Дворянские поросята

      Путешественнику по Монголии кажется, что вся эта необъятная, зеленая, до самого горизонта раскинувшаяся, степь людьми необитаема. Но стоит автомобилю остановиться, как точно из-под земли появляются одиночки и даже небольшие группы монгол, которые держатся на безопасном для них расстоянии и смотрят на вас молча. Они, оставаясь невидимыми, наблюдают за всем, что совершается на их земле, и с такой же быстротой эта весть о случившемся передается от юрты до юрты, от поселения до поселения, от уртона до уртона... И вы можете быть уверены, что не зависимо от того, где будет ваша следующая остановка, там вас тоже встретят зрители-монголы. Мы, русские, называли это - монгольский телеграф. Очевидно, он работал вовсю теперь, во время нашего движения.
      Насколько хватал глаз, с обеих сторон дороги, от самого горизонта были видны скачущие наперерез нашему автомобилю монголы. Те, которые успевали опередить нас, бросались на землю и лежали распростертыми, пока Хутухта не проносился мимо. Один из этих скачущих пилигримов пытался даже состязаться в скорости с нами. Чтобы подбодрить его, я сбавил скорость. Скосив глаза, я видел вначале небольшую с раздутыми докрасна ноздрями голову лошади и изумительно быстрые выбрасывания ее передних ног. Я еще замедлил ход, она продвинулась вперед; мохнатая, казалось она вся вытянулась в беге, бросая комки земли из-под копыт и неся на себе довольно крупного, в красном халате, с непокрытой стриженой головой ламу. Он стоял на стременах вполоборота, лицом в сторону мчавшегося автомобиля.
      Дав ему возможность взглянуть на Гегена, я увеличил скорость и под довольно оживленные победоносные восклицания - "Бохко арат, бохко!" моих пассажиров, мы оставили ламу в облаке пыли далеко позади.
      На ночь мы остановились среди гор в долине. Вдоль реки были видны белые юрты. Одна из них была на деревянном помосте и украшена разноцветными лентами. К ней-то я и подкатил своего божественного пассажира - Хутухту.
      В центре юрты, отведенной мне, уже горел костер, на котором в котле варилось мясо. Лама и молодой послушник накормили меня ужином, состоявшим из баранины с рисом. Тут же был высушенный на солнце овечий и козий сыр. Все это я запивал зеленым чаем с молоком яка и закончил урюком и убенами.
      После моей голодовки на крыше, этот обильный ужин просто "распростер" меня на войлочной подстилке. Я закрыл усталые глаза. Пахло войлоком, лошадиным потом и чем-то копченым, но поверх этих запахов - и побеждая их - через открытый полог юрты плыл ночной, слегка дурманящий аромат полевых цветов и трав... Это последнее меня и усыпило...
      Я проснулся с восходом солнца, вышел из юрты и... остолбенел. Вся долина была покрыта юртами и монголами.
      Мне представилось словно я очутился в стане древнего Чингиз-хана, с той только разницей, что здесь не было ни воинов, ни оружия, ни диких криков и насилия.
      Я шел точно во сне, среди белоснежных юрт, которые, как круглые шапки гигантских грибов, усеяли зелень долины, и среди них колоритные группы мирных, дружественных и набожных монгол. Они, спешившись, сидели на корточках, сняв свои остроконечные шапки, курили свои длинные трубки и внимательно слушали наставления ламы. Он, увидев меня, понес навстречу мне свои, вытянутые вперед ладонями кверху, руки на которые я положил свои. Затем мы обменялись табакерками и, сделав вид, что "понюшка табака" - свершилась, вернули их друг другу. Этот же лама указал мне на другую сторону реки, говоря, что там скоро начнутся скачки на верблюдах.
      Я никогда еще не видел этого увлекательного зрелища и кстати хотел проверить такой малоизвестный и маловероятный слух о том, что скачущий верблюд выбрасывает свои длинные ноги во все стороны, только не вперед.
      Поэтому я решил непременно отправиться через реку, как только заправлю автомобиль для обратной поездки в Ургу.
      Проходя через небольшую лужайку у самой рощи, я наткнулся на - "цветник" на группу монгольских, с подрумяненными лицами, женщин, в ярких, разноцветных, шелковых дели-халатах, с серебряными украшениями в их тяжелых косах, в цветных гутулах с острыми, кверху задранными носками. Все они были настолько красочны, что я, глядя на них, залюбовался ими.
      Очутившись в фокусе стольких женских глаз, я даже почувствовал какую-то легкую волну приятного смущения. Но все же не спускал с них глаз, стоял и... улыбался.
      Они же в свою очередь уже, очевидно, зная мою роль водителя "мохортырга", который привез их лучезарного Хутухту, кричали мне хором и вразбивку: "Сай-хут байна!". И потом, почти что тем же хором, смеясь, убеждали в чем-то молодую смуглолицую монголку. Из-под ее круглой, малинового цвета, шапочки выбивалась и лежала на ее лбу серебряная челка: серебряными галунами была расшита голубая грудь ее дели, закрытая рядами многоцветных бус. Она шла ко мне, улыбаясь всем своим широким, смуглым, в румянце, лицом и, как маленькая радуга, приблизилась и протянула мне свои руки в длинных, красного шелка, рукавах, на которые я с поклоном возложил свои... и вдруг я вздрогнул. Она больно ущипнула у локтя мою руку и, сверкая озорными глазами, звонко рассмеялась. Возбужденный, смеялся тоже и я... И не мог отнять своих рук, - края рукавов моей куртки были зажаты в ее смуглых кулачках, а она продолжала смеяться возбужденно, отрывистым серебряным смехом, который звучал в моих ушах, как щелканье соловья.
      Мои восторженные, а потом - и вдруг - "размякшие" глаза дали ей знать о ее силе и власти надо мной.
      Она стала серьезной, ее щелки-глаза вдруг округлились и в потемневших зрачках прочел я вызов...
      Я опешил. В ответ на этот зов - остаться? А как же? Я перевел глаза на ту сторону реки. Там я увидел уже скачущих монгол-подростков на молодых верблюдах. В досаде на этот момент, требовавший внезапного решения, я, презирая себя за свою виноватую улыбку, ушел... ушел, пообещав вернуться.
      Расспрашивая про скачки и про место переправы на другую сторону реки, я немного задержался. Когда я вошел в мою юрту, в углу, на войлочной подстилке, на которой я спал прошедшую ночь, сидела улыбающаяся монголка. Возле нее лежала малиновая шапочка с серебряной челкой. Я не пошел на скачки.
      Перед отъездом я снова прошел по стану. У плотно завешенного входа юрты Хутухты двое пожилых лам в желтых шелковых полу-кафтанах, принимали "хатуки" подношения от коленопреклонных богомольцев.
      Стопка из этих голубых шелковых платков уже доходила до пояса ламы, а он взамен касался лба пилигрима красной кистью шелкового каната, конец которого скрывался в юрте и, как предполагалось, был в руке самого живого бога Гегена.
      Солнце было уже высоко. Словно падающие серебряные бусы, доносились трели жаворонков из поднебесья. Я почувствовал радостный душевный подъем, точно я попал в какую-то удивительную волну, - она захватила и несет, передавая мне от этих восторженно-набожных, преисполненных благоговением почти до религиозного экстаза, монгол желание "весь мир заключить в мои объятия".
      Это все было, как чудный сон. И вдруг... мрачная мысль взметнулась в голове.
      Что-то ожидает меня в Урге? И я вспомнил, как хорунжий Бур-ий предостерегал: "Никто", - он грозил пальцем в воздухе, - "никто не смеет отменить наказание, данное дедушкой, кроме... кроме него самого".
      В мрачном настроении я возвращался в Ургу; я не знал, нужно ли будет мне сесть снова на крышу и ждать личного распоряжения барона о моем освобождении из-под ареста? Или, я снова поступлю в полное подчинение Джембулвану и, под его защитой, останусь на свободе?
      Со мной ехал стриженный, сухенький, обвешанный четками, в красном халате, лама. Я обещал довезти его до монастыря, расположенного в 10-15 верстах к западу от Урги.
      Сначала он сидел молча, перебирая четки, но монотонно жужжащий автомобильный мотор, очевидно, вызвал в нем желание к песнопению. Его приятный, хрипловатый голос изредка, переходил в высокие ноты фальцета и пение его напоминало "йодлинг" альпийских пастухов...
      Это действовало успокоительно на меня и я переключился от подавленного настроения к бодрому, уверяя себя, что, несмотря на все временные несчастья, выпавшие на мою долю, впереди у меня еще много лет "ковать свою фортуну".
      С последних холмов, окружающих долину реки Тола, показалась широко раскинувшаяся Урга. Среди низких построек, выделялся двухэтажный, темно-красного цвета дом Русского Консульства. В нем, как на малом острове, среди бушующего океана, за все время упорных боев за Ургу, укрывалась группа русских, титулованных беженцев. Причиной их безопасности послужило то, что здание было в версте от города, по дороге к китайскому пригороду Маймачен и то, что в нем все еще жил русский консул.
      Абсолютное невмешательство этой группы в дело нашего освобождения из тюрьмы, очевидно, послужило доказательством их лояльности к китайским властям и их не трогали...
      Я ехал не торопясь, навстречу моему, такому неизвестному и, возможно, к такому грустному будущему. В моих мыслях, неотступно, был барон. Кто он был? Он не был сумасшедшим. Там, где приходилось проявить нормальные человеческие чувства - они у него были! желание внимания, влюбчивость, ревность. После взятия Урги, в Консульстве был парадный обед, на котором присутствовал барон. Как мне передавали, он сидел рядом с женой бывшего вице-губернатора города О.
      Нетерпевший, по его собственным словам "баб", он молчал и вел себя конфузливой букой, пока умница, черноокая аристократка, не приручила его своими разговорами о буддизме, его легендах, ритуалах и популярных сказаниях.
      Барон оживился, повеселел и, в свою очередь, говорил о переселении душ, о том, как он прислушивался к шуму ветра в лесу и в траве, о том, как он наблюдал полет птиц и вслушивался в их крики и все это, вошло в его мышление для самосовершенствования наряду с христианством.
      Слева, рядом с бароном, сидел его любимец, есаул Кучутов - сорвиголова, весельчак и обладатель приятного и мощного баса. Когда-то регент Иркутского архиерейского хора уверял, что только отсутствие сценической внешности препятствует Кучутову заменить Шаляпина. У певца-бурята было торсо циркового атлета, длинные, до колен руки и короткие, кривые ноги. Дима не горевал над своей внешностью; из бывшего молодого Иркутского дантиста он превратился в лихого наездника-казака. Он, вместе с Тубановым, во время атаки на Ургу, ворвались во дворец и вынесли на руках Хутухту и, поддерживая своими могучими руками живого бога за его талию, между своих скакунов, умчали его на священную гору Богдо-ул...
      За этот подвиг, Богдохан дал им обоим звание гунов (князей) и по арабскому коню из своих конюшен.
      По настойчивым просьбам присутствовавших на обеде, Дима, под мастерски подобранный и также мастерски сыгранный, аккомпанемент на рояле вице-губернаторши, спел застольную. Унгерн был заметно очарован хозяйкой, а она, в свою очередь, своими гостями, в частности, бароном и певцом, Димой.
      Говорили, что барон потом часто передавал поклоны, через Диму, баронессе А., а тот, передавая поклоны, очевидно, не забывал себя, напевая любовные мотивы и... "переиграл".
      Однажды вечером, Унгерн, объезжая сторожевые посты, остановился у Консульского дома; вдоль ряда привязанных, оседланных лошадей, он усмотрел буланого, арабского коня, который, переступив повод передней ногой, запутался в нем так, что себя стреножил и стоял с своей мордой низко притянутой к своей передней ноге.
      А из окон второго этажа, Димин сладкий голос, под аккомпанемент рояля, слал в душную Монгольскую ночь призыв: "О милая, доверьтесь мне...".
      Взревновавший барон послал наверх, сопровождавшего его, дежурного офицера по гарнизону с приказанием - есаулу Кучутову, за небрежность к казенному имуществу (коню), немедленно сесть на крышу.
      Напрасно Дима уверял, что его араб находится на подножном корму в табунах и что запутавшийся конь не его, а Тубанова, все же он переночевал на крыше...
      Как только я въехал в Ургу, какая-то перемена привлекла мое внимание: обыкновенно занятые скамейки, свободными от нарядов, солдатами перед Комендантским Управлением, были пусты; самого Коменданта, полковника Сипайлова, дом, рядом, был заперт и оконные шторы спущены; беговая двуколка, на которой этот стареющий, полковник-щеголь, в синем, мехом опушенном кафтане, пускал, полной рысью, чистокровного жеребца по улицам города, была прислонена, оглоблями кверху, у конюшни... Многие китайские лавки были закрыты... Редкие прохожие смотрели на мой автомобиль и на меня с какими-то настороженно-вопросительными взорами, точно спрашивая: "Кто ты и откуда?".
      Переехав Ургу, я ссадил ламу, в верстах 10-ти к западу, у его монастыря. Там же я встретился с санитарным обозом.
      На передней телеге, с лицом белым как мел, лежал с забинтованной ногой, доктор К. Ко мне подошел фельдшер, сопровождавший этот обоз с ранеными и попросил меня довезти, страдающего от тряски в телеге, доктора и его самого в Ургу. Я знал фельдшера Струкова, он сидел вместе со мной в тюрьме, и, конечно, согласился.
      Я ехал медленно назад в город, чтобы дать себе возможность выслушать все то, что мне говорил, сидящий со мной на переднем сидении, фельдшер:
      "Унгерн рассчитывал на дополнительную мобилизацию среди русского населения на пути его дивизии к Кяхте. Каково же было его изумление, когда первые две русские деревни, к которым он подошел, оказались пустыми.
      Разгневанный барон приказал сжечь всю, оставленную населением, деревню. Из крайней избы, спасаясь от дыма и огня, вылез, кланяющийся в пояс, седобородый старик. Унгерн приказал подарить ему лучшую избу - в следующей деревне; она оказалась тоже пустой, но ее не жгли, только для того, чтобы дать старику хороший выбор.
      Красные, давно поджидавшие наступление барона, выставили 50-ти тысячную армию для его встречи. Хотя Унгерн и знал о таком численном превосходстве красных, но он, все же, решил прорваться в Троицкосавск и Кяхту, где, по донесениям, было сильное белое "подполье".
      В первом же бою, артиллерия красных, собранная со всего Иркутского Военного Округа и Забайкалья, картечью расстреляла значительную часть конницы барона, отбив его дерзкую атаку. Сам барон был ранен в ягодицу.
      - Дура, пуля - нашла же место, - ругался он, сидя боком в седле.
      Дивизия, под давлением красных, отступила в гольцы к востоку, открыв дорогу на Ургу для большевиков.
      Эта крупная неудача имела большие последствия. Обходя ночью бивуак, Унгерн увидел раненых, лежащих рядами на траве, в то время как, врач спал в палатке. Взбешенный барон вбежал в палатку и одним ударом ташура сломал ногу спящему...", - Струков кивнул головой назад на полулежащего на заднем сиденьи доктора К.
      - После этого, барон спохватился и вдруг пообещал больше не пороть своих "трусливых овец - офицеров". Но было поздно... "Трусливые овцы" набрались храбрости и, в одну темную ночь, открыли пулеметный огонь по палатке, правой руки барона, Генерала Резухина. Генерал был ранен и, в то время как, его адьютант перевязывал его рану, один из офицеров, бывшей Оренбургской армии, не могший простить Резухину расстрел полковника Дроздова, (См. "В Монгольской тюрьме".) выстрелом в затылок, убил его наповал.
      - В двадцати верстах к востоку, где стояла другая полудивизия, заговорщики употребили тот же прием "ликвидации" барона. Из-за темноты, пулеметный огонь, ошибочно, изрешетил палатку вестовых.
      - Барон выбежал, вскочил на своего коня и поскакал под защиту тургутской сотни.., за ним гнался сотник М. и, по его словам, стреляя по Унгерну кричал: - Остановись, дурак, трус...
      Тургуты сочувствовали заговору; они, молча, навалились на барона и, связав его, уготовили самую страшную для Унгерна меру наказания - оставили его связанным на дороге, где он и был подобран разведкой, наступающих красных.
      Барона возили по улицам г. Иркутска в клетке на телеге - напоказ жителям.
      На суде над ним в Ново-Николаевске, Унгерн держался вызывающе и, если не молчал, то ругал своих судей, пытавшихся допрашивать его о его "преступных планах".
      Там же он и был расстрелян...".
      МОИ БЕСЕДЫ С А. Ф. КЕРЕНСКИМ В 1966 г.
      О ТРАГЕДИИ НА ЛЕНЕ
      Мы, гимназисты Черниговской гимназии, газет не читали. Не было нужды и привычки. Чтение газет не запрещалось, но сенсационный язык репортеров не одобрялся как засоряющий речь юношей, для сохранения чистоты которой, рекомендовалось читать классиков.
      - Что касается политики, то этим будете заниматься будучи студентами, к этому времени молодежь созревает для противоречий и бунтов, - как-то сказал с горечью наш Инспектор классов, сын которого, студент, отбывал ссылку где-то за Уралом.
      Но, когда я был в седьмом классе и в то же время воспитанником старшего отделения Дворянского Пансиона, я читал местную газету, довольно тщательно в продолжение целого месяца, в апреле 1912 года.
      Однажды мой воспитатель позвал меня к себе в кабинет и, усадив рядом с собой на диван, спросил:
      - Когда Вы получили последнее письмо от отца?
      - Три недели тому назад, - ответил я, немного удивленный его вопросу.
      - Тогда Вы, наверно, не знаете о тревожных новостях, уже объявленных в газетах. - И он, сделав небольшую паузу, с какой-то настороженностью в глазах, протянул мне страницу местной газеты в которой я прочел:
      "Сто сорок пять из бастующих шахтеров Ленского Золотопромышленного Товарищества, около г. Бодайбо, были расстреляны солдатами местного гарнизона"...
      Дальше были подробности этой трагедии:
      ..."После зажигательных речей ораторов на долгом митинге, состоявшемся на Феодосиевском прииске, возбужденная толпа, в четыре тысячи рабочих, направилась к Главной Конторе Ленского Товарищества, находящейся на Надеждинском прииске, с требованиями об увеличении заработной платы и улучшения жилищных условий.
      Жандармский ротмистр Трещенков, назначенный Министром Юстиции Щегловитовым представителем Государственной Охраны и Безопасности, не надеявшийся на миролюбие толпы, заранее вызвал полуроту солдат под командой штабс-капитана Санжаренко, из Бодайбо; она была уже выстроена развернутым фронтом, вдоль насыпи железной дороги, (Узкоколейная железная дорога на протяжении 60-ти верст соединявшая прииски с городом Бодайбо.) преграждая дорогу идущим рабочим. Напрасно посредники, посланные Главноуправляющим Компании и представителями местной администрации, просили толпу остановиться и послать их представителей", чтобы обсудить их требования.
      Как последнее средство, чтобы остановить надвигающуюся массу шахтеров, Правительственный Окружной Инженер Тульчинский отправился к бастующим с той же настойчивой просьбой - разойтись, предварительно выбрав своих представителей для переговоров с Управляющим Главной Конторы.
      Его увещевания были напрасны... Толпа была в 5-стах шагах от группы административных лиц скучившихся за солдатами.
      Кроме Мирового Судьи E. M. Хитуна, Товарища Прокурора Иркутского Окружного Суда Н. И. Преображенского, Заместителя Главноуправляющего горного инженера Теппан, двух-трех горных инженеров заведующих отдельными приисками, в этой кучке были жандармский ротмистр, исправник и офицер Санжаренко.
      Все они были не только встревожены грозным видом надвигающейся многотысячной толпы, но и напуганы. В их памяти все еще сохранились жестокие расправы восставших крестьян над помещиками, экспроприации и убийства должностных лиц революционерами. Эта волна прокатилась по всей России в 1905-м году... Под чьим-то давлением, а может быть и по собственной инициативе, ротмистр Трещенков дал знак штабс-капитану Санжаренко и тот скомандовал полуроте дать залп по толпе.
      После первого залпа из 150-ти винтовок, забастовщики легли, среди них лежал и их увещеватель Окружной Инженер Тульчинский. Когда стрельба стихла, толпа бежала, оставив на месте сто сорок пять человек убитых и раненых.
      Так трагически закончилась забастовка шахтеров и надземных рабочих на приисках Ленского Золотопромышленного Товарищества около г. Бодайбо - в апреле 1912-го года".
      В течение нескольких недель, я читал в местной газете г. Чернигова подробности о Ленских событиях: доклады, обсуждения, горячие прения и обвинения в Государственной Думе. Левые вызвали на словесную дуэль правых следующей резолюцией:
      "Контракт, по которому шахтеры и рабочие были наняты Ленским Золотопромышленным Товариществом, эксплуатировал их до предела полурабства. Рабочие были поселены в бараках; им выдали кредитные книжки для покупки продуктов в магазинах Ленского Товарищества потому, что частновладельческие лавки были только в городе Бодайбо - 30-40 верстах от приисков.
      Да, заработная плата была вдвое больше, чем в Европейской России, но контракт покрывает шести-семимесячный период сезонной работы, так что в среднем годовой заработок рабочего низок. Цены на продукты в магазинах Компании высоки и качество товаров плохое. Во время забастовки все подземные и надземные работы были приостановлены. Главное Управление "Лензолото" обратилось к Мировому Судье ("Золотому Судье") (Должность по назначению Министра Юстиции. Исполнение обязанностей - Мирового Судьи, Следователя и Нотариуса в одном лице с жалованьем размера жалованья Товарища Министра. Только три таких "Золотых Судей" было в необычно-обширных трех золотопромышленных районах: на Урале, Алтае и на Лене.) с просьбой о выселении рабочих из занимаемых ими бараков предоставленных им Товариществом бесплатно постолько-посколько они выполняют работу согласно заключенному контракту.
      Судья Хитун, согласно закону, подписал акт о выселении рабочих, но где же было его "гуманитарное эго"? Что же могли поделать тысячи рабочих выселенные из их квартир? Не все хотели эвакуироваться в другие области на баржах предлагаемых Ленским Товариществом; не все хотели покидать насиженные и, если счастье улыбнется, доходные места... (3а выработанные самородки Компания платила особо. Был найден золотой самородок весом в 17 фунтов; рабочий, на наградные деньги откупил у старателей, (само-золотоискатели) золотой прииск и разбогател баснословно. Найденный им самородок был помещен в Музей Горного Института в С-Петербурге.).
      В действительности забастовщики никакого насилия, ни ущерба никому и ничему не принесли, когда была открыта стрельба по ним. Было ясно, что смертельно напуганная группа администраторов оказала давление на жандармского ротмистра и тот приказал штабс-капитану Санжаренко стрелять в толпу...".
      После бурных обсуждений была вынесена резолюция: "Назначить молодого присяжного поверенного, социалиста А. Ф. Керенского произвести строгое расследование на месте, привлечь к ответственности виновных в ненужном массовом кровопролитии и наказать их высшей мерой наказания".
      Мнение правых в Думе о расстреле рабочих на Ленских приисках, резко разнилось от заключения левых:
      "Забастовка шахтеров была политического характера, а не экономического. Часть Сибири к северу от Иркутска полна политическими ссыльными, которые насаждали, поддерживали и распространяли антиправительственные идеи среди населения, которое было в большинстве случаев, бывшими уголовными преступниками на поселении.
      Как только стрельба прекратилась, толпа разбежалась, оставив на поле кирпичи, камни, цепи, железные прутья, колья... Еще так недавние сумасбродные, жестокие расправы и самосуды восставших масс над чиновниками Государства, помещиками в 905-м году, подсказывали кучке представителей закона и власти, принять меры к собственной безопасности и сохранению порядка.
      Забастовщики были многократно предупреждены не идти всей своей многотысячной толпой, а выслать своих выборных для переговоров.
      Заработная плата, условия жизни в бараках были во много раз лучше, чем их русский собрат имел когда-либо. Жалоба на то, что в одном из бараков в котле с супом была найдена задняя нога собаки - это просто провокационная ложь".
      Лидер большинства правого крыла Думы, Марков Второй заявил что: "Россия не должна была предоставить концессию на разработку золота на Лене группе английских евреев - банкиров, которые способствуют "утечке" золота из страны; к тому же благодаря их излишней экономии и практичности, создается недовольство среди рабочих.
      Неудивительно, что Судья Хитун играл в их руку, подписав акт о выселении рабочих из бараков Лензолота: он сам - крещеный жид"... (Потомственное Дворянство было даровано роду Хитунов Екатериной Второй "Со внесением в Часть Третию Дворянской Родословной Книги". Этот факт опровергает слова Маркова о вероисповедании Судьи Хитуна.).
      Содержание резолюции правых было выжидательного характера: "Окончательное решение вынести после получения донесений с места от Сенатора Манухина (от Правительства) и социалиста Керенского"...
      После возвращения с докладами о происшедшем на Лене, как правые так и левые продолжали упорно отстаивать свои прежде высказанные мнения, осуждения и обвинения. "Лензолото" немного улучшило условия жизни шахтеров и перетасовало членов администрации. Жандармский ротмистр Трещенков и штабс-капитан Санжаренко были отозваны для следствия над ними в Петербург; их судьба мне неизвестна.
      Когда я, уже будучи студентом Петербургского университета, приехал на прииски через полтора года после расстрела рабочих, мне пришлось бывать в бараках для рабочих довольно часто по следующим причинам: Главноуправляющий Ленским Золотопромышленным Товариществом горный инженер В. Н. Журин, узнав о моей принадлежности к спортивному клубу "Санитас" в Петербурге, предложил мне организовать спортивный клуб на приисках.
      Я начал вербовать десять человек среди рабочих для футбольной команды. Возможно, что за эти полтора года Лензолото улучшило бараки и квартиры для рабочих; обходя их я не видел "ужасных квартирных условий". Были очень грязные, да, но это зависело от их обитателей, которые предпочитали жить в грязи, а не в чистоте. Но по просторности, теплоте и свету, конечно они были несомненно лучше подвальных помещений дворников Петербурга, квартир низших служащих железнодорожников г. Минска, комнат дядек Черниговского Дворянского Пансиона, избушек с земляными полами лесников Могилевской губернии или лачужек еврейских районов Орши, Гомеля, Вилейки или Пропойска.
      Других 10 футболистов я собрал среди конторских служащих. На спортивных состязаниях, натренированные мною гимнасты гладко провели упражнения на турнике, кольцах и параллельных брусьях. Я поразил присутствовавшую публику прыжком с шестом через восьмифутовый бутафорный забор. Местные жители никогда не видели этого нового вида спорта. Что касается футбола - крепыши рабочие забивали гол за голом нам конторским и за это были награждены медалями.
      Мой отец оставался "Золотым Судьей" в продолжение нескольких лет после Ленских "событий", после чего он был назначен Товарищем Председателя Иркутского Окружного Суда в чине Действительного Статского Советника.
      Уже будучи в Америке в начале 20-х годов, я слышал, что отец был арестован Советской властью, как "косвенный" участник расстрела на Лене и посажен в тюрьму. После двухлетнего заключения, сначала в Иркутске, а затем в Москве, был освобожден, но вскоре, по причинам мне неизвестным, покончил жизнь самоубийством, бросившись с крыши шестиэтажного дома в Москве.
      ***
      Весной 1966 года, я был приглашен профессором Штатного Колледжа в Сакраменто на лекцию А. Ф. Керенского.
      Когда я пришел, аудитория была заполнена студентами; сидели даже в проходах на полу со своими книгами на коленях. Было ли это потому, что следующий час их лекции по расписанию должен быть в этой же аудитории или потому, что студенты Станфордского Университета, слушавшие симпозиум который вел Керенский, находили лектора "very sharp" и это донеслось до Сакраменто.
      Я с трудом нашел себе место в заднем ряду. Начало лекции затянулось. Керенский опаздывал. Студенты углубились в свои книги, курили, переговаривались, менялись местами.
      Я сидел и... волновался... там где сердце - был воздушный шар: еще немного и я увижу его... Последний раз я видел его 49 лет тому назад, тогда он был "Велик и Славен"; но это было не сразу после того, как "Это" началось. А как "Это" началось? А вот так ("Это" - Утро 27-го февраля 1917-го года, когда восставшие солдаты и рабочие "оповестили" нас юнкеров о Революции. См. в главе "Об одном из предков".).
      ***
      Через три месяца после Революции, в Петрограде, по инициативе Совета Рабочих и Солдатских депутатов, был объявлен митинг в Государственной Думе для представителей комитетов гарнизона. Представитель комитета нашей роты, юнкер А. пригласил меня послушать Керенского, который должен был быть главным оратором.
      Мы опаздывали. Зал был полон массой в солдатских шинелях. С трибуны доносились довольно громкие отрывистые фразы Керенского с ударением на гласных в посылаемых словах.
      Он говорил об охране так долгожданной свободы, о восстановлении строгой дисциплины, построенной на взаимном уважении между выборным командным составом и подчиненными ему солдатами и о необходимости продолжать войну с немцами до победного конца....
      Протолкавшись ближе, мы ясно видели его, хоть усталое, но молодое лицо, коричневый френч и такие же галифе.
      Вдруг мой спутник, юнкер А., выждав удобный момент, громко крикнул:
      - Арестуйте Ленина!
      Очевидно, этот вырвавшийся, наболевший зов понравился многим:
      Арестуйте Ленина! - разнеслось по залу.., но был и чей-то пронзительный свист... Керенский смотрел прямо перед собой; затем, когда крики стихли, подался немного вперед и, отчеканивая каждое слово, сказал:
      - Ученика, который ведет себя плохо в классе, учитель не высылает, а... (пауза) не замечает! - и сошел с трибуны. Сомнений не было... это не умиротворило обе стороны.
      Поднялся невообразимый шум. Трудно было разобрать, кто и что кричал: тут были "правильно", "долой" и "ура" (звучало как "вра") и тот же свист и все заглушающие аплодисменты.
      Такие были дела...
      ***
      Раздались аплодисменты вернувшие меня к действительности. На сцену вышел ниже среднего роста, худенький Керенский, совершенно седой, в очках и, чуть-чуть вибрирующей походкой 85-летнего, направился к кафедре. Сопровождавший его профессор представил его аудитории как бывшего Главу Временного Правительства России в 1917 году.