Эра супергероев. История мира в 5 журналах и 3 комиксах

Илья Стогоff

Эра супергероев. История мира в 5 журналах и 3 комиксах

Пролог

Более дурацкого занятия, чем болтаться по клубам, человечество не изобрело за все шесть с половиной тысяч лет, проведенных вне Эдемского сада.

Впрочем, это я сейчас такой умный.

А было время…

1

Велик и страшен был год от Рождества Христова 1992-й, от распада же СССР, – второй.

Рок-н-ролл в том году сдох окончательно, и на его костях отплясывали рейверы в оранжевых куртках. Так, наверное, в самом конце мезозойской эры на костях только что вымерших динозавров резвились первые млекопитающие. Бабульки в Апраксином дворе торговали героином, наемные убийцы рекламировали свои услуги в газетах бесплатных объявлений, в бывших музеях проводились рейвы, в бывших кинотеатрах открывались публичные дома, президент страны второй год не показывался на публике трезвым, а профессия писателя казалась более экзотичной, чем профессия оператора по ремонту космолетов или какого-нибудь зоотехника-драконоведа.

Я в том году работал репортером. Писать приходилось для всех, кто платил, хотя не платил почти никто. Газеты открывались, со скрипом дотягивали до начала следующего месяца и сразу после этого закрывались. Сегодня уже и не вспомнить, для какой из них я решил написать о самом первом негосударственном издательстве в России.

Квартировало издательство в роскошном особняке на набережной Невы. Место, где сидит их главный редактор, найти я не мог долго. Я заглядывал в кабинеты, спрашивал, как пройти, но на меня не обращали внимания. Сотрудники не таясь, прямо на рабочем месте пили коньяк, кокетничали с дамами, болтали о только-только появившихся в Петербурге галлюциногенных грибах, а в отделе фантастики я нарвался на что-то вроде спарринга по тэйквондо. Заглянув в седьмой по счету кабинет и обнаружив там то же самое, я подумал, что тоже хотел бы работать в книжном издательстве.

Потом редактор наконец отыскался. Это был полный голубоглазый мужчина с негромким голосом. Диктофона в те годы у меня не было, поэтому все его ответы я от руки записывал в блокноте.

– Скажите, – поинтересовался я для начала, – а вообще издавать книжки в сегодняшней России – это выгодно?

Редактор улыбнулся и сказал:

– Очень выгодно. Никому об этом не говорите, но на самом деле выгоднее занятия я просто не знаю.

2

А за несколько лет до того, как я пришел к этому человеку на интервью, в голодном и замерзающем Ленинграде трое приятелей сидели и думали: на чем бы им поднажить? Как бы поднапрячься и разбогатеть. Бизнесом тогда занимались все вокруг: кто-то шил поддельные американские джинсы, кто-то воровал со складов гуманитарной помощи сахарный песок или сигареты, а те, кто посмышленее, даже пробовали продать на металлолом какой-нибудь не очень приметный отечественный флот. Проблема была в том, что ленинградская троица в бизнесмены ну никак не годилась. Компания состояла из отборных стопроцентных лузеров.

Иногородний студент, выгнанный с последнего курса университета. Частный охранник с филологическим образованием. Спекулянт, торговавший возле метро прибалтийскими порногазетками. Ну, какой такой бизнес могли затеять парни вроде них? Пораскинув мозгами, ребята решили основать издательство. Более безумную затею в те годы трудно было себе представить.

В советские времена издавать книжки было почти настолько же криминальным занятием, как на дому изготавливать автоматы Калашникова. Частных лиц к печатному станку не подпускали и близко. Даже за рукописный самиздат могли посадить в тюрьму, – что говорить про книгоиздание? Впрочем, в Ленинграде нравы всегда были куда либеральнее московских. Не стоит забывать: именно в моем городе был открыт первый в стране джаз-клуб, а потом и первый рок-клуб, а в конце концов и самый первый найт-клаб. В общем, когда дело дошло до регистрации первого в стране частного издательства, вопрос тоже как-то решили.

– С чего бы начать? – мучались приятели. Начать решили с выпуска сборника стихов Иосифа Бродского. А чего? Поэт только-только получил Нобелевскую премию. Плюс он считался антисоветским, а все антисоветское продавалось в СССР очень здорово. В общем, идея могла сработать. Бродскому позвонили в Америку и в лоб задали вопрос: а можно мы напечатаем в России ваши стихи? Поэт расхохотался и сказал, что желает жуликам удачи.

Услуги типографии стоили в те годы копейки. Приятели скинулись: один выпросил немного денег у тещи, двое других чего-то продали… Погрузив на тележку пятидесятитысячный тираж своего Бродского, они доперли пачки с книжками до здания университета и там разложили товар на ящиках. Первые полчаса никто не подходил даже глянуть, чем ребята торгуют. Компаньоны хмурились и понемногу понимали: затея, похоже, провалилась. Потом кто-то один все-таки купил их книжку. Кто-то еще остановился полистать. Еще через час очередь вытянулась через весь Васильевский остров. Люди, никогда прежде о Бродском даже не слышавшие, брали по четыре-пять книжек сразу. К вечеру тираж был продан.

3

Цену бизнесмены назначили по рублю за экземпляр. То есть выручка всего одного дня составила пятьдесят тысяч полновесных позднесоветских рублей. Сумма была фантастической. На эти деньги тогда можно было купить целый таксопарк. Приятели боялись верить своему счастью. Обмыть удачу они решили у общего знакомого, которого звали Борис Гребенщиков.

На тот момент монстр рок-н-ролла уже записывал какие-то альбомы в Великобритании, но официально все еще числился ночным уборщиком в бане. То есть от компании книгоиздателей по своему статусу отличался не очень сильно.

Открыв дверь, он поинтересовался:

– Как дела?

– Ничего. Мы решили заняться бизнесом.

– Вот это да! А каким?

– Мы решили издавать книжки.

– Серьезно? Тогда вы должны обязательно издать книжку, которую я как-то листал в Лондоне. Имени автора не помню. И как она называется, тоже. Но книжка очень интересная. Думаю, она принесет вам кучу бабла. Хотя, может быть, и не принесет. Но издавать ее нужно непременно. Речь там идет о маленьких человечках с мохнатыми ногами. Что-то связанное с кольцом. Обещаете издать такую книжку?

Бизнесмены скривились. После нобелевского лауреата Бродского им совсем не хотелось издавать неизвестно кем написанную хряпу про человечков с мохнатыми ногами. Но, выпив вина, слово звезде рок-н-ролла они все-таки дали. И все заработанные деньги действительно вложили в публикацию «Властелина колец».

Это принесло им золотые горы. На том самом интервью директор издательства рассказывал мне:

– Всего через два месяца мы раскрутились настолько, что книжки в Москву отправляли уже железнодорожными составами. А деньги оттуда получали железнодорожными вагонами.

Вскоре компания лузеров превратилась в самую блестящую компанию города. Ребята купили себе роскошные пиджаки и привыкли проводить вечера в только что открывшихся замечательных петербургских найт-клабах. Каждый вечер – в новом заведении.

Как-то один из компаньонов спросил у подсевшей к нему за столик красотки:

– Скажи, подруга, а где сегодня самое крутое место в городе?

Та ответила совершенно честно:

– Сегодня самое крутое место в городе здесь. Там, где сидишь ты.

4

Вскоре к бизнесу подключилась целая куча народу. Анонимные прибалты наладили выпуск книжек о человекообезьяне Тарзане и французской красотке Анжелике, маркизе ангелов. Москвичи торпедировали рынок детективами Джеймса Хэдли Чейза, а когда написанные им романы кончились, стали гнать под его фамилией всё подряд, и в результате собрание сочинений Чейза (вообще-то написавшего в течение жизни всего двадцать семь романов) состояло из восьмидесяти с чем-то томов, в каждом по три-четыре произведения.

К началу 1990-х в продаже стали появляться и отечественные авторы. Здесь первыми протоптали тропинку опять-таки петербуржцы. Самым первым хитом стал «Русский транзит», написанный охранником в ресторане, а самым вторым – романы никому не известного мента, скрывшегося под псевдонимом Кивинов. Читатели аж постанывали от восторга, и вскоре этого добра на рынке стало не просто много, а так много, что сегодня уже и не представить.

Сперва детективы, а потом вообще все что угодно. Доморощенное фэнтези, слезоточивые женские романы, детективы, боевики и черт знает что еще… Качество этой продукции год от года становилось все выше, а общее поголовье литераторов все обширнее. К концу десятилетия индустрия вполне себе сложилась. На место «Слепой стреляет без промаха» пришли эстетские романы Акунина, а слово «фантастика» после появления Пелевина и Алексея Иванова перестало восприниматься как совсем уж матюг. Полукустарные издательские кооперативы превратились в медиаимперии. Призовой фонд премии «Большая книга» составляет почти 100 тысяч долларов. Глянцевые журналы стали ставить писателей на обложки, – совсем как сиськастых телеведущих. В общем, все вроде устаканилось.

Казалось бы, ну чего непонятного может быть в такой скучной области, как литература? Какие такие секреты может таить этот, в общем-то, совсем не сложный бизнес? Но знаете, на самом деле непонятного здесь куда больше, чем понятного. Ошибочных стереотипов – чем твердо установленных фактов. Литература – это ведь и до сих пор нарисованный на холсте у Папы Карло камин. Красивая картинка, за которой на самом деле скрывается что-то совсем другое.

На интервью к толстому и голубоглазому редактору самого первого отечественного частного издательства я пришел почти двадцать лет назад. Все последующие годы я внимательно следил за тем, как же, черт возьми, устроен этот бизнес. И думаю, сегодня уже вполне в состоянии сказать как. В состоянии объяснить вам, в чем именно здесь заключена ловкость рук. Правда, начать мне придется немного издалека, но вы не переживайте: к заключительным страницам книжки, которую вы держите в руках, я все-таки объясню, почему двадцать лет назад редактор сказал, что не знает бизнеса прибыльнее, чем издавать книжки. И еще – почему он так настойчиво просил меня никому об этом не говорить.

Глава I

Журнал Argosy и первые медиаимперии

Под самое Рождество 1925 года Фрэнк Мэнси все-таки умер. Его смерть стала жирной точкой в конце очень длинного и очень интересного предложения. И разумеется, о смерти Фрэнка писали все до единой газеты Штатов. Да и в мире было немного газет, которые проигнорировали бы это событие. Причина проста: большинство поместивших некрологи газет именно Мэнси и принадлежали.

1

Фрэнк Мэнси превратился в американскую легенду задолго до смерти. Хотя сперва ничто не предвещало такого поворота. Карьеру он начал всего лишь с должности продавца в универсальном магазине. Проработал там меньше полугода, не сошелся характером с начальством и был уволен. Тогда Фрэнк освоил искусство телеграфиста и поступил работать в небольшое почтовое отделение. Телеграфистам, кстати, и платили больше, чем продавцам. А уж сама-то работа была куда интереснее, чем стоять за прилавком.

Новости Фрэнк теперь узнавал первым в своем городке. Каждый день он приходил на работу и видел: именно от того, какие сообщения примет его телеграфный аппарат, зависит то, как пойдет день. Одно неправильное слово, и кто-то застрелится, одно правильное – и кто-то наживет состояние. Вывод из всего увиденного Фрэнк делал правильный: новости – это страшное оружие. Куда более страшное, чем только-только изобретенный в те годы динамит.

Плюнув на стабильную зарплату в своем провинциальном городке, он подался в Нью-Йорк.

С собой у него было меньше 500 долларов, но этого хватило, чтобы попробовать начать собственное дело: Фрэнк Мэнси решил стать издателем журналов. Вместе со знакомым, который перебрался в Нью-Йорк немного раньше, и одним местным простофилей, поверившим, будто издательский бизнес принесет ему золотые горы, всего через два месяца он выпустил на рынок первый номер журнала Golden Argosy. Себе в этом журнале Фрэнк отвел роль самого-самого главного редактора.

Книги в то время вовсе не были так же популярны, как сегодня. Стоили они целое состояние, а написаны были таким языком, что мозг сломаешь. Поэтому книжки в золоченых переплетах читали только богатеи да всякие очкарики из университетов. А простой американский народ читал занимательные истории в журналах.

На тот момент средняя цена журнала для чтения в Штатах составляла приблизительно тридцать центов. Треть доллара – большие деньги в те времена, когда рабочий на фабрике редко зарабатывал больше шести долларов в неделю, а комнату в Нью-Йорке можно было снять за четыре доллара. Тот, кто хотел преуспеть, должен был снижать цену. За два года до приезда Мэнси некий Сэмюэл МакКлюр запустил журнал, продававшийся по пятнадцать центов. Еще через полгода на прилавках появился Cosmopolitan, – этот стоил уже всего двенадцать центов. Но только Фрэнк сумел добиться, чтобы его Golden Argosy продавался по десять центов за штуку.

В общем-то даже это было немало. Мальчики с рабочих окраин в те годы объединялись в кружки по несколько человек, чтобы покупать приключенческие журналы в складчину. А кое-какие барыги покупали журнал самостоятельно и потом давали почитать за цент или даже два.

Argosy стал стоить приблизительно в три раза меньше, чем издания-конкуренты. A его аудиторию это увеличило не в три раза, а минимум в тридцать раз. Каждые две недели Фрэнк выкладывал на прилавки издание, которое читали сотни тысяч простых американцев. Прежде такой тираж могли позволить себе только газеты. Соответственно, и реклама публиковалась почти исключительно в газетах. Теперь рекламодатели чуяли опытными носами: ветер меняет курс. Сперва поодиночке, а потом целыми толпами все они побежали сдавать денежки в редакцию Фрэнка Мэнси.

Основанный им журнал просуществовал почти столетие. Дико долго для рынка, на котором выше всего ценится оперативность. В Argosy начинали «отец» Тарзана Эдгар Райс Берроуз, изобретатель Конана-варвара Роберт Говард и самый популярный детективщик всех времен Эрл Стенли Гарднер. В каждом выпуске читатель находил главу сериала длиной в пять тысяч слов. Обрывался рассказ, как и в историях Шахерезады, на самом интересном месте, и дальше, две недели подряд, читатель с нетерпением ждал продолжения.

Такие журналы в Штатах называют «палп-фикшн». Как правильно переводить это слово на русский язык, не понятно. У нас в России такой штуки очень долго не было, а значит, не было и слова для его обозначения. Когда вышел фильм Квентина Тарантино, называвшийся Pulp fiction, прокатчики либо оставляют название вообще без перевода, либо переводили его как «Криминальное чтиво». Между тем никакого отношения к «криминалу» это выражение не имеет. Оно имеет отношение к производству целлюлозы. «Палп» – это такая бумага, которая еще и не бумага вовсе, а полуфабрикат для бумаги. Расползающийся у тебя в руках лист чудовищно плохого качества.

Секрет успеха Фрэнка Мэнси в том и состоял: самые головокружительные сюжеты на самой дешевой бумаге. Детективы, приключения, вестерны, готика, рассказы о спортсменах, пиратах, золотоискателях, затерянных племенах, гробницах фараонов, приключениях на войне, приключениях в джунглях… Первый выпуск журнала Golden Argosy появился на прилавках второго декабря 1882 года. В нем было всего восемь страниц, и он включал первые главы двух приключенческих сериалов. Три года спустя название сократилось до просто The Argosy, количество страниц увеличилось почти до двухсот, а тираж составлял аж полмиллиона копий.

Всего через несколько лет после прибытия в Нью-Йорк вчерашний телеграфист превратился в очень состоятельного человека. И очень-очень влиятельного. На своих помойных десятицентовых журнальчиках он сумел нажить больше двадцати миллионов долларов. Так много и так быстро в те годы не наваривали даже нефтяные магнаты.

2

Считается, что первые газеты появились аж четыреста лет тому назад. Где-то в Германии, то ли в 1609-м, то ли в 1612-м. При этом само слово «газета» – итальянского происхождения и означает мелкую монетку, за которую можно было прикупить себе листок с новостями.

Идея печатать на бумаге всякие интересности и потом за деньги продавать их желающим выглядела неплохо уже тогда. Правда, для этого необходимы были несколько условий. И прежде всего стоило подумать, кто именно станет твоим покупателем? Пытаться втереть прессу людям, которые не умеют читать, – затея бессмысленная. Именно по этой причине до начала ХХ века в России количество печатных изданий было каким-то совсем уж стыдным. Да и в куда более грамотных протестантских странах Европы тех, кто готов был тратить деньги на журналы или книжки, поначалу было немного.

Впрочем, постепенно все наладилось. Лет через сто собственная газета, а то и журнал имелись уже в каждом худо-бедно приличном городке Европы, включая Петербург. Зажиточные граждане привыкли, что почитать чего-нибудь этакое после обеда – такой же непременный элемент приличной жизни, как и сам обед. А уж там, где появился спрос, как было не появиться предложению?

Тогдашняя пресса мало напоминала то, что под этим словом подразумевается сегодня. В наше время газеты публикуют в основном последние известия: то, о чем вчера говорили по телевизору. Но в позапрошлом столетии даже из Берлина в Париж почта шла больше двух недель. Так что ни о каких свежих новостях речь идти не могла: пресса публиковала просто всяческие интересные истории. Отчеты о публичных казнях с присовокуплением рассказа о том, за что казненному снесли голову. Леденящие кровь рассказы о дальних странах и шокирующих обычаях туземцев. Критику новейших философических доктрин. Просто выдуманные байки. Главное, чтобы читателю было над чем скоротать вечерок.

Первые шаги журналистики здорово напоминали первые шаги Интернета. Сперва это тоже было смешное развлечение для кучки чудаков, которое тоже быстро превратилось в очень серьезный бизнес. В Англии одним из первых издателей стал Даниель Дефо. Он основал журнал, который назывался «Еженедельное Ревю», и в погоне за читателями чего только там не публиковал. В каждом номере можно было найти интересные версии реально приключившихся историй: то рассказ о знаменитой лондонской проститутке Молли Флендерс, то байку о моряке, который несколько лет провел один на необитаемом острове. Для самого Дефо эти репортажи были не более, чем смешным и необременительным способом заработать на жизнь. Ну и развлечь читателя. И только со временем выяснилось, что «Молль Флендерс» и «Робинзон Крузо» – самая что ни на есть классика английской литературы.

В журналах работали и все остальные монстры классической литературы. Просто потому, что в те годы им было больше негде работать. Изобретатели современного романа Стендаль, Вальтер Скотт или Бальзак по нормам своего времени считались не более, чем журналистами. Основанные на реальных событиях рассказы Эдгара По или романы Федора Достоевского расценивались почти как газетные репортажи. Хотя вряд ли кто-нибудь станет спорить с тем, что это были, конечно, очень толковые журналисты и очень-очень хорошие газетные репортажи.

Больше всего образованных и состоятельных людей в те годы жило в двух европейских столицах – Лондоне и Париже. Эти люди привыкли к чтению и имели достаточно средств, чтобы оплачивать это свое желание. Странно ли, что именно Париж и Лондон очень быстро превратились в литературные столицы мира?

Современники писали, что в Англии власть прессы сопоставима с властью парламента и куда весомее власти короля. Одна-единственная заметка в журнале могла сделать человека звездой или, наоборот, навсегда утопить. После того как журнал The Quarterly Review опубликовал отрицательную рецензию на новое произведение поэта Китса, тот просто взял и повесился. Во Франции хорошей передовицы было достаточно для начала новой революции, а уж правительства журнальные издатели меняли и просто играючи.

Пресса постепенно менялась, и мир менялся вслед за ней. Именно от издателей журналов очень быстро стало зависеть, что именно станут думать их читатели. Как одеваться, что покупать и что не покупать, как себя вести, что считать неприличным, а что – само собой разумеющимся. Кого любить и кого ненавидеть. Как жить. Очень скоро именно издатели журналов стали смещать и назначать правительства, развязывать войны и вообще решать, как будет выглядеть мир, в котором все мы живем.

3

Самым известным издателем журналов того времени стал француз, которого звали Эмиль де Жирарден. Он родился в 1806-м. Папа Эмиля был аристократом и генералом, а мама всего лишь прачкой. Брак их зарегистрирован не был. К судьбе незаконного сына папа-генерал не проявлял ни малейшего интереса. Эмиль вырос в нищете и с самого детства усвоил правило: бей первым и так, чтобы соперник точно не смог подняться. А если будешь миндальничать, то соперник ударит уже тебя и подняться не сможешь уже ты.

Первое, что он сделал, повзрослев, это написал роман, основанный на реальных событиях его биографии. Сюжет прост: прекрасный юноша страдает от невнимания к нему со стороны бездушного генерала-отца. После чего, прихватив один экземплярчик, Эмиль пришел в гости к папаше и задал вопрос в лоб: хочет ли тот, чтобы в сиквеле публика узнала подлинное имя этого мерзкого эгоиста? Он ведь может написать такое, что Жирардену-старшему никто после этого и руки не подаст.

Побледневший генерал сдался и выполнил все условия: признал Эмиля как своего сына, дал ему разрешение носить свою фамилию и даже согласился выплатить кое-какие алименты. Хлопнув дверью и не попрощавшись, Эмиль, получивший право носить фамилию Жирарден, ушел и дальше всю жизнь использовал тот же самый трюк. Тот, кто не желал читать о себе неприятное, должен был платить.

Первым его издательским проектом в 1836-м стал журнал мод. Назывался он незамысловато: «Ля Мод». Это было первое чисто «женское» издание в мире, и успех был оглушительным. Жирарден первым придумал публиковать в журнале не только картинки с модными силуэтами, но и разбавлять все это светской хроникой. Идея состояла в том, что, купив «Ля Мод», любая Золушка сможет на полчасика ощутить себя принцессой. «Бабки» сыпались в кассу, будто золотой дождь.

Разобравшись с женщинами, Эмиль стал прикидывать, как бы похожим образом прибрать к рукам и их мужей. Через четыре года после «Ля Мод» он основал мужское издание «Журнал полезных сведений». Подписка на издание стоила четыре франка в год. Это было не очень дорого, и вскоре Жирарден получил переводы от ста тридцати тысяч подписчиков.

Больше полумиллиона франков на продаже копеечного журнальчика! – те, кто следил за успехами Жирардена, хватались за голову и не могли понять, как у него это получается. Спустя два года Эмиль запускает новый проект: «Новый иллюстрированный журнал». Его подписка стоила уже франк и пятьдесят сантимов. Одновременно стартует журнал для молодежи и толстый литературный «Французский альманах». На каждое из изданий подписалось почти по миллиону человек. Это был триумф, поверить в реальность которого было почти невозможно.

Во все времена первое, чем должны были заняться деятели культуры, это отыскать спонсора. Того, кто станет оплачивать их произведения. Варяжские скальды пели конунгам хвалебные песни, и те щедрой рукой отсыпали им золото прямо в шлемы. Титаны Возрождения расписывали королевские или герцогские дворцы, а обитатели дворцов довольно цыкали зубом и взамен обеспечивали титанам прожиточный минимум. Чтобы появился такой шедевр, как росписи Сикстинской капеллы, сперва Римский папа Юлий II должен был несколько лет подряд за свой счет кормить художника Микеланджело, а миф о вольном художнике, творящем просто ради любви к высокому искусству, к сожалению, во все времена оставался всего лишь мифом.

Эта схема могла нравиться, а могла не нравиться, но никакого другого пути у деятелей культуры никогда не существовало. Желаешь творить? Сперва найди того, кто станет оплачивать твое творчество.

А потом еще и постарайся соответствовать вкусам заказчика. История архитектуры полна рассказами о зодчих, которым заказчик вместо оплаты велел выколоть глаза, и о писателях, которым за каждую неправильную рифму в посвященной ему поэме спонсор приказывал без наркоза вырвать по коренному зубу.

И вот теперь журнальные магнаты типа Жирардена или британца Вальтера Скотта предложили абсолютно иную бизнес-схему. Вместо одного-единственного спонсора, способного дать миллион, они сумели отыскать миллион спонсоров, каждый из которых мог дать всего по одной монетке. Сумма в обоих случаях выходила одна и та же (миллион), но теперь творец вроде как не зависел от вкусов конкретного заказчика. Никто не стоял у него над душой и не ныл, что тот, мол, все делает неправильно.

А кроме того, даже в самом худшем случае разъяренные подписчики твоего издания все-таки вряд ли выколют тебе глаза или вырвут зубы.

Открытие Жирардена стало началом новой эпохи. Той самой, в которой все мы живем и до сих пор. Издатель, создавший СМИ с миллионом подписчиков, способен изменить лицо мира. Современники говорили, что именно Жирарден, а вовсе не правивший в его эпоху Луи Наполеон является подлинным господином Франции. Когда Луи задумал объявить войну Австрии, то вынужден был заключить рекламный контракт на пиар-кампанию предстоящей войны в изданиях, принадлежащих Жирардену. Без этого Франция просто отказывалась вставать под ружье.

Только с Жирарденом теперь желали иметь дело и все остальные рекламодатели. Его тиражи гарантировали, что их информация дойдет до каждого грамотного француза. Кстати, именно у него впервые стала появляться и такая штука, как «скрытая реклама», – за двойную цену Эмиль обещал сделать вид, будто товары или услуги рекламодателя очень нравятся лично ему, и похвалить их, например, в передовице. И уж имея такие тиражи, конкурентов Эмиль передушил просто, как цыплят. На него работали все самые бойкие перья Парижа. Даже какую-нибудь второстепенную рубрику в его изданиях вели звезды уровня Теофиля Готье.

Полвека подряд Жирарден делал с Францией, что хотел. Его сажали в тюрьму, изгоняли из страны и пытались конфисковать принадлежащие ему активы. Но победить сына прачки, выросшего на самом дне Парижа, а потом взобравшегося на самый верх, так никому и не удалось. Когда правительство вынудило его продать раскрученное издание La Presse, Жирарден тут же начал все с нуля: купил крошечную газетенку «Либерте», снизил цену на нее до невиданного минимума в десять сантимов и год спустя сделал самой тиражной газетой страны.

4

Схему, разработанную Жирарденом, тут же освоили в других странах. В Британии появилась газета Times, а в Австрии прохиндей по фамилии Цанг принялся выпускать полный клон жирарденовской газеты La Presse, который назывался Die Presse. Но самых больших успехов на этом пути добились издатели-американцы.

Первое время особыми успехами американские издания похвастаться не могли. Грамотных в Штатах было немного, тех, кто способен заплатить за газету, – еще меньше. Так что средний тираж газеты составлял тысячу-две экземпляров. Издатели занимались этим бизнесом просто ради престижа. На получение хотя бы копеечной прибыли никто из них не рассчитывал.

Первым поменять ситуацию попытался нью-йоркер Бенджамин Дей. В 1833 году он запустил газету The Sun («Солнце»). Слоганом издания были слова «Солнце светит для всех», а основная идея состояла в том, чтобы развлекать не богатых и состоятельных, а тысячи людей попроще.

The Sun была первой в мире «желтой» газетой. Даже само выражение «желтая пресса» появилось потому, что это издание выпускалось на очень дешевой, некачественной (желтой) бумаге. В порядке вещей там были передовицы, типа такой, что, мол, английские астрономы недавно сумели разглядеть в телескоп обитателей Луны. Они похожи на людей, только пониже ростом, все покрыты рыжей шерстью и между пальцами у них перепонки, как у жаб. Пораженные янки лезли в карман за мелочью. Тираж газеты всего за полгода вырос до пятнадцати тысяч.

Издатель потирал ладони. Какой толк издавать газету для кучки миллионеров, если можно собрать по десять центов с десяти миллионов простых американских ребят и сумма получится куда большей? Конкуренты поглядывали на The Sun с завистью. Все понимали: будущее именно за этим сегментом рынка, за не очень грамотными, не очень разбирающимися в высоких материях, но имеющими в кармане десять центов и готовыми потратить их на интересное чтение американцами. Тот, кто хочет получить главный приз, должен ориентироваться именно на их вкус.

Тиражи The Sun удваивались каждые три года. Очень скоро издатель газеты лбом уперся в чисто техническую проблему: типография просто не успевала напечатать ему необходимое количество экземпляров. И тогда Бенджамин Дей первым в Штатах купил дико дорогую паровую печатную машину Напира. Эта штуковина была изобретена уже лет двадцать назад, но никак не находила себе применения. Скорость печати в типографиях Дея сразу же увеличилась в двенадцать раз: с 250 экземпляров в час до трех тысяч экземпляров. Дей смог больше печатать, а значит, больше продавать, а значит, получать больше денег, часть которых всего через семь лет смог пустить на покупку новой диковины: ротационной печатной машины Ричарда Хоу. Эта штуковина печатала еще в четыре раза быстрее, и прибыли Дея опять выросли, и так повторилось еще, и еще раз, и скоро всем стало казаться, будто издательский бизнес – это волшебная палочка, с помощью которой можно превращать в золото все, к чему ты прикоснешься.

При этом The Sun оставалась все-таки низшей лигой: чтивом для совсем уж нетребовательных. Но вскоре по той же схеме стал выпускаться и продукт поизысканнее. В 1837 году шотландский эмигрант Джеймс Гордон Беннет основал газету «Нью-Йорк Геральд». Это тоже была «желтая» пресса – развлечение для простых и набожных американцев. Но все-таки планка здесь стояла чуточку повыше, нежели у The Sun.

Если вы смотрели фильм про Человека-паука, то, может быть, помните вечно орущего на сотрудников редактора Джона Джеймсона: сигара в зубах, ни секунды не сидит на месте, готов удушиться за каждый цент. Этот портрет списан как раз с «геральдовского» издателя Беннета. Работу газетной редакции тот отстроил так, что его наработками редактора пользуются по всему миру и до сих пор.

Совсем уж выдуманные материалы появиться в «Геральде» не могли. Наоборот: фишка газеты в том и состояла, что читатель вроде как получал самую что ни на есть достоверную информацию. Беннет отправлял своих журналистов на места громких преступлений и первым в Штатах завел себе корреспондентов за границей. Именно он первым начал публиковать подробные отчеты с судебных заседаний и проводить журналистские расследования. В Африке потерялся знаменитый миссионер Джонатан Ливингстон? «Геральд» тут же отправляет на его поиски целую экспедицию и привозит оттуда Ливингстона – целого и невредимого. Публика интересуется, как именно выглядит Северный полюс? Беннет снаряжает к полюсу собственную экспедицию, и, хотя все ее члены гибнут, тираж газеты вырастает в полтора раза, а значит, цели Беннета были достигнуты.

К концу XIX века газета стала приносить издателю до 750 тысяч долларов в год. Издание газет и журналов начиналось просто как смешное дуракаваляние, но вряд ли кто-нибудь назвал бы «смешным» этот бизнес теперь.

5

В 1898-м «Нью-Йорк Джорнал» вышел с обложкой, на которой полураздетая перепуганная белокурая леди была окружена похотливыми уродцами в испанской военной форме. Крупный заголовок вопрошал: «Защитит ли звездно-полосатый флаг честь наших женщин? Испанские животные срывают одежду с беззащитной американки!»

«Джорнал» принадлежал еще одному медиамагнату Уильяму Херсту. Для повышения тиражей Херст нуждался в сенсации. По каким-то своим каналам он узнал, что в скором времени на Кубе, возможно, начнется восстание, и тут же отправил туда своего самого дорогого художника Фредерика Ремингтона. За командировку было заплачено, место для сенсации приготовлено, – а восстания не случилось.

Художник отправил медиамагнату телеграмму: «Все тихо. Войны не будет. Планирую возвращаться».

Херст ответил: «Пожалуйста, оставайтесь. Вышлите мне рисунки, а уж войну я обеспечу».

Обычный таможенный досмотр американского корабля в своем журнале Херст превратил в безнравственное злодеяние. Эту тему он раздувал до тех пор, пока под нажимом возмущенной общественности президент не объявил, что черт с ним, он вступает в войну.

Каждые десять лет число американских газет удваивалось. К 1890-м годам в Штатах издавалось уже почти десять тысяч газет. Причем в каждой работало по несколько десятков человек. Денег хватало всем: рекламные бюджеты приличной нью-йоркской газеты превышали годовой бюджет какой-нибудь не очень крупной банановой республики. Издатели, редактора и журналисты медленно, но верно превращались в новый класс американского общества. Их место было где-то между нефтяными магнатами и правительственными чиновниками.

Именно пресса по собственной воле начинала и заканчивала войны между государствами. Именно она создавала политические партии, а потом одной-единственной передовицей их уничтожала. Первое, что делали теперь претенденты на пост американского президента, – искали газету, которая станет их раскручивать. Если найти «крышу» не удавалось, то и о Белом доме можно было забыть.

Один из издателей того времени писал: «Именно пресса сегодня является стержнем, на который нанизана американская нация. Политика находится в ее руках, влияние церкви не может идти ни в какое сравнение. Мы – нация читателей газет». Даже Первая мировая война была начата вовсе не политиками, а опять-таки газетным магнатом. Звали его Альфред Хармсуорт.

История его жизни будто через копирку переписана с биографии Эмиля Жирардена, с той лишь разницей, что Хармсуорт был англичанином и жил на полвека позже. Он родился в семье небогатого адвоката, закончил колледж и, скинувшись с братом, купил самую первую в жизни газету. Называлась она The Evening News («Вечерние новости»). Было Хармсуорту на тот момент чуть-чуть за двадцать.

Первое, что он сделал, – уменьшил формат газеты с А2 на А3. Теперь ее стало удобно держать в руках. После этого он снизил стоимость издания: рекламным слоганом было «У нас вы прочтете истории по пенни, которые обошлись вам в полпенни!». Ну и наконец ввел на первую полосу фотографию и изменил систему заголовков. Теперь они не просто кричали, они вопили: «Труп в спальне епископа!», «Убийца-гипнотизер!», «Голова, проломленная жерновом!», «Ежи-мутанты сожрали заключенного!», «Мнимое самоубийство разоблачено!». Этого оказалось достаточно. Загибавшиеся «Новости» моментально стали продаваться тиражом почти в четыреста тысяч. А еще пять лет спустя – в восемьсот тысяч.

На деньги, заработанные в «Новостях», Хармсуорт стал понемножку скупать остальные газеты Великобритании. Каждой из них он устраивал ап-грейд: чистил засорившийся мотор, до блеска надраивал кузов и лишь после этого выпускал на старт.

Читатель любит погорячее, любил повторять Хармсуорт. Он первым из издателей стал стремиться к «эксклюзивности». Уже на следующий день после назначения лорда Минто новым вице-королем Индии, в хармсуортовских газетах появилось интервью с ним. Прежде о такой скорости пресса не могла и мечтать. Кроме того, читатель любит попонятнее. Хармсуорт с удовольствием публиковал репортажи, написанные очевидцами происшествий: рабочими, домохозяйками, детьми. Все они писали на том же языке, к которому привыкли его читатели. А главное, читатель любит попроще. Фотографии в газетах Хармсуорта стали занимать почти столько же места, сколько и текст: зачем описывать то, что можно показать? Как-то ему удалось договориться о фотосессии с самим английским королем, и в 1904-м его газета Daily Mirror впервые в мире опубликовала портреты семьи монарха.

Хармсуорт не ждал, пока сенсация сама приплывет к нему в руки, а ковал ее самостоятельно. Еще в конце 1890-х годов он стал настойчиво, будто заклинание, повторять: Англии пора готовиться к войне с немцами. Эта война неизбежна, и если британцы не начнут готовиться уже сейчас, они будут разбиты. Его журналист Стивенс специально съездил в Германию и написал цикл репортажей «Под Железной Пятой». Там описывалась мощь и сила германской армии. Ежась от ужаса, читатели понимали: против чертовых немцев пора действительно принять меры.

После этого Хармсуорт взялся за перо уже сам. Цикл его передовиц в Daily Mail вызвал небывалый ажиотаж. Когда Первая мировая все-таки началась, о Хармсуорте говорили, что он сделал для ее начала даже больше, чем немецкий кайзер. Сами немцы, кстати, понимали, кому они обязаны своей репутацией. В благодарность за все статьи Хармсуорта, в которых он называл их не иначе как «жуткими восточноевропейскими животными», они как-то послали два корабля, чтобы те разбомбили его лондонский дом. В результате массированного артиллеристского обстрела часть дома была разрушена, а жена хармсуортовского садовника погибла. Впрочем, сам газетный магнат уцелел.

Немцы понимали ситуацию правильно: какой смысл уничтожать британских военных, если Харм-суорт все равно отыщет для начатой им войны новых? Поражать врага нужно в самое сердце, а оно теперь стучит в ритме типографского станка. Медиаимперии поделили планету и делали с ней, что хотели. Люди, вроде Альфреда Хармсуорта или Фрэнка Мэнси, были богаты, влиятельны и полны решимости изменить мир в соответствии со своими представлениями. Как только ХХ век наступил, они взялись за дело.

Глава II

Роман «Парижские тайны» и изобретение прозы

Никто и не заметил, как власть в Европе и США постепенно перешла к медиамагнатам. Именно эти люди теперь определяли, как именно станут жить их подданные. Каждая передовица принадлежащих им газет была как королевский указ. Каждый новый блок новостей читался будто Священное Писание.

А для того чтобы их власть стала и вовсе незыблема, владельцы медиаимперий создали никогда прежде невиданную штуку. Называлась она «литература».

1

В марте 1831 года директором парижской Гранд-опера стал Луи-Дезире Верон. На тот момент ему едва исполнилось тридцать. Единственное, о чем он мечтал, – разбогатеть.

До изобретения кино в тот момент оставалось еще лет пятьдесят. До повсеместного внедрения радио – почти век. Так что индустрия развлечений выглядела хиленько. Единственный шанс весело провести вечерок как раз в том и состоял, чтобы сходить на балет, потаращиться на длинные ножки балерин.

Заняв директорское кресло, Вернон запустил сразу несколько масштабных проектов. Самым масштабным стала опера «Роберт Дьявол». По ходу дела главный герой ночью забирается в брошенный монастырь, где его встречают повылезшие из могил призраки грешных монашек. Вернону хотелось, чтобы зритель увидел такое, чего прежде и представить себе не мог. Он нанял постановщика спецэффектов, который умудрился сделать так, чтобы монашки не только прыгали над сценой метров на пять-шесть, но и в самом конце улетали бы, маяча кружевным нижним бельем, вертикально вверх.

Публика была в нокауте. Шоу тут же провозгласили «самым необычным зрелищем со времен изобретения театра». Очереди перед кассой не могли рассосаться несколько лет подряд. Как-то прямо во время спектакля исполнительница главной роли сорвалась с тонкого троса и грохнулась на нарисованные руины, сломав ногу и перепортив кучу реквизита. Но даже это не могло бросить тень на репутацию Вернона как самого толкового продюсера в развлекательной индустрии тех лет.

Выжав из театрального искусства все, что возможно, Луи-Дезире стал подумывать, куда бы дальше вложить заработанные бабки. Вместе с компанией приятелей он каждый вечер обедал в лучших ресторанах Парижа, ездил к самым красивым девушкам Парижа и устраивал самые развеселые вечеринки в Париже. На все это нужны были деньги, и Вернон активно присматривался: на чем бы еще попробовать нажить?

Кто-то из собутыльников посоветовал присмотреться к издательскому бизнесу. Воодушевившись, Вернон купил газету Constitutionnel. Однако ничего, кроме убытков, она ему не принесла. Вечеринки Вернона месяц от месяца становились все менее веселыми. Деньги таяли, и нужно было что-то предпринимать. Но что именно, Вернон не понимал.

Самым близким его приятелем в тот момент был молоденький пижон, которого звали Эжен Сю. В жизни этот молодой человек успел повидать немало, а теперь (точно так же как и Вернон) подумывал, как бы поправить свое финансовое положение. Именно он помог Луи-Дезире сделать шаг, который превратил их обоих в миллионеров.

Папа Эжена был самым известным парижским хирургом. Когда у папы родился сын, свидетелями на церемонии его регистрации выступали Жозефина и Эжен Бонапарты (жена и пасынок Наполеона). Сам папа несколько лет спустя стал личным доктором короля Карла Х. Правда, сын по его стопам не пошел. Яблочко от яблоньки упало ох как далеко. Уже в пятнадцать лет единственное, что интересовало Эжена, – это бабки, телки и хорошенько напиться. Вместо того чтобы учиться, паренек не вылезал из театров, борделей и ресторанов. В те годы эти заведения совсем друг от друга не отличались.

После того как Эжен с приятелями вылакали все запасы папиных коллекционных вин (а среди них находилось несколько бутылок, подаренных австрийским императором и прусским королем), Сю-старший понял, что меры нужно принимать срочно. Сына он отправил в действующую французскую армию, которая как раз тогда сражалась в Испании. Потом настоял на том, чтобы тот поступил во флот. Как корабельный врач, Эжен посещает экзотические острова и Южную Америку. Но, вернувшись, тут же крадет у папы часы, принадлежавшие когда-то последнему французскому королю, продает их и на вырученные деньги устраивает пирушку для старых приятелей. Не выдержав, папа умер от огорчения, и после этого непутевый сын пустился во все тяжкие.

Его состояние оценивалось в громадную сумму: одна только рента приносила до восьмидесяти тысяч франков в год. Эжен переезжает в роскошную квартиру, велит поставить там ванну из слоновой кости, ездит в театр на трех каретах, сопровождаемых тремя лакеями, и вроде бы спит одновременно с тремя любовницами. За одной из них (куртизанкой Олимпией Плисье) пробовал ухаживать молоденький Бальзак, да только куда ему было против блестящего Сю!

Париж полнится неправдоподобными слухами. Все горничные во дворце Эжена ходят в прозрачных туниках, надетых прямо на голое тело. Чаевые этот пижон дает исключительно золотыми луидорами, которые по утрам его дворецкий с мылом моет в большом тазу. В общем, нет ничего странного, что всего через несколько лет папино наследство кончилось. Эжену Сю пришлось впервые в жизни искать работу. Сомнениями он мучался недолго: единственное, что может заинтересовать такого человека, как он, это журналистика.

Да и куда еще он мог пойти? Способов разбогатеть в то время было немного. Самый надежный вел в колониальные войска: именно в далеких и теплых краях ковалось финансовое благополучие нынешней Европы. Но гробить молодость в колониях Сю было не интересно. Все-таки он привык к совсем иной жизни. А дома возможностей разбогатеть было немного. Одним из самых верных как раз и было податься в журналисты.

Медиаимперии в тот момент только-только начинали разворачиваться фронтом. Деньги в этой области ковались даже быстрее, чем в банках, которые тоже как раз тогда начинают подминать под себя мир. Люди, которые жили за счет продажи интересных историй, превратились в сплоченную и очень влиятельную мафию. Издатели и редактора на глазах становились куда более значимыми фигурами, чем политики, военные или прежняя аристократия. Причем им было не жалко поделиться частью своих денег и влияния с авторами. Теми, кто, собственно, и создавал те интересные истории, которые издатель потом продавал публике.

Как-то во время вечеринки Вернон спросил у своего друга Эжена, не мог бы тот написать для его газеты «фельетон»? Этим словом в те годы назывался роман, который с продолжением печатался в самом подвале газеты: каждый день по небольшой главке. Тот ответил, что с радостью возьмется выручить старого друга. По рукам ударили тут же. И уже со следующего понедельника в верноновской газете Constitutionnel начинает выходить новый роман Эжена Сю.

2

Первая глава романа Сю «Парижские тайны» была опубликована 19 июня 1842 года. Именно этот день можно считать датой рождения современной литературы. Потому что прежде такой штуки, как «роман», просто не существовало. Вернее, как? Конечно существовало: письменные истории существуют столько же, сколько существует письменность. И до Эжена Сю были написаны тысячи произведений, которые принято называть «романами». И до его «Парижских тайн» люди, бывало, богатели на газетных историях. Да только все это было не то.

До того как за дело взялись медиамагнаты, никому из уважающих себя литераторов и в голову бы не пришло писать прозу. Проза – это было так, для простонародья. Когда варяжские скальды желали прославить своих конунгов, то посвящали им не роман, а все-таки стихи. И французские трубадуры посвящали прекрасным дамам не романы, а тоже стихи. И даже какой-нибудь Гаврила Романович Державин посвящал спонсировавшей его творчество императрице Екатерине никакой не роман, а опять-таки стихи. Иначе и быть не могло.

Отношение к прозе было таким же, как сегодня отношение к «падонкавскаму йазыку»: прикольно, конечно, но в приличном обществе как-то не комильфо. Во все времена, во всех культурах это разделение было конкретным, как Великая Китайская стена. Тот, кто собирался жить за счет богатенького спонсора (как скальды за счет конунгов или Державин за счет Екатерины), должен был посвящать спонсору именно стихи. А тот, из кого толковый литератор не получился, мог сколько угодно писать свою прозу – за нее денег все равно никто не платил.

Место поэзии было во дворцах и спальнях дам. Единственным местом для прозы был рынок. Там, на рынках, скоморохи и прочие юродивые тешили необразованное быдло прозаическими байками. Так было всегда: во все времена и во всех культурах. До тех пор, пока за дело не взялись медиамагнаты.

Именно эти ребята перевернули ситуацию с ног на голову. Это старик Державин мог жить за счет единственного спонсора (императрицы Екатерины). Медиамагнаты собирались жить, продавая свои истории миллиону покупателей. То есть тому самому быдлу с рынка, которое плохо разбиралось в стихах, зато знало толк в сказках, страшилках, анекдотах, эротических прибаутках и прочих видах прозы. Читатели массовых европейских газет были не очень образованными и не ахти какими утонченными. Но именно они платили за газеты, а значит, именно на их вкус должен был теперь ориентироваться тот, кто мечтал разбогатеть.

Первым разбогатеть на прозе удалось как раз Эжену Сю. Написанный им роман «Парижские тайны» стал первым мегабестселлером планеты. В нем было все, к чему привыкли парижане из низов: немного от сказки, немного от страшилки, немного от анекдота, немного от эротической прибаутки. Сю писал свой роман шестнадцать месяцев: каждый будний день по небольшой главке. За письменный стол он садился в шесть утра, а к половине девятого работа была окончена. Только один раз читатели не нашли на привычном месте продолжения истории: Сю свалился с простудой и на неделю прекратил работу. Для Франции это стало национальной катастрофой. В первый же день редакция получила полмиллиона писем с вопросом: что случилось? ЧТО, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, СЛУЧИЛОСЬ?!

Сказать, что «Парижские тайны» стали популярны, значит, ничего не сказать. Аристократы и богатеи мечтали быть представленными писателю. Первые красавицы Парижа, увидев его, выпрыгивали из платьев, как столетие спустя школьницы будут выпрыгивать из джинсов при виде Мика Джаггера. За время публикации романа тираж газеты вырос в семнадцать раз. А гонорар самого Сю – в шесть.

К середине XIX века Эжен получал больше, чем любой другой автор в мире. За публикацию романа «Вечный Жид» старый друг Вернон заплатил Сю сто тысяч франков. Эти деньги складывались из тех мелких монеток, которые плохо образованные парижане, с грязными руками, уплачивали за газетку с новым выпуском «Жида».

Никого французские писатели не ненавидели так, как Сю. Едва увидев в толпе его знаменитую пижонскую шляпу, коллеги скрипели зубами, матюгались и переходили на другую сторону улицы. Бальзак впадал в бешенство, едва заслышав его фамилию. О гонорарах Сю он упоминал в письмах своей возлюбленной Ганской даже чаще, чем о самой любви. Между тем, кроме самих себя, винить было и некого. Точно так же, как и Сю, все остальные классики французской литературы публиковали свои опусы в газетах. И кто виноват, что тираж Сю оказался больше, чем тираж их изданий?

На тот момент во Франции издавалось около десяти тысяч газет. Из них приблизительно полсотни были крупными и могли позволить себе заказывать «фельетоны». Так же как сегодня у каждой крупной студии звукозаписи есть собственные рок-идолы, а у каждой крупной кинокомпании – конюшня режиссеров и звезд, так же и полтора века тому назад каждая крупная газета заводила себе автора, в обязанности которого входило сдавать каждый будний день по новой главе романа.

Бальзак начинал в изданиях медиамагната Эмиля Жирардена. Там же опубликовал свои главные бестселлеры Дюма-отец. Жорж Санд работала на газету «Сьекль». Гюго считал себя слишком крутым, чтобы делиться бабками с кем-то еще. Под свои романы он пытался открыть собственную газету, однако прогорел. Впервые в истории за литературу стали платить серьезные деньги, и в эту сферу тут же ринулась целая толпа народу. Авторы мечтали о гонорарах Сю, но достичь его уровня никто из них так и не сумел.

Сегодня «писателем» называется тот, чьи сочинения издаются в виде книг. А тот, кто публикует свои опусы в журналах, именуется «журналистом» и немного этого стесняется, ведь быть писателем – это вроде как круче, чем быть журналистом. Но полтора века тому назад все было ровно наоборот. Тираж книг в те годы был совсем крошечным. Абсолютный бестселлер, мегахит XVIII столетия, «Энциклопедия» Дидро была выпущена тиражом всего в 4250 экземпляров и продавалась потом больше двадцати лет. Спустя еще век вполне хитовый роман Достоевского «Преступление и наказание» был опубликован смешным тиражом в две тысячи экземпляров, продавался семь лет и даже после этого не был распродан до конца.

Понятно, что жить на гонорары с книжек было невозможно. Этот бизнес не окупал сам себя. Да, собственно, никакого массового издания художественных книжек нигде в мире до самого начала ХХ века и не существовало. Зато существовали газеты и журналы: единственное место, где могла выжить литература. В отличие от книжек, тиражи прессы росли быстрее, чем сегодня растет цена на нефть. Туда и шли те, кто мечтал о карьере профессионального литератора. Написал хит типа «Парижских тайн» и обеспечен до конца жизни.

3

А лет за восемь до того, как Сю выпустил свой бестселлер, на другом конце Европы скромно открылась небольшая книжная лавка. Располагалась она прямо на Невском проспекте, главной улице Российской империи, в здании левого флигеля лютеранского собора Святого Петра. Владельцем лавки был купец Александр Филиппович Смирдин.

Скажу сразу: в России, в отличие от Франции или Великобритании, с прессой и книжками дела тогда обстояли не очень. Первая книжная лавка была открыта в Петербурге всего через несколько лет после основания города. В продаже имелась «Азбука» и несколько печатных царских указов. Покупатели не заглядывали в лавку даже случайно. Просуществовав всего семь лет и не сумев продать товаров даже на полкопеечки, лавка закрылась.

На протяжении следующего столетия заезжие авантюристы несколько раз пытались открыть в России типографию или книжный магазин. В Париже этот бизнес приносил владельцам состояние – может, все выгорит и в Петербурге? Однако дело каждый раз заканчивалось крахом. За полстолетия после Петра Первого в России было издано всего 323 книги. Причем 262 из них – на иностранных языках, а почти все остальные – в переводе с иностранных языков. В среднем получается по пять-шесть книжек в год. Крестьяне, да и большинство горожан были неграмотны. Купцы книжек не читали категорически, военные тоже. Что-то почитывала аристократия, но исключительно на иностранных языках. Зачем в такой стране нужен был книжный магазин?

Кроме всего прочего, книги очень дорого стоили. Это был предмет роскоши, доступный только крошечной прослойке населения. Зарплата среднего чиновника в те годы составляла 60–80 рублей в месяц. А небольшой сборник стихов стоил аж десять рублей. Роман, изданный в двух частях, – рублей двадцать пять. То есть около трети месячной зарплаты. Даже лет сто пятьдесят тому назад литературные новинки у нас в стране предпочитали переписывать от руки: это было дешевле и проще, чем купить книгу в магазине.

Ситуация напоминала замкнутый круг. Книжки не читали, потому что не было книжных магазинов, где можно было бы выбрать себе что-нибудь по душе. А магазины не могли толком открыться, потому что не было спроса: никто не покупал эти чертовы дорогостоящие книги. Именно поэтому первые книжные лавки в России работали не как торговые точки, а по системе так называемых «библиотек для чтения».

Старшее поколение русских должно помнить: когда в начале 1990-х в страну пришло видео, в каждой подворотне открывались такие штуки, как «видеопрокаты». Выбираешь по каталогу или прямо на прилавке интересующий тебя фильм, оставляешь залог и можешь забрать кассету домой. Стоит это раз в десять дешевле, чем покупать кассету насовсем.

Точно так же в эпоху Пушкина работали книжные магазины. Там тоже не торговали книгами, а за деньги давать их почитать. Абонемент можно было купить на год, полгода или даже на несколько дней. В год это стоило около пятидесяти рублей: для того времени очень серьезная сумма. Зато за эти деньги ты покупал не одну какую-то книжку, а мог хоть ежедневно брать в «библиотеке» модные новинки.

Всего в Петербурге было где-то двадцать таких заведений. Самой популярной из них стала «Книжная лавка Плавильщикова». Открылась она в 1813 году на набережной Мойки – ровно напротив места, где двумя веками позже появился модный клуб «Порт». Восемь лет подряд бизнес шел в гору, а потом Плавильщиков умер. И во главе предприятия встал бывший плавильщиковский приказчик Александр Смирдин. Не старый еще мужчина, с лысиной и в очках. Именно он первым в России попробовал не только продавать книги, но и издавать их.

4

Издательств в том виде, в котором они существуют сегодня, в России не было почти до самой революции. Так что, закончив свое гениальное произведение, автор понятия не имел, что с ним делать дальше. Готовый текст обычно отдавали профессиональным писарям, и те переписывали его каллиграфическим почерком на хорошей бумаге. А уж дальше – как пойдет. Обычно стих или пьесу давали почитать приятелям, те заказывали сделать копию, что-то барышни копировали себе в альбомчики, а иногда находился восторженный почитатель, который соглашался оплатить печать произведения в типографии. Однако такое случалось крайне редко.

Единственный шанс на публикацию: отнести свое произведение в журнал. Пресса в России худо-бедно развивалась и понемногу приучала русских к чтению. Первым русским медиамагнатом попробовал стать Карамзин. Редактируемый им журнал имел аж 580 подписчиков. Лет через пять появился еще «Русский инвалид»: его тираж составлял целых 800 экземпляров. Литературная среда была такой крошечной, что автор мог запросто знать всех своих читателей по именам.

Члены первых русских литературных кружков писали не для читателей, а друг для друга. Ни о какой коммерческой выгоде речь, разумеется, не шла. Авторы писали, барышни вздыхали, критики критиковали – все вроде бы работало. Чтобы поделиться написанным с кем-то еще, сами же поэты иногда открывали под свои произведения журналы. Жуковский издавал «Вестник Европы». Кюхельбекер – «Невский зритель». Пушкин – «Современник». Но при этом тиражи даже самых массовых изданий в России никогда не превышали нескольких сотен экземпляров. А тираж «Литературной газеты», которую издавал Пушкин, составлял и вовсе лишь сто штук. Дальше крошечного круга самих литераторов вся их продукция совсем не распространялась.

Тусовалась литературная публика именно в лавке Смирдина. Проснуться к обеду, хлопнуть кофею, нацепить шляпу-боливар, пешком дошагать до Александра Филипповича, встретить приятелей, отправиться в кафе, хлопнуть еще кофею, потом перейти на шампанское и до самого рассвета болтать о литературе – ничего лучше, чем такой распорядок дня, первые русские поэты не могли и представить. Известным литераторам Смирдин предоставлял у себя в лавке кредит. Те в ответ могли написать на стене его заведения какое-нибудь шутейное стихотворение. Присматриваясь несколько лет к этой компании, в конце концов Александр Филиппович решил рискнуть. Он первым из владельцев «библиотеки» решился не только сдавать книжки в аренду, но и издавать их.

Сама бизнес-модель к тому времени уже давно существовала. Среди литераторов имелись признанные звезды, произведения которых могли приносить ощутимую прибыль. Этому кружку не хватало толкового продюсера. Человека, который подошел бы к вопросу с необходимой серьезностью. Эту роль и взял на себя Смирдин.

Он первым попробовал не просто издавать книжки, а зарабатывать на книгоиздании. То есть делать все то же самое, что до него делали и сами литераторы, но немного сместив акценты. Он первым стал ориентироваться не на вкус, а на рынок.

В конце концов, на руках у него были данные ежедневных продаж: Смирдин прекрасно видел, чего хотят читать его посетители. И первым в России попробовал дать им то, что они хотят. И вдруг выяснилось: издавать литературу – это очень прибыльный бизнес.

В 1834-м Александр Филиппович открыл журнал совершенно нового типа. Назывался он «Библиотека для чтения». Это был уже не мутный самиздат, типа пушкинских или карамзинских журнальчиков, а нормальное коммерческое издание: внятная обложка, дорогая бумага, читабельный шрифт, цветные картинки. В журнале имелся раздел мод, публиковалась куча полезных советов и непременные рассказы о поездках в экзотические края (аналог современному разделу «Туризм»).

Всего через год тираж «Библиотеки» составлял уже пять тысяч экземпляров. Через два – семь тысяч. Это неплохо даже сегодня, а для первой половины позапрошлого века это была революция, потому что тираж ближайшего конкурента (журнала «Сын Отечества») был ровно в пятнадцать раз меньше и составлял 470 экземпляров.

Первое, что сделал Смирдин, это (как и подобает серьезному капиталисту) постарался монополизировать рынок. Цены на свои издания он изо всех сил держал на минимальной отметке. Жирарден во Франции опустил планку до одного франка, а Мэнси в США до десяти центов. Журнал Смирдина, конечно, не стоил десять копеек. Не стоил он и рубля: в России отсутствовали рекламодатели, которые из своего кармана могли бы покрыть недополученную издателем прибыль. Однако цены Смирдина все равно были такими низкими (около трех рублей за выпуск), что конкурентов просто разорили.

Вторым его нововведением стало то, что именно Смирдин начал платить своим авторам гонорар. До него деньги и литература существовали в России отдельно друг от друга и никогда друг с другом не встречались.

Как и повсюду в мире, авторы пытались понравиться тому, кто мог заплатить за их труд. Да только в России это были не тысячи читателей, а всего один человек – царь. Карамзин написал свой бестселлер «История государства Российского» и получил за него фантастическую сумму в 60 000 рублей. Но это был не процент с продаж, а премия, выписанная автору царем. Именно на деньги царя у нас существовали живопись и архитектура, переводилась иностранная литература, были проведены первые гастроли иностранных музыкантов и вообще существовало все, что может быть названо культурой.

Писателей цари не то чтобы очень уж любили – предпочитали художников и музыкантов. Но при случае им тоже кое-что перепадало. Не в смысле денег конечно, а, скажем, должность при дворе. Или внеочередное звание. Или орден. Или пенсию по старости. Державин был одарен за свою оду золотой табакеркой. Рылеев и Жуковский – перстнями (тоже золотыми). Пушкин всю жизнь жил в долг, причем оплатил эти долги после его гибели опять-таки царский двор. Зачем писателям нужен был денежный гонорар, если средства на жизнь они все равно получали непосредственно от монарха?

В любом случае, привычной системы (написал бестселлер – заработал на этом миллион) в России тогда не существовало. Не существует в общем-то и сегодня. Продажи у нас всегда были отдельно, а деньги и слава отдельно. Самый первый авторский гонорар в России был выплачен лет за десять до Смирдина: авторы, сдавшие стихи в альманах «Полярная звезда», получили от его издателя по сто рублей. Но только Смирдин стал платить своим авторам действительно серьезные бабки.

Первым из его фаворитов стал баснописец Иван Крылов. К началу 1830-х годов на издании своих книг тот заработал невиданную по тем временам сумму в сто тысяч рублей. Чуть позже на рынок мощно вторгся Александр Пушкин. Сперва Смирдин сомневался в его потенциале и платил по средней ставке: пять рублей за строчку. Однако пушкинские книжки шли так лихо, что скоро ставка доползла аж до одиннадцати рублей – рекорд за все время существования смирдинского издательства.

За «Кавказского пленника» Пушкин получил пятьсот рублей, за «Бахчисарайский фонтан» уже три с половиной тысячи, за «Бориса Годунова» больше десяти тысяч, а «Евгения Онегина» поэт решил публиковать по частям и в результате нажил на нем больше двадцати пяти тысяч рублей. В те годы столько стоило небольшое имение где-нибудь в глубинке.

Как только за литературу стали платить, литература стала производиться в довольно больших объемах. Именно на деньги Смирдина состоялся первый яркий расцвет русской литературы. Больше перед автором не стоял вопрос, что делать с написанным произведением. Неси к Смирдину, и если он его оценит, ты получишь за свой труд приличные деньги! Вечно нищим русским литераторам больше не нужно было пресмыкаться перед спонсорами: один за другим они переходили на содержание непосредственно к читателю.

Теперь лучше жил не тот, у кого богаче покровитель, а тот, чья история лучше продавалась. Авторы могли не думать о хлебе насущном и целиком сосредоточиться на своем ремесле. Именно так в России и появилась собственная литература.

Глава III

Роман «Баффало Бил» и интеллигенция

В 1869-м американский писатель Нэд Бантлайн отправился на Дикий Запад поискать материала для новых книжек. Путешествуя через Небраску, он узнал, что неподалеку, в форте Макперсон, находится человек-легенда Дикий Билл Хикок. Это был один из самых знаменитых пионеров американских прерий. К западу от Миссисипи не было костра, сидя вокруг которого американцы не рассказывали бы друг дружке байки о похождениях Дикого Билла. И, разумеется, первое, что сделал Бантлайн, это рванул в форт. Он надеялся взять у Хикока интервью, а если получится, то даже и написать потом о нем книжку.

1

Отыскать Хикока писателю удалось, ясен пень, в салуне. Тот был здорово пьян и не в духе. Бантлайн, однако, этого не заметил. Он бросился к герою с распростертыми объятиями, причитая на ходу:

– Ну что же вы! Голубчик! Я так долго вас искал!

Вести себя так было страшной ошибкой. Странно, что Дикий Билл не пристрелил визитера сразу. Нравы в Небраске были такие, что вряд ли кто-нибудь обратил бы на это внимание. Впрочем, разговаривать с Бантлайном он тоже не стал. Приставив ко лбу прозаика «Смит&Вессон», он сказал, что если тот в двадцать четыре часа не уберется из города, то курок будет нажат.

Знали бы вы, как Бантлайну не хотелось уезжать! Упустить из рук интервью, которое в состоянии на века прославить твое имя! Тем более находясь всего в дюйме от удачи… черт бы побрал этих неотесанных уродов с фронтира!

Бантлайн вытащил из кармана платок, промокнул шею и сказал, что ловит Дикого Билла на слове. Раз тот сказал, что двадцать четыре часа у него еще есть, то ровно через сутки он и покинет этот мерзкий городишко. А до того момента походит, посмотрит, что тут вообще есть. И развернувшись, вышел из салуна.

План теперь состоял в том, что раз сам Дикий Билл давать интервью отказался, то можно попробовать поговорить с его дружками. И все-таки написать потом задуманную книжку. Тем вечером он потратил на выпивку для новых знакомых целую кучу денег, но разговорил-таки нескольких хикоковых знакомых. В том числе и Билла Коуди, которого приятели называли просто Баффало Билл.

Позже Коуди говорил, что понятия не имел, кто этот парень, который все лез к нему и ребятам со своими расспросами.

– Пришел какой-то толстяк, купил выпивку. Седой в синем мундире, с усами. Чего было с ним не поболтать? На груди, помню, у него висело несколько медалей, и если бы он начал вести себя неправильно, то каждая из них выглядела отличной мишенью.

Баффало Билл Коуди оказался приятным парнем – не то что Дикий Билл Хикок. Да и приключений на его долю выпало даже больше, чем на долю Хикока. В конце концов Бантлайн плюнул и решил, что раз такое дело, то и писать он станет именно про этого своего нового знакомца. А Хикок пусть отправляется в задницу.

Серия романов Бантлайна «Баффало Билл – Король Фронтира» стала выходить с октября того же года и принесла Бантлайну целое состояние. А Баффало Биллу – планетарную славу. Вряд ли на свете когда-либо жил более известный ковбой и первопроходец, чем он. Впрочем, самому Коуди книжки о нем совсем не понравились. Много лет спустя он отзывался о первой из них так:

– Говорят, Нэд написал эту чушь за четыре вечера. Ума не приложу, на что он потратил три с половиной из них! Лучше бы еще раз приехал к нам на Запад и купил бы ребятам то замечательное виски.

2

К тому времени Нэду Бантлайну было уже к пятидесяти. За плечами у него была серьезная писательская карьера.

Как и положено натуре артистической, в четырнадцать лет Нэд сбежал из дому и поступил юнгой на торговый корабль. Служил он на совесть и как-то, когда корабль стоял у причала, спас свалившегося с пристани человека, за что был награжден медалью «За храбрость!». В восемнадцать лет он переходит из торгового флота в военный и получает звание гардемарина. Сослуживцы относились к нему пренебрежительно: бывших торговых тут не любили. Но Нэд вызывает на дуэль всю команду своего шлюпа: тринадцать человек. Семь раз подряд он стреляется и четырех соперников ранит. После этого сослуживцы решили, что с психом лучше не связываться, и оставили его в покое.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.