По следам «Турецкого гамбита», или Русская «полупобеда» 1878 года

«Царьград! – взволнованно сказал Соболев, глядя в окно на мерцающий огнями великий город. – Вечная недостижимая мечта русских государей. Отсюда – корень нашей веры и цивилизации. Здесь ключ ко всему Средиземноморью. Как близко! Протяни руку и возьми. Неужто опять уйдем несолоно хлебавши?» – так говорил в романе генерал Соболев, находясь в Сан-Стефано[427]. Так или примерно так думал и мог говорить реальный Михаил Дмитриевич Скобелев зимой 1878 г. Так или примерно так говорили и думали в то время очень многие в России.

Далее же в фильме следует сцена, удивление от которой во многом и побудило меня к написанию настоящей книги.

В комнату, где находился со своими офицерами Соболев, врывается Фандорин, и между ними происходит следующий диалог:

– Господин генерал, Вы понимаете, что Вы натворили?

– Подпалил бороду турецкому султану.

– Скорее бакенбарды государю императору. Вот, видите?

С этими словами Фандорин быстро подходит к окну.

– Вижу, Царьград…

– Нет же, вон там – это английская эскадра. – Фандорин из окна указывает на пролив, и в этот момент на экране зритель видит не менее дюжины британских боевых кораблей. – Согласно сепаратному англо-турецкому протоколу, стоит хотя бы одному русскому солдату войти в Константинополь – эскадра открывает огонь. Англия объявляет войну России. Наша армия и без того обескровлена. <…> Генерал, – почти молящим тоном говорит Фандорин, – мы не можем воевать с Англией. Малейшая ошибка – и будет как в Крымскую войну.

– Черт! Отходим. Труби сбор.

Этими словами завершается тема войны в фильме. Его создатели именно здесь ставят точку и тем самым по-своему отвечают на вопрос: почему все же русская армия не взяла Константинополь зимой 1878 г.?

Мы не могли воевать с Англией, мы боялись, чтобы не получилось как в Крымскую войну, – отвечает нам Акунин словами своего героя.

Вот здесь мы и подошли к тому самому «комплексу вопросов», далеко выходящему за рамки текущих военных действий. Речь идет о целях войны, ее планах, международном и историческом контексте, внутренних ресурсах государства и страны, состоянии умов тех, в чьих руках находилась судьба России, – в общем, обо всем том, что представляло своеобразную философию той русско-турецкой войны. И чтобы разобраться в этом, нам придется отмотать пленку истории назад.

Глава 8

Пожар на Балканах и брандмейстеры из «европейского концерта»

В 1875 г. «балканский котел» противоречий закипел вновь. Началось все, как это часто бывало в истории, с налоговых притеснений, а продолжилось реками крови.

В феврале 1875 г. часть христианского населения Невесинского округа Герцеговины прогнала откупщиков – сборщиков податей, оказала сопротивление турецкой полиции и, опасаясь преследований, укрылась в соседней Черногории. Стремясь предупредить разрастание волнений и неизбежные для себя осложнения, черногорский князь Николай стал ходатайствовать перед султаном о прощении укрывшихся в его княжестве беглецов и удовлетворении их жалоб.

После длительных уговоров константинопольские власти частично удовлетворили просьбу: герцеговинские беглецы были прощены и возвратились в свои селения. Казалось бы, худшие последствия удалось предотвратить. Но не тут-то было. Уже местные турецкие власти вместо того, чтобы продолжить политику умиротворения, арестовали многих вернувшихся.

В ответ часть населения Невесинья с оружием в руках ушла в горы. Длительное время восставшие не предпринимали решительных действий. Они вооружались, укрепляли позиции в горах и ограничивались требованиями о присылке турецких комиссаров для разбора их претензий.

Одновременно расширялась зона содействия восстанию. В Герцеговине очень быстро появились сербские эмиссары, всячески поощрявшие восставших. Сюда же стала поступать материальная, в том числе и военная, помощь от благотворительных славянских комитетов из соседних австрийских областей. Причем военные грузы в адрес восставших спокойно пропускались через австрийскую границу.

Наиболее решительно с восстанием боролись местные турецкие власти. Боснийский генерал-губернатор[428] Дервиш-паша формировал карательные отряды башибузуков и всячески поощрял насильственные действия мусульман против христианского населения. В результате количество миролюбиво настроенных христиан стремительно таяло, а все большее их число спасалось бегством в соседние Черногорию и Далмацию или же пополняло ряды инсургентов.

Турецкое правительство действовало куда более осторожно. В июне 1875 г. требование повстанцев о присылке комиссаров было наконец удовлетворено. Прибывшие в Невесинье представители турецкого правительства не скупились на обещания, но неизменным предварительным условием всякий раз выставляли только одно – восставшие сначала должны сложить оружие и вернуться к мирной жизни.

Лидеры восставших не верили обещаниям турецких комиссаров и требовали более надежных гарантий. Они резонно полагали, что в случае разоружения на восставших обрушится месть местных турецких властей и мусульманских радикалов.

Так переговорщики ходили по кругу и всякий раз оставались при своих. Бессмысленность переговоров становилась очевидной, а масштабное вооруженное столкновение – неизбежным.

Первое сражение повстанцев с турецкими войсками произошло 28 июня (10 июля) 1875 г. Два батальона низама, двинутые в Невесинье, были с потерями отбиты и отступили. После этой неудачи турки не решились продолжать наступательные действия, так как располагали в Герцеговине незначительными регулярными армейскими силами. Они лишь ограничились занятием укрепленных пунктов и охраной важнейших коммуникаций, прежде всего гавани Клек.

Победа воодушевила повстанцев и их сторонников. Силы восставших стали быстро расти. В это время в числе вожаков восстания появился австрийский подданный, серб М. Любибратич. Под его руководством повстанцы усилились настолько, что в конце июля 1875 г. осадили крепость Требинье и ряд других укрепленных пунктов. А потом у восставших был свой Рубикон – они перешли реку Наретву. Пламя организованного восстания перекинулось и на Боснию.

В столицах великих держав начинали все пристальнее вглядываться в происходящее на Балканах. Слишком чувствительные нити европейских интересов были намотаны на клубок балканских противоречий. Теперь же этот клубок загорелся, и в его огне очень многим политикам замерещилось зарево большого пожара. Речь шла о застарелом горючем материале Европы, ее настоящей напасти последних ста лет – «вечном “восточном вопросе”»[429]. Формулировался он довольно просто: что делать с этим давно «больным человеком», который улегся у берегов Босфора и Дарданелл, и как делить наследство в случае его смерти? Безнадежно больной и уже в процессе медленного разложения считали Османскую империю.

Время от времени кто-то не выдерживал и, исходя из собственных интересов и представлений, начинал давить на империю Османов. В 1853 г. такую попытку предпринял Николай I. Все началось с, казалось бы, безобидной защиты интересов православного духовенства в Палестине, а продолжилось довольно откровенными предложениями, которые в Вене и Лондоне расценили однозначно: российский император считает «больного» уже одной ногой в могиле и предлагает договариваться о дележе его наследства[430]. Выглядело это явной претензией на «окончательное» решение Восточного вопроса.

Однако претензия вылилась в череду нерешительных и плохо продуманных действий. Российский император получил совсем не то, на что рассчитывал. Вместо нейтралитета великих держав в русско-турецком конфликте, а в идеале – согласованного с ними дележа турецких территорий, он напоролся на вооруженное выступление европейской коалиции в защиту Оттоманской империи. Разразилась Восточная (Крымская) война.

За свои роковые просчеты Николай I заплатил сполна – своей преждевременной смертью. Его соратники во главе с новым императором Александром II позволили союзникам выиграть войну. В итоге России помяли южные бока и под пацифистской вывеской нейтрализации запретили иметь военный флот на Черном море. Так почти на двадцать лет Восточный вопрос, время от времени закипая, погрузился в тину обыденности европейской политики. А в России тем временем началась эпоха либеральных реформ.

Для всех заинтересованных сторон европейского, как тогда говорили, «концерта» великих держав Восточный вопрос все больше становился настоящей головной болью. Особенно в периоды его кризисного обострения было отчетливо видно, что этот вопрос не решается, к общей выгоде всех европейских держав. Слишком различны были интересы, а противоречия глубоки. А раз так…

Если, согласно честертоновскому принципу, проблему нельзя решить, значит ее надо пережить. Вот великие державы и «переживали» Восточный вопрос, выжидая благоприятные возможности поживиться. И конечно же, все с разной степенью искренности не скупились на миролюбивые и бескорыстные заявления, одновременно зорко приглядывая за другими заинтересованными «оркестрантами», дабы те не ухватили или не сотворили что-нибудь, уж очень индивидуально выгодное. Ежели кто-то и высовывался, как Россия в 1853 г., то тому давали по носу.

Так что статус-кво на балканских и ближневосточных территориях Оттоманской империи и был тем самым вынужденным компромиссным алгоритмом решения-нерешения Восточного вопроса, который старались (или делали вид, что стараются) поддержать правительства «концерта» великих европейских государств.

«Сосредотачиваясь» после крымской пощечины, Россия не оставила надежд протиснуться к дирижерскому пульту европейского «оркестра». Ее дипломатия всякий раз убеждала Европу, да и собственную страну, в том, что сохранение слабеющей Турции, держащей в своих руках ключи от черноморских проливов, – это как раз то, что отвечает и европейским, и российским интересам в этом регионе.

На первый взгляд, Англия и Австро-Венгрия тоже не возражали против поддержания этого «немощного привратника». Однако более всего в Лондоне и Вене опасались, что именно гигантская Российская империя в одиночку заглотнет проливы и создаст ряд новых славянских государств-сателлитов из осколков некогда Блистательной Порты. Опасения же британских политиков простирались еще дальше. Многие из них рассматривали контроль России над проливами как первый шаг для утверждения ее влияния на Ближнем Востоке, что в свою очередь расценивалось как прямая угроза британскому владычеству в Индии.

Но поддержание статус-кво было реально лишь в перерывах между очередными кризисами во владениях дряхлеющей Порты, и к началу последней четверти XIX в. это в очередной раз стало очевидно.

Казалось бы, самым непосредственным образом разгоравшийся балканский пожар задевал интересы соседа – австро-венгерской монархии. Будучи потесненной Наполеоном III в Италии, а Бисмарком в германских делах, эта монархия усиливала свою активность на балканском направлении. Многие влиятельные лица при венском дворе желали компенсировать былые поражения территориальными приобретениями именно на Балканах. Последовательным сторонником такой позиции выступал сам император Франц-Иосиф. В рамках этого курса в конце 1874 г. империя Габсбургов заключила торговые соглашения с Сербией и Румынией. Что же касается Боснии и Герцеговины, то виды на эти османские провинции у дуалистической монархии были самые серьезные.

Еще до начала восстания в январе 1875 г. на коронном совете в Вене большинство государственных деятелей империи высказались за их аннексию. На этой волне весной 1875 г. было организовано путешествие Франца-Иосифа в Далмацию. Посланцы из Герцеговины приветствовали его как защитника христиан от мусульманского ига, а император не скупился на слова поддержки. Даже если организаторы этой поездки и не ставили перед собой провокационных целей, то именно их они и добились. Далматинский вояж императора был воспринят в Герцеговине как прямой знак поддержки.

В начале 1875 г. замыслы сторонников аннексии поддержал и президент имперского правительства, министр иностранных дел и министр двора граф Дьюла Андраши. Однако сделал это с оговорками. Он, как и многие представители венгерской аристократии, опасался усиления славянского элемента в монархии Габсбургов. «Мадьярская ладья переполнена богатством, – заметил как-то Андраши, – всякий новый груз, будь то золото, будь то грязь, может ее только опрокинуть»[431].

Вместе с этим Андраши прекрасно понимал, что прямая аннексия будет воспринята европейскими кабинетами не иначе как инициатива в дележе турецких владений. А подобные инициативы в Восточном вопросе чаще всего выходили боком их вдохновителям, что наглядно продемонстрировала Россия в 1852–1856 гг. Инициатор в глазах Европы оказывался «нарушителем конвенции» – статус-кво на Балканах, – и от него могли потребовать серьезных компенсаций. А на что в данном случае стали бы претендовать великие державы, прежде всего Германия, Англия и Россия? Особенно Россия?! Вот здесь впору было ожидать самых неприятных сюрпризов. Поэтому Андраши предпочитал реализовывать на Балканах курс постепенной, прежде всего экономической экспансии без крутых односторонних действий, резко нарушающих баланс интересов великих держав в этом регионе. И вот здесь, нате вам, – Балканы загораются у самых южных границ империи Габсбургов.

В создавшейся ситуации Андраши более всего желал только одного – скорейшего прекращения восстания[432]. В противном случае его курс попадал в зону риска и опасной непредсказуемости. Разраставшееся восстание могло усилить крайне нежелательные для империи панславистские тенденции; резко укрепить позиции Сербии и Черногории; привести к вмешательству других великих держав, прежде всего России, к возрастанию ее роли в судьбе славян и, что представлялось самым опасным, – к появлению крупного славянского государства, способного быть центром притяжения родственных народов и потенциальным союзником Российской империи. В самом начале восстания Андраши заявил представителям Порты, что рассматривает происходящие волнения как исключительно внутритурецкое дело и совершенно не намерен в него вмешиваться. Однако удержаться на этой позиции ему не удалось.

События на Балканах оказались в поле внимания Петербурга. Именно российская дипломатия сделала первый шаг к открытию дискуссии в клубе великих держав на тему: «Что делать в условиях нового кризиса на Балканах?»

Первые известия о масштабных столкновениях в Боснии и Герцеговине были получены в Санкт-Петербурге в середине июня 1875 г. Глава Министерства иностранных дел государственный канцлер князь А.М. Горчаков находился в то время на отдыхе в швейцарском Веве, и министерством временно руководил его управляющий барон А.Г. Жомини. Именно по его предложению в Вене был образован «центр соглашения» трех императорских дворов (австро-венгерского, российского и германского) «с целью изыскать средства ограничить и прекратить беспорядки или, по меньшей мере, не дать им разрастись настолько, чтобы они могли угрожать всеобщему миру»[433].

Жомини действовал вполне логично, особенно в русле последних политических ориентиров. Начавшееся в 1872 г. сближение Австро-Венгрии, Германии и России получило название «Союз трех императоров».

В конце апреля 1873 г. в Петербург прибыл германский император Вильгельм I. Его сопровождали канцлер О. Бисмарк и начальник Генерального штаба Г. фон Мольтке. В ходе визита была подписана военная конвенция, носившая оборонительный характер. Она обязывала каждую из сторон оказать помощь двухсоттысячной армией другой стороне, если та подвергнется вооруженному нападению какой-либо державы.

А за полгода до этого, в сентябре 1872 г., в Берлине состоялось свидание императоров Австро-Венгрии, Германии и России. Встреча носила во многом демонстративный характер. «Я хотел бы, – иронично говорил по этому поводу Бисмарк, – чтобы они образовали дружную группу вроде трех граций Кановы…»[434]. В переговорах с Андраши Горчаков пытался нащупать, чем можно заинтересовать Австро-Венгрию, чтобы привлечь ее на свою сторону и оторвать от возможного сближения с Великобританией. Свидание трех императоров почти совпало с началом конфликта Петербурга и Лондона из-за Хивы, поэтому задача обезопасить западные границы страны в случае англо-российского столкновения на Востоке становилась весьма актуальной. Андраши, со своей стороны, добивался от Горчакова поддержки требований Вены на Балканах, в частности по противодействию территориальному и военно-политическому усилению Сербии.

Бисмарка же в Берлине волновал только один вопрос – обеспечить изоляцию Франции.

В конце мая 1873 г. года Александр II в сопровождении Горчакова отправился в Вену. В австрийской столице царь и его канцлер пытались склонить императора Франца-Иосифа и Андраши примкнуть к русско-германской военной конвенции. Однако те отказались, считая данный шаг слишком рискованным для своей страны. Ведь после 1856 г. англо-русское противостояние точнее, чем холодная война, определить было сложно. Оказаться же втянутой в конфликт с Англией – такая перспектива совершенно не прельщала венских правителей. Вместо военной конвенции они предложили российской стороне более общее и менее обязывающее соглашение. 25 мая (6 июня) в Шенбрунне под Веной оно было подписано Александром II и Францем-Иосифом. В целом все свелось к декларации намерения двух императорских дворов избегать разладов и согласовывать свои действия в угрожающих ситуациях. Горчаков и Андраши подтвердили ранее выдвинутый российским канцлером принцип невмешательства в турецкие дела. При этом Горчаков, по словам Жомини, понимал его «в пользу христиан» и оговорил условием, что Вена не выступит против балканских христиан, если они, «выбрав благоприятный момент», организованно поднимутся на борьбу. При этом Горчаков заявил, что приложит «все усилия для предотвращения необдуманных, несвоевременных и изолированных восстаний, которые всегда кончались для христиан плачевно». Андраши согласился принять такое понимание невмешательства, не афишируя его[435].

11 (23) октября 1873 г., после прибытия в Вену, к Шенбруннской конвенции присоединился германский император Вильгельм I[436]. Скрепленная подписями трех монархов конвенция получила «неточное название союза трех императоров. На деле это был не союзный договор, а скорее консультативный пакт»[437].

Летом 1875 г. Жомини поспешил развеять главные опасения Андраши. Россия, по его заверениям, не намерена была потворствовать Сербии и Черногории в поддержке восстания[438] и добиваться создания новых автономных славянских областей в пределах Оттоманской империи. Вернувшийся из отпуска в начале декабря 1875 г. Горчаков полностью одобрил действия и заявления Жомини.

Австро-Венгрия была удовлетворена, и стороны «центра соглашения» быстро договорились относительно совместных мер. Разработка конкретной программы реформ в восставших провинциях была поручена австро-венгерской стороне.

В июле 1875 г. Жомини писал французскому послу в Петербурге:

«Речь идет не о том, чтобы вмешаться во внутренние дела Турции; но державы могут действовать на обе стороны, чтобы побудить восставших к покорности, сербов и черногорцев к нейтралитету, Турцию к милосердию и справедливым преобразованиям. Это нравственное воздействие (cette action morale) будет тем более действенно, чем единодушнее и тождественнее будет образ действий представителей держав»[439].

В том же месяце, направив письмо поверенному в делах в Константинополе А.И. Нелидову, Жомини заметил в нем:

«Этот сизифов труд (курсив мой. – И.К.), эти постоянные стремления заделать трещины уже подточенного здания для отсрочки или смягчения его падения – задача не заманчивая, но необходимая. <…> Главное – во что бы то ни стало продемонстрировать единство трех держав в роли умиротворителей»[440].

Верил ли барон Жомини в то, о чем писал? Наверное, да. Летом 1875 г., глядя из далекого Петербурга, такой образ мыслей и действий мог казаться весьма разумным и практически плодотворным. Но очень скоро фраза о «сизифовом труде» зазвучала тонами суровой обреченности, и вихри Балканского кризиса стали в клочья рвать прекраснодушные планы столичных российских дипломатов.

Первый удар по таким планам нанесли итоговые суждения консулов великих держав, посланных с согласия Турции в охваченные восстанием провинции. Консулы убедились в весьма малой результативности «нравственного воздействия» на стороны конфликта. Противоречия оказались настолько глубоки и непримиримы, что, «по мнению комиссии, только отделением Герцеговины от Турции и коренными переменами в ее управлении можно было умиротворить край»[441].

Но подобные выводы подразумевали не что иное, как путь усиленного давления на Турцию, а значит, и вмешательства в ее внутренние дела. А это неизбежно открывало перспективу военного воздействия на Оттоманскую империю. Однако идти по такому пути в то время не желала ни одна из великих держав, предпочитая оставаться на почве дипломатических переговоров. Но каких?..

Получив карт-бланш в рамках «центра соглашения» на выработку программы реформ, ведомство Андраши определило условия, без соблюдения которых, по его мнению, невозможно было прочное умиротворение восставшего края:

1) полная свобода вероисповедания для христиан;

2) прекращение отдачи податей на откуп;

3) уничтожение феодального порядка владения землей путем выкупа.

Логичен был вопрос: разве это не являлось вмешательством во внутренние дела Оттоманской империи? Нет – отвечал Андраши. И здесь он ссылался на статьи Парижского договора 18 (30) марта 1856 г. Однако сам договор однозначно таких оснований главе австро-венгерской внешней политики вовсе не предоставлял[442]. Да это Андраши было и неважно. Подумаешь, какие-то там юридические тонкости двадцатилетней давности, когда речь шла о том, чтобы оседлать процесс балканского урегулирования, направить его в приемлемые для Австро-Венгрии рамки и умерить влияние на него России, вечно фонтанирующей своими небезопасными для габсбургской монархии идеями покровительства славянским подданным Оттоманской империи. И Андраши впрягся в решение этой задачи.

Тем временем в Константинополе турецкие власти все более начинали опасаться вмешательства великих держав в свои отношения с христианскими подданными. Метод противодействия такому вмешательству правительство султана Абдул-Азиза выбрало весьма традиционный. Правители Порты на протяжении многих лет с удивительной легкостью раздавали Европе и подвластному христианскому населению разнообразные обещания, чтобы никогда их не выполнять. Вот и на этот раз султан предложил даже больше, чем от него добивались вожаки восстания и предусматривали условия Андраши[443]. 20 сентября (2 октября) 1875 г. был опубликован султанский указ (ирадэ), извещавший, что его величество внес на изучение план реформ, решительно улучшавший положение христиан империи. Последующий указ от 30 ноября (12 декабря) 1875 г. оказался еще щедрее и либеральнее[444]. Впрочем, все это уже было. За немногими исключениями новые планы султана были повторением тех обещаний, которые давались христианам Турции еще в 1839 и 1856 гг.

Но нельзя считать реформаторские начинания султана только лишь лицемерным фарсом. Н.П. Игнатьев и А.И. Нелидов неоднократно доносили в Петербург, что правительство султана признает необходимость уступок христианскому населению и понимает, что в противном случае кризис будет только обостряться. Однако основная проблема состояла в том, что в вопросе улучшения положения христианских подданных турецкое правительство было бессильно.

На султанские милости восставшие ответили гробовым молчанием недоверия. Они требовали, чтобы реформы были поставлены под контроль великих держав. Да и как можно было верить обещаниям султана? Всего через четыре дня после опубликования первого ирадэ, 24 сентября (6 октября) 1876 г., султан объявил банкротство по внутренним и внешним долгам своей империи.

А за внешними турецкими долгами уже вставали интересы Великобритании и Франции. Именно английское правительство, по мнению французского историка А. Дебидура, и явилось основным автором той «комедии», которой он назвал заявленные султаном реформы.

Премьер-министр правительства ее величества Бенджамин Дизраэли, «расположенный к туркам, но не осмелившийся открыто стать на их сторону», так как в Англии общественное мнение было скорее им враждебно, «внушил Порте мысль развлечь Европу соблазнительными программами, которые не будут выполнены, но, по крайней мере, заставят вооружиться терпением»[445].

Дизраэли стремился отвести от Турции пресс дипломатического давления трех континентальных империй. Продолжение восстания могло только усилить нежелательную, с точки зрения английского премьера, антитурецкую активность Австро-Венгрии, Германии и, прежде всего, России. Озабоченность Дизраэли нарастала, и он злился на нерешительность султанского правительства. «Это ужасное герцеговинское дело… – писал он своей приятельнице леди Честерфилд, – можно было бы уладить в неделю… обладай турки простой энергией или, может быть, мешком денег». Как отмечал патриарх британской балканистики Р.В. Сетон-Уотсон, и Б. Дизраэли, и государственный секретарь департамента иностранных дел (министр иностранных дел) Эдвард Стенли, граф Дерби «оба выступали решительными противниками автономии Боснии с ее смешанным населением. «…Автономия Ирландии, – писал Дизраэли, – была бы меньшим абсурдом»[446].

Но у объявленных турками реформ был еще один автор. И вот здесь на дипломатическую авансцену выходит генерал-адъютант граф Н.П. Игнатьев – русский посол при дворе султана. Яркая, могучая личность, стремительно действующий талант – так многие современники характеризовали этого российского дипломата. Именно «по совету русского посла», как писал С.С. Татищев, турецкое правительство заговорило о предстоящих радикальных реформах[447]. Игнатьев не только глубоко знал положение дел в Оттоманской империи, но и являлся авторитетным дипломатом в ее столице. Официальные лица в окружении султана нередко называли его всесильным «московским» пашой. Дипломат А.Н. Карцов даже утверждал, что «…турецкие министры его боялись и были у него в руках»[448].

Уже современники часто противопоставляли решительную позицию графа Игнатьева тому осторожному, ориентированному на договоренности с Европой курсу российского МИДа, олицетворением и проводником которого был князь Горчаков. Но это лишь крайние черно-белые тона картинки. Между ними много существеннейших полутонов. Да, действительно, видение целей своей программы Игнатьев формулировал весьма решительно:

«Господство России в Царьграде и особенно в проливах, независимость славян в союзе и под покровительством России, по мнению каждого истого патриота, выражает необходимое требование исторического призвания развития России»[449].

Но, тогда, в 1875 году… В то время Игнатьев по собственной инициативе использовал все свое влияние в Турции, чтобы всемерно подталкивать правительство Абдул-Азиза к реформам в пользу христианских подданных.

В начале 1876 г. Д.А. Милютин записал в своем дневнике:

«Уладить запутанные дела Турции – не зависит от одной лишь доброй воли султана и его министров. Тут в основе лежат такие затруднения, присущие самому организму мусульманской державы, которых нет возможности преодолеть иначе, как полным государственным и социальным переворотом. Надобно рассечь мечом гордиев узел»[450].

Но если даже в Петербурге первые лица империи все более понимали тщетность надежд на успех реформаторских начинаний султанского правительства, то этого тем более не мог не понимать находившийся в турецкой столице Игнатьев. Однако русский посол продолжал без устали трудиться, пробивая этим планам дорогу в жизнь. Такое, казалось бы, очевидное противоречие имело свое объяснение.

Одним из главных мотивов дипломатических действий Игнатьева являлось его стремление не допустить реального вовлечения европейских держав в славяно-турецкие разборки. Для него было очевидным, что инициатива в создании «центра соглашения» в Вене – это ошибочный ход команды Горчакова, который был выгоден только Андраши и сделал последнего, по оценке Игнатьева, «хозяином Восточного вопроса»[451].

Перспективы вмешательства Европы, а особенно Англии и Австро-Венгрии, он расценивал крайне отрицательно как с точки зрения окончательного освобождения славян от османского господства, так и с позиций стратегических целей России в Восточном вопросе. Отсюда и его высказывания в том духе, что славянам пока лучше находиться под слабеющими турками, нежели «попасть в цепкие руки австро-венгерской бюрократии…»[452]. Отсюда же вытекало и содержание его контактов с представителями восставших. Игнатьев пытался убедить их в необходимости поиска компромиссов с турецкими властями: временно ограничиться малым, чтобы в перспективе выиграть гораздо большее – полную независимость. Он писал: