Дворянские поросята

      Доктор снял очки, поднялся со стула и, взяв саквояж, направился к двери, закончив свой краткий, но строгий визит.
      Фельдшер поманил одевшегося Нарбута к двери заразного отделения.
      - Без птиц: Они поднимают пыль... Будете кашлять еще сильнее.
      Это остановило Нарбута, уже взявшего клетку с щеглами в руку; его, до того, беспечное лицо омрачилось...
      - Прокопыч! - взмолился он. - Никто, кроме меня, не знает, как за ними ухаживать.
      Прокопыч, в отсутствии доктора, снова стал самим собой. Возвышаясь, точно над карликом - над маленьким пансионером, с руками в карманах халата, с немного расставленными ногами и слегка покачиваясь на них, он не улыбался, но его глаза попрежнему заискрились юмором:
      - Ну, ладно. - Он что-то обдумывал. - Я разрешу поместить птиц, в соседнюю с вашей, комнату Гаврилы.., если вы оба пообещаете мне... не беспокоить нас вашим кашлем...
      - Обещаем! - почти взвизгнул Нарбут и, с самоуверенно заблестевшими глазами, поднял клетку, книги и закрыл за собой двери заразного отделения.
      В аптеке, Прокопыч уселся за стол, придвинул банку с пустыми капсулями и фарфоровую миску с растертым порошком, готовый заняться своим делом прерванным приходом Скурскюго.
      Шурша своими, большого размера, шлепанцами, в больничном халате по колено, в приемную явился Дейнеко.
      - Прокопыч, дорогой, выдайте мне из кладовой мои штаны. Сбегать за табаком - весь вышел. Гильзы есть, а набивать нечем.
      - Вот это... уж никак... не могу, - сказал подразделениям, ставшим, серьезным фельдшер. - Строгий приказ... верхняя одежда больных воспитанников, сразу же, сменяется больничной... Не могу, что уж не могу... то и не могу.
      Он замигал глазами, разведя ладони в стороны.
      - Но почему? Скажите почему? Это идиотский приказ? - прицепился Дейнеко.
      - Почему? Я вам скажу почему. Из-за одного неприятного случая. Присядьте. - Он указал Дейнеко на стул. - Надо рассказать все по порядку:
      - Года два тому назад, три воспитанника из Второго Отделения, чтобы избежать неприятные для них дни в Гимназии, "заделались" больными и явились в больницу, захватив с собой пистолет-монтекристо, привезенный одним из них с Рождественских каникул. Еще до их осмотра доктором, они успели втроем запереться в ватерклозете и, открыв окно, поочередно, выстрелили несколько раз, по сидящим на дровах, галкам. Галки улетели. Охотники решили подождать прилета других...
      Владелец пистолета, неосторожно перекладывая его из одной руки в другую, выпалил, почти в упор, в колено, рядом стоящего, компаньона по охоте.., тот, завизжав на всю больницу, прискакал на одной ноге в аптеку... Я, думая, что пуля монтекристо не ушла дальше кожного покрова, пытался выдавить ее наружу, но кроме, вогнанного ею, кусочка штанов и крови, ничего не вышло... Известили доктора и начальство...
      Явился доктор и, запуская зонд в темную, кровавую дыру, в поисках пули, еще, час другой, промучил ревущего юнца... Альфред Германович отправил его в свое Богоугодное Заведение, в хирургическое отделение для операции.
      По рассказу раненого, потом - ему было больнее всего переносить тряску пролетки извозчика по булыжной мостовой, хотя лошадь шла только шагом.
      Операция под хлороформом в течение часа, была безуспешна. Пули не нашли... Директор Пансиона был в панике. Решили пока, отца, судью, где-то в далекой, северной Сибири, о несчастном случае с его сыном, не извещать, в надежде, что поиски пули все-таки закончатся успехом до тех пор, когда трехнедельная, почтовая доставка письма, с подробностями о ранении мальчика, известит его родителей.
      Но тогда-то и был дан категорический, строгий приказ - всех поступающих в больницу Пансиона, обыскивать и переодевать в больничное белье и халаты.
      Прокопыч замолчал и смотрел куда-то в угол комнаты, как бы видя себя там над простреленным колен-ком мальца...
      - Ну, а дальше что? Что же было сделано потом? - допытывался Дейнеко, забывший свою проблему о недостачи табака.
      - Потом? Потом, - подстреленного воспитанника отправили на пароходе, в сопровождении его воспитателя, в Киев, где, в то время, был единственный Рентгеновский Отдел при клинике Киевского Университета.
      Рентгеновский снимок указал местонахождение пули, которая, благодаря выстрелу почти в упор, была вся вогнана в кость ноги.
      Вторичная операция потребовала хирургического долота, чтобы выдолбить, эту малокалиберную пулю и кусок материи подштанников из кости.
      После операции, страдавшего, более от последствий хлороформа, чем от операции, как таковой, воспитанника Пансиона положили выздоравливать в женскую общую палату клиники Университета Св. Владимира. В мужском отделении свободных коек не оказалось.
      Что видел пострадавший, двенадцатилетний, юнец в женской палате, в течение полутора месяца его пребывания в ней, мне трудно сказать. Но судя по тому, насколько жадно, с блестящими глазами, слушали его - его сверстники, когда он вернулся в Пансион, то наверно он поведал им много-много, неожиданно-нового, прозаичного и, не совсем в пользу слабого пола, так как, часто, по словам других, его "лекция" прерывалась восклицаниями:
      - Как хорошо, что за нами наблюдают воспитатели, а... не бабье!
      Раненый пансионер стал героем среди своих однокашников и с гордостью, с немного преувеличенным трудом, волочил свою, несгибающуюся в колене, ногу, как ветеран, "боец с седою головой".
      Прокопыч закончил свое повествование о "беспокойных" днях Пансиона, поднялся и пообещал послать больничного дядьку Гаврилу за табаком для Дейнеко.
      Два-три часа спустя, фельдшер сидел в своей комнате, перебирая струны гитары и задумчиво глядел в окно, в котором, поверх невысокого забора, были видны, под деревьями парка, парочки на скамейках у летнего павильона.
      В полуоткрытую дверь просунулось загорелое, скуластое, усатое лицо.
      - Заходи, заходи, Гаврила. Давай попоем во славу законченного, рабочего дня, - пригласил Прокопыч Гаврилу; он отлично знал, по сузившимся, мигающим глазам и мокрым губам дядьки, что он только что выпил водки и запил ее, украденным из аптеки, рыбьим жиром: - бо воно, як селедец...
      - Что ж, споем "Мне все равно" или "Я любил тебя на Волге". Только вложи больше чувства в свой бас, чтобы не звучало, как бык, заблудившийся в лесу.
      Оба засмеялись. Потом они запели.
      - Безусловно, абсолютно, абсолютно, безусловно, - пели двое в заразном отделении; притоптывание их ног шло в темп, ими самими составленной, песни...
      Но кашля не было слышно...
      ПЕВЦЫ
      "Председатель Президиума, состоящего под покровительством Ея Величества Вдовствующей Императрицы Марии Федоровны. Постановка голоса. Bell Canto. Профессор Сонкини".
      Бароненко прочел это на медной, ярко наполированной доске на двери. Он переступил с ноги на ногу, взял свой портфель из одной руки в другую и снова пробежал глазами слова рекламного характера, непривычные в связи с именем члена Царствующего Дома. (Многочисленные благотворительные учреждения, состоявшие под Покровительством Императрицы Марии Федоровны, иногда получали разрешение, как Монаршую Милость, пользоваться ее именем для коммерческих предприятий, за крупные денежные пожертвования в пользу этих учреждений. Особенно легко эти льготы давались иностранцам.).
      Изнутри доносился звонкий женский голос, певший упражнения в верхнем регистре.
      Бароненко шагнул вперед и позвонил. Затем отступил назад и стоял возбужденный, борясь с своей нерешительностью и сомнениями, которые сменялись смелостью и надеждой.
      Он повернулся и взглянул на улицу обсаженную цветущими каштанами; и на бородатого извозчика дремлющего на козлах, пригретого полуденным майским солнцем.
      Думая, что его звонок не был услышан, Бароненко поднял руку, чтобы снова нажать кнопку, но дверь открылась.
      Грудастая средних лет женщина, одетая в белую кофточку и черную юбку, стояла в пройме двери, глядя на Бароненко вопросительно карими глазами с темными кругами под ними.
      - Видеть... профессора, - застенчиво начал он. Женщина молча посторонилась, пропуская молодого человека в коридор.
      - Первая дверь налево. Он к вам выйдет, - лаконично сказала она мягким низким голосом.
      Бароненко вошел в приемную и сел на плюшевое кресло около двери ведущей в другую комнату откуда доносилось женское пение.
      Голос певицы был чист, нежен и печален, как будто она о чем-то просила. Затем, точно в ответ на желаемый отклик, он приобрел больше силы и уверенности, как будто исполненная надежда внесла ноты радости и вызова. Песня кончилась такими стаккато и трелями, что Бароненко сидел неподвижно с широко открытыми глазами.
      "Вот это соловей, - подумал он. - Как же мне получить первое место на конкурсе соревнования певцов, если там будут такие таланты как она?".
      Он открыл портфель, вынул газету и снова прочел, обведенное красным карандашом объявление:
      "В поисках новых талантов. Временно в городе. Бесплатная проба голосов. Выигравший в соревновании получит годовую стипендию в Консерваторию. Просьба к лицам с голосами посредственного качества, нас не беспокоить".
      Бароненко отложил газету в сторону. Певица закончила свою арию такой высокой и выдержанной нотой, что пораженный Бароненко убедился не только в отличном качестве ее голоса, но также и в исключительном контроле ее дыхания. Это омрачило его надежды на победу на конкурсе. Настала тишина. Мужской голос что-то говорил. Бароненко, с учащенным биением сердца, напряг свой слух, чтобы уловить слова маэстро.
      - Диафрагма... поддержка... Я Вам покажу, - доносилось оттуда.
      Потом верхняя нота была повторена певицей, но уже без прежнего блеска... затем дрогнула и... замолкла. Последовало несколько слов профессора и снова высокая вибрирующая, прерывающаяся и приглушенная нота.
      Бароненко не мог устоять, чтобы не выяснить эти мистические экзерсисы. Круто наклонившись через ручку кресла, он взглянул через щель не совсем закрытой двери. То что он увидел сначала смутило его, но потом его лицо расплылось в лукавую улыбку.
      Низкорослый, в бархатной куртке, учитель пения стоял плотно прижавшись сзади к ученице. Его руки обхватили ее талию и сошлись где-то спереди на ее животе и, может быть, немного выше.
      - Ваша диафрагма... тут... подверните ее кверху. - Его голос слегка дрожал. - Верхнее "до" требует поддержки.
      Черноглазая певица с пунцовыми губами и с таким же лицом, опешенная, смущенная, смотрела в сторону двери.
      Бароненко едва успел выпрямиться в кресле и спешно уткнуться в свою газету, когда маэстро захлопнул довольно громко дверь Он продолжал говорить что-то, но ученица молчала.
      Наконец, певица вышла и поспешила к выходу. Бароненко узнал ее. Она была одной из трех дочерей дьякона местного Кафедрального Собора. Все три сестры пели голосами ангелов.
      В соседней комнате настала тишина. Где-то в дальней части квартиры были слышны звон посуды, звук откупоренной бутылки, заглушенный разговор.
      Бароненко чувствовал одиночество и робость. Чтобы их побороть, он вспомнил подбодрявшие слова Кукушкина:
      - Не стесняйся, Петя. Ты их всех заткнешь за пояс. Запоешь, камни будут слушать тебя и трава перестанет расти, - гудел бас Кукушкина. - Природа создала твои лицевые кости под счастливым углом и дала голосовые связки, по звуку подобные серебряным струнам. Тебе только и остается открыть рот и... петь. Твои слушатели будут очарованы. Я знаю. Я вижу их лица - лица богомольцев в Соборе. Когда Апостола читаешь или поешь соло на клиросе, я вижу влажные глаза и слезы восторга женщин, движущиеся в молитве губы мужчин и их религиозный подъем. Иди смело на пробу к этому итальянскому маэстро. Только не соглашайся брать у него уроки. Тебе не нужно этой музыкальной "мороки", бесконечных завываний в упражнениях на а, о, у, и, через которые проходят остальные попавшие в сети самозванцев-учителей пения, выкачивающих их деньги под предлогом поставить их голоса "в маску". Иди, только переменись из гимназиста в штатского. Можешь взять мой костюм. Маэстро не станет тратить свое время выслушивать какого-то безденежного школьника.
      Бароненко глубоко задумался. Потом вздохнув, рассеянно проглядывал главные новости газеты:
      "Трехсотлетие Дома Романовых... Потешные в среднеучебных заведениях... 150 шахтеров расстреляны на Ленских приисках, в далекой Сибири... Отчет А. Ф. Керенского в Государственной Думе о причинах забастовки на Лене... Черниговский Губернатор Маклаков назначен Министром Внутренних Дел...".
      Остального Бароненко не дочитал. Он сложил газету в свой портфель и продолжал свое тягостное, нервное ожидание. Его беспокоила мысль о том, чтобы не опоздать на спевку пансионского хора - он был его регентом.
      Думая о том, что может быть впустившая его женщина не доложила о нем профессору, он хотел даже пойти и снова позвонить у парадной двери. Но в тот момент дверь открылась. В приемную вошел маэстро.
      Его желто-карие глаза быстро оглядели мешковатый пиджак и мятые штаны Бароненко. Прикоснувшись носовым платком куда-то между крючковатым носом и завернутыми кверху седеющими усами, он засунул его в боковой карман малиновой бархатной куртки.
      - Кто вас послал ко мне? - спросил он с нотой высокомерия.
      - По объявлению... в местной газете... о конкурсе певцов, - сказал скромно Бароненко.
      Профессор молчал. Заложив руки в карманы брюк, он мерно покачивался взад и вперед. Один из его ботинок поскрипывал.
      - Почему Вы думаете, что Вы заслуживаете участвовать в этом соревновании? - Он отступил немного назад и смерил взглядом Бароненко с головы до ног. Какой у Вас опыт в пении и кто Вам сказал, что Вы поете лучше других? Или... или потому, что Вы наслаждаетесь звуками своего собственного пения, а? - Он прищурил глаза. - Вы думаете, что у меня достаточно свободного времени, чтобы прослушивать каждого, который думает, что он хорош?
      Опешенный Бароненко молчал.
      - Ну, отвечайте, молодой человек. Почему я должен бы быть заинтересованным прослушать Ваше пение. - Он заложил руки за спину и зашагал по комнате.
      - Я солист Архиерейского хора, неуверенно сообщил Бароненко.
      Маэстро остановился и некоторое время стоял молча, поджав свои узкие, синеватые губы. Потом в более мягком тоне:
      - Хорошо, где Ваши ноты? Ммм, "Le, Cor", по-французски... Гмм! Просмотрев вкратце ноты взятые из рук Бароненко, он сделал повелительный жест рукой, приглашая молодого певца, следовать за ним. Они оба вошли в Студию. Профессор проиграл на рояле интродукцию аккомпанемента к песне, легко и быстро. Тогда Бароненко запел.
      Он начал с высокой сильной ноты - ноты полной металла, как звук серебряной трубы - трубы зовущей необъяснимой красотой, увлекающей в таинственную зелень гор. Ее призыв разбивался на сонм отголосков и они отозвались эхом по долине внизу. Он пел слегка закинув голову назад с полузакрытыми глазами, как .бы наслаждаясь своим пребыванием в крутых горах с глубокими ущельями, где каскады водопадов рокочут в унисон с зовущей трубой.
      Извозчик с бородой просунутой между частоколом загородки, стоял уставившись глазами на окно откуда лились чудесные звуки. К нему присоединился застывший на месте почтальон. А низкие, густые, сочные ноты певца плыли ровно и мягко. Он пел и было невероятно, что этот молодой человек в сером "с чужого плеча" пиджаке, мог породить сладостное трепетание в груди и такие волнующие, ласкающие уши, звуки... А звуки лились волной похожей на аромат...
      Маэстро одобрительно кивал головой и шевелил губами. Его маленькие руки аккомпанировали певцу мелодичными аккордами, еще больше украшая и без того красивый баритон Бароненко.
      Женщина, впустившая Бароненко в дом, стояла у задней двери Студии. Она была неподвижна, ее полные губы были полуоткрыты, большие светящиеся глаза смотрели на певца. Одна рука с зажатым полотенцем была у ее груди; в другой была видна тарелка. Казалось, что она забыла дышать...
      Когда пианиссимо поющего замерло, маэстро поднялся со стула.
      - Хорошо, хорошо, - сказал он. - Ваш голос отличного качества. - Он зашагал по комнате. - Да, Basso cantante - это Ваш голос. - Он остановился перед Бароненко. - Но Вы не готовы быть солистом. Вы должны пройти школу Bell - Canto... Шаляпин тоже брал уроки пения... Также Карузо. Вам нужно развивать мышцы диафрагмы... подобрать и... кверху.
      Его ладони сделали несколько кругов в воздухе перед животом.
      Бароненко улыбнулся, вспомнив как профессор, обняв дочь дьякона, искал у нее место диафрагмы. Профессор счел это за знак согласия и продолжал:
      - Кроме того, Вам нужны упражнения путем внутреннего массажа Ваших лицевых, лобовых костей Вашей маски. - Он согнул ладонь и приставил ее к переносью. - Маску массируют пением с закрытым ртом - мычанием. Только не горловым мычанием, а правильным. Для этого Вы должны выпустить, продуть как бы полдюйма воздуха через нос. Понятно? Вот так! - Профессор, продув воздух через нос, промычал гамму - это прозвучало, как мягко вибрирующая струна виолончели. - Так же как и игла ведет нитку в определенную дыру, так и этот пробивной воздух ведет через нос звук Вашего мычания в купол Вашей маски... Ясно? - Он внимательно смотрел в глаза молодого человека, как бы проверяя результаты своих слов.
      - И когда этот звук попадет туда, зажмите его в маске, не давайте ему выпасть оттуда. Для этого расширяйте Ваши синусы при помощи улыбки. Улыбайтесь широко во время создания звука с закрытым ртом... Понятно? - Он сделал паузу. Его глаза снова оглядели костюм Барненко, который так просил утюга.
      - У Вас есть деньги? - И не дожидаясь ответа:
      - я не могу взять Вас бесплатным учеником. Это будет несправедливо в отношении меня. Каждый должен уважать свой труд. Он должен быть оплачен... Так что... - Он ждал.
      - У меня нет денег, - начал Бароненко.
      - Я не хочу дать Вам только несколько уроков, - перебил его маэстро, после которых Вы уйдете узнав мою систему постановки голоса... О, нет! - Он потряс своим указательным пальцем. Вы должны заплатить мне 300 рублей вперед за весь курс. - Он глядел не мигая, прямо в лицо певца.
      - У меня нет таких денег, - повторил Бароненко.
      - Хорошо, достаньте 200 рублей. Остальные... потом.
      Бароненко отрицательно покачал головой.
      - Н-ну... тогда... - Профессор пожевал губами.
      - Приходите когда у Вас будут деньги! - Он закрыл крышку рояля, сунул в руки Бароненко его ноты и мелкими шаркающими шажками подошел настолько близко, что заставил сконфуженного Бароненко отступить за дверь, которая тотчас громко захлопнулась.
      Около пятнадцати воспитанников пансионского хора, собрались для еженедельной спевки вокруг пианино в большом рекреационном зале. Ожидая своего регента Бароненко, они проводили время каждый по-своему.
      Второй бас Доброгаев стоял у пианино. Его указательный палец тихонько ударял нижнее "до" басового ключа. Из его выпяченных, закругленных губ выкатилось ответное "до". Он перенес палец на один клавиш ниже.
      Господа, сюда! Миша будет пробовать октавное "Си!" - возбужденно звал Левченко.
      Хористы окружили пианино. Миша расстегнул две пуговицы ворота своей парусиновой косоворотки, немного расставил ноги и втянул свой подбородок. Из раздутой шеи и закругленного рта, раздался звук далекого замирающего грома. Лицо Миши покраснело, глаза расширились в старании удержать волну этого, внушающего благоговейный страх, звука.
      Все зааплодировали.
      - Он взял!.. Взял! Ай - да Мишка!
      - Слушай, Миша, завтра утром в церкви, во время "Херувимской", вступи октавой ниже наших басов
      - это будет нижнее контр-Си. То, что ты только что взял... Только подумай, как замажется правый клирос ! Их Чуприна никогда не мог взять ниже чем "Ре".
      - Его "Ре", в нем мяса нет... никакой густоты. Так скрипят ржавые петли на воротах от ветра. - Он засмеялся.
      - Как жаба на болоте, - добавил другой.
      - Заблудившийся в лесу блеющий старый козел
      - вот кто он:
      - Мишка, не подгадь!
      - Если выпью водки на ночь, то утром возьму даже Си-бемоль, - басил Доброгаев.
      - Господа, разрешите, нам нужно пианино на немного... попрактиковаться в мазурке, - вдруг появился краснощекий малец, с веселыми глазами.
      - Играй, Гамалея! - И тот с таким подъемом заиграл этот стремительный польский танец, полный музыкального блеска и отчетливого ритма, что три или четыре пары юнцов скользящим бегом, щелканьем каблуков и притоптыванием в темп танца, ярко представили картину веселящейся молодости с ее удалью, смехом и шумом.
      - У нас в Пансионе теперь мода на танцы. Дон Пэдро пригласил красивую молодую балерину, чтобы учить пансионеров танцам. Все 52 пансионера влюблены в нее, - сказал один из 52-х.
      Все певчие окружили Бароненко, как только он вошел в зал. Вопросы сыпались со всех сторон:
      - Как прошла проба?
      - Ты выиграл?
      - Чего-нибудь особенного видел?
      - Были там хорошенькие соревновательницы? Все молча слушали доклад Бароненко о его посещении дома проф. Сонкини и сам он говорил вполголоса. Администрация Гимназии запрещала гимназистам принимать участие в каких бы то ни было общественных делах не имеющих отношения к задачам и программе школы.
      Когда пансионеры услышали про необыкновенную систему постановки голоса Сонкини - "выпустить полдюйма воздуха", все громко захохотали, предлагая различные версии этого приема.
      - Этому макароннику повезло. Дочь дьякона могла залепить ему прямо в маску.
      - Вот торгаш... 300 рублей!.. да еще вперед!
      - Разозлился, почти вытолкнул, а? Даже фамилии не спросил?
      - Расскажи еще про этого паршивца.
      - Некогда. Мне надо сходить в церковь и взять на клиросе ноты Херувимской, Бортнянского. Мы ее разучим сейчас. Громов, займи их пока. Расскажи про твою учительницу пения - не чета Сонкини.- Баро-ненко побежал вниз по лестница.
      Предчувствуя развлечение, воспитанники скучились вокруг Громова. Сидя на табурете у пианино тот оглядел лица окружающих и начал:
      - Моя учительница Ирма Лакцери - жрица своей новой религии - пения. - Он сделал паузу. Его глаза стали серьезными. - Она начинает свои занятия с новым учеником с своих наставлений: "вы должны заставить Ваших слушателей испытывать все то, что Вы выражаете в Вашей песне: страдание, ненависть, слезы или ввести в мир мечтаний, любви, смеха - такого смеха, от которого они хватались бы за бока. Без всего этого Ваше пение будет сухо, пресно и даже мертво... даже если бы Вы обладали голосом равным голосу Архангела. Потом она говорит, - его глаза заблестели, - что каждый физически здоровый человек, может развить в себе приятный голос. Конечно в известном объеме, в зависимости от размеров голосовых связок или формы костных камер лица". - Он приблизил свою ладонь к переносице и скулам. Большие лица - большие резонаторы - рождают большие голоса.
      Легкая улыбка появилась на лице Громова. Он замигал своими белесыми ресницами и добавил:
      - Она учит так же, как и Сонкини - улыбаться во время пения и даже больше - растягивать мышцы лица в гримасу... точно Вы нюхаете что-то скверно пахнущее. Это положение мышц лица позволяет Вам удержать звук в резонаторах.
      Шутки и советы сыпались среди хохота довольно долго, прежде чем Громов, мог продолжать.
      - Она берет только один рубль за урок. Я взял у нее несколько уроков и... - добавил он с уверенностью, - теперь я на верном пути к профессии певца. Я легко могу взять верхнее соль. Вот слушайте. - Он повернулся к пианино, набрал полную грудь воздуха и, ударяя одним пальцем по клавишам, пропел:
      - Йо соло прелого! - Его напряженное, качающееся, верхнее соль было резким и крикливым.
      - Э-эй! Кому там перешибли я..о? - раздалось из спальни нижнего этажа.
      Громов подернул плечом и прервал пение. Пансионеры-хористы сидели молча, пытаясь не смотреть на помрачневшего Громова.
      По лестнице взбежал Бароненко с разрумянившимися щеками и возбужденными глазами:
      - Господа, господа! - счастливо кричал он, размахивая лимонного цвета бумагой. - Читай! - Он сунул телеграмму в руку Громова и засверкал белыми зубами в радостной улыбке.
      "За заслуги в деле благолепия... духовного... светского хоров Пансиона,чеканил Громов, - ив поощрение дальнейшего развития Богом данного певческого таланта, Съезд Черниговских Дворян постановил наградить воспитанника Бароненко стипендией... на 4-х годичный курс в Санкт-Петербурской Императорской Консерватории по классу пения.
      Поздравляю, Предводитель Дворянства, Муханов".
      Долго гремело и разносилось по залам Пансиона дружное "Ура" и высоко взлетал кверху подбрасываемый 15-ю хористами хохочущий Бароненко.
      ДИРЕКТОРА, ВОСПИТАТЕЛИ, ДЯДЬКИ
      и прочие служители Дворянского Пансиона.
      УЧИТЕЛЯ ГИМНАЗИИ
      Директор Клодовский, с лицом доброго Мефистофеля, худой, спокойный несмотря на свои 28 лет, медлительный в движениях, в речи и решениях. Ходил с руками в карманах брюк, вечно их подтягивая. Только раз мы видели его вышедшим из себя.
      Обутый в модные сандалии, он вступил в свежую лепеху оставленную пансионской коровой, которая забрела из своего загона на заднем дворе на поле спортивной площадки Пансиона.
      Бедный дворник был весь в поту перед гневным лицом директора, теперь уже с лицом настоящего Мефистофеля. Молодая, привлекательная жена директора была постоянной участницей в постановках драматического кружка организованного воспитателем Первого Отделения, Суровым.
      По причинам нам неизвестным, Клодовский был переведен на должность Директора Реального Училища, где-то около Москвы.
      Небольшая лысоватая голова с умными карими глазами, с коротко подстриженной седеющей бородой и усами, на большом и тучном, но подвижном теле - все это было внешним образом нового Директора Пансиона, Петра Яковлевича Дорошенко. Его хорошо модулированный низкий голос часто прерывался в разговоре случайным "э-э", что придавало ему покровительственную важность. Крупный помещик, Главный врач Городского Госпиталя города Глухова, он предпочел малодоходное, но почетное положение директора Пансиона, уступая просьбам и настояниям дворян Черниговской губернии.
      Он управлял подведомственным ему Дворянским Учреждением, умно, успешно и гладко. Как врач знавший психологию и взрослых и детей, он был строг, но справедлив и заботлив к воспитанникам и к их обслуживающим.
      Пансионер получивший неудовлетворительную отметку непременно вызывался директором для объяснений. Вопреки прочно установившемуся выражению, по какому предмету получена двойка, Директор, неизменно, повторял: "Из чего же Вы не успеваете?".
      Получив ответ, он также неизменно, со скорбью в глазах, цедил свое "э-э", укоризненно чмокал языком и сокрушенно качал головой. Больше всего доставалось воспитателю не уследившему вовремя отсталость ленивца.
      За его импозантность и имя Петр, пансионеры прозвали его "Дон Пэдро".
      Вскоре после своего назначения Директором Пансиона, Дорошенко знакомился с пансионерами, обходя их Отделения, во время вечерних занятий. Он показал им часть замка взорвавшегося ружья, которую он, как хирург, извлек из черепа охотника.
      Обводя своими пытливыми глазами юношей, слушая их вопросы и замечания, наблюдая их реакцию на демонстрируемый несчастный случай, он получал некоторую характеристику вверенных ему молодых дворян. Пансионеры, передавая из рук в руки кусок позеленевшего металла с острыми краями, больше интересовались тем, сколько взяло времени раненому выздороветь?
      Правдивый врач опечалил воспитанников сказав, что охотник все-таки умер через 3 месяца после, как будто бы успешной, операции.
      Воспитанники уважали своего Директора и, надо отдать должное, немного побаивались его, хотя иногда упрямо бросали вызов против "насилия" Директора, умышленно громко шлепали подошвами ботинок, пробегая мимо его квартиры, чтобы хоть как-нибудь "насолить" Дон Пэдро за им установленный утренний бег дважды вокруг зданий Пансиона и летом и зимой без шапок в парусиновых косоворотках.
      Но однажды Старшие все-таки совершили "конспиративный акт" против Дорошенко.
      Один из 4-х сыновей Директора посещал Гимназию наряду со Старшими. Чтобы доказать его дружбу по отношению к ним, он выкрал из письменного стола отца тему сочинения для выпускных учениц "Коричневой" (Были еще Гимназии."Зеленая" и "Синяя" Женские) Женской Гимназии, Попечителем которой был Дорошенко.
      Все восьмиклассницы отлично выдержали этот письменный экзамен по Словесности, а 12 молодцов Старшего 4-го Отделения целую неделю объедались шоколадом присланным благодарными гимназистками.
      Почетным Опекуном Пансиона был генерал Скоропадский, впоследствии Правитель независимой Украины. Изредка воспитанники видели острый профиль его гладко выбритой головы и ее владельца в генеральской форме Его Величества Кавалергардского полка, навещающего своего друга и не менее выдающегося потомка гетманов Малороссии, действительного Статского Советника Дорошенко.
      Но для пансионеров в этом визите было что-то другое, что поражало их больше, чем вид генерала: его лакей носил шляпу-котелок, курил сигары, ездил на извозчиках и останавливался в лучшем номере Александровской гостиницы города Чернигова.
      Увольнение из Пансиона воспитанника по распоряжению Директора за "громкое поведение и тихие успехи", было не редким явлением. Это отзывалось на его репутации и в Гимназии. Администрация Гимназии всецело доверяла решению Дорошенко в смысле оценки и фильтрации "черных овец из белого стада".
      Исключенные из Пансиона исключались и из Гимназии.
      ВОСПИТАТЕЛИ
      Жалованье воспитателя Пансиона было 100 рублей в месяц и бесплатная квартира в 7 комнат в отдельном воспитательском корпусе. Те, кому этого было недостаточно могли, за дополнительную плату, преподавать в Гимназии. Все они, как получившие Высшее образование, имели на это право, имея звание преподавателей в средних учебных заведениях Министерства Народного Просвещения.
      Александр Викторович Суров, был единственным с гладко выбритым лицом в пансионской администрации. Он всецело отдавался заботам об умственном развитии вверенных ему воспитанников Первого Отделения.