Я в замке король

      Может, когда-то тут была детская, но вряд ли. Скорей сюда как попало составили со всего дома вещи, отслужившие свое. Он решил, что можно занять эту комнату, раз она с виду лишняя и ничья. Та, которую ему отвели, ему не нравилась, он ходил туда только спать. Он перенес на новое место конструктор, из которого можно собрать испанский галеон. В двери тут был замок, Хупер запирается, а чем он хуже? Так надежней.
      Он любил быть один. Он привык. И так спокойней, от других не знаешь, чего ждать. Он никогда не тосковал по папе. Но тут оставалась уйма времени, и он не знал, что еще придумать, когда он кончит модель галеона. Утром пришла открытка от Деврё, из Норфолка:
      «Мы каждый день на лодках. Погода хорошая. Здесь полно народу и мощные моторки. Скоро я все про них буду знать. Привет».
      Вот бы поехать к Деврё. Его звали – миссис Деврё сама написала письмо; и еще звали, он чуть не поехал с Бротен-Смитом в Италию. Но они уже собирались в «Уорингс». И вообще мама сказала, что ей не по душе, чтоб он катался на лодке, ей не хочется, чтоб он ехал за границу, ей тяжело с ним разлучаться, потому что она по нему соскучилась. «Ты один у меня остался», – она сказала. Ему стало неудобно, и он отвернулся: он ненавидел, когда она так говорила.
      Он знал, что Хупер старается выведать, куда он ходит. Но он ловчил, отделывался от него. Выжидал, когда Хупер пойдет в уборную, или врал, что его отец зовет или миссис Боуленд. А то бежал в другую сторону, петлял по коридорам, прятался по разным комнатам, сбивал Хупера со следа. Удивительно, но пока это сходило. Долго так продолжаться не могло.
      Он знал, что просто он ненавидит Хупера. Раньше не бывало, чтоб он кого-то ненавидел, и от ненависти было горько во рту, он и не думал, что она такая горькая. Им объясняли, как дурно ненавидеть, но он даже почти не слушал, считал, что его это не касается. Ему, в общем, все нравились. Хотя, правда, Крап не нравился, но когда кто-то не нравится, это другое, это не то, что ненавидеть, и с Крапом у них потом все наладилось. А тут уже в первые дни он понял, что к Хуперу у него – ненависть. Он сам испугался, хотел, чтоб это прошло, и знал, что не пройдет никогда, не пройдет, пока он тут, в этом доме, с Хупером.
      Он тогда подумал: «Может, я с ним и не останусь». И задумчиво приладил пластмассовый треугольник.
      В поезде, по дороге из Лондона, Джозеф Хупер сказал:
      – Надеюсь, у тебя хорошие отношения с Чарльзом Киншоу? Я что-то мало вижу вас вместе.
      Хупер оторвался от «Чудища болотных топей».
      – Я же не виноват, если он запирается.
      – У себя?
      – Где-то. В какой-то комнате. Я откуда знаю?
      – Довольно странное поведение. И с какой, собственно, стати, зачем?
      Хупер пожал плечами.
      «Медленно, неумолимо двигалась вперед на гигантских лапах огромная тварь. От нее разило смрадом болот, и грязь на чешуйчатой коже отложилась еще со времен глубокой древности... Страшилище жаждало крови, и смерть, которую...»
      – Вероятно, надо переговорить с его матерью...
      Поезд катил мимо каких-то названий.
      – Но вообще, я полагаю, он несколько дичится. Ты должен понять, Эдмунд, в подобной дружбе необходимы взаимные уступки. Надеюсь, ты сам в этом скоро убедишься. В конце концов, у него нет отца.
      Хупер вскинул на него взгляд, вздернул брови.
      Мистер Хупер кашлянул, отвернулся и заерзал на сиденье. Этого не следовало говорить, возможно, он еще помнит мать. Детская душа – потемки. Собственная непроницательность его огорчала. Он попытался по лицу сына угадать его мысли, но лицо не выражало ровным счетом ничего. Себя самого в таком возрасте он не помнил совершенно – помнил только, что ненавидел отца.
      «Но я это преодолел, – подумал он, – и я же вполне нормален, кажется, со мной все в порядке. У меня не должно быть чувства вины. Эдмунд растет обычным здоровым мальчиком. Мне не в чем себя упрекнуть».
      Некоторое время он провожал взглядом темнеющие дали, затем снова уткнулся в газету, совершенно утешенный. Он испытывал глубокое облегчение.
      Эдмунд Хупер разглядывал собственный палец, придерживавший страницу комикса: сборки кожи и сухой шероховатый обвод ногтя. Интересно, как бы это выглядело, если был бы один сплошной плоский кусок, без пальцев. Странная штука – пальцы. Но без них просто не обойдешься. Удивительно. Под рукой у него были жуткие изображения Чудища топей.
      Он думал: «Завтра выведу Киншоу на чистую воду, выжду, обойду все комнаты, все до единой». Его злило, что тот не дается в руки, проявляет самостоятельность. А ведь уже три недели тут.
      И кто бы мог подумать, Киншоу был вовсе не из таких. Хупер прекрасно видел, что он не привык, чтоб его дразнили, не любили, отталкивали. Сперва, в самом начале, он уступал Хуперу, удивлялся, не хотел ссориться. Но живо сообразил, как за себя постоять.
      Из-за истории с вороньим чучелом Хупер даже стал его уважать, правда, это как рукой сняло уже наутро, когда Киншоу полез в бутылку. А сейчас еще он взял манеру прятаться где-то в доме, какая-то неизвестная Хуперу комната стала крепостью Киншоу.
      Джозеф Хупер говорил:
      – Почему бы вам, скажем, не отправиться вдвоем на прогулку, пока держится такая погода? Не припомню, чтоб я слонялся летом без толку в вашем возрасте.
      А сам припоминал, что его редко когда выпускали за калитку. Говорили, девочки увяжутся и мало ли что случится. Но дело было не в том. Отец томил его в Красной комнате, и он смотрел на мотыльков в ядовитом растворе, нюхал запах старых книг и куньих чучел и смотрел, как за большими окнами стоит в саду солнечный свет.
      Вдруг, подняв глаза, он понял, чем сын так разительно на него похож. Очень бледный. Деревенские мальчишки в Дерне все лето бегали полуголые, темные, как индейцы, а Джозеф Хупер редко выходил, и ему не разрешалось снимать рубашку, так что он был бледный. И теперь у него бледный сын.
      – Надо побольше загорать и дышать воздухом, незачем торчать взаперти. Это очень нездоровый образ жизни. Утром, как только позавтракаете, я буду настаивать на том, чтоб вы шли в сад.
      Хупер совсем закрылся комиксом. Он бы судовольствием крикнул: «Не хочу никаких прогулок, ничего не хочу делать и никуда ходить вместе с Киншоу». Но он ничего не сказал, он подумал, что, наверное, сам-то Киншоу теперь вряд ли откажется с ним гулять. Наверное, он все-таки припугнул Киншоу.
      Поезд в туннеле набирал скорость. В «Уорингсе» Киншоу рано лег спать, он лежал в темноте, составлял план. Он думал: «Все будет хорошо, я знаю, что мне делать, это не насовсем».
      Он составлял план долго, почти неделю. Решил все – только время не назначил. Надо выбрать подходящий день. Но оказалось довольно трудно собрать вещи – это раз. Он тщательно все взвешивал, но ничего не знал наверняка.
      Он никогда еще такого не делал, от него такого не ждали, и потому он знал, что к нему отнесутся всерьез. Но он и затеял-то это исключительно для себя, и не все ли равно, как на это посмотрят другие? О неудаче он не думал, хотя неудачи его преследовали на каждом шагу. Ведь даже если план сорвется, они кое-что поймут, и то будет толк. Он не видел в своем плане ничего странного или смешного и забавного ничего не видел. Это было необходимо, вот и все. И не то чтобы он бил легкомысленный или отважный.
      Раздобытые вещи он нес в комнату с куклами и всегда запирал за собой дверь, а когда уходил – уносил ключ. Хотя ясно, Хупер его уже выследил. Сколько же можно скрываться.
      Как-то днем лило не переставая, и мистер Хупер нагнал его на парадной лестнице.
      – А я как раз тебя ищу!
      Киншоу остановился. Мама говорила: «Ты уж повежливей с мистером Хупером, он такой внимательный. Он собирается принять в тебе участие, Чарльз, он уже говорил со мной о твоем ученье, о твоем будущем». Глаза у нее очень блестели, и браслет скользил вверх-вниз по руке. Смотри, не загуби мне все, хотелось ей сказать, не испорть все дело. Киншоу не нравились оживленье и надежда, которые появились у нее на лице с тех пор, как они приехали в «Уорингс».
      Она сильно изменилась.
      «Ты повежливей с мистером Хупером». Но ему в голову вообще ничего не приходило.
      – Где Эдмунд?
      – Он, наверно... Не знаю, я его не видел.
      Мистер Хупер немного сутулился, ходил в темно-синем костюме и то и дело приглаживал уже редкие волосы. Рот у него был маленький, поджатый.
      – Вот. Я сегодня для вас кое-что подыскал. Две вещи. Шашки и детский биллиард. Шашки очень необычные, очень дорогие, их... но боюсь, тебе не интересны подобные соображенья, лучше поищи Эдмунда, и я вам все принесу. В главной гостиной есть стол, туда и идите.
      Киншоу побрел вверх по лестнице. Он думал: мистер Хупер может нам что угодно указывать, мама на него работает за деньги, и это не наш дом. Придется идти с Хупером в главную гостиную и играть в шашки.
      – О, как чудесно! Какая прекрасная мысль! – И миссис Хелина Киншоу осветила оживленной улыбкой малую столовую. – Чем же еще заняться в такой дождь! Они в последние дни вообще закисли, прямо не знаю... а теперь игры их сблизят, и дружба окрепнет. Прекрасная мысль!
      Джозеф Хупер пригладил уже редкие волосы. Сейчас он был особенно доволен миссис Хелиной Киншоу.
      – Не думай, я не собираюсь тут с тобой торчать. Вот погоди, папа уедет и ничего не узнает.
      – А мама будет тут. И узнает. И ты останешься.
      Хупер только фыркнул.
      – Ну, а если он никуда не денется, будет целый день тут и в Лондон не поедет?
      Хупер промолчал.
      Киншоу вдруг подумал: «Может, все еще будет нормально. Будем играть в шашки и всякое такое, он переменится, мы подружимся. А потом я вернусь в школу, и все будет нормально».
      Но он взглянул на спину Хупера и сразу понял, что ничего этого не будет. Уже никогда не будет, как раньше, как сначала, когда он не хотел сюда ехать, но надеялся, что станет с Хупером дружить. Ничего не изменится, и он уже составил план.
      Теперь у него как гора свалилась с плеч. Теперь он твердо решил, теперь – все. Хотя он каждую ночь просыпался и холодел при мысли о своем плане. Но он его исполнит. Что бы ни получилось дальше у них с Хупером.
      – Видишь, биллиард, – заговорил Хупер, – старинный. Стоящая штука, я тебе скажу, ценная.
      Киншоу взглянул на стол.
      – Сыграем?
      Хупер промолчал. Над воротом тенниски на тощей шее у него выпирали позвонки. Киншоу вспомнил воронье чучело в своей постели и застыл, он гадал, что еще выкинет Хупер.
      – Ладно, – уронил наконец Хупер. – Давай.
      Он подошел к столу и взялся за биллиардную доску.
      – Шашки подвинь-ка.
      Киншоу помешкал. Потом подчинился. Какая разница, чего связываться? Ведь уже все ясно, будущее решено, и можно позволить себе побыть с Хупером, играть в биллиард, передохнуть.
      Они почти не переговаривались. Хупер вел счет, и они сменялись у стола, отчаянно сосредоточась. Серебряные шарики стукались о гвозди. Небо потемнело, дождь припустил сильней. Джозеф Хупер так и не выбрался в Лондон.
      В одиннадцать миссис Хелина Киншоу принесла им молоко и сказала:
      – Ой, ну какие лапочки, чем же еще заняться во время дождя! – Она говорила очень весело.
      Они выпили молоко и сказали «спасибо», и больше ничего.
      Ему надо было отнести в комнату с куклами еще две вещи. Он отложил это до после обеда. И еще осталось придумать, во что все сложить.
      Он осторожно озирался на площадке и на первом марше. Никого. Но даже если Хупер и выведал насчет комнаты, теперь-то уж какая разница?
      Наверху все двери были темные и после первой площадки кончался ковер. Киншоу думал: «Ненавижу этот дом, ненавижу, в таком мы еще не жили никогда». Он возненавидел его в первую же минуту, как выглянул тогда из окна машины. И чем только гордится Хупер!
      Он прошел по темному проходу, свернул в коридор. И увидел Хупера. Тот сидел на полу, подперев спиной дверь в комнату с куклами, вытянув ноги. Киншоу стал как вкопанный.
      – Ты куда это идешь?
      – Я заблудился, Хупер.
      – Где ключ? Дом не твой, ясно? Кто ты такой, чтоб двери запирать?
      – Да ну тебя.
      – Больше ты сюда не придешь, пока я не скажу.
      Киншоу устало поставил на пол коробку, которую держал под мышкой. Хупер вел себя прямо как маленький.
      – И не надейся, я не уйду. Весь день тут буду. А захочу, так и всю ночь. Захочу – вечно буду сидеть. Это мой дом.
      – Грудной ты, что ли?
      – Я хочу знать, что там.
      – Ничего.
      – Так не бывает. Лучше скажи.
      – Отстань.
      – Я хочу знать, чего ты сюда таскаешься. Думал, я не знаю, куда ты ходишь, я давно знаю, я все время знал.
      Киншоу молчал. Он стоял чуть отступя от Хупера. Тот против света не видел его лица. Дождь стучал по крыше. Ладно, можно и впустить Хупера. Все равно войдет. Драться начнет или будет тут торчать до последнего. Он невысоко расценивал свои шансы в борьбе с Хупером. Да и с другими. Он был не трус. Просто смотрел на все трезво, без надежды. Он не сдавался, только всегда с самого начала знал, что его побьют. Зато не приходится удивляться и разочаровываться.
      Значит, ну и пусть Хупер войдет в комнату. Раз все равно докопается до правды, пусть лучше докопается потому, что так хочет он, Киншоу. Пусть хоть что-то от него зависит.
      Хупер вечно ставит на своем.
      Не спеша Киншоу сунул руку в задний карман джинсов и достал ключ.
      – Тут же нету ничего, фиговая комната. И на кой она тебе?
      Молчание.
      – А галеон? Был?
      – Нет.
      – Сам сделал?
      – Сам.
      Хупер подошел поближе, внимательно рассмотрел галеон.
      – Клеил плохо, все швы наружу.
      – А тебе-то что?
      – Развалится сразу, вот и все.
      – Не трогай, слышишь?
      – А это еще что за вещи, Киншоу?
      – Ну, вещи.
      – Какой скрытный!
      – Я тебе не обязан все рассказывать!
      – Поглядим-ка, что там.
      – Нет. Лучше отстань, Хупер. – Он хотел вырвать мешок, но Хупер высоко задрал руки.
      – Сейчас открою, так... открываю... Ух ты!
      – Отдай! Не твое дело! Это мои вещи.
      – А спички зачем?
      Киншоу отвернулся и, руки в карманах, стал смотреть в окно. Он подумал: «Ну и пусть, пусть подавится». У него за спиной Хупер разорвал бумажный мешок, рылся, выкладывал вещи на стол.
      – Ты все украл. Вор, вор, вор!
      – Ничего я не крал.
      – Может, купил?
      – Да, купил, купил.
      – Врешь.
      – Ну – спички я не покупал.
      –А откуда взял?
      – Просто они...
      – Чего? – Хупер подошел и ткнулся лицом в самое лицо Киншоу. – Чего-о?
      – Просто они валялись. Наверно, мама купила.
      – Наверно, она их не покупала, вор несчастный. В этом доме вашего ничего нет, все наше, и если ты что-то берешь – ты крадешь. Ты вор.
      Хупер увернулся, так что удар Киншоу пришелся по пустому месту. Хупер смотрел и смотрел на разложенные по столу вещи, он изо всех сил соображал. Вдруг глаза у него расширились, он весь просиял, его осенило.
      – Ты собрался... – Он осекся и уставился на Киншоу.
      Потом раздался долгий свист.
      – Хитрый!
      – Ты не знаешь. Ты ничего не знаешь. Так я тебе и сказал!
      На лице у Хупера было странное ликованье.
      – А, я понимаю, почему ты это затеял. Из-за меня! Ты меня боишься, Киншоу, мамочкин сыночек, трус несчастный. Ты даже не знаешь, что я могу тебе сделать. Я все могу. Вот.
      – Дурак ты.
      Но Хупер расхохотался, он знал, что угадал правду. Или часть ее, потому что тут было и кое-что, кроме страха перед Хупером, было много чего другого, еще похуже.
      – Вот возьму и скажу им!
      – Что? Я же тебе ничего не говорил, ты ничего не знаешь.
      Хупер промолчал. Киншоу видел, что он соображает, как бы тут выгадать. Вообще-то со словами Киншоу приходилось считаться. Киншоу ему действительно ничего не говорил, и если он побежит к папе или миссис Киншоу, те над ним только посмеются.
      Он разделил все вещи на два очень ровных ряда, как экспонаты в музее, и каждую брал в руки, разглядывал. Киншоу думал: «Да что он может сделать, знает он или нет – мне-то что? Все будет хорошо, я тут не останусь».
      – И я с тобой, – Хупер сказал и поглядел на Киншоу сбоку, из-под ресниц.
      Киншоу понял, что он это серьезно. Он потом всю неделю вспоминал голос Хупера, странную улыбку. Он собрался бежать, чтоб избавиться от Хупера, – единственный выход. Оставаться нельзя, Хупер на все способен, и ему пришлось бы тоже что-то придумывать, вывертываться, защищаться. И неизвестно, чем бы это кончилось. Не хочет Хупер, чтоб он тут был, – ну и ладно, он не останется.
      Что мир заключить нельзя – он понял сразу. Они избегали друг друга, запирались. Но так бывает только вначале, так выжидают момент, так долго тянуться не может. В школе, наверное, обошлось бы, в толкучке легче. Здесь – дело другое.
      Он знал, что он уже постоял за себя как мог, а на большее его не хватит. Не сладить ему с Хупером, куда ему против Хупера, он еще с ним наплачется. Хупер хитрый. Он ненавидел Хупера.
      Но было и много чего другого. Мама – такая сияющая, веселая, совсем безо всякой гордости. Он старался на нее не смотреть. Сам он был гордый.
      И еще этот дом, «Уорингс», темный, старый, и всюду странный запах, он тут все время дрожал от страха.
      Больше так нельзя. И он решил бежать. Все очень просто. Он все обдумал. По карте. Разработал план. И вот Хупер пронюхал и сказал, что тоже пойдет. Он будет шпионить, следить, караулить, теперь от него никуда не денешься. А бежать вместе с Хупером, который станет дразниться, цепляться, вредить, – хуже нет, это хуже всего на свете. Хуже даже, чем бежать одному.
      Джозеф Хупер будто заново родился. Он решил вызвать декораторов и переделать чердаки и даже устроить воскресный утренний прием в честь перехода «Уорингса» в его собственность. Следовало пригласить кое-кого из Лондона, наладить связи с соседями, укрепить свое положение в округе.
      – Вы у меня гору сняли с плеч, – сказал он миссис Хелине Киншоу. – Вы придали мне силы. Я уже не чувствую себя таким одиноким.
      Он сам подивился своим словам, потому что принадлежал к числу людей сдержанных и скорее строгих правил.
      Они были довольны друг другом и тем, как устраивается жизнь, и оттого так просто выговаривались фразы:
      – Как хорошо, что мальчики все время вместе! Как приятно, что они подружились! Как им обоим это полезно! – Они пространно рассуждали о своих детях, ничуть не подозревая об истине.
      Миссис Хелина Киншоу с головой окунулась в устройство воскресного утреннего приема, на который пригласили так много видных людей. Она думала: «Жизнь меняется, все налаживается. Ох, какая я умница, что сюда приехала!»

Глава пятая

      Мама сказала:
      – Я еду на день в Лондон, с мистером Хупером.
      У Киншоу екнуло сердце. Больше такого случая не представится.
      – Уезжаем из дому ни свет ни заря, к первому поезду. – Миссис Киншоу волновалась, как девушка. Надо было кучу вещей купить для воскресного приема, и еще она собиралась подыскать элегантное новое платье. Она чудесно проветрится. Джозеф Хупер предложил ей эту поездку как-то скованно, мялся, но, кажется, его тронула ее готовность, он даже улыбнулся.
      – Ох, только как же мальчики? Как же мы их на целый день бросим?
      Потому что она теперь очень старалась заботиться о них одинаково, не выделять собственного сына.
      – Ну, миссис Боуленд за ними приглядит, и они ведь разумные существа, не младенцы. К тому же им будет интересно, они насладятся свободой!
      Миссис Киншоу смотрела в окно своей гостиной и думала: «Я ему нравлюсь, он берет меня с собой в Лондон». Правда, вообще-то речь шла только о дороге, туда – обратно, а весь день он собирался провести на службе.
      Ей было чуточку совестно, что не хочется брать с собой Чарльза. Он сказал:
      – А я бы все равно не поехал. Мне тут лучше. – Но она боялась поверить, она очень старалась быть хорошей матерью, вечно беспокоилась, так ли она взглянула, то ли сказала в его присутствии.
      «Ну, – она подумала, – теперь пора и о себе вспомнить», и она открыла дверцу шкафа и стала выбирать, что бы надеть в дорогу.
      Он выйдет рано-рано, еще раньше их, он выйдет на рассвете. Они и не подумают заходить к нему в комнату. И тогда целый день до позднего вечера никто ничего не узнает. Миссис Боуленд решит, что он гуляет где-то, она никогда ничего не замечает.
      Правда, может, мама, когда вернется из Лондона, зайдет к нему в комнату. Что ж, придется рискнуть; вот и все. Или как-нибудь так положить одеяло и подушку? Нет, ничего не получится, она всегда наклоняется к нему, щека к щеке, если она зайдет в комнату, она сразу узнает. Зато если не зайдет – у него время до следующего утра. Больше суток.
      Денег у него было полно. Мама думала, что он относит их в банк, а он держал их в темно-синем бумажном пакете, в коробке из-под кубиков. Ему дарили – кто фунт, кто десять шиллингов – на день рожденья или на рождество, ему много дарили, потому что папа умер; так что у него были свои деньги. Он мало тратил. У него накопилось чуть не семь фунтов.
      Если идти к станции, Крелфорду, по дороге, его наверняка заметят. Значит, надо идти по прямой и начать с Крутой чащи. Вообще, хочешь не хочешь, а в Крутую чащу войти придется. Там, во-первых, лучше всего спрятаться, там никто и не подумает его искать.
      – Я тебе подарок привезу, – сказала вечером миссис Хелина Киншоу. – Что-нибудь интересное. Не думай, я тебя не забуду.
      Браслет скользил вверх-вниз по руке. Киншоу не мог смотреть на этот браслет и на то, как она выгибает руку, чтоб он был позаметней. И зачем они сюда приехали?
      Он взял у нее из рук голубую чашку с овальтином.
      – Спокойной ночи.
      Когда поднимался по второму маршу лестницы, он увидел Хупера – тот стоял у своей двери и на него смотрел. На нем была пижама бутылочного цвета, он в ней был совсем зеленый. Киншоу сделал вид, что ничего не заметил, но он знал, что Хупер подкапывается под него или даже видит его насквозь и читает его мысли. Хупер все, все может.
      Он подумал: «Завтра меня тут не будет, завтра мне будет все равно».
      – Я развел огонь в гостиной, – сказал мистер Джозеф Хупер. Он приглаживал волосы и мешкал в дверях кухни. – Не хотите ли посидеть со мной, составить компанию, как говорится? Просто разнообразия ради.
      Миссис Хелина Киншоу вспыхнула, подняла брови в знак радостного удивленья и с готовностью кивнула.
      Он поставил будильник на полшестого, потом подумал и перевел на пять часов. Уже будет светло, а выйти надо как можно раньше. Все приготовленные вещи он перенес к себе поздно вечером накануне, пока Хупер смотрел «Закон силы» по телевизору. И положил под кровать.
      Осматривая весь дом, он как-то наткнулся на старый ранец в комоде в пустой комнате. Ремней не было, но он ухитрился так перевязать его кусками бечевки, чтобы надевать на спину. Трудней всего получилось с едой. Он взял ее на кухне, когда не было мамы, и потом мучился: вдруг он украл. В школе учили, что красть – самое, самое плохое дело, он с первой же недели зарубил это себе на носу. Но в конце концов он решил, что ничего не украл, он взял только то, что сам бы съел, если б остался, то, что причиталось маме за работу, Да и взял он совсем немножко. Печенья, две пачки желе в кубиках, хрустящей картошки и полкоробки плавленого сыра. В поселке он купил шоколаду и мятных конфет. Наверное, хватит. Раз деньги есть, можно купить что-нибудь еще, потом, подальше от Дерне.
      Хуже было с водой. В чем ее нести? В бутылке – тяжело, и она может разбиться, да он и не нашел ни одной пустой бутылки. В конце концов он решил выпить побольше воды на дорогу, а потом найти ручей или магазин, где продают лимонад. Он еще никогда не бродил по лесам, но знал, что там бывают ручьи.
      Кроме еды он упаковал фонарик и свой перочинный ножик, немного лейкопластыря, пару носков и моток веревки. Карты он так и не раздобыл, была только та, в кабинете у мистера Хупера, которую он смотреть – смотрел, а взять не решился. Больше он ничего не придумал. Да и ранец был набит до отказа, хотя совсем не тяжелый. Он стоял посреди комнаты, держал ранец в руке и думал: «Ухожу. Ухожу». И у него все обрывалось внутри.
      Проснулся он сразу после четырех. Еще не рассвело, идти рано. Он лежал на спине, застыв, с открытыми глазами.
      Было страшно. Он так и знал. Он не приключение затеял, какое там, и пускай мистер Хупер потом говорит, что хочет. Может, кто и отмочил бы такое для смеха, убежали же в прошлом году Певерелл и Блейки в горы просто так, чтоб их искали. Директор еще потом сказал: «Приключения, конечно, вещь недурная».
      Кто-кто, а он на такое не способен. Все время, пока готовил побег, он немного удивлялся сам себе, не верил. Он думал: вдруг Хупер умрет, или у него тетя объявится за границей и позовет его к себе, или мистер Хупер с нами поссорится и выгонит из «Уорингса». Жили же они у кого-то в Лондоне четыре недели, а потом сразу съехали из-за какой-то неприятности, что-то там не понравилось маме. Как раз было рождество, они еще тогда переехали в гостиницу.
      Но он знал, что на самом деле надежды нет и Хупер останется, а ему надо уйти. Вот и все. Бывают везучие люди, а он невезучий. Случалось только плохое, хорошее не случалось, что бы он ни думал, ни чувствовал, ни делал.
      Ему было не просто страшно. Он весь оцепенел от того, что утро наступило и деваться некуда. В голову лезли разные ужасы, он заставил себя поскорей думать о другом.
      Он знал, что надо бы пожалеть маму. Надо бы подумать, каково ей будет. Наверное, он плохой, раз ее не жалеет. Она привезла его сюда и вот уехала в Лондон с мистером Хупером, она на него смотрела и ничего не поняла. «Чарльз так чудно осваивается», – она сказала, и Киншоу поразился, хотя, в общем, удивляться было нечего. Она никогда ничего про него не знала, он и не хотел, чтоб она знала. Он все держал про себя. От других было мало толку, он привык все расхлебывать сам.
      Он лежал, пока тьма в комнате не поредела до серого брезга. Было без двадцати пять. Он еще не хотел выходить, в темноте идти страшно. Но лежать он уже не мог. Он вылез из кровати, и оделся, и встал у окна, он заставил себя считать до десяти свои вдохи и выдохи, снова и снова, пока не зазвенит будильник.
      Снаружи все было странно. Он никогда еще не вставал в такую рань. Он вышел с черного хода и пошел вдоль тропы под тисами. Когда дошел до ограды первого поля, за самой рощей, он оглянулся. Дом отсюда казался очень большим и спал, закрыв ставнями все окна. Киншоу подумал: «Ненавижу, ненавижу, ненавижу».
      Он отвернулся.
      Он не ждал, что будет так холодно. Он надел джинсы, свитер поверх тенниски и куртку. Мало, наверное. Вокруг висел серый туман, забирался под куртку.
      Он перелез через плетень и сперва оторопел, потому что ничего не увидел из-за тумана. Но начало пути, на милю примерно, он помнил с прошлого раза, с того раза, когда за ним ворона гналась. Он поправил бечевку на плечах и пошел по спутанной траве. Она была вся мокрая. Щавель хлестал по ногам, от него мигом промокли джинсы. И было очень скользко. Внизу, в траве, как дублоны, сияли одуванчики.
      Он подошел к борозде поглубже и сообразил, что здесь он тогда упал, здесь на него села ворона. Он ясно помнил ее твердые когти на своей спине, и тяжесть вороны, и как она каркала. Его передернуло. Потом он снова оглянулся. Дома он уже не увидел. Его совсем затянуло туманом.
      Он и не знал, что бывает такая тишина. Она была плотная, наверное, из-за тумана и еще потому, что воздух замер, не двигался, только холодил щеки. Тут, посреди поля, он даже птиц не слышал. Слышал только слабый гул где-то глубоко в ушах. Да еще шуршали, скрипели в мокрой траве его шаги.
      Он добрался до живой изгороди. Все впереди пока тонуло в тумане, но серость неба стала чуть-чуть бледней. Боярышник занавесила паутина в каплях росы. Киншоу ткнул паутину пальцем, и к нему пристали ниточки, холодные и липкие. Черный паучок выбежал ему на ноготь и тотчас плюхнулся вниз, в обрывки паутины.
      Он пошел дальше. Он чувствовал, что он совсем один, что вообще на свете больше никого нет. Он брел сквозь туман, и мало ли куда можно так забрести, можно споткнуться, упасть в озеро, свалиться в колодец. Но сейчас ему не было страшно, он старательно пробирался вперед. И мокрые джинсы били его по ногам.
      Когда он вышел к пшеничному полю, туман заметно поредел и уже на дальнем краю проступила чернота Крутой чащи. Пшеница на раннем свету сделалась странного, грязно-желтого цвета и стояла очень тихо. В конце поля оказался трактор. Он вдруг вынырнул из тумана. Корни он пустил, что ли, и вырос из земли – его будто и не привезли сюда, не поставили, он будто всегда тут стоял, как на луне, брошенный и забытый.
      Киншоу подошел к трактору. Его тоже покрыла паутина, она свисала с руля, с металлических ступиц. Киншоу подумал минуту, потом влез на ступеньку и подтянулся. Сиденье было очень жесткое и холодное. Он взялся за руль, и руль влажно поддался пальцам. Передние шины были обляпаны грязью, навозом, давленой соломой. От трактора удивительно пахло – застывшей смазкой и ржавчиной. У Киншоу дух занялся от высоты, он будто оседлал огромного зверя и сделался могучим и сильным. Вот зверь дрожит, оседает, дыбится, сейчас он одолеет ухабы и помчится дальше, дальше в темные джунгли, сметая все на своем пути, и Киншоу станет завоевателем, властелином.
      Легкий ветер пробежался по полю.
      Киншоу начал слезать с трактора, но тут ранец у него на спине попал в привод, и Киншоу застрял. Он замер от страха, что заденет какой-нибудь рычаг, и сдвинет трактор, и трактор покатит задом по наклону, и сбросит его, и расплющит колесами. Он дергал руль, шарил сзади левой рукой, чтоб высвободить веревку. Он весь вспотел. Наконец его отпустило, и он свалился вперед, на мокрую землю. Он не ударился, только порвалась веревка. Она и так уже врезалась ему в плечи, натирала, толку от нее мало было. Но ничего не поделаешь. Он связал обрывки и немного размял узел, потом закинул ранец за спину.
      Он пролез под колючей проволокой и снова оглянулся через плечо, и теперь он видел гораздо дальше, туман постепенно редел. Трактор издали казался куда больше, но зато и обыкновеней. Просто металлический трактор.