясь и шушукаясь, поднялись на второй этаж и с порога комнаты стали вспоминать.

– А помнишь, как Витька лез на памятник? А как пил воду из автомата, сразу пять стаканов. А мне купил с сиропом. А когда мы ехали в трамвае – он тихонько взял меня за руку…

Наступило долгожданное воскресенье… Утром город увеличился в объеме от поднявшегося на пару метров неба. Потом протолкалось солнце, на ходу разливая по квартирам плошкой мед. Спелый, бело-голубой воздух освежал комнату, в которой девчонки наряжались, мылись, готовились. Нинка переживала, что волосы плохо накрутятся на тряпочки. Все их развязывала и проверяла задеревеневшие локоны. А Аля перед зеркалом причесывала свои. Потом достала то мятное платье, в котором ехала в поезде, а Нинке дала свою юбку и блузу. Красились одними тенями и пудрой. И помада была одна на двоих…

Побритые и надушенные парни тоже возбужденно собирались. Стоя друг против друга, выворачивали карманы и скрупулёзно пересчитывали деньги. Георгию пришлось достать из заначки последние три рубля.

В гастрономе № 8, что в доме под шпилем, купили бутылку шампанского и коробку «Птичьего молока». И потом с гордостью угощали девушек, которые с утра были в волнении и совершенно не завтракали. Прохладное колючее шампанское лезло в нос, и конфеты оставляли на пальцах липкий коричневый след…

Они медленно прохаживались по старой липовой аллее. Смотрели на полные кусты розового снежноягодника и низкую красную землянику. На сосны, глухие от зелени. Вокруг было много золотистой охры, меди и глауконита. В парке играл духовой оркестр. Сперва немодные военные марши, а потом – неожиданно вальс «Голубой Дунай». У автомата с газировкой бабка за пять копеек взвешивала всех желающих. У Георгия оказалось 80 кг. У Али – 45… А потом подошли к аттракционам…

На чертовом колесе было страшно и неуютно. Кабинка, совсем хлипкая, качалась в разные стороны. Да еще ветер трепал ее как застиранное белье. На ромашке Алю укачало. Нинку, наверное, тоже, но они боялись в этом признаться. Витька наслаждался, смеялся и все кричал:

– Смотрите вниз, не зевайте. Ух ты, как мы высоко.

Георгий, напротив, был сдержан и серьезен. Только внимательнее приглядывался к Але. К ее желтому ободку вокруг рта.

А потом подошла очередь экстремальных, несдержанных в скорости, ракет «Сюрприз». Парни место у штурвала уступили дамам, а сами сели позади них. И только она стала разгоняться, Аля поняла, что ее сейчас стошнит. Стошнит на глазах у любимого, самым бесстыдным образом. Она не могла посмотреть на Нинку, как она там. Только услышала, что ее уже рвет. Громко, на весь парк, вперемешку с протяжной икотой. Аля тоже больше не могла сдерживаться. Ее стало выворачивать наизнанку, прямо на Георгия. Ракета на скорости замысловато поворачивалась и все, что было у нее внутри – лилось ему на рубашку, на волосы, в лицо. Витька больше не радовался. Он сидел растерянный, весь мокрый, залитый жуткими рвотными массами.

А ракета все не останавливалась. Люди, ожидающие своей очереди, кричали, показывая пальцами, но работник ничего не мог сделать, пока не закончатся эти длинные три минуты.

Когда карусель остановилась, Нинка и Аля почти не дышали. От дурноты и от стыда. Парни, молча подали им руки и увели подальше к речке. Аля стала плакать и просить прощения. А Георгий не мог ни ответить, ни даже ее обнять. На его рубашке свисали кусочки птичьего молока.

Они спустились по стоптанным ступенькам на пустынный берег, где плескались сутулые ивы, ныряя с головой. Стали раздеваться, чтобы застирать одежду. На улице был обычный октябрь, с обычными 15 градусами воздуха и 6 – воды. Небо в мелкую рваную рябь, неподвижный берег и свежий, до озноба, ветер. Они влезли в останавливающую дыхание воду и полоскали: Георгий – платье, а Витька юбку с блузой. Девочки стояли в одних трусиках и лифчиках и беззвучно плакали. Они пытались их подбадривать, шутить, но шутки получались несмешными. То ли от холодной воды, то ли от того, что пришлось стирать и свои брюки тоже. Все мокрое они надели на себя и поехали их провожать. Через весь длинный город.

День, так трепетно начинающийся, под конец помялся и плохо пахнул. В троллейбусе все оглядывались и старались занять места подальше от этой мокрой компании. Девочки, как потухшие лампочки, смотрели в окно, избегая смотреть на любимые лица. Над ними нависла самая неловкая пауза, которая только может случиться в жизни. Они тогда именно так считали. Хотелось побыстрее приехать, закрыться на все замки и вдоволь нареветься. А там, может, все образуется?

А потом Георгий с Витькой, как чужие, поцеловали своих несчастных девушек, потоптались секунду на месте и уехали домой… Не договорившись о завтра…

…Тетка встретила его на пороге и испугалась. Мокрый, и это в октябре, воняет, как из помойной ямы. Что скажет сестра? Что я плохо за ним смотрю?

Она налила в тазик теплой воды, бросила щедрую жменю «Лотоса» и стала стирать его одежду, елозя ею по стиральной доске. Ладно, рубашка есть еще одна, но что делать с брюками? Других нет. И как он завтра пойдет в институт?

– Гош, скажи честно, что с тобой случилось? На тебя напали бандиты? Ты дрался?

Георгий уже сидел за учебниками и кричал в ответ, не поднимая головы:

– Что вы, теть Галя? Я просто упал в речку.

Тетя Галя фыркнула себе под нос, что знает она такие речки, и продолжала выкручивать вещи. Изо всей силы, на которую только способна. Брюки всю ночь висели на балконе, так как отопление еще не включили, и остались влажными. Пришлось пол-утра сушить их утюгом, а потом сломя голову бежать на работу.

На следующий день Витька был весел и бодр. Он притащил в институт банку с кабачковой икрой, чтобы после пар отвезти Нинке. Георгий, наоборот, растерян и задумчив. Они стояли в анатомичке над трупом с полностью снятой кожей. Георгий не отрывал взгляд от печени, пропитанной алкоголем. Витька отвлекался на окно и серый, чисто выметенный двор. Там в белых халатах прогуливались студенты. Некоторые группкой прятались за корпусом, чтобы покурить.

– Ну что, как всегда в пять?

Георгий молчал.

– Гош, ты меня слышишь, встречаемся с девчонками в пять?

Он очнулся. Что-то изменилось, треснуло. Смятение никак не уходило. То ли любовь еще не окрепла, чтобы выдерживать такие испытания.

– Витька, езжай один. У меня голова разболелась.

Простой и прямодушный Витька ничего не заподозрил.

– Что Але передать?

– …

А на деревьях уже ничего не осталось. Ни гирлянд, ни праздника. Теперь сквозь них стало возможным просматривать дома на противоположной стороне. И видеть, что происходит на тесных одинаковых кухнях. Даже то, как жарятся на сковородках яйца, и как брызгает жир на стены, обклеенные клеенкой.

Опустели жидкие скамейки. Упали, разбившись, все каштаны. В белый мучной порошок… Белки почти что зимовали. Засыпанные листвой дорожки еще грелись до утра. Потом греться будет нечем.

Нинка радовалась. Ее парень, как ни в чем не бывало, приехал за ней и повел гулять. Он просто смотрел на все происходящее. Для него вчерашнее – пустяк.

Аля сидела у окна и своим особенным женским чутьем предчувствовала начало конца.

День заканчивался колючим ветром. Неожиданно похолодало. Поток воздуха срывал вязанные английской резинкой шапки, лез под пальто шершавой лапой. Вороны кричали так, словно у них что-то невыносимо болело.

Георгий возвращался поздно. Засиделся в библиотеке до закрытия. Очнулся, когда стал тускнеть свет. Быстро собрал конспекты, вернул учебники и вышел в холодный город. По пути заскочив в гастроном, купил свежий батон и бутылку молока. Есть хотелось зверски. Он шел по улице, перечитывал надпись «Подвиг народа» на одном из домов и откусывал теплый хлеб. Крошки щекотали горло. Небо прорывало снегом, как нарыв, и кололся отцовский шарф на шее. Вдруг из голых кустов выскочила взъерошенная, обледенелая Нинка. Было видно, что ждет его давно. Синий нос все время шмаркал.

– Гош, жду тебя, жду… сколько можно учиться?

– Нин, что ты здесь делаешь? Что у тебя за привычка подкарауливать людей? Очередная игра?

Было заметно, что Нинка волнуется. Она заискивающе смотрела ему в глаза и не знала, с чего начать. А потом вдохнула ртом, издавая тонкий свист, и выпалила.

– Гоша, Алька рыдает все время. Сидит у окна и молчит. Я подхожу, а она от слез уже ничего не видит. Даже в институт сегодня не ходила. Ты бы пришел к ней.

У Георгия жалость, нежность, равнодушие – все слилось воедино. Он растерялся. Не знал, как объяснить, что чувств больше нет. Что они ушли. И не потому, что случилось, а просто он перегорел. Он смотрел на жалкую Нинку, отчаянно пытавшуюся спасти ситуацию. А она скороговоркой старалась уместить все страдание подруги в словах и жестах.

– Ты понимаешь, она не ест. Совсем. У нее упали внутрь глаза. Поговори с ней. Или ты разлюбил?

У Нинки от догадки поднялись брови. И зависли почти в волосах. Она почувствовала пустоту, которая шла от его груди. И сразу стала взрослой и очень уставшей.

– Ты знаешь, Гош, всякое бывает. Ты только не пропадай. Объясни ей хоть что-то. И не рассказывай, что я первая с тобой поговорила.

Она подтянула воротник худого пальто повыше, рассеянно потрогала его плечо красной рукой с заусеницами вокруг ногтей и ушла. Походкой знающей жизнь.

Нинка боялась возвращаться домой и встречаться с глазами Али. Боялась, что та прочитает в них правду. Она смотрела на недовольное небо, на изможденные деревья, на серый, как после кишечной болезни, город. Она еще многого не понимала…

Георгий молчал. Молоко в бутылке превратилось в плотный белый лед. Он слушал бормотание воронов, смотрел на их покатые лбы и чувствовал себя гадко. Но он знал, что ничего уже нельзя изменить.

Прошло еще несколько сложных дней. На ужин Тетя Галя сварила картошку в мундирах и заправила салат «Провансаль». В глубокой миске была и кислая капуста, и клюква, и постное масло с сахаром. Витька тоже пришел отужинать. С маленьким тряпичным узелком, в котором было завернуто белое сало. В коротковатых штанах, из-под которых была видна полоска волосатых полных ног.

Они сели за стол и стали снимать кожуру. А потом спохватились, что в доме нет хлеба.

– Гош, быстренько спустись в гастроном. Возьми хлеб и пшено закончилось.

Тетка уже вытряхивала из копилки несколько медных монет. Георгий, набросив ветровку, выскочил за дверь. Сбежал по ступенькам на первый этаж и с подъезда попал в шумный торговый зал. С очень вкусно пахнущим, теплым нутром. Очередь в хлебном была небольшая. Старушка с внуком, строгий военнослужащий с каменным лицом и он – третий. Рядом в кондитерской продавали морские камушки, и он засмотрелся, как совок ныряет в разноцветные конфеты с головой. А потом ссыпает их в ловко скрученный бумажный пакет.

Гоша уже возвращался со своими нехитрыми покупками и зацепил взглядом большое магазинное окно. Ничем не занавешенное. На той его стороне маячили две знакомые женские фигурки, державшиеся за руки. Закутанные от ветра в платки. Они просто стояли, беззвучные и одинокие, и смотрели на окна. А когда увидели его глаза – молча повернулись спиной и растаяли в вечерней, слабо освещенной улице. Не отпуская рук…

Ему стало больно. И очень их жалко. Он не приезжал к ней больше недели. И Нинка с Алей решили приехать сами. Просто посмотреть на теплый свет его дома. А если повезет – увидеть его силуэт.

Георгий медленно брел назад. Есть расхотелось. Он тихо вошел в квартиру. Снял куртку и забыл, что с ней делать дальше. Витька терпел над вкусной тарелкой. Не ел. Ждал его. Тетя настаивала чай с калиной, повернувшись спиной.

– Я видел Алю с Ниной, – шепнул Витьке на ухо.

– Где? – Витька приготовился бежать в любое место, где они находятся.

– Сиди. Они уже ушли. Стояли возле нашего гастронома.

– Знаешь, Гош, зря ты так… Нехорошо. Давай завтра, как ни в чем не бывало. Пригласим в кино или по площади Победы погуляем.

– Езжай завтра один, у меня два семинара.

Витька ничего не успел возразить. Тетя с красным чаем вернулась к столу. И сразу запахло кислым…

Они встретились случайно, через две недели на параде. В том году праздновали 50 лет Октябрьской революции. В связи с этим был принят закон об амнистии…

Торжественность звенела в каждом окне. Город повязал на шею ленты. Флаги, которые попали под дождь ночью, развевались мокрыми тряпками…

Весь город вышел на улицу. Даже младенцев вывезли в колясках.

Их институты шли параллельными колоннами. У многих были прикреплены к левой груди красные бантики. Георгию достался тяжеленный флаг, который он все пытался сплавить Витьке. Аля несла голубей и цветы из гофрированной бумаги. Он помахал ей флагом и улыбнулся. Что-то нежное растеклось по спине. Словно розовое преддверие рассвета.

Аля вымученно улыбнулась в ответ. Только сердце стало стучаться в ребра и набивать себе синяки. А он никак не мог к ней подойти, потому что колонны шли торжественно и никакие перемещения не допускались. Просто посматривал в ее сторону и показывал знаками, что только доберутся до места – он ее похитит.

Когда все построились на главной площади, Георгий пробрался в девчачье царство и легонько потянул Алю за рукав куртки. Они осторожно выбрались из толпы и медленно пошли рядом.

– Алечка, как я рад тебя видеть. Не сердись, что так долго не приходил. У меня была напряженное время.

Аля скривилась и не удержалась от едкого замечания.

– Но ты мог Витькой передать записку или что-то на словах. Как ты мог так поступить?

Георгий, до конца не разобравшийся в своих чувствах, замолчал. И заметно занервничал. В конце концов – он ей не муж. И ничего такого не обещал. Он не хотел приходить и не хотел хоть в чем-то оправдываться. А Аля сразу поняла, какую допустила ошибку, но было поздно. Георгий сник, гулял с ней скорее по инерции и из вежливости. У него оставалось в груди обычное тепло, но уже без острой пульсации.

Вечер тянулся скучно. Аля изо всех сил пыталась шутить, выравнивать, исправлять. Но Георгий был задумчив и отвечал невпопад.

А наутро все группы собрали в актовом зале. Вышел ректор и сказал то, во что было невозможно поверить.

– Уважаемые студенты! Вы знаете, что наш вуз сформировался на базе медучилища. Вы первые его питомцы. Но преподавательский состав еще не собран до конца. И становится понятным, что в этом году мы его и не устаканим. Поэтому у вас есть выбор: перевестись на второй курс медучилища либо забрать документы и приезжать в следующем году без вступительных экзаменов. Извините за причиненные неудобства.

На этом ректор раскланялся и в абсолютно мертвой тишине вышел из зала. Георгий не поверил своим ушам. То, о чем он мечтал, к чему стремился – разваливается на глазах. И как об этом рассказать родителям? Если он приедет с документами, они подумают, что его отчислили…

Вечером он стоял на вокзале в очереди в билетные кассы. Он решил вернуться в Киев, чтобы посоветоваться с родными…

Он вспомнил, как недавно, почти здесь же, правее от площади расстрелянных, стояла высокая цыганка. Ее миндалевидные глаза выискивали из толпы прошлое и будущее. Ее взгляд был резок, как крик влетевшего в город мартовского грача. Тонкие пальцы были унизаны золотом. Она стояла, вытянув шею, сканируя пространство. А потом остановила двух парней, тащивших с поезда передачу. Георгия с острыми концами воротника рубашки и Витьку в приплюснутой кепке и в простых дерматиновых босоножках. Они нехотя притормозили.

– Ну что, голубчики, погадаем?

Георгий попытался возразить, но Витька уже подставлял потную ладонь. Цыганка ее взяла и поднесла к свету. Красные борозды путались, подсиживая друг друга. У цыганки стало скучное лицо, и она пробормотала себе под нос:

– Закончишь медучилище, женишься на хорошей простой девушке, будет двое детей.

А потом все внимание переключила на другого, который поглядывал на светофор и не решался протянуть руку. Да цыганке и так все было понятно. Ей не нужны были его линии. Все было сказано в глазах. Она впилась в них на треть секунды и сказала:

– А тебя ждет победа… Во всем…

И отвернулась…

Из сумок очень пахло. Сверху, чтобы не помялся, в газете, лежал тертый сливовый пирог. А на самом низу домашняя колбаса с чесноком, запеченная кровянка с гречкой и буженина. Витькины родители, зная аппетит сына, забивали уже второго поросенка. И поэтому, не обратив внимания на слова цыганки, Витька торопился домой.

Солнце с августовским напором жгло площадь. Усатый троллейбус, покрытый пылью, спал на остановке. Раскрасневшаяся сальвия на клумбе, спелый грецкий орех, желтоватый воздух и песок. Давно не было дождя…

У тетки они разогрели рисовый суп, толсто порезали бородинский хлеб, а сверху положили большие ломти мяса. Оно было остреньким, с перцем, чесноком и укропом… А потом пили чай с пирогом. Ветер, влезающий в форточку, бил створки о стену. Нет, он скорее их избивал. Пчела старательно слизывала на столе каплю варенья…

В тот день Гоша впервые ее поцеловал…

К вечеру резко похолодало. А потом небо, как дырявое сито, стало пропускать неравномерные капли. Дворовые дети стали разбегаться по домам, забрызгивая гольфы. У каждого на шее болтался на нитке ключ от квартиры.

Георгий снял свитер и укрыл Алю почти всю. По самые бедра. Потом забежали в первый попавшийся подъезд и стали отряхиваться. Георгий достал чистый носовой платок и вытер Але лицо, незаметно спустившись на шею. Он водил белым ситцем по коже, и она горела. Покрывалась пятнами. А потом притянул к себе, пытаясь прогреть вены. Аля, прижавшись, почувствовала жар в лоне и выброс оттуда чего-то очень горячего. И кажется, стали очень мокрыми трусики. И странное напряжение в теле Георгия. А потом, он, чуть отстранившись, взял ее голову двумя руками и прижался к губам. И стал их нежно покусывать, потом посасывать, лаская ее нижнюю губу. Она пахла молоком, послевкусием мороженого. У нее во рту было сладко, словно нёбо обсыпали сахаром.

А Аля ждала другого поцелуя. Как в кино. Почти незаметного и неощутимого. Она была то ли испугана, то ли разочарована. Хотела освободиться, пошевелив плечом. А он вместо того чтобы отпустить – вошел изящно языком…

– Совесть имейте… Среди белого дня… Здесь же живут дети…

Откуда-то сверху спускалась неопрятная тетка с мусорным ведром. Она брезгливо прошла мимо и гордо направилась к мусорным бакам. Аля почувствовала себя героиней фильма про любовь и стала поправлять щеки, а Георгий, от гордости за такой умелый поцелуй, рассмеялся…

…Он ездил с ней на этот вокзал несколько раз. Забирали передачи из дома. Нес тяжеленные сумки с пряниками, перед выпечкой усыпанные крупным тростниковым сахаром, с плюшками, мочеными яблоками и просоленной рыбой. Он доставал ей дефицитные учебники и покупал цветы. Ходил на почту за бандеролью в старой наволочке, побитой коричневыми сургучными печатями. Он любил настолько, насколько был способен. Он любил ровно столько, сколько мог…

Нинка листала Алину книгу по домоводству. И не просто листала – она ее читала. Впервые захотела приготовить что-то сложное. Не себе. Ей хотелось накормить здорового, никогда не наедавшегося Витьку. Она замахнулась даже на яблочный зефир, но потом вовремя остановилась. И решила сделать шоколадную колбаску. А потом у них еще много дел. В 21:30 они пойдут с Алей к соседям смотреть вторую серию фильма «Цыган».

В комнате было чисто и уютно. Возле каждой кровати висели гобелены с оленями, на столе – льняная скатерть с бахромой, а на полу тканый половик. Он достался Нинке от бабушки и был насквозь пропитан ее зимними песнями.

Вдруг дверь медленно открылась. Из щели потянуло сыростью, как из погреба. Это был запах одиночества и неизбежности. С ним вошла Аля и молча села на кровать. В одежде и теплом платке. Почти неживая, почти мертвая…

– Ну что Аль, поговорили? У вас все по-прежнему? Вы опять теперь вместе?

Нинка, как стрекоза, прыгала вокруг нее, выискивая спрятанную радость. Отогревала ее посиневшие руки, развязывала узел на платке. Аля молчала. Только из глаз выкатывались огромные, с кулак, слезы.

– Алечка, не плачь, расскажи, как все прошло? Почему вы так мало погуляли?

Аля тихо, словно в комнате кто-то долго и безнадежно болел, прошептала то, что Нинка и так давно знала.

– Он меня больше не любит… Совсем…

На кровати лежала открытая толстая книга на 336 странице. В ней были советы на все случаи жизни. Как вязать конверт для новорожденного, консервировать зеленую стручковую фасоль, обустраивать общую комнату и планировать семейный бюджет. Кроме одного…

В темном общежитском окне, сквозь дешевые, но очень чистые занавески, отражались два силуэта. Две низко склоненные друг к другу головы. Слышно было только шевеление губ… Порванное, как вышивальные нитки, дыхание… Да осторожные шаги уходящей на цыпочках любви. Очень юной и неискушенной, не представляющей даже, как выглядит мужская плоть. В белых выпускных босоножках и в холодном мятном платье…

…Он шел прощаться, ступая по подмороженной земле. Сжимая в руке шоколадный набор «Красный Октябрь»…

В осенних ботинках неестественно подворачивались от холода пальцы. Тяжелое черное небо с красным лбом обещало ночью мороз. Из дымарей летел вверх дым, и собаки нехотя лаяли, каждая в своей неутепленной будке.

Аля выбежала к нему только в пальто, наброшенном поверх халата с короткими рукавами и в комнатных тапках. Она вдруг поверила, что все еще может быть…

Он видел, как она по дороге приглаживала волосы и дышала себе в ладошку, проверяя свежесть дыхания. Она бежала такая теплая, естественная, радостная… И что-то с ходу начала говорить о том, что не ждала сегодня и не одета. И что с Ниной долго возились на кухне, закручивая эту шоколадную колбаску, а когда закрутили – она не застывала…

– Аль, остановись. Я ненадолго. Только попрощаться.

Сдержанная, измученная первой любовью Аля не могла ни остановиться, ни скрыть свою радость. Она не понимала его слов. Только держала двумя руками халат на груди и заправляла за ухо сверкающие волосы, пахнущие яблочным уксусом.

– Гош, я быстро. Только заскочу в комнату… А хочешь, я не буду одеваться, просто застегну пальто и так с тобой погуляем.

Георгий посмотрел на ее посиневшие колени, тапки на босу ногу, на шею, покрытую гусиными лапками. На ее счастливые и очень несчастные глаза.

– Аль, ты меня не слышишь. Я уезжаю домой. Пришел попрощаться.

Аля все слышала: слова, фразы и даже то, как падает точка в конце предложения. Как тяжелый булыжник.

– Ты только на праздники? Съездишь за теплой одеждой и вернешься?

Аля наивно думала, что ему нужно привезти шапку из искусственного каракуля…

Георгию же хотелось что-то сломать: каморку вахтерши, двери на стальной пружине или тот усталый, мечтающий умереть, дуб.

– Нет, Аль. Навсегда.

И тут Аля улыбнулась. Получился оскал зверя, которому осталось недолго. Ему стало страшно. Потом взяла в рот рукав пальто и прокусила. А дальше выровняла спину. Прямо, как не бывает. И протянула ему руку. Он взял нервные пальцы. Сжал их. Она не ответила и не почувствовала.

– Я приеду, слышишь? На Новый год. Я напишу тебе письмо. Много писем…

Георгий от отчаяния что-то обещал, тряс ее холодный рукав, нежно дул на щеки. Только его дыхание в пути остывало, и щеки царапал снег. Аля редко дышала, смотрела на его губы, а потом резко выдернула руку.

– Мне пора. Я пойду…

Узенькая спина неуверенно повернула к лестнице, покрашенной по краям желтым и красным. Синим – стены, ровно по плечо.

Мороз только формировался, но уже вовсю лез в кости на ногах. Опять троллейбус с холодными худыми ребрами. С промороженными стеклами и кружочками от теплых пальцев. Люди на остановке, продуваемой и без крыши. Малыш в толстом пуховом платке, завязанном крест-накрест. Небо с нависшими неопрятными бровями. Снег, сухой, пересушенный ветром… Он с недоумением сыпался на нарядную и очень дефицитную коробку конфет…

Чижовка почти что спала с закрытыми на ночь калитками. Церковь, с потухшими свечами, повесила на дверь тяжелый замок. Георгий, переживший такой первый, такой болезненный разговор, мечтал также уснуть. Чтобы утром ничего как бы и не было.

Но он помнил всегда: поезд, который отстучал им так мало времени, пряники, хрустевшие на зубах от коричневого сахара, и глаза, заледеневшие от боли и холода…

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.