Эра супергероев. История мира в 5 журналах и 3 комиксах

Совсем уж выдуманные материалы появиться в «Геральде» не могли. Наоборот: фишка газеты в том и состояла, что читатель вроде как получал самую что ни на есть достоверную информацию. Беннет отправлял своих журналистов на места громких преступлений и первым в Штатах завел себе корреспондентов за границей. Именно он первым начал публиковать подробные отчеты с судебных заседаний и проводить журналистские расследования. В Африке потерялся знаменитый миссионер Джонатан Ливингстон? «Геральд» тут же отправляет на его поиски целую экспедицию и привозит оттуда Ливингстона – целого и невредимого. Публика интересуется, как именно выглядит Северный полюс? Беннет снаряжает к полюсу собственную экспедицию, и, хотя все ее члены гибнут, тираж газеты вырастает в полтора раза, а значит, цели Беннета были достигнуты.

К концу XIX века газета стала приносить издателю до 750 тысяч долларов в год. Издание газет и журналов начиналось просто как смешное дуракаваляние, но вряд ли кто-нибудь назвал бы «смешным» этот бизнес теперь.

5

В 1898-м «Нью-Йорк Джорнал» вышел с обложкой, на которой полураздетая перепуганная белокурая леди была окружена похотливыми уродцами в испанской военной форме. Крупный заголовок вопрошал: «Защитит ли звездно-полосатый флаг честь наших женщин? Испанские животные срывают одежду с беззащитной американки!»

«Джорнал» принадлежал еще одному медиамагнату Уильяму Херсту. Для повышения тиражей Херст нуждался в сенсации. По каким-то своим каналам он узнал, что в скором времени на Кубе, возможно, начнется восстание, и тут же отправил туда своего самого дорогого художника Фредерика Ремингтона. За командировку было заплачено, место для сенсации приготовлено, – а восстания не случилось.

Художник отправил медиамагнату телеграмму: «Все тихо. Войны не будет. Планирую возвращаться».

Херст ответил: «Пожалуйста, оставайтесь. Вышлите мне рисунки, а уж войну я обеспечу».

Обычный таможенный досмотр американского корабля в своем журнале Херст превратил в безнравственное злодеяние. Эту тему он раздувал до тех пор, пока под нажимом возмущенной общественности президент не объявил, что черт с ним, он вступает в войну.

Каждые десять лет число американских газет удваивалось. К 1890-м годам в Штатах издавалось уже почти десять тысяч газет. Причем в каждой работало по несколько десятков человек. Денег хватало всем: рекламные бюджеты приличной нью-йоркской газеты превышали годовой бюджет какой-нибудь не очень крупной банановой республики. Издатели, редактора и журналисты медленно, но верно превращались в новый класс американского общества. Их место было где-то между нефтяными магнатами и правительственными чиновниками.

Именно пресса по собственной воле начинала и заканчивала войны между государствами. Именно она создавала политические партии, а потом одной-единственной передовицей их уничтожала. Первое, что делали теперь претенденты на пост американского президента, – искали газету, которая станет их раскручивать. Если найти «крышу» не удавалось, то и о Белом доме можно было забыть.

Один из издателей того времени писал: «Именно пресса сегодня является стержнем, на который нанизана американская нация. Политика находится в ее руках, влияние церкви не может идти ни в какое сравнение. Мы – нация читателей газет». Даже Первая мировая война была начата вовсе не политиками, а опять-таки газетным магнатом. Звали его Альфред Хармсуорт.

История его жизни будто через копирку переписана с биографии Эмиля Жирардена, с той лишь разницей, что Хармсуорт был англичанином и жил на полвека позже. Он родился в семье небогатого адвоката, закончил колледж и, скинувшись с братом, купил самую первую в жизни газету. Называлась она The Evening News («Вечерние новости»). Было Хармсуорту на тот момент чуть-чуть за двадцать.

Первое, что он сделал, – уменьшил формат газеты с А2 на А3. Теперь ее стало удобно держать в руках. После этого он снизил стоимость издания: рекламным слоганом было «У нас вы прочтете истории по пенни, которые обошлись вам в полпенни!». Ну и наконец ввел на первую полосу фотографию и изменил систему заголовков. Теперь они не просто кричали, они вопили: «Труп в спальне епископа!», «Убийца-гипнотизер!», «Голова, проломленная жерновом!», «Ежи-мутанты сожрали заключенного!», «Мнимое самоубийство разоблачено!». Этого оказалось достаточно. Загибавшиеся «Новости» моментально стали продаваться тиражом почти в четыреста тысяч. А еще пять лет спустя – в восемьсот тысяч.

На деньги, заработанные в «Новостях», Хармсуорт стал понемножку скупать остальные газеты Великобритании. Каждой из них он устраивал ап-грейд: чистил засорившийся мотор, до блеска надраивал кузов и лишь после этого выпускал на старт.

Читатель любит погорячее, любил повторять Хармсуорт. Он первым из издателей стал стремиться к «эксклюзивности». Уже на следующий день после назначения лорда Минто новым вице-королем Индии, в хармсуортовских газетах появилось интервью с ним. Прежде о такой скорости пресса не могла и мечтать. Кроме того, читатель любит попонятнее. Хармсуорт с удовольствием публиковал репортажи, написанные очевидцами происшествий: рабочими, домохозяйками, детьми. Все они писали на том же языке, к которому привыкли его читатели. А главное, читатель любит попроще. Фотографии в газетах Хармсуорта стали занимать почти столько же места, сколько и текст: зачем описывать то, что можно показать? Как-то ему удалось договориться о фотосессии с самим английским королем, и в 1904-м его газета Daily Mirror впервые в мире опубликовала портреты семьи монарха.

Хармсуорт не ждал, пока сенсация сама приплывет к нему в руки, а ковал ее самостоятельно. Еще в конце 1890-х годов он стал настойчиво, будто заклинание, повторять: Англии пора готовиться к войне с немцами. Эта война неизбежна, и если британцы не начнут готовиться уже сейчас, они будут разбиты. Его журналист Стивенс специально съездил в Германию и написал цикл репортажей «Под Железной Пятой». Там описывалась мощь и сила германской армии. Ежась от ужаса, читатели понимали: против чертовых немцев пора действительно принять меры.

После этого Хармсуорт взялся за перо уже сам. Цикл его передовиц в Daily Mail вызвал небывалый ажиотаж. Когда Первая мировая все-таки началась, о Хармсуорте говорили, что он сделал для ее начала даже больше, чем немецкий кайзер. Сами немцы, кстати, понимали, кому они обязаны своей репутацией. В благодарность за все статьи Хармсуорта, в которых он называл их не иначе как «жуткими восточноевропейскими животными», они как-то послали два корабля, чтобы те разбомбили его лондонский дом. В результате массированного артиллеристского обстрела часть дома была разрушена, а жена хармсуортовского садовника погибла. Впрочем, сам газетный магнат уцелел.

Немцы понимали ситуацию правильно: какой смысл уничтожать британских военных, если Харм-суорт все равно отыщет для начатой им войны новых? Поражать врага нужно в самое сердце, а оно теперь стучит в ритме типографского станка. Медиаимперии поделили планету и делали с ней, что хотели. Люди, вроде Альфреда Хармсуорта или Фрэнка Мэнси, были богаты, влиятельны и полны решимости изменить мир в соответствии со своими представлениями. Как только ХХ век наступил, они взялись за дело.

Глава II

Роман «Парижские тайны» и изобретение прозы

Никто и не заметил, как власть в Европе и США постепенно перешла к медиамагнатам. Именно эти люди теперь определяли, как именно станут жить их подданные. Каждая передовица принадлежащих им газет была как королевский указ. Каждый новый блок новостей читался будто Священное Писание.

А для того чтобы их власть стала и вовсе незыблема, владельцы медиаимперий создали никогда прежде невиданную штуку. Называлась она «литература».

1

В марте 1831 года директором парижской Гранд-опера стал Луи-Дезире Верон. На тот момент ему едва исполнилось тридцать. Единственное, о чем он мечтал, – разбогатеть.

До изобретения кино в тот момент оставалось еще лет пятьдесят. До повсеместного внедрения радио – почти век. Так что индустрия развлечений выглядела хиленько. Единственный шанс весело провести вечерок как раз в том и состоял, чтобы сходить на балет, потаращиться на длинные ножки балерин.

Заняв директорское кресло, Вернон запустил сразу несколько масштабных проектов. Самым масштабным стала опера «Роберт Дьявол». По ходу дела главный герой ночью забирается в брошенный монастырь, где его встречают повылезшие из могил призраки грешных монашек. Вернону хотелось, чтобы зритель увидел такое, чего прежде и представить себе не мог. Он нанял постановщика спецэффектов, который умудрился сделать так, чтобы монашки не только прыгали над сценой метров на пять-шесть, но и в самом конце улетали бы, маяча кружевным нижним бельем, вертикально вверх.

Публика была в нокауте. Шоу тут же провозгласили «самым необычным зрелищем со времен изобретения театра». Очереди перед кассой не могли рассосаться несколько лет подряд. Как-то прямо во время спектакля исполнительница главной роли сорвалась с тонкого троса и грохнулась на нарисованные руины, сломав ногу и перепортив кучу реквизита. Но даже это не могло бросить тень на репутацию Вернона как самого толкового продюсера в развлекательной индустрии тех лет.

Выжав из театрального искусства все, что возможно, Луи-Дезире стал подумывать, куда бы дальше вложить заработанные бабки. Вместе с компанией приятелей он каждый вечер обедал в лучших ресторанах Парижа, ездил к самым красивым девушкам Парижа и устраивал самые развеселые вечеринки в Париже. На все это нужны были деньги, и Вернон активно присматривался: на чем бы еще попробовать нажить?

Кто-то из собутыльников посоветовал присмотреться к издательскому бизнесу. Воодушевившись, Вернон купил газету Constitutionnel. Однако ничего, кроме убытков, она ему не принесла. Вечеринки Вернона месяц от месяца становились все менее веселыми. Деньги таяли, и нужно было что-то предпринимать. Но что именно, Вернон не понимал.

Самым близким его приятелем в тот момент был молоденький пижон, которого звали Эжен Сю. В жизни этот молодой человек успел повидать немало, а теперь (точно так же как и Вернон) подумывал, как бы поправить свое финансовое положение. Именно он помог Луи-Дезире сделать шаг, который превратил их обоих в миллионеров.

Папа Эжена был самым известным парижским хирургом. Когда у папы родился сын, свидетелями на церемонии его регистрации выступали Жозефина и Эжен Бонапарты (жена и пасынок Наполеона). Сам папа несколько лет спустя стал личным доктором короля Карла Х. Правда, сын по его стопам не пошел. Яблочко от яблоньки упало ох как далеко. Уже в пятнадцать лет единственное, что интересовало Эжена, – это бабки, телки и хорошенько напиться. Вместо того чтобы учиться, паренек не вылезал из театров, борделей и ресторанов. В те годы эти заведения совсем друг от друга не отличались.

После того как Эжен с приятелями вылакали все запасы папиных коллекционных вин (а среди них находилось несколько бутылок, подаренных австрийским императором и прусским королем), Сю-старший понял, что меры нужно принимать срочно. Сына он отправил в действующую французскую армию, которая как раз тогда сражалась в Испании. Потом настоял на том, чтобы тот поступил во флот. Как корабельный врач, Эжен посещает экзотические острова и Южную Америку. Но, вернувшись, тут же крадет у папы часы, принадлежавшие когда-то последнему французскому королю, продает их и на вырученные деньги устраивает пирушку для старых приятелей. Не выдержав, папа умер от огорчения, и после этого непутевый сын пустился во все тяжкие.

Его состояние оценивалось в громадную сумму: одна только рента приносила до восьмидесяти тысяч франков в год. Эжен переезжает в роскошную квартиру, велит поставить там ванну из слоновой кости, ездит в театр на трех каретах, сопровождаемых тремя лакеями, и вроде бы спит одновременно с тремя любовницами. За одной из них (куртизанкой Олимпией Плисье) пробовал ухаживать молоденький Бальзак, да только куда ему было против блестящего Сю!

Париж полнится неправдоподобными слухами. Все горничные во дворце Эжена ходят в прозрачных туниках, надетых прямо на голое тело. Чаевые этот пижон дает исключительно золотыми луидорами, которые по утрам его дворецкий с мылом моет в большом тазу. В общем, нет ничего странного, что всего через несколько лет папино наследство кончилось. Эжену Сю пришлось впервые в жизни искать работу. Сомнениями он мучался недолго: единственное, что может заинтересовать такого человека, как он, это журналистика.

Да и куда еще он мог пойти? Способов разбогатеть в то время было немного. Самый надежный вел в колониальные войска: именно в далеких и теплых краях ковалось финансовое благополучие нынешней Европы. Но гробить молодость в колониях Сю было не интересно. Все-таки он привык к совсем иной жизни. А дома возможностей разбогатеть было немного. Одним из самых верных как раз и было податься в журналисты.

Медиаимперии в тот момент только-только начинали разворачиваться фронтом. Деньги в этой области ковались даже быстрее, чем в банках, которые тоже как раз тогда начинают подминать под себя мир. Люди, которые жили за счет продажи интересных историй, превратились в сплоченную и очень влиятельную мафию. Издатели и редактора на глазах становились куда более значимыми фигурами, чем политики, военные или прежняя аристократия. Причем им было не жалко поделиться частью своих денег и влияния с авторами. Теми, кто, собственно, и создавал те интересные истории, которые издатель потом продавал публике.

Как-то во время вечеринки Вернон спросил у своего друга Эжена, не мог бы тот написать для его газеты «фельетон»? Этим словом в те годы назывался роман, который с продолжением печатался в самом подвале газеты: каждый день по небольшой главке. Тот ответил, что с радостью возьмется выручить старого друга. По рукам ударили тут же. И уже со следующего понедельника в верноновской газете Constitutionnel начинает выходить новый роман Эжена Сю.

2

Первая глава романа Сю «Парижские тайны» была опубликована 19 июня 1842 года. Именно этот день можно считать датой рождения современной литературы. Потому что прежде такой штуки, как «роман», просто не существовало. Вернее, как? Конечно существовало: письменные истории существуют столько же, сколько существует письменность. И до Эжена Сю были написаны тысячи произведений, которые принято называть «романами». И до его «Парижских тайн» люди, бывало, богатели на газетных историях. Да только все это было не то.

До того как за дело взялись медиамагнаты, никому из уважающих себя литераторов и в голову бы не пришло писать прозу. Проза – это было так, для простонародья. Когда варяжские скальды желали прославить своих конунгов, то посвящали им не роман, а все-таки стихи. И французские трубадуры посвящали прекрасным дамам не романы, а тоже стихи. И даже какой-нибудь Гаврила Романович Державин посвящал спонсировавшей его творчество императрице Екатерине никакой не роман, а опять-таки стихи. Иначе и быть не могло.

Отношение к прозе было таким же, как сегодня отношение к «падонкавскаму йазыку»: прикольно, конечно, но в приличном обществе как-то не комильфо. Во все времена, во всех культурах это разделение было конкретным, как Великая Китайская стена. Тот, кто собирался жить за счет богатенького спонсора (как скальды за счет конунгов или Державин за счет Екатерины), должен был посвящать спонсору именно стихи. А тот, из кого толковый литератор не получился, мог сколько угодно писать свою прозу – за нее денег все равно никто не платил.

Место поэзии было во дворцах и спальнях дам. Единственным местом для прозы был рынок. Там, на рынках, скоморохи и прочие юродивые тешили необразованное быдло прозаическими байками. Так было всегда: во все времена и во всех культурах. До тех пор, пока за дело не взялись медиамагнаты.

Именно эти ребята перевернули ситуацию с ног на голову. Это старик Державин мог жить за счет единственного спонсора (императрицы Екатерины). Медиамагнаты собирались жить, продавая свои истории миллиону покупателей. То есть тому самому быдлу с рынка, которое плохо разбиралось в стихах, зато знало толк в сказках, страшилках, анекдотах, эротических прибаутках и прочих видах прозы. Читатели массовых европейских газет были не очень образованными и не ахти какими утонченными. Но именно они платили за газеты, а значит, именно на их вкус должен был теперь ориентироваться тот, кто мечтал разбогатеть.

Первым разбогатеть на прозе удалось как раз Эжену Сю. Написанный им роман «Парижские тайны» стал первым мегабестселлером планеты. В нем было все, к чему привыкли парижане из низов: немного от сказки, немного от страшилки, немного от анекдота, немного от эротической прибаутки. Сю писал свой роман шестнадцать месяцев: каждый будний день по небольшой главке. За письменный стол он садился в шесть утра, а к половине девятого работа была окончена. Только один раз читатели не нашли на привычном месте продолжения истории: Сю свалился с простудой и на неделю прекратил работу. Для Франции это стало национальной катастрофой. В первый же день редакция получила полмиллиона писем с вопросом: что случилось? ЧТО, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, СЛУЧИЛОСЬ?!

Сказать, что «Парижские тайны» стали популярны, значит, ничего не сказать. Аристократы и богатеи мечтали быть представленными писателю. Первые красавицы Парижа, увидев его, выпрыгивали из платьев, как столетие спустя школьницы будут выпрыгивать из джинсов при виде Мика Джаггера. За время публикации романа тираж газеты вырос в семнадцать раз. А гонорар самого Сю – в шесть.

К середине XIX века Эжен получал больше, чем любой другой автор в мире. За публикацию романа «Вечный Жид» старый друг Вернон заплатил Сю сто тысяч франков. Эти деньги складывались из тех мелких монеток, которые плохо образованные парижане, с грязными руками, уплачивали за газетку с новым выпуском «Жида».

Никого французские писатели не ненавидели так, как Сю. Едва увидев в толпе его знаменитую пижонскую шляпу, коллеги скрипели зубами, матюгались и переходили на другую сторону улицы. Бальзак впадал в бешенство, едва заслышав его фамилию. О гонорарах Сю он упоминал в письмах своей возлюбленной Ганской даже чаще, чем о самой любви. Между тем, кроме самих себя, винить было и некого. Точно так же, как и Сю, все остальные классики французской литературы публиковали свои опусы в газетах. И кто виноват, что тираж Сю оказался больше, чем тираж их изданий?

На тот момент во Франции издавалось около десяти тысяч газет. Из них приблизительно полсотни были крупными и могли позволить себе заказывать «фельетоны». Так же как сегодня у каждой крупной студии звукозаписи есть собственные рок-идолы, а у каждой крупной кинокомпании – конюшня режиссеров и звезд, так же и полтора века тому назад каждая крупная газета заводила себе автора, в обязанности которого входило сдавать каждый будний день по новой главе романа.

Бальзак начинал в изданиях медиамагната Эмиля Жирардена. Там же опубликовал свои главные бестселлеры Дюма-отец. Жорж Санд работала на газету «Сьекль». Гюго считал себя слишком крутым, чтобы делиться бабками с кем-то еще. Под свои романы он пытался открыть собственную газету, однако прогорел. Впервые в истории за литературу стали платить серьезные деньги, и в эту сферу тут же ринулась целая толпа народу. Авторы мечтали о гонорарах Сю, но достичь его уровня никто из них так и не сумел.

Сегодня «писателем» называется тот, чьи сочинения издаются в виде книг. А тот, кто публикует свои опусы в журналах, именуется «журналистом» и немного этого стесняется, ведь быть писателем – это вроде как круче, чем быть журналистом. Но полтора века тому назад все было ровно наоборот. Тираж книг в те годы был совсем крошечным. Абсолютный бестселлер, мегахит XVIII столетия, «Энциклопедия» Дидро была выпущена тиражом всего в 4250 экземпляров и продавалась потом больше двадцати лет. Спустя еще век вполне хитовый роман Достоевского «Преступление и наказание» был опубликован смешным тиражом в две тысячи экземпляров, продавался семь лет и даже после этого не был распродан до конца.

Понятно, что жить на гонорары с книжек было невозможно. Этот бизнес не окупал сам себя. Да, собственно, никакого массового издания художественных книжек нигде в мире до самого начала ХХ века и не существовало. Зато существовали газеты и журналы: единственное место, где могла выжить литература. В отличие от книжек, тиражи прессы росли быстрее, чем сегодня растет цена на нефть. Туда и шли те, кто мечтал о карьере профессионального литератора. Написал хит типа «Парижских тайн» и обеспечен до конца жизни.

3

А лет за восемь до того, как Сю выпустил свой бестселлер, на другом конце Европы скромно открылась небольшая книжная лавка. Располагалась она прямо на Невском проспекте, главной улице Российской империи, в здании левого флигеля лютеранского собора Святого Петра. Владельцем лавки был купец Александр Филиппович Смирдин.

Скажу сразу: в России, в отличие от Франции или Великобритании, с прессой и книжками дела тогда обстояли не очень. Первая книжная лавка была открыта в Петербурге всего через несколько лет после основания города. В продаже имелась «Азбука» и несколько печатных царских указов. Покупатели не заглядывали в лавку даже случайно. Просуществовав всего семь лет и не сумев продать товаров даже на полкопеечки, лавка закрылась.

На протяжении следующего столетия заезжие авантюристы несколько раз пытались открыть в России типографию или книжный магазин. В Париже этот бизнес приносил владельцам состояние – может, все выгорит и в Петербурге? Однако дело каждый раз заканчивалось крахом. За полстолетия после Петра Первого в России было издано всего 323 книги. Причем 262 из них – на иностранных языках, а почти все остальные – в переводе с иностранных языков. В среднем получается по пять-шесть книжек в год. Крестьяне, да и большинство горожан были неграмотны. Купцы книжек не читали категорически, военные тоже. Что-то почитывала аристократия, но исключительно на иностранных языках. Зачем в такой стране нужен был книжный магазин?

Кроме всего прочего, книги очень дорого стоили. Это был предмет роскоши, доступный только крошечной прослойке населения. Зарплата среднего чиновника в те годы составляла 60–80 рублей в месяц. А небольшой сборник стихов стоил аж десять рублей. Роман, изданный в двух частях, – рублей двадцать пять. То есть около трети месячной зарплаты. Даже лет сто пятьдесят тому назад литературные новинки у нас в стране предпочитали переписывать от руки: это было дешевле и проще, чем купить книгу в магазине.

Ситуация напоминала замкнутый круг. Книжки не читали, потому что не было книжных магазинов, где можно было бы выбрать себе что-нибудь по душе. А магазины не могли толком открыться, потому что не было спроса: никто не покупал эти чертовы дорогостоящие книги. Именно поэтому первые книжные лавки в России работали не как торговые точки, а по системе так называемых «библиотек для чтения».

Старшее поколение русских должно помнить: когда в начале 1990-х в страну пришло видео, в каждой подворотне открывались такие штуки, как «видеопрокаты». Выбираешь по каталогу или прямо на прилавке интересующий тебя фильм, оставляешь залог и можешь забрать кассету домой. Стоит это раз в десять дешевле, чем покупать кассету насовсем.

Точно так же в эпоху Пушкина работали книжные магазины. Там тоже не торговали книгами, а за деньги давать их почитать. Абонемент можно было купить на год, полгода или даже на несколько дней. В год это стоило около пятидесяти рублей: для того времени очень серьезная сумма. Зато за эти деньги ты покупал не одну какую-то книжку, а мог хоть ежедневно брать в «библиотеке» модные новинки.

Всего в Петербурге было где-то двадцать таких заведений. Самой популярной из них стала «Книжная лавка Плавильщикова». Открылась она в 1813 году на набережной Мойки – ровно напротив места, где двумя веками позже появился модный клуб «Порт». Восемь лет подряд бизнес шел в гору, а потом Плавильщиков умер. И во главе предприятия встал бывший плавильщиковский приказчик Александр Смирдин. Не старый еще мужчина, с лысиной и в очках. Именно он первым в России попробовал не только продавать книги, но и издавать их.

4

Издательств в том виде, в котором они существуют сегодня, в России не было почти до самой революции. Так что, закончив свое гениальное произведение, автор понятия не имел, что с ним делать дальше. Готовый текст обычно отдавали профессиональным писарям, и те переписывали его каллиграфическим почерком на хорошей бумаге. А уж дальше – как пойдет. Обычно стих или пьесу давали почитать приятелям, те заказывали сделать копию, что-то барышни копировали себе в альбомчики, а иногда находился восторженный почитатель, который соглашался оплатить печать произведения в типографии. Однако такое случалось крайне редко.

Единственный шанс на публикацию: отнести свое произведение в журнал. Пресса в России худо-бедно развивалась и понемногу приучала русских к чтению. Первым русским медиамагнатом попробовал стать Карамзин. Редактируемый им журнал имел аж 580 подписчиков. Лет через пять появился еще «Русский инвалид»: его тираж составлял целых 800 экземпляров. Литературная среда была такой крошечной, что автор мог запросто знать всех своих читателей по именам.

Члены первых русских литературных кружков писали не для читателей, а друг для друга. Ни о какой коммерческой выгоде речь, разумеется, не шла. Авторы писали, барышни вздыхали, критики критиковали – все вроде бы работало. Чтобы поделиться написанным с кем-то еще, сами же поэты иногда открывали под свои произведения журналы. Жуковский издавал «Вестник Европы». Кюхельбекер – «Невский зритель». Пушкин – «Современник». Но при этом тиражи даже самых массовых изданий в России никогда не превышали нескольких сотен экземпляров. А тираж «Литературной газеты», которую издавал Пушкин, составлял и вовсе лишь сто штук. Дальше крошечного круга самих литераторов вся их продукция совсем не распространялась.

Тусовалась литературная публика именно в лавке Смирдина. Проснуться к обеду, хлопнуть кофею, нацепить шляпу-боливар, пешком дошагать до Александра Филипповича, встретить приятелей, отправиться в кафе, хлопнуть еще кофею, потом перейти на шампанское и до самого рассвета болтать о литературе – ничего лучше, чем такой распорядок дня, первые русские поэты не могли и представить. Известным литераторам Смирдин предоставлял у себя в лавке кредит. Те в ответ могли написать на стене его заведения какое-нибудь шутейное стихотворение. Присматриваясь несколько лет к этой компании, в конце концов Александр Филиппович решил рискнуть. Он первым из владельцев «библиотеки» решился не только сдавать книжки в аренду, но и издавать их.

Сама бизнес-модель к тому времени уже давно существовала. Среди литераторов имелись признанные звезды, произведения которых могли приносить ощутимую прибыль. Этому кружку не хватало толкового продюсера. Человека, который подошел бы к вопросу с необходимой серьезностью. Эту роль и взял на себя Смирдин.

Он первым попробовал не просто издавать книжки, а зарабатывать на книгоиздании. То есть делать все то же самое, что до него делали и сами литераторы, но немного сместив акценты. Он первым стал ориентироваться не на вкус, а на рынок.

В конце концов, на руках у него были данные ежедневных продаж: Смирдин прекрасно видел, чего хотят читать его посетители. И первым в России попробовал дать им то, что они хотят. И вдруг выяснилось: издавать литературу – это очень прибыльный бизнес.

В 1834-м Александр Филиппович открыл журнал совершенно нового типа. Назывался он «Библиотека для чтения». Это был уже не мутный самиздат, типа пушкинских или карамзинских журнальчиков, а нормальное коммерческое издание: внятная обложка, дорогая бумага, читабельный шрифт, цветные картинки. В журнале имелся раздел мод, публиковалась куча полезных советов и непременные рассказы о поездках в экзотические края (аналог современному разделу «Туризм»).

Всего через год тираж «Библиотеки» составлял уже пять тысяч экземпляров. Через два – семь тысяч. Это неплохо даже сегодня, а для первой половины позапрошлого века это была революция, потому что тираж ближайшего конкурента (журнала «Сын Отечества») был ровно в пятнадцать раз меньше и составлял 470 экземпляров.

Первое, что сделал Смирдин, это (как и подобает серьезному капиталисту) постарался монополизировать рынок. Цены на свои издания он изо всех сил держал на минимальной отметке. Жирарден во Франции опустил планку до одного франка, а Мэнси в США до десяти центов. Журнал Смирдина, конечно, не стоил десять копеек. Не стоил он и рубля: в России отсутствовали рекламодатели, которые из своего кармана могли бы покрыть недополученную издателем прибыль. Однако цены Смирдина все равно были такими низкими (около трех рублей за выпуск), что конкурентов просто разорили.

Вторым его нововведением стало то, что именно Смирдин начал платить своим авторам гонорар. До него деньги и литература существовали в России отдельно друг от друга и никогда друг с другом не встречались.

Как и повсюду в мире, авторы пытались понравиться тому, кто мог заплатить за их труд. Да только в России это были не тысячи читателей, а всего один человек – царь. Карамзин написал свой бестселлер «История государства Российского» и получил за него фантастическую сумму в 60 000 рублей. Но это был не процент с продаж, а премия, выписанная автору царем. Именно на деньги царя у нас существовали живопись и архитектура, переводилась иностранная литература, были проведены первые гастроли иностранных музыкантов и вообще существовало все, что может быть названо культурой.

Писателей цари не то чтобы очень уж любили – предпочитали художников и музыкантов. Но при случае им тоже кое-что перепадало. Не в смысле денег конечно, а, скажем, должность при дворе. Или внеочередное звание. Или орден. Или пенсию по старости. Державин был одарен за свою оду золотой табакеркой. Рылеев и Жуковский – перстнями (тоже золотыми). Пушкин всю жизнь жил в долг, причем оплатил эти долги после его гибели опять-таки царский двор. Зачем писателям нужен был денежный гонорар, если средства на жизнь они все равно получали непосредственно от монарха?