Автобиография (№2) - Опасный возраст

Носилась я на вокзал как безумная: в письме и по телефону известила Аню — ехать ей до конца. Всякие промежуточные станции её не касаются, ехать до конца, и точка. А проклятый поезд шёл до Мальмё, и только там был чёртов конец. Попыталась связаться с вокзалом в Мальмё, не очень понимая, как извлечь Аню из Швеции, в общем, из-за всего вместе едва рассудка не лишилась.

Назавтра утром Аня появилась. Польский поезд опоздал, и в Берлине ей пришлось ждать следующий. Провела этот день с молодым соплеменником, оказавшимся в подобном же положении, немецкого оба не знали, бегали по городу и монотонно твердили: «Etwas kalte zu trinken»[15], ибо жарища стояла невыносимая. У меня Аня просила прощения: в чужом городе, без денег, с голоду съели два пирога, испечённых для меня матерью…

В принципе я поселила её в прачечной господ фон Розен, но первый вечер мы провели у фру Скифтер на бульваре Андерсена. В Тиволи пускали фейерверк, прекрасно видный из моего окна, а на улице, аккурат перед домом, произошла четверная автомобильная авария. Так что Аня своё прибытие в Данию отметила весьма насыщенно.

Сразу же Аня испекла пироги с шампиньонами, потому как оставшиеся пироги моей матери мы проглотили молниеносно и только распалили аппетит. Молочной бутылкой она раскатывала тесто на мраморной доске буфета в прачечной у госпожи фон Розен, когда мы с Мартином умотали на бега и выиграли столько, что естественно родилась мысль задержать Аню подольше, дабы всякий раз, когда мы играем, делала пироги — под них явно шёл выигрыш: На бега её мы тоже повезли, но играть она отказалась, только предлагала порядки, а сыграй она свои номера, выиграла бы на этом более ста крон. И все-таки заявила: предпочитает-де печь пироги.

Аня знала французский, в Дании мало распространённый, но путешествовала много, и я вполне полагалась на её опыт, когда сама ходила на работу. Осмотрела она, что удалось, в городе и отправилась к Гамлету в Хельсингёр. Невероятно, но факт — она проворонила замок — огромную глыбу, вздыбленную на фоне моря и неба, и отправилась в сам город на поиски.

Я позабыла ей сказать, что Гамлетов замок называется Кронборг. Гигантскую стрелу с надписью КРОНБОРГ Аня, конечно, видела, но ассоциации не сработали. Усталая от бесконечных хождений, она зашла в какой-то магазин и принялась спрашивать Хельсингёр, на что ей с удивлением ответили — это здесь.

— Знаешь, — рассказывала Аня вечером, — показывают — тут, мол, я подумала, вдруг чего не доглядела, незаметно осматриваюсь, где покои и тому подобное. После уж пришло в голову сказать «Гамлет»…

Апогеем её покупательных достижений стала голубая губка.

Заупрямилась — куплю и куплю голубую губку, в Польше такая губка — несбыточная мечта. Шла как-то по улице, в витрине маленького магазинчика увидела голубую губку, зашла. Как только не пыталась объяснить, какая вещь её интересует. «Une eponge», губка, и показывала, что моется, — без эффекта. Хмыриха в магазине подавала ей все по порядку, только не губку. Аня наконец рассердилась, применив наглядный метод, выволокла бабу за руку на улицу и остановилась перед витриной.

— О, вот это! — высказалась она чётко по-польски. — Вот это!

— А-а-а-а-а! — воскликнула продавщица, воздев руки к небесам.

Помчалась в подсобку и притащила большой гипсовый бюст для завивки париков.

Бюст Аню добил, отказалась от губки в этом магазине. Купила её без всякого труда в универмаге, где губки лежали навалом.

Следующим событием стал приём у Иоанны.

Насколько помню своё творчество, Иоанна выступает под именем Аниты в "Крокодиле из страны Шарлотты", в книгах "Что сказал покойник " и «Все красное». Я выбрала Аниту, а она сама возжелала сделаться преступницей. Ни в коем случае не жертвой, на моё предложение запротестовала решительно, а вот убийцей — пожалуйста, сколько хочешь.

Иоанна-Анита датским владела прекрасно. Её отец работал в каком-то нашем представительстве, и девочка училась в датской школе. Вернулась в Польшу и уже после развода с первым мужем встретилась в Закопане с Хенриком, датчанином, путешествовавшим по Польше; блуждал он по разным городам и весям и менял валюту в банках по двадцать четыре злотых за доллар. Иоанна-Анита его пожалела, занялась на досуге, они поженились и поселились в Дании. Знание языка дало ей возможность работать в датской прессе.

Жили они в Видовре, в садово-вилловом районе, и мои поездки к ним выглядели буквально так, как описано в «Крокодиле». Городской железной дорогой до станции Видовре я доезжала спокойно, дальше, хоть тресни, запомнить не могла. Автобусом ездила исключительно в обществе Алиции, умевшей попасть к ним абсолютно непостижимым для меня образом, а одна я всегда брала такси. Иоанна-Анита держала открытый дом, обожала гостей, визиты, приёмы, и в этом смысле я вынуждена её обругать. У меня нет никаких сомнений — не только не обидится, но и отлично повеселится.

Предупреждаю: начинаются отступления и будет их много.

Хенрик, муж Иоанны-Аниты, нищеты не знал, но и миллионером не был, Иоанна-Анита как сыр в масле тоже не каталась, хотя зарабатывала неплохо. Вздумай они обильно кормить всю бывающую у них братию, вылетели бы в трубу и остались без гроша. В Дании живут экономно, без всяких гастрономических безумств, рождественский приём у господ фон Розен уже описала, пожалуй, могу описать следующий приём, у Фрица, тогда моего будущего шефа. Нас пригласили обеих с Алицией, можете себе представить, как это выглядело бы в Польше, — званый обед, приглашены иностранцы! У Фрица подали небольшую закуску — пол-авокадо, нафаршированное креветками, затем мясное блюдо, к нему картофель, салат, кукуруза, в конце мероприятия десерт в виде фруктового салата со взбитыми сливками. И кофе. Точка, конец. Учитывая торжественный характер обеда, из напитков подавалось не только пиво, но и вино.

Этот приём произвёл на меня огромное впечатление, что, несомненно, сказалось позже.

Иоанна-Анита, как всякая нормальная настоящая женщина, экономила на еде. Как-то я оказалась у неё на обеде: простокваша с картофелем, котлета и клубника из собственного сада на десерт. Мне понравилось, доведённая до крайности печенью, я не могла много есть. А вообще-то Иоанна-Анита в экономии, по-моему, переусердствовала, чем я от неё и заразилась; понимать я её понимаю, но в иные моменты, может, и следовало бы экономию побоку.

Вернулась Иоанна-Анита из Польши, привезла посылку, мы с Алицией поехали, просидели долго несолоно хлебавши, пока Алиция не взмолилась насчёт кофе, а я попросила чай. Хенрик предложил вино. Иоанна упрекнула его — в погребе, мол, последняя бутылка.

— Смотри-ка, я по-датски понимаю! — обратилась я к Алиции прямо и беззаботно. — Она сказала Хенрику — последняя бутылка. Я правильно поняла?

— Конечно, правильно, — ответила Иоанна-Анита, пока тактичная Алиция собралась произнести хоть слово. — У нас и точно последняя бутылка, хотела сэкономить, ну коли нет, так нет.

Мы безжалостно вылакали эту её последнюю бутылку, к которой Хенрик собственноручно приготовил бутерброды.

Так вот, заразившись от Иоанны, я пошла, понятно, ещё дальше. Уже через много лет в Польше ко мне пришла приятельница Мария, та самая, из "Бегов", я её «приняла» — поставила на стол пиво и сырок, нарезанный кусочками. Мария взглянула и ужасно растрогалась:

— О Боже! Это же настоящий приём!

Теперь Иоанна-Анита утверждает, что Хенрик развёлся с ней из-за ребёнка от греческого хахаля (смотри «Все красное»). Греческого хахаля и ребёнка я выдумала, а хахаль оказался фактом, что же касается ребёнка, то никакого другого, кроме легального Яся, у Иоанны-Аниты не было. В общем же теперь никто не разберётся, где у меня выдумка, а где правда. Хенрик хахаля ещё пережил, а ребёнка простить не смог.

Вторая особа, с которой я познакомилась довольно давно, — Эва (тоже смотри «Все красное»). Тогда Эва красотой ещё не блистала, портила её дородность, позже похудела и похорошела убийственно. Работала в ядерной физике, подбросила мне неплохой замысел «такого чего-то, небольшого, и с дном», но сама я замысла осилить не сумела, а она сменила профессию. Одолевали её художественные идеи, сперва переквалифицировалась на графику, потом на живопись, на живописи утихомирилась. Картин её я не видела, ничего не могу сказать, а вот графические работы делала прекрасные. В те времена ещё не была знакома с Роем, вторым мужем, слыла женщиной модной, заботилась о своей внешности и нарядах, эти её пристрастия оказали влияние на дальнейшие события.

Эва единственная решила подать на меня в суд. «Все красное» писала я без всяких дурных предчувствий — Эва и Рой сидят в Дании, в Польше их никто не знает, а датчане польские книги не читают, не учла я одного: в Польше живёт семейство. Треклятая книга пошла с продолжениями в быдгощской периодике, а именно в Быдгоще или где-то неподалёку жили Эвины родители. Когда знакомые начали звонить — ах, ваша дочь описана в книге! — папаша разнервничался. Эва приехала и под родительским допингом рассвирепела, бросилась было к адвокату, да в последнюю минуту одумалась.

— Ну уж нет, такой рекламы я ей не обеспечу! — заявила она яростно и облаяла меня по телефону, на этом дело и кончилось.

А теперь снова возвращаюсь к текущему моменту.

На приём к Иоанне-Аните мы поехали с Аней, несомненно, в такси. Не успели мы переступить порог, встречаем Эву.

— Ну ясно, она опять в своём старом костюме! — облила она меня ушатом презрения.

Я не обратила внимания, Аня побледнела. Костюмчик и в самом деле носила года четыре, впрочем, был хорошо сшит и очень мне шёл; может, немного надоел, тем не менее другого не было, а я проблемой одежды вовсе не собиралась давить себе на психику. Аня реагировала не так.

— Хватит! — заявила она по возвращении с приёма. — Нельзя больше так ходить, надо купить все необходимое! У тебя есть деньги, даже если нет, ничего не случится — семейство перебьётся, а ты позаботишься о себе! Пошли в магазин!

Я как раз получила зарплату. Мы отправились по магазинам, и впервые я купила себе одежду гуртом, растратив половину зарплаты. Аня была неумолима, считалась исключительно с моим вкусом, советовала и решала, полностью игнорируя свои требования. Я купила не только тряпки, но и все аксессуары: туфли, парик, искусственные ресницы и тому подобное. Поклялась Ане на следующем приёме у Иоанны-Аниты задать шику, пусть все обомлеют.

Ну и задала, черт бы все побрал!

Приём состоялся уже после отъезда Ани в Лондон к родственникам. Я осталась одна и сделала все согласно клятве.

Модное платье — широкое, короткое, в лиловые разводы, французские лакировки, платиновый парик, искусственные ресницы и убийственный макияж. Осмотрела я себя в зеркале и подумала: Аня похвалила бы меня; результат был достоин стараний, Эва не выдержала, слиняла чуть не с середины приёма.

Одержанный триумф наподдал мне темпераменту, и я врезалась в сложную дискуссию. Разговаривали мы втроём — наш график Вальдек Свежи, я и толстый датчанин с огромными навыкате глазами, звали его Вигго. Вальдек говорил по-английски, я нет, но мне это ничуть не мешало, я уже привыкла к разговорам на смеси языков и непонятно как умела объясниться. Этот Вигго от меня сомлел, что легко замечалось, тема дискуссии явно была направлена против меня. Спорили о политике, общественных проблемах, об экономике и вообще о государственном строе, приём на сей раз был добротный — Иоанна-Анита расстаралась, напитков хватало, наша дискуссия пламенела, в итоге глазастый Вигго предложил отвезти нас в город.

Уселись мы с Вальдеком в автомобиль, спор продолжался, Вигго пригласил нас к себе, ну что ж, пожалуйста, мы причалили у него, с разгону и в энтузиазме Вигго вытащил виски, налил, закуски никакой — где ему помнить про закуску в горячке спора. Мне, по-видимому, его взгляды не понравились, я таки начала фыркать и сыпать искрами и вдруг поняла — моя рюмка пуста, а была полная. Опыт, как вы знаете, у меня был, и я переполошилась.

— Вальдек, — решительно потребовала я в сторонке, — линяем! Пусть его холера поберёт со всем его треклятым капитализмом!

Вальдек ещё соображал настолько, чтобы признать мою правоту. Мы удалились.

Проснулась я утром в своей комнате у фру Скифтер и начала обдумывать происшедшее. Похмелье не донимало, зато куда-то испарились перчатки, кошелёк и шарфик. Кроме того, неясно мелькало страшное воспоминание.

Всякие мышки, нетопыри, розовые слоны — все чушь! А я видела кое-что пострашнее — типа в белом костюме, спящего на животе на неизвестной лестничной клетке. Господи прости, белый хмырь, delirium tremens, не иначе!!!..

Постепенно, стараясь избавиться от ужаса, вспомнила ещё нечто. Вальдек отвёз меня домой — сомнению не подлежало. Довёл до комнаты, удрызгалась я на сей раз и в тоску впала, ревела ему в жилетку горючими слезами, а он по доброте сердечной сочувствовал мне от всей души.

— Ну не плачь, не плачь, — утешал он. — Не стоит того, не плачь.

Он трогательно отирал мне глаза, и одна искусственная ресница прилипла у него к пальцу. Войдя, я включила всего одну неяркую лампу и вдруг увидела, как Вальдек смотрит на свой палец и с отвращением трёт его о брюки — эта ресница походила на мохнатого червяка, Вальдек безуспешно старался избавиться от него — клей держал намертво. А он все тёр и тёр, и в его самаритянские утешения явственно закралась полная омерзения растерянность. Поклянусь на чем хотите, так и ушёл от меня с искусственной ресницей, приклеенной к заду!

Рассмешить меня это рассмешило, но беспокойство насчёт белой горячки продолжалось. Постаралась вспомнить, сколько денег осталось в кошельке, самое меньшее семьдесят крон, четырнадцать ставок на бегах, черт побери!

Вальдек позвонил мне на работу.

— Слушай, — робко сомневался он, — я у себя в карманах обнаружил какие-то странные вещи. Дамские перчатки, знаешь, такие длинные, кошелёк — не мой, цветная тряпица… Ты ничего не помнишь?

— Естественно, помню — моё шмотье, — обрадовалась я. — Как раз обнаружила, что все посеяла. Слушай, а ты не помнишь случайно лестничную клетку?

Мы сопоставили впечатления. Слава Богу, он тоже видел типа в белом костюме и собирался скрыть сей факт — мысль о белой горячке испугала и его. Ну а поскольку о групповой белой горячке мы не слыхивали, следовательно, белый тип и в самом деле почивал на лестнице. Я успокоилась и даже прекратила допекать Вальдека, где нас черт носил и что за лестничная клетка…

И подумать только, все это произошло из-за глупого замечания Эвы насчёт моего старого костюмчика!

* * *

Алиция уехала, остался Торкиль, с которым я подружилась, можно сказать, бессловесно. Теперь уже я начала бывать в Биркероде, только значительно реже и не с матримониальными чувствами, а просто постирать или съесть приготовленный Торкилем обед. Обед Торкиль решительно желал готовить сам, я не вмешивалась, не выдержала только однажды. Поставил в духовку большой великолепный свиной окорок, у меня слюнки потекли, а потому позволила себе робкое замечание, не стоит ли это посолить…

— О, конечно! — обрадовался Торкиль. — Конечно, я забыл про соль!

Разговаривали мы в основном с помощью рисунков. Уплетали обед, на столе лежал большой лист бумаги, рисовать умели оба, Торкиль тоже архитектор, получалось без проблем. Когда я окончательно вымелась с площади Святой Анны и возвращала госпоже фон Розен взятые у неё взаймы вещи, у Торкиля организовала генеральную стирку. Бросила в машину все подряд, и мне удалось окрасить бельё госпожи фон Розен в красивый цвет весенней зелени. Покрасилось ровненько, но при виде результатов меня чуть удар не шарахнул. И все из-за одной тряпицы с кресла в зелёный цветочек, откуда же было знать, что цветочки столь ядовиты!

Госпожа фон Розен особа благородная.

— Ах! Я всю жизнь мечтала иметь зеленое бельё! — воскликнула она по-французски. — Какой прекрасный цвет!

Мне её восторг отнюдь не помешал привезти в следующий раз льняные простыни идеально белого цвета…

В какой-то момент, причин абсолютно не помню, я перебралась работать в филиал мастерской на Кобмагергаде. Именно там, на противоположной стороне улицы, Лысый Коротышка в шляпе вёл свою коварную торговлю. Я встречалась с ним в магазине, где мы оба покупали бутерброды на второй завтрак, обменивались впечатлениями насчёт скачек. На Кобмагергаде работал и Бородатый.

Оле Мартенсен, или Бородатый из «Крокодила», тоже подлинный, до такой степени, что приходил ко мне в гости в Варшаве, где проводил отпуск вместе со своей актуальной пассией Марианн. Я пригласила соответствующее общество — Эву с Тадеушем, но Тадеуш говорил только по-французски и по-испански, а Оле и Марианн — по-датски и по-английски, поэтому ещё я пригласила Зосю, не приятельницу Алиции, а мою служебную соперницу, говорившую по-английски, Войтек говорил по-немецки, а вот китайца, к сожалению, не нашлось, поэтому в качестве Вавилонской башни мой дом забраковали. Датские впечатления и привычки вогнали меня в экономию: испекла гуся и пренебрегла остальным. Все упились в лоск, Войтек отвёз иностранных гостей, а Зося уселась на бордюре тротуара около моего дома, возжелав провести здесь остаток жизни, очень уж тут пришлось ей по вкусу; понятия не имею, куда и как добрались Тадеуш с Эвой и Янка с Донатом, само собой, они тоже были у нас. Ну и заключаю: это — отступление, конечно же, в весьма отдалённое будущее.

Оле мне запомнился тем, что отпуск провёл в Тунисе…

Хотя, пожалуй, я напутала. Мне казалось, в Таормине я побывала во второй приезд, но развитие событий свидетельствует: все-таки в первый. Подначил меня Оле, по возвращении из тунисского отпуска показал в мастерской слайды. В Дании свирепствовала осень, конец октября, может, и начало ноября, туманы, ветры и дожди, сирена в порту беспрерывно ревела день и ночь, а на стене в мастерской вдруг появилось солнце. Во мне все перевернулось вверх тормашками, впала в безумие, на следующий же день помчалась в райзебюро и закупила ближайшую и самую дешёвую поездку. Ближайшую, понятно почему—я жаждала солнца до умопомрачения, прочь от дождя, ветра и сирены, хочу жары, прекрасной погоды, а расход — твёрдо решила выехать в отпуск, оплатив его двумя днями работы, и в самом деле, поездка в Таормину стоила ровно столько, сколько зарабатывала за два дня, и этим обстоятельством буду хвастаться всю свою жизнь.

К этой поездке мне кое-что подкинули также Хермод и высшая сила.

По пути на Амагер я просмотрела программу и уверовала — лошадь по имени Хермод должна прийти первой. Конь участвовал в заездах по худшей, чем в Копенгагене, скаковой дорожке, время показывал прекрасное, ну а на хорошей скаковой дорожке, ясно, придёт третьим, не хуже, сыграю его одного.

Хермод шёл в первом заезде. Я опоздала, но одинарная касса в моем любимом месте тоже опоздала, лошади уже подходили к стартовым воротам, бежать Бог знает куда и искать другую кассу было некогда, времени в обрез, с отчаяния бросилась в кассу порядков и, была не была, сыграла Хермода вторым с четырьмя другими лошадьми.

Ставка пошла, злая как черт, я следила за бегами Лошади промчались круг, снова подошли к последнему повороту, опередил всех Йенс Ллойд, точно, я его считала первым в одном порядке, заскрипела зубами, и в этот момент молнией вырвался Хермод. Догнал Йенса Ллойда, вместе достигли финиша, я со своего места видела — Хермод первый…

Господи Боже!.. Во мне все свело спазмом — печень, селезёнку, двенадцатиперстную и даже поджелудочную железу. Так выбрать лошадь и так глупо сыграть!.. Вторым, а надо было перевернуть, так нет, скотина, корова безмозглая…

Не успела высказать всего, что думала про свою особу, сообщили результат. Я ошиблась: первый Йенс Ллойд, Хермод второй! Второй!!! Я попала… Чудо!!!

Чудо, безусловно, и совершила его, обозлившись на меня, высшая сила. Терпения ей не хватило возиться с идиоткой, насильно заставила сыграть со смыслом. Окажись та одинарная касса открыта, я сыграла бы Хермода вниз и получила бы двадцать пять крон, а тут вынужденно сыграла порядок, и мне заплатили ровно тысячу. Все дураки, кто не играл Хермода, видно, считать разучились…

Эту тысячу крон я беспечно спустила в Таормине.

Отъезд, конечно же, не обошёлся без накладок. В аэропорт отправилась заблаговременно, а куда лечу, не поинтересовалась, в билет не заглянула. В Таормине нет посадочной полосы, тогда где же?..

Сидела себе спокойненько и ждала объявления. Только после бесчисленных Парижей, Лондонов и Каиров я забеспокоилась, не касается ли меня какое-нибудь из этих объявлений. Катанию вызывали несколько раз, я бессмысленно глазела на монитор, однако отлёт в Катанию странно совпал со временем, которого я ждала. Господи, а я, случаем, не в Катанию лечу?..

Вскочила. Аэропорт Каструп большой, коридоры к выходам тянутся чуть не километрами. И все-таки я успела — села последняя. Ветер меня не волновал, к ветрам привыкла. Дания страна равнинная, вихри с севера дуют, не встречая на своём пути никаких преград. Я уже пережила когда-то чудные минуты, когда все, впрочем немногочисленные, субъекты на Ратушплощади сидели на корточках, судорожно вцепившись в бетонные цветочницы. Какой-то господин неосмотрительно разжал руки — помчался бешеным спринтом через всю площадь, а впереди катилась его шляпа, но он вовсе не пытался поймать головной убор — просто не мог остановиться. На краю площади успел обнять фонарный столб, что его и стабилизовало. Я тоже сидела у цветочницы и размышляла, каким манером исхитриться и добежать домой. Мне предстояло идти бульваром Андерсена, как раз против ветра — идти и думать было нечего, разве ползти по-пластунски…

Выбрала момент между порывами, прокралась тылами под зашитой зданий, добралась до последнего угла, снова переждала, пока не полегчало, как шальная промчалась последние двадцать метров и ухватилась за ручку входной двери. Уж от ручки-то меня не оторвёшь!..

Перед вылетом в Катанию тоже дуло прилично, я даже засомневалась, не задержат ли рейс. Не задержали. Гигантская кобыла, то есть наш самолёт, оторвалась от земли, пошла вверх и даже не дрогнула. Просто не заметила ветра.

Дешевизна моей путёвки сказалась сразу же по приезде — меня поселили в самой дешёвой гостинице в Таормине — в «Минерве». Я изумилась: гостиница на горе, сам вид из окон стоил всех денег мира! Я стояла на балкончике, глазела, и глаза лезли на лоб — не снится ли мне все это.

Используя в "Покойнике " события, необходимые по ходу действия, опустила, естественно, несколько таорминских красочных эпизодов. Дешевизна гостиницы объяснялась, primo, довольно примитивной меблировкой номера — кровать, столик, лампа, кресло, и привет, но ванная и уборная приличные, на черта мне сдалась меблировка, a secundo, питанием: на завтрак гренок с джемом, на ужин в основном спагетти, обеда вообще не давали. Обед мне был вовсе ни к чему, из-за него возвращаться с пляжа не стоило, а спагетти по вечерам — блистательное развлечение. Я это блюдо умела есть, научилась раньше, а вокруг сидели фрагменты шведской группы и вытворяли штучки неимоверные, изо дня в день я имела супершоу. Один резал спагетти на куски и ел их ложкой, другой втягивал в себя длиннющий макаронный ус, а ус, исчезая постепенно в пасти, мотался во все стороны и норовил съездить едока по ушам, некий хмырь пытался действовать по правилам, обматывая макарониной вилку, и этот чудовищный клубок стремился запихнуть в рот, для чего потребна пасть по меньшей мере тигра-людоеда. Кое-кто попросту расправлялся с макаронами руками. Просто чудо!

Швед был доподлинный, клеился ко мне по-страшному, доплачивал оркестру, дабы играли танго, когда работа у них давно закончилась, показал мне все гроты, но прямодушие из него пёрло прямо-таки неприличное.

— Je veux coucher avec toi!!![16] — буквально ревел он под моим окном, будто бизон в период брачных игр. Я, сознаюсь, не контактировала с бизонами в такой период, но звучало это наверняка так. К счастью, жил он где-то в другом месте, и мне удавалось от него время от времени улизнуть.

А вместо блондина был Калифорниец, черноволосый и голубоглазый, красивый парень, испугавший меня однажды до смерти. Нанял лодку, прытко взялся за весла, гребёт изо всех сил, а не двигаемся ни вперёд, ни назад. Через пару минут он осмотрел весла и, радостно похохатывая, сообщил, первый раз в жизни держит нечто подобное в руках, у них ведь все моторизовано.

Господи Иисусе, погорела! Меня охватила паника. Море, правда, спокойное, но, черт, ведь я не умею плавать! С перепугу я потребовала поменяться местами — обожаю гимнастику, хочу грести сама! Слово даю, этим искусством я владела куда как лучше, нежели он. Парень вежливый — пожалуйста, могу грести сама, так нам удалось не утопиться.

Макаронник тоже был настоящий и действительно плавал, распевая оперные арии, а морская звезда, полученная от него, — она, к сожалению, поблекла — хранится у меня и сейчас. И Лазурный грот с его колористическими эффектами был на самом деле, но в описания природы вдаваться не стану.

В Таормине я умудрилась свалять дурака не хуже, чем с тем же миндалём у господина фон Розена. Миндаль хоть остался переживанием камерным, никто посторонний о моей дурости не догадался, а здесь я опозорилась публично. Кое-что по мелочам покупала: то одеяльце, то кораллы, то ещё что-нибудь — все подарки Хермода, и никак не могла понять, что происходит, почему вокруг меня какая-то странная атмосфера и смотрят на меня недоброжелательно. Обалдели, что ли? Приходит клиент, берет товар, платит, что им не по нраву? Должны радоваться, а не строить недовольные мины! Я все удивлялась, пока не попала на жутко толстую бабу, продававшую вечернюю сумочку. Я посмотрела, спросила, сколько стоит.

— Четыре тысячи триста лир, — ответила баба.

Я пересчитала на датские кроны — недорого, достала деньги.

Баба на меня посмотрела, Святители Господни, как посмотрела!.. С безграничным отвращением и омерзением беспредельным — одним взглядом втоптала меня в грязь, изничтожила!

— Могу отдать и за четыре, — добавила она презрительно.

Я оторопела. Заколебалась было, не впихнуть ли ей эти триста лир насильно — что она себе воображает, не за подаянием же я пришла!..

И тут меня осенило: Езус-Мария, ведь они же торгуются!!! Продать без торговли — свинство, позор, не заработок важен, а удовольствие, а тут я, восточная дикарка, воспитанная на универмагах и потребительских кооперативах, отнимаю у них все удовольствие, плачу без слова, сколько ни запросят, будто последняя свинья!!!..

Я покраснела изнутри и снаружи, заплатила четыре тысячи и сбежала, не выказав даже раскаяния. Ничего другого не оставалось, как помериться силами на другом поприще и снова высоко поднять штандарт национальной чести, и, пожалуй, мне это вполне удалось.

Макаронники стараются охмурить всех и вся без разбору, я об этом уже упоминала. И причину я уразумела. Для них вовсе не имеет значения, кто я: восемнадцатилетняя красавица или старушка в инвалидной коляске, важно лишь одно: я туристка. Путешествия стоят дорого, следовательно, у туристов есть деньги. Закадрить туристку — прямая финансовая выгода.

Они даже особенно не навязывались, если в течение получаса человек не реагировал на заигрывания, они не настаивали и оставляли в покое. Моё положение усложнилось тем, что в Таормине не встречали поляков, на шведку я не походила, и они принимали меня за немку.

— Tedeska? — спрашивали с доброжелательным любопытством.

Я заводилась с ходу.

— Non tedeska! Polacca![17]— орала я яростно.

Вот беседа и началась. А уж после, хочешь не хочешь, приходилось выпутываться из истории.

Один макаронный субъект заупрямился. Влюбился, видите ли, совсем обалдел, приставал и приставал, предлагая тысячи развлечений, обещал показать Таормину by night, поездку по морю, дьявол разберёт, что ещё. Я отказывалась решительно — тип вовсе не моего романа. Среднего роста, пузатый, этакий крепыш, обросший рыжей щетиной, не нравился мне, и все тут. Вопрос вкуса. Он упорствовал и дошёл до ужасного самопожертвования: если соглашусь пойти по кабакам, за него платить не придётся.

Меня и это не тронуло. На следующий день он совсем разнуздался — финансирует уже все развлечения, в том числе и мои. Такие святотатственные слова с трудом процедил, давился ими, как сырой картошкой, но обязательство принял.

Я по-прежнему не реагировала должным образом и не ценила оказанной чести. Дело происходило на пляже — только здесь имел возможность меня застать, нигде больше с ним не встречалась, я сидела в шезлонге, он рядом на моем полотенце. Когда я снова отказалась, он с презрением заявил;

— Non abbiate temperamento in Polonia[18].

Ах ты!.. Ну, я тебе покажу! Сидит рыжая скотина на моем полотенце, и ещё оскорбления, я тебе, псяк-рёв, покажу temperamento in Polonia!..

Я вскочила с шезлонга, какое вскочила — взвилась. Топая ногами, я на всех возможных языках выкрикивала оскорбления, какие только пришли на ум.

— Non voglio una passaggiata in more! — орала я на весь пляж. — Non voglio Taormina by night! Non voglio amore con te!!![19]

Закончила я литанию на тему, чего я от него не хочу, презрительным выкриком «Пошёл вон, сопляк!!!», от коего эхо прокатилось, думается, до Африки. Мёртвая тишина воцарилась на пляже во время спектакля, все морды со всех заливчиков повернулись в нашу сторону, обожатель наконец оскорбился. Сообщил, что я non gentila[20], и удалился. Оскорбился он даже не на скандал, скандал, возможно, ему понравился, но скандал был публичный, и вся Таормина узнала, что он не имел успеха.

В довершение всего я оперировала любимым польским словом, которое не цитирую, сознаюсь, итальянцы могли понять это слово по-разному. Возможно, их заинтересовало, о чем таком кривом шла речь, в любом случае это не походило на рекламу.

Лавры я пожинала колоссальные и патриотизм продемонстрировала. Полпляжа прилетело ко мне с пламенной улыбкой на морде, трясли мне руку и восклицали с великим признанием:

— Temperamento polonico — temperamento siciliano![21]