Я в замке король

      Он приник к зеркалу и разглядывал собственное лицо – зеленоватые глаза, длинный нос, тонкие едва заметные морщинки на лбу, вокруг рта. Щеголять особенно нечем...
      Но ведь что-то есть, что-то есть, интерес, пониманье, он по ней видит, по себе знает, и ему было показалось...
      «Я еще ничего не решила».
      «Нет, я сам виноват, тянул, боялся действовать с бухты-барахты, чересчур рассчитывал каждый шаг. Хотя и объявление-то тогда давал не без задней мысли...»
      Он отошел от зеркала, расстегнул рубашку, и ему сделалось стыдно от своих мыслей – обычная история. Он окинул взглядом темные, скучные обои спальни, аккуратно застеленную двойную кровать, на которой он спал один. Ему стали рисоваться картины. Он подумал: мне нужна женщина, отсюда напряженье, неловкость, все поэтому.
      Просто он не решался смотреть правде в глаза, во всем себе признаться. Но вот появилась миссис Хелина Киншоу, живет в этом доме, по ночам спит наверху, днем ходит по комнатам, смотрит на него, одевается тщательно, подкорачивает юбки, а он наблюдает за ней и волнуется.
      Он думал: «Никогда я не имел, чего хотел, все было не слава богу. Вежливость в браке, изысканная любезность в двойной кровати, холодная пропасть между желаемым и дозволенным. А после, потом...» Он выпрямился, как на пружине, в кресле возле постели. Да ничего потом. Только поглядывал в метро на ноги девочек, и воображал обтянутые шелковыми колготками бедра и ягодицы, и, бродя вечерами по Чаринг Крос Роуд, пялился на груди и губы в книжных витринах и на рекламах кино.
      Конечно, кое-какие возможности подвертывались, но он никогда не знал, как подступиться, боялся, он только потел во сне и просыпался наутро пристыженный. И ничего больше. Ничего.
      И вот мистер Хупер сидел и думал о миссис Хелине Киншоу, о том, что она сейчас наверху, о том, как приятно, когда она рядом, какую гордость, удовлетворенье он испытывает, видя, что ей тут нравится. И она так смотрит на него иногда, и между ними пробегает искра... Он разделся. Нет, с миссис Киншоу все будет не так, как с Элин, миссис Киншоу ответит ему без стеснений и штучек, и кончится вечное несоответствие между мечтами и явью.
      Мысль о том, что она вдруг может уехать из «Уорингса», а он останется тут, с миссис Боуленд, невкусной, холодной едой и неотвязной памятью о детстве, как ошпарила мистера Хупера, и он решился.
      «Завтра, – приговаривал он, забираясь в холодную постель, – завтра, завтра...»
      Он беспокоился. Они куда-то ехали все вместе в машине мистера Хупера, а он не знал куда.
      – Это сюрприз. Сегодня особый день, будет очень интересно, – сказала миссис Хелина Киншоу.
      – А куда мы едем?
      – Погоди – увидишь.
      – Я хочу знать. Я не люблю, когда я не знаю.
      – Вот глупышка! Какой же сюрприз, если заранее знаешь! Где это видано? Эдмунд, например, радуется и ничего не спрашивает. Ведь не заглядывают же в пакеты с подарками, пока не наступит рождество, правда?
      И она ни за что не хотела говорить, только улыбалась и головой качала. А они уже проехали поселок. Им велели надеть выходные серые брюки. Хупер после больницы вышел всего второй раз. Он вытянул ногу на заднем сиденье так, что Киншоу там еле-еле уместился. Из-под брюк виднелся гипс, серый и грязный.
      Все было точно как тогда, когда ехали к замку, запах в машине напоминал про длинный зеленый туннель. Только холодно и дождь, и ехали они совсем в другую сторону. И деревья чуть-чуть зажелтели, наступала осень.
      Киншоу сказал:
      – А почему нам надо куда-то ехать?
      – Ах, это тоже секрет. Потерпи и все, все узнаешь.
      А он уже узнал. Он всегда знал. И вот началось, теперь уж по правде. Но он слишком намучился, пока предчувствовал, так что хуже не стало. Когда Хупер пришел и сказал, он не удивился, не разозлился.
      Он задумал новую модель, сидел в комнате с куклами и сперва вычерчивал ее на миллиметровке. Эта была еще почище, чем спиральная горка. Ему велели играть с Хупером в шахматы, но он не пошел, пусть делают с ним что хотят. И не нужен он Хуперу. Хупер занялся картой сражений.
      В коридоре раздались шаги, Киншоу вспомнил, как мисс Меллит шаркала к его комнате, и вздрогнул, вдруг позабыв, где он. От кукол сквозь щели в стеклянном шкафу тянуло затхлым. Но вот – бах! – в дверях появился Хупер.
      – Спрятался...
      – Что хочу, то и делаю, тут все мое, мне мама деньги дала, и отстань ты от меня, Хупер!
      Хупер, сильно хромая, прошел на середину комнаты. Киншоу стоял у стола, раскинув руки, он оборонял свой чертеж.
      – Нужна мне больно твоя дурацкая модель! Что я – маленький?
      – Ничего, одну уже сломал. Сперва играл, потом сломал, а теперь попробуй тронь!
      – Ладно тебе. Я вот кой-чего слышал. Я кой-чего знаю, а ты – нет. – Лицо у него было хитрое, скрытное. Киншоу не двигался, ждал. Он уже раскусил, что за человек этот Хупер. – Тебе не очень-то понравится, когда я скажу. Еслия скажу.
      – Тогда зачем приперся?
      –Говорил я тебе – что-то случится?
      Киншоу промолчал. Он думал: ведь уже случилось,теперь все равно, хуже не будет. Но он смотрел Хуперу в лицо, и ему сводило живот.
      – Ну, чего не спрашиваешь, а? Не хочешь знать?
      Он просто издевался над Киншоу.
      Киншоу так прикусил губу, что даже больно стало. Он решил ни за что не спрашивать, ни за что.
      – Ну ладно, может, я тебе намекну.
      Очень медленно Киншоу повернулся и сел на стул у стола и уставился в свой чертеж. Сейчас Хупер скажет.
      – Он будет твоим отчимом.
      Молчанье.
      – Он женится на твоей матери, скоро, еще до школы. Они говорили, я слышал. Сказал я тебе, что ты дождешься? Я сто лет назад тебе сказал.
      Киншоу ничего не почувствовал. Просто он всегда знал, а теперь вот случилось. Он дождался.
      Он сказал:
      – Ладно. Иди. Я занят.
      – И нечего строить из себя, Киншоу.
      – Заткнись.
      – Теперь не отвертишься. Будешь моего папу слушаться. И меня.
      – Заткнись.
      – Только на кой мне сдалась эта дура, твоя мать, не хочу я ее, она мне не нужна, и ты не нужен. Ты дурак.
      Слова били мимо Киншоу, стекали как с гуся вода. Пусть Хупер болтает, он как маленький болтает.
      – Еще посмотришь!
      Киншоу не ответил, не шелохнулся. Он понял, что Хуперу плохо, он злится. Он ведь с самого начала не хотел, чтоб они приезжали. Тогда еще записку ему написал. «Я не хотел, чтоб ты приехал». И вот хочет он – не хочет, а они останутся, его дом теперь будет их дом. Киншоу бы радоваться, что Хупер злится. Но нет, он ничего не чувствовал. Была только скука, скука.
      Но потом уже, посреди ночи, он проснулся, и вспомнил, и понял, что все это – правда. Теперь всегда будет Хупер и мистер Хупер. Он заплакал. Он сидел, уткнувшись подбородком в коленки, раскачивался из стороны в сторону и плакал. Главное, этот дом, темные комнаты, старые вещи, ящики с мотыльками – теперь вечно ему сюда возвращаться. А у мамы в комнате будет мистер Хупер.
      Но ему пока ничего не сказали. За завтраком, перед отъездом в Лондон, мистер Хупер переглядывался с мамой и шла речь о прогулке, о сюрпризе.
      – Ну-с, – сказал мистер Хупер. – Приехали.
      И поставил машину в ряд на слякотном поле.
      – На сей раз вам ничего не грозит, мальчики. Свалиться со стены тут просто нельзя!
      Киншоу смотрел в окно машины сквозь дождевые потоки. Он думал: «Господи, господи, сделай так, чтоб нам туда не ходить». Он знал, что идти придется. В горле застрял ком. Хупер следил за ним не отрываясь. Киншоу заметил, как у него в глазах сверкнуло злорадство. Он сразу догадался, он всегда обо всем сразу догадывался.
      Миссис Хелина Киншоу шагнула в грязь и раскрыла зонтик.
      – Ну-ка, Чарльз, беги, миленький, живей! Ах, какие лужи! Зачем нам всем мокнуть? А я уж пойду сзади с мистером Хупером и помогу бедному Эдмунду.
      Он шел медленно, несмотря на дождь. Он думал: хуже этого нег ничего на свете, ничего, и как же они-то не понимают, как же они не понимают? Он отдал бы что угодно, лишь бы туда не идти, лишь бы убежать. Сзади, пробираясь по лужам, миссис Киншоу говорила:
      – Когда Чарльз был совсем малыш, он немножечко боялся. Но теперь-то, ясно, с этим покончено и мы чудно развлечемся. И пускай льет как из ведра!
      Он жмурился, но это даже хуже, потому что тогда все воображаешь, и все проворачивается у тебя в голове, и звуки делаются громче, а запахи яснее.
      Мистер Хупер купил самые дорогие билеты на самые лучшие места, близко к арене. Киншоу посмотрел во тьму под куполом, где вяло и тихо болтались веревки и лестницы, а потом опустил взгляд ниже, ниже – на мельтешащие ряды белых лиц, напряженных глаз. Он изо всех сил вцепился в ручки кресла. Мне не выйти, не выйти, не выйти... Сейчас все на нас свалится, и будет куча-мала, и ничего не поделаешь. Он уже представлял себе, как вздувается, трещит, обрушивается парусина, и тела валятся одно на другое, и его давят.
      Запах он помнил, пахло мокрой духотой, холстом и опилками, жаром дуговых ламп и навозом, и звуки были те же, они били по голове, по ушам, по зажмуренным глазам – щелк бича, барабанный грохот, и страшный вой, и топот танцующих животных. И это шло и длилось, и вокруг хохотали и хохотали.
      – Чарльз, ну что с тобой, детка? Бери, да ты что? Спишь? Ну, бери же...
      Мама наклонилась к нему, жарко шептала в ухо, и он открыл глаза прямо на белое, блестящее лицо клоуна у края арены, совсем рядом. На лице кожурой лежала белая краска и сверкала от пота, и багровый, огромный рот разевался и захлопывался, как у черной вороны, а глаза глядели ему в глаза. Клоун совал ему желтый шар с мягкими резиновыми ушами. А в конце ряда сидел Хупер, он все видел и усмехался. Потом клоун ушел, и принесли стальные туннели для львов, и Киншоу чуть не заорал, не запросился вон отсюда, и замер, и стал ждать, когда разъяренные, твари бросятся на человека, сунутого к ним в клетку, и поднимется рев, от которого лопается голова.
      В антракте мистер Хупер купил им разноцветное мороженое, а миссис Хелине Киншоу шоколадку.
      – Ой, и я-то как маленькая! Вот это угощенье!
      Киншоу сидел с ней рядом и ждал выхода добрых, тяжелых слонов, а когда они появились, чуть не заплакал из-за их покорных глаз и шапочек в кистях, которые на них напялили... Он держал в левой руке недоеденное мороженое, и на сиденье и на пол лилась сладкая липкая тягучка.
      Это все ради мальчиков, думал мистер Джозеф Хупер, скучливо ерзая в неудобном кресле. Но когда, послушно вытянул голову – посмотреть на прыжки четырех летунов, – он заметил, как тела девушек искрятся в атласе и выгибаются и как у них раздвигаются ноги. Он протянул руку и погладил шелковое колено миссис Хелины Киншоу.
      В толчее крытого туннеля, на выходе из шатра, Киншоу ужасно вырвало.
      – Ты бы хоть сказал, Чарльз, хоть бы сказал или уж потерпел минуточку.
      На воле, под холодным дождем, он подумал: «Господи, господи, ну, пронесло-проехало» – и встал, и его всего затрясло.
      – Я была у миссис Филдинг.
      Киншоу в ужасе на нее уставился. Он не хотел этому верить.
      – Мы, конечно, и раньше встречались с ней в поселке, а тут уж я зашла на ферму и представилась.
      Он стоял в дверях кухни, бледный. Мама вынимала пакеты из сумки.
      – Ну зачем ты пошла? Зачем!
      – Не разговаривай со мной в таком тоне, детка, я сто раз тебя просила. Я же это ради тебя. Я решила на той неделе пригласить Энтони на чай. Пока вы с Эдмундом не пошли в школу. – Она помолчала, покосилась на миссис Боуленд. – До свадьбы.
      – Не хочу, чтоб Филдинг приходил к нам на чай. Вообще не хочу, чтоб он сюда приходил.
      – Ох, Чарльз, вы, мальчишки, вечно миритесь и ссоритесь. За вами не уследишь. А я-то думала, вы с ним так подружились.
      – Он мойдруг.
      – Ну, так значит...
      – А сюда не хочу, чтоб он приходил.
      – Но ты же у них столько бывал. Я знаю, как нянчилась с тобой его мама, пока Эдмунд лежал в больнице и ты слонялся тут неприкаянный. Как же можно не пригласить Энтони хотя бы на чай? И раз мы тут остаемся, просто чудно, что вы сможете в каникулы играть вместе.
      – Да он и сам-то не придет.
      – О! Сказал, что придет с удовольствием!
      Киншоу вышел с черного хода и пошел по тропе под тисами к роще. Хупер уехал в больницу, менять гипс.
      Справа от узкой, заросшей тропки, которая вела в рощу, в кружке берез пряталась от дома полянка. Он иногда убегал сюда от Хупера, тут были серые белки, они скакали по веткам, он любил смотреть на них, на гибкие спинки и веселые хвостики. Хупер из-за ноги не мог теперь потихоньку подкрасться сзади, да и грязь тут после недели дождей стояла такая, что ему не пробраться.
      Под ногами листья слиплись с землей и промокла трава. Сверху сквозь ветки заглядывали кудельки облаков, а синие лоскуты неба кроил и перекраивал ветер. Но белки сегодня подевались куда-то.
      О том, что Филдинг к ним придет, сядет с ними за стол пить чай, станет играть в разные игры в гостиной, а Хупер будет на него глазеть, Киншоу даже думать не хотелось. Филдинг – он его друг, и ферма, и все, что там, – его и больше ничье, он самих нашел. Но мама явилась туда, и значит, шла по дорожке, и все видела, и расспрашивала миссис Филдинг, зачем-то она туда полезла и ему напортила. Филдинг, конечно, придет, он куда угодно пойдет, что угодно сделает, ему все нравится, он со всеми дружит. Киншоу это с самого начала заметил и только и думал, как бы держать Хупера подальше. Когда он говорил Филдингу про Хупера, тот слушал и верил, но он чересчур беспечный, чтобы сторониться кого-то. И потом Хупер Филдингу не навредит, что он ему сделает, он даже пробовать не станет. Ему не напугать, не унизить Филдинга, потому что у Филдинга такой характер, и при нем из Хупера не вылезет самое противное, как при Киншоу. Филдингу не нагадишь.
      Киншоу все это чуял не рассуждая, знал точно. И Филдинга ему не удержать, его никому не удержать, как ни старайся, он ускользнет и где угодно найдет друзей, с кем угодно поладит. Это тоже точно.
      Был разговор о свадьбе. В четверг, 10 сентября, они поедут регистрироваться в Милфорд, все вместе, а потом позавтракают в честь события в ресторане – своей семьей. Миссис Хелина Киншоу без конца, повторяла «мы вчетвером».
      А потом все поедут в школу на машине мистера Хупера. Миссис Киншоу сказала:
      – Не хочется, чтобы он в первый раз ехал на поезде, хоть и с Эдмундом. Ах, я сама знаю, ему уже одиннадцать лет, но разве это много?
      – Нет, конечно, – сказал мистер Хупер. – Нет, – и потрепал ее по коленке. Она утешилась.
      Киншоу она сказала:
      – Мы поедем все вместе в школу, посмотрим, как ты устроишься, Чарльз, а потом я ненадолго уеду с мистером Хупером.
      Киншоу стало скучно, тошно, он вообразил этот день. Чужое здание, куча незнакомого народу, машина уедет, и он останется с Хупepoм один. И тогда начнется.
      На ольховом кусте прыгали, резвились корольки, задравши хвостики, как перья на головах у индейцев. Наконец он поднялся и стал к ним подкрадываться. Ему захотелось поймать птичку и подержать в ладонях. Под ногой хрустнул сук. Куст замер, птичьи перышки слились с ветвями. Когда он снова шагнул, они сразу вспорхнули. Киншоу услышал, как к дому едет машина мистера Хупера.
      – Хочешь, еще чего-то покажу?
      – Давай.
      – Спорим, ты сроду такого не видел.
      – Ну.
      – Только тебе, может, не понравится.
      – Почему?
      – Испугаешься.
      Филдинг удивился. Он сказал:
      – Не так-то меня легко напугать.
      Хупер долго вглядывался ему в лицо. Он соображал, правда это или нет. Он еще не раскусил Филдинга, ему еще не попадался никто такой откровенный и честный, чтоб мог что угодно сказать или сделать.
      – А вот Киншоу боится.
      Филдинг тут же повернул назад.
      – Если не хочешь, мы туда не пойдем. И порядок.
      Киншоу стоял в сторонке, руки в карманах. Он и гордился Филдингом, и обижался на него.
      – Мне все равно.
      – Оно живое?
      – Нет, – сказал Хупер, – мертвое.
      – А, тогда ничего. Только вот...
      – Я же сказал – мне все равно. Иди с ним куда хочешь. На здоровье, – выпалил Киншоу. Филдинг рядом с Хупером все время его злил.
      Когда вошли в Красную комнату, Филдинг ахнул:
      – Бабочки! Сила!
      – Мотыльки, – сказал Хупер. – Это разница. Они еще почище.
      Филдинг жадно заглядывал в первый ящик.
      – Как здорово видно! Даже волосочки видно!
      Киншоу оцепенел.
      – Их дедушка собирал. Он был знаменит на весь мир. Книжки про них писал и вообще. Они тыщи фунтов стоят.
      – Врешь.
      Хупер повернулся к Киншоу:
      – А ты помалкивай, трус несчастный. Много ты понимаешь.
      Филдинг сразу тревожно оглянулся. Киншоу отвел глаза. Хупер шел вдоль ящиков и заглядывал в лицо Филдингу.
      – А тебе слабо потрогать!
      Филдинг изумился.
      – Чего слабо? Они же мертвые! Что они мне сделают?
      – Тогда давай.
      – Тут заперто.
      – Нет. Крышка поднимается.
      – А они не попортятся? Нам ведь влетит.
      – Ничего. Я уже одного трогал.
      –А...
      Филдинг пошел к ящику. Киншоу стоял на пороге и думал: Хупер ему верит, он не заставит его открывать ящик, совать туда руку, доказывать – просто он ему верит. Вот какой Филдинг, вот каким надо быть.
      С ним не так получилось. Хупер только на него посмотрел – сразу понял, что запугать его пара пустяков. Почему, Киншоу думал, почему? У него даже слезы навернулись от такой несправедливости. Почему?
      Филдинг уже стоял на кресле и гладил по спине чучело куницы. Он всю руку выпачкал в серой пыли.
      – Если их не чистить, они, по-моему, развалятся. Совсем сгниют.
      – Нравятся тебе?
      Филдинг слез с кресла на пол.
      – Ничего, – бросил он без особого интереса. – Пахнут чудно.
      И опять подошел к ящику и стал читать названия мотыльков, как будто это так, ерунда, ничего особенного, ничего страшного – как список пароходов, или собак, или цветов. Просто Филдингу нравилось все новое, нравилось делать все, что ему ни предложат.
      Сказал только: «пахнут чудно». А ведь Киншоу больше всего в жизни ненавидел этот запах. Проходя мимо Красной комнаты, он всегда вспоминал тот вечер, когда Хупер его там запер, и дождь стучал в окно, и мотылек метнулся из-под абажура.
      Недавно мистер Хупер говорил про мотыльков:
      – Я всерьез подумываю, не позвать ли специалиста, пусть их оценит. Может, продать их все-таки, они никому из нас не нужны, никому.
      – Ах, но это же семейная реликвия! А вдруг мальчики подрастут и всерьез ими заинтересуются? Как можно расстаться с такой редкостью?
      Киншоу слушал ее и терзался; вообще, что бы она теперь ни сказала, ни подумала, ни сделала, ему казалось, что она совсем-совсем чужая. И он не мог удержаться и злился, он ужасно хотел, чтоб она стала другой, стала бы его мамой и самой собой, но и другим человеком. Теперь он думал: раньше лучше было.
      Но только неправда это. Потому что раньше она вечно лезла к нему, говорила: «Ты один у меня остался, Чарльз, я так хочу, чтоб тебе было хорошо, ты понял, да? Ты понял?»
      И тяжелый смысл ее слов больно его давил, он старался от него отделаться.
      Хупер сказал:
      – Пошли еще чего-нибудь придумаем.
      – Ладно. А чего будем делать?
      – Не знаю. Можем мои планы сражений посмотреть. И там все полки записаны. Это у меня в комнате.
      – А зачем они?
      – Для сражений.
      Филдинг не понял.
      – Мне нравится их чертить.
      Филдинг повернулся к Киншоу:
      – Пошли?
      На темно-ореховом лице была забота.
      – Мне все равно.
      Но Хупер уже передумал. Он сказал:
      – Ага, я знаю, что делать. Пошли на чердак.
      И пошел вверх по лестнице.
      Ворона, Киншоу подумал, чучело. И мало ли что еще. Еще запрут там. Господи.
      – А Киншоу слабо.
      – Заткнись, Хупер, по морде схлопочешь.
      Филдинг переводил глаза с одного на другого. Грубость Киншоу его поразила. Хупер опять повернулся к Киншоу спиной и сказал, уже одному Филдингу:
      – Пошли, на чердаке здорово, там чего только нету.
      Киншоу смотрел на них, не двигаясь с места.
      – А ты? – спросил Филдинг ласково.
      Киншоу не ответил.
      – Ладно. Тогда не пойдем.
      – Да он просто трусит. Ну его. Пошли, Филдинг, я тебе чего покажу! Один секрет.
      Филдинг замялся. Минуту еще было неясно, как повернется. Чья возьмет. Киншоу чувствовал, что Филдинг уже спелся с Хупером. Но ему и его жалко. Он хотел крикнуть – мне-то что, делай что хочешь, отстань, больно ты мне нужен, катись колбаской, я лучше один буду, один, один, один.
      Вдруг Филдинг бросился вниз, он скакал через три ступеньки, лицо у него все осветилось новой идеей, он крикнул:
      – Мы ко мне пойдем, вот чего! У нас трактор новый, вчера приехал. Пошли смотреть!
      Он вышел через парадный ход. После ливня опять светило солнце. Блестел скользкий, мокрый гравий. Филдинг оглянулся и крикнул: – Ну, пошли!
      Хупер ходил уже гораздо быстрей, но Филдинг все равно его обождал. Киншоу стоял у самой двери, возил носком и слушал, как шуршит под ногой песок. Он решил не ходить на ферму. Больше он туда вообще не пойдет. Пускай Хупер туда ходит. И Филдинг ему больше не нужен, и все там теперь чужое. Он вспомнил тот первый раз, когда он туда пришел и ему все было в новинку, он ступал осторожно, как кошка, нюхал новые запахи, И еще был теленок, мокрый, скользкий уродец.
      У самой калитки Филдинг помахал ему, чтобы шел. Хупер уже исчез за изгородью. Киншоу минуту постоял не двигаясь. Ветер пролетел над газоном, дунул в лицо. Ему хотелось пойти, больше всего на свете ему хотелось пойти и чтобы все было как раньше. Только уже не будет как раньше. Это кончилось.
      – Кончилось, – нарочно сказал он вслух.
      Он вернулся в обшитый деревом холл и тихо прикрыл за собой дверь.
      Филдинг ждал, озадаченный; он хотел сбегать за Киншоу. Весь день тот был какой-то чудной, злой, чужой, неприветливый. Филдинг расстроился, он привык, чтобы все вели себя вроде него самого, чтобы все было просто. Он не знал, что делать. Может, Киншоу заболел? Хупер проковылял обратно.
      – Ну? Да не жди ты его, он чокнутый, дурак он просто.
      – Ну, а может... чего не так?
      – Да нет. Ты что? Просто он куксится.
      – А почему?
      – Да он всегда. Он вообще такой.
      Но Филдинг совсем загрустил.
      – Лучше пошли на ферму, а он за нами пойдет, куда он денется. Он пойдет, не бойся.
      И в конце концов Филдинг ему поверил. Они пошли вдоль канавы по высокой траве. Трава намокла. Филдинг все высматривал в ней медянок.
      Киншоу пошел в комнату Хупера. Карта сражений в цветных булавках, флажках и кружках была укреплена на мольберте. На столе лежали списки полков, написанные разноцветными карандашами, большими круглыми буквами.
      Киншоу аккуратно свернул их в рулон. Потом отодрал клейкую ленту от краев карты, так что бумага отделилась от картона. Ее он тоже свернул.
      Когда спускался по лестнице, он слышал с кухни голоса мамы и миссис Боуленд. Он вышел с парадного хода и завернул за угол, к тисам. На полянке у входа в рощу он сел на корточки и стал рвать бумагу на мелкие клочки. Это заняло много времени.
      Он разгреб мокрые листья и сучья и свалил на землю кипу обрывков. Спички у него остались еще с Крутой чащи. С четвертой спички бумага занялась, пламя попрыгало, а потом пошло гореть ровно.
      Киншоу смотрел, как ползут синие языки огня. Он думал, что будет ужасно радоваться, но нет, ему было почти все равно. Когда бумага вся сгорела, он сгреб ногой золу и прикрыл ее мокрыми листьями. Руки были мокрые и в грязи. Хотя – прячь не прячь – Хупер все равно догадается.
      Он еще постоял на полянке, послушал, как капают капли с берез, и только тогда сообразил, что он наделал и что ему будет. Он-то думал, ему уже ничего не страшно, а ему сделалось страшно.
      Осталось пять дней до 10 сентября, пять дней до новой школы. Только лучше про это не думать. Теперь чего уж.
      Снова припустил дождь.

Глава семнадцатая

      Весь день Хупер на него смотрел. Но ничего не сказал.
      Дом загромоздили чемоданы. Миссис Хелина Киншоу носилась вверх-вниз по лестнице, туда-сюда по коридорам, вся красная, ей надо было еще нашить метки на серые носки и черные с золотом курточки, сложить собственные платья, кофточки, комбинации – она не знала, за что хвататься. Когда уже решено, все начинает так быстро вертеться. Но, слава богу, больше не мыкаться.
      В кабинете, сидя над кипой писем и газет, мистер Хупер думал: «Я сделал правильный выбор». И скорей бы прошло завтра и послезавтра, уже бы им зарегистрироваться и устроить детей.
      За окнами лил дождь, ветер трепал тисы. Миссис Киншоу вспомнила о предстоящих прогулках по Торкуэй и положила в чемодан шерстяное, с длинными рукавами, платье.
      Хупер ни слова не сказал насчет пропажи карты и списков. Он вернулся с фермы на «лендровере» с матерью Филдинга и говорил, говорил, захлебывался. Киншоу ждал. Ничего. Он беспокоился. Что-то непохоже на Хупера. Он ждал бешеного воя, а потом ябеды, наказаний. И ничего.
      Может, Хупер не заметил, может, он забыл про свою карту? Но остался же пустой мольберт, стол без бумаг. Нет, не мог он не заметить. И – ничего. Хупер только смотрел исподтишка, и Киншоу понял – выжидает. Ночью он ворочался, мучился от страшных снов, а потом просыпался, вспомнив правду, и опять мучился. Что будет, что будет?
      Он чуть сам не пошел к Хуперу – поговорить, объясниться, чуть не сказал: я их взял, это я, смотри, что я сделал. Только б стало полегче, а там – будь что будет. Но он оцепенел, ничего не мог ни говорить, ни делать. Только тупо смотрел на раскрытые чемоданы, аккуратно сложенные черные с золотом костюмчики, на наклейки с почерком мистера Хупера – «Ч. Киншоу, школа Драммонда».
      Он взял книжку про ископаемые, устроился у подоконника в гостиной и старался представить себе новую школу, лица мальчишек. Но рисовались ему только картины святого Винсента, другого места он ведь не знал, и в глазах стояли только лица Деврё, и Крофорда, и Бротон-Смита.
      – Ложитесь-ка оба пораньше, завтра трудный день, масса впечатлений, надо хорошенько выспаться.
      Все запаковали, и комната была голая, как тогда, в первый день, когда он подрался с Хупером, влепил ему по морде.
      Мама долго не уходила, гладила его, расспрашивала, а когда ушла, все вокруг кровати пропахло ее запахом. Дождь стучал в окно.
      Киншоу не успел еще толком заснуть и вдруг проснулся. Шум какой-то. Он шевельнулся, думал, сейчас увидит ворону или что-нибудь вроде. Нет, ничего. Тишина... Потом – бух! – и бумажный шорох. Он замер. Потом скрипнули половицы и стали удаляться шаги. Он еще обождал. Всюду тихо. Шум дождя, и больше ни звука.
      Наконец он включил свет и вылез из постели. У самой двери лежал вдвое сложенный лист.
      «Ты дождешься, Киншоу».
      Выведено печатными буквами, толстым черным карандашом и два раза подчеркнуто. Его все время не отпускал страх, но когда он прочел записку Хупера, вдруг стало еще хуже, рвануло, как острая зубная боль, и затрясло, и он скомкал бумажку, швырнул в дальний угол и бросился на постель и зарылся лицом в одеяло.
      Начались кошмары.
      Он проснулся, как только забрезжил рассвет, и вспомнил, и сразу понял, что надо делать. Рань напомнила ему о том, прошлом разе. Дом спал. В окно плыло серое ясное утро.
      Открытые чемоданы его будто уже не касались.
      На воле оказалось холодно и промозгло, хоть дождь перестал и утих ветер. Правда, когда перелез через ограду и стал пробираться по первому полю, он сразу увяз в густой и мокрой траве. Сегодня не было тумана, вот и вся разница, он видел далеко вперед, и небо было легкое, бледное.
      Хлеб убрали, стерню сожгли, и поле сделалось очень большое, и деревья на опушке сдвинулись вдаль. По краю они шли желтой и черной бахромкой, но в глубине оказалось зелено и густо, листья и не начали падать.
      Сперва, когда зашел в лес, он остановился. Он прошел немного и дальше не знал, как идти. Они тогда так много плутали, так запутались из-за оленя. Он попробовал вспомнить, какой дорогой их выводили обратно.
      Запах был знакомый, пахло как тогда, когда он вылез из-под куста после грозы, прохладой и свежестью, но и прелью пахло – от земли и палых листьев.
      Вдруг на него накатила радость. Тут он дома, вот куда он хотел. Все хорошо. Он несколько раз повторил про себя снова и снова: «Все хорошо, все хорошо». И стал пробираться по мокрым кустам.
      В «Уорингсе» Хупер спал, растянувшись на животе, без снов, зато этажом ниже его отца одолели, разметали по простыне соблазнительные грезы. Миссис Хелина Киншоу проснулась и подумала: сегодня, и как чудесно, как чудесно для нас обоих. Больше не надо биться, я уже не одинокая женщина, это прошло, и кончено, и забыто, и мы будем счастливы, мы все будем счастливы. Все только начинается.
      Она встала с постели и посмотрела на овальный будильник. Повиснув на дверце шкафа, светился под полиэтиленом кремовый полотняный костюмчик. Миссис Хелина Киншоу решила: у меня еще масса времени, масса. И присела на угол кровати, выкурить сигарету. Было начало восьмого.
      Киншоу нашел ту поляну. Камни так и лежали там, где они разводили костер. До чего же давно это было. Он не остановился, не оглянулся.
      На берегу он снял с себя все вещи и сложил стопкой. Он дрожал, а вода была шелковая, очень холодная. Он вдруг опомнился, стал приходить в себя. Но потом подумал про все, про то, что еще может случиться, подумал про то, что сделал ему Хупер и еще сделает, про новую школу и мамину свадьбу. И заплескал, заковылял вперед, на середину реки, на самое глубокое место. Когда вода дошла до пояса, он медленно улегся и окунул лицо и старательно, глубоко вздохнул.
      Нашел его Хупер, потому что сразу догадался, куда он мог пойти, и все шли за Хупером, топали и кричали. Снова полил дождь, и капли стекали с темной листвы им на плечи и головы.
      Когда разглядел опрокинутое тело Киншоу, Хупер вдруг подумал: это из-за меня, это я сделал, это он из-за меня – и замер от торжества.
      – Ничего, ничего, Эдмунд, детка, ничего, ничего. – Миссис Хелина Киншоу протянула к нему руку, прижала к себе. – Не смотри, детка, не надо, ты расстроишься, ничего, ничего.
      Ее мокрый плащ холодил Хуперу щеку, от нее пахло духами. Потом по воде заплескали мужские шаги.