Электрические тела

Они купили две тысячи квадратных футов. А еще приходил какой-то русский старик с сыном вместо переводчика. Ты бы видела, как он пускал слюнки на уретановые плитки! Сын, когда переводил, сказал, что его отец такого дерьма в России не видел. И несколько баб с Гаити. Толстые суки, только и рассматривали то один образец, то другой. У одной ребятенок нассал на пол. Мы заработаем деньжат, Долорес. Я знаю. Все получится, я это чувствую. Место удачное. Напротив, через квартал, есть магазин «Фрэнкелз». Люди идут к нам, потому что знают: там можно купить скобяные товары, а здесь – пол. И не придется парковаться два раза. Приходили какие-то корейцы, хотели взять остаток двадцать два на двадцать шесть. Такого большого куска в остатке не бывает. Им не важен был рисунок. Я продал им три куска конголеума «Вальфур 03691», которые друг к другу не подходили. Все приходят. Переехал в другую квартиру – нужен новый линолеум на кухню, потому что мама увидит кухню и разорется, что она такая грязная. Даже если вы ее снимаете. Я говорю по телефону, входит такая лощеная сучка и покупает лист «Армстронг Соларианм Суприм», самый дорогой, какой у меня есть, четыре пятьдесят за ярд, голубой узорчик, для ванной. Она приехала сюда с Бруклин-Хайтс, потому что искала нужный узор. Спрашивает меня, во сколько обойдется установка на следующий же день, а я говорю: сто баксов, потому что моя бригада перегружена. Сделал вид, будто мы очень заняты. Я решил, что она ни за что не клюнет, но сказал, чтобы проверить. Мэнни и Луис могут установить это дерьмо за сорок минут, самое большее за час с дорогой. А я плачу им восемь в час наличными, Долорес. Я на одной только установке поимею восемьдесят баксов. Дамочка велит снять деньги с «Визы» и идет смотреть плитку для ванной. Все получается, Долорес, дело идет!»
      Он говорил и говорил, искренне веря в успех. Поначалу магазин приносил убытки, и, несмотря на оптимизм Гектора, в течение нескольких месяцев казалось, что ничего не получится и дело не пойдет, но затем, подобно парусам, надуваемым ветром, все предприятие двинулось вперед. Люди превышали лимит своих кредиток, а банки не тревожились. Даже в неблагополучных районах Бруклина денежное обращение было таким, какого никто не помнил. Некоторые из самых привлекательных девушек района зарабатывали по сотне долларов в лучших барах Манхэттена, просто ставя кружки с пивом перед белыми мужчинами в галстуках. Умея печатать на машинке, можно было получить ночную работу на Уолл-стрит, вводя данные в компьютер: многие женщины постарше, у которых не было детей, нуждавшихся в присмотре, зарабатывали такой работой по двадцать – двадцать пять тысяч в год – деньги, о каких они прежде даже мечтать не могли. Гектор выплатил тысячу долларов бизнесмену-китайцу раньше срока.
      Были, конечно, мелкие проблемы вроде задержек доставки товара или парней, работавших на «Службу перевозок Спинелли» – мафию, занимающуюся вывозом мусора. Парни с больших зеленых грузовиков Спинелли теперь требовали по восемь долларов за груз, наличными. Говорилось что-то о том, что регистрируется, а что – нет. Это составляло двадцать четыре доллара в неделю. Тысячу двести сорок восемь долларов в год. Просто так. Как говорится, либо ты платишь, либо ты плачешь. Гектор их ненавидел, они напоминали ему гребаных мафиози, чей грузовик врезался в машину его отца. Бах – и его отец умер, а долбаный мусоровоз цел. И они знали, что им ничего не будет. Копам было на все насрать. Восемь долларов за груз. Гектор поспрашивал и узнал, что все платят столько: рыбный рынок, прачечная, скобяной магазин. Все платили по восемь долларов за груз, а если учесть, что таких грузов в день тысячи, то становилось ясно, откуда у мафии столько денег. Он решил платить без возражений. А потом парни Спинелли попытались поднять цену до двенадцати долларов за груз из-за шестнадцатифутовых жестких картонных труб, в которых привозили рулоны линолеума. Картон на трубах был в три четверти дюйма толщиной и в мусоровозе не спрессовывался, так объяснили это парни Спинелли. Мусор занимал лишнее место, так что грузовик быстрее заполнялся, а они теряли деньги. Гектор ответил, что проследит, чтобы трубы разрезались на несколько частей. Он мог бы это делать ручной мотопилой. Парни Спинелли сказали – нет, он должен платить по двенадцать долларов за груз, пусть даже с разрезанными трубами. Гектор сказал им: ни за что. Он отказывается от вывоза мусора.
      Мусор начал накапливаться, и спустя две недели большим грузовикам производителя покрытий стало трудно подъезжать с товаром к задней двери из-за мусора. Тогда Гектор набил багажник и заднее сиденье распиленными трубами, ночью выехал на межрайонную магистраль и вывалил все на стоянке для отдыха рядом с шоссе, а потом развернулся и съездил так еще два раза. Это было нарушением, но что ему оставалось делать? Он освободил подъезд для погрузки, а что делать дальше – придумает потом. «Служба перевозок» прислала двух парней на машине, которые спросили, не хочет ли Гектор возобновить контракт. Все также по двенадцать долларов за груз? Он ответил, что не станет платить. Мафиози, мужчины среднего возраста с коротко подстриженными волосами, кивнули головами. Может, они были бандитами, а может – нет. Никогда нельзя угадать, с кем имеешь дело. Один из мужчин задумчиво сунул в рот зубочистку, как потом рассказал Долорес Гектор, и сказал, что они не могут терять его заказы. Он попросил Гектора протянуть руку, чтобы скрепить рукопожатием какой-то договор. Когда он это сделал, мужчина покрупнее крепко ее схватил. Второй вытащил из кармана мощный степлер, послышалось резкое щелканье – и Гектор остался на тротуаре, зажимая основание большого пальца.
      – Мать вашу! – крикнул он им вслед.
      Гектор стал обзванивать другие службы вывоза мусора. Там спрашивали его адрес и, услышав его, отказывались заключать контракт, говоря, что магазин находится не на их территории. Стало ясно, что мафия поделила все улицы Бруклина и каждый кусок отдала конкретной компании. Гектор заявил Долорес, что дело в принципе. Восемь долларов он еще мог понять: это – смазка, которая позволяет делам идти гладко. Но пятидесятипроцентная надбавка была несправедливой, особенно после того, как он пообещал разрезать трубы. Он работает ради этих денег. Вспомнить только, чем он рисковал, перевозя кокаин! Неужели это для того, чтобы его деньги присваивали подонки из мафии?
      Спустя неделю мужчины вернулись и сказали, что слышали, будто Гектор жаловался кому-то из соседей-предпринимателей (что было правдой). Они сказали, что им это не нравится. Это вредит их репутации. Он предложил им по десять долларов за груз. Он пообещал разрезать трубы на короткие куски и связывать их в стопки. Он даже готов был поручить своимлюдям загружать мусоровоз. Чего еще они могут хотеть? Мужчины холодно улыбнулись и сказали, что цена составляет двенадцать долларов за груз. Гектор сказал, что не станет платить. Они переглянулись, понимая, что проблема не в деньгах, и уехали.
      Та неделя выдалась удачной для магазина, принеся две тысячи чистой прибыли. Гектор вернулся домой поздно и за обедом объявил Долорес, что купил новый «Крайслер Ле Барон», автомобиль для предпринимателя. Так тебя уважают, а ежемесячные взносы не такие уж большие, сказал он Долорес. И, думаю, нам можно искать новую квартиру, chica.По словам Долорес, они планировали завести ребенка и хотели иметь жилье попросторнее. Гектору надоело откладывать каждый цент, надоело жить на третьем этаже без лифта. «Мы можем кое-что себе позволить, – гордо заявил он Долорес. – Я начну покупать кое-какие вещи, понимаешь, одежду и все такое. Жизнь у нас одна, надо жить нормально».
      Они нашли квартиру на первом этаже с тремя спальнями прямо у парка, давшего название Сан-сет-парк. Они сразу понравились владельцу: аккуратная красивая пара, муж работает. Тут было бы тише, чем в их прежнем доме, где постоянно было слышно, как соседи сверху ссорятся, трахаются или заходят в сортир, а в дверях подъезда всегда стояла гора пакетов с мусором. И, как сказала Долорес, у будущего ребеночка была бы хорошая просторная спальня. Они купят новый телевизор, покрасят кухню, поставят в комнату малыша пеленальный столик, с самого начала станут откладывать деньги на образование ребенка... Гектор серьезно объяснил ей, что теперь существует множество финансовых возможностей: например, немного денег можно вложить в акции, потому что сейчас все на этом богатеют. А в спальне можно было бы постелить ковровое покрытие.
      В ту ночь, когда они спали в своей старой квартире, примерно в четыре утра их разбудил телефонный звонок. Кто-то подогнал к заднему входу в магазин трейлер. Звонивший – владелец прачечной через два дома от них – спросил, получает ли Гектор товары так поздно. Грузовик без номеров стоял на холостом ходу на холоде, задние дверцы были открыты, трейлер поставлен вплотную к задней стене магазина, так плотно, что между магазином и грузовиком даже воскресную газету нельзя было просунуть. В кабине грузовика сидел какой-то парень и спокойно пил кофе.
      К тому времени, когда Гектор пробежал десять кварталов от их квартиры, грузовик уже уехал. Они срезали задние двери магазина ацетиленовыми горелками. Свет был включен, все товары исчезли. На самом деле зал выглядел так аккуратно, словно его подмели. Они забрали кассовый аппарат. Они проникли в подвал, взломав сейфовый замок, и вывезли оттуда весь товар – и даже три коробки туалетной бумаги, которую он туда принес. Остались только заряженные крысоловки. Гектор решил, что это могли сделать всего пять-шесть человек за час усердной работы, особенно если они привезли в грузовике мини-погрузчик. Он предложил десять долларов за груз вместо двенадцати, так что при трех грузах в неделю он экономил всего шесть долларов. Помножить на пятьдесят две недели. Вшивые триста двенадцать долларов в год – вот сколько стоила его гордость. Часть товара была застрахована, но отчеты полиции и страховых инспекторов будут оформляться несколько недель. У него не было товара и нечем было торговать. Он лишился своих сбережений, а после выплаты страховки он все еще останется должен мистеру Чжу пятнадцать или двадцать тысяч, в зависимости от того, удастся ли ему вернуть залог за аренду.
      К тому моменту, когда Долорес пришла в магазин, Гектор плакал от ярости и бессилия и сломал правую кисть об одну из стен. «Это был мой гребаный шанс, Долорес, – сказал он. – Единственный». Они не смогут переехать в новую квартиру. Теперь они ничего не смогут.
      – И после этого, – сказала Долорес, глядя на звезды, – все стало как-то не так. Гектору пришлось отдать старому китайцу новую машину. Он взял себе право аренды магазина и продолжил торговать. С тем же названием, тем же товаром. Он и сейчас там. Мы не сдавались и что-то делали, и Гектор выплатил деньги, но это было похоже... Знаешь, если ударить собаку- по-настоящему сильно ударить, то собака уже не будет прежней, она всегда будет бояться. И Гектор сделался какой-то злой. Жить стало труднее. Нам очень нужны были деньги. Он нашел работу в Манхэттене, убирал квартиры. Его заставили носить форму с его именем, вышитым на нагрудном кармане. Его это бесило. Люди это видят и понимают, что ты – никто. Он так и говорил. «Я – никто, Долорес». Он рассказывал мне про эти квартиры, про то, сколько у людей денег. У одной дамы было тридцать семь комнат. Он сказал, что специально посчитал. Они там убирались неделю. Пришлось класть кусочки ленты на ковер, чтобы потом поставить мебель на нужные места. Антиквариат и все такое. Дама запирала ванные комнаты, чтобы они ходили в туалет в подвале. Он возненавидел эту работу и уволился. Потом он сменил несколько работ, а потом стал устанавливать кабельное телевидение. По крайней мере, теперь он работал в Бруклине, среди нормальных людей. Мы по-прежнему любили друг друга. По ночам я его обнимала и говорила, что все хорошо, что я его люблю и все нормально, что он не виноват, откуда ему было знать, что они устроят такое. Я говорила ему это каждое утро, чтобы он не расстраивался. «Я люблю тебя, Гектор, ты не виноват». Я повторяла это каждый день.
      Долорес посмотрела на меня своими темными глазами, и я понял, что она переживает за мужа. Только позднее мне предстояло понять, что, хотя все, рассказанное ею той ночью, было правдой и выражало ее истинные чувства, она очень избирательно вела свое повествование, умалчивая о тех фактах, которые требовали объяснений. И если бы я знал о них, то изменил бы свое поведение. Но в тот момент я был погружен в жизнь Гектора и его терзания. Я невольно восхищался им – и потому содрогался от чувства вины. Хотя Долорес наверняка знала, что Гектор ее ищет, она не подозревала о его коротких посланиях мне. Долорес не знала, что я делал. И на самом деле я тоже этого не знал.

Глава одиннадцатая

      Беспокойство, подобно звуку, может внезапно стать оглушительным. Рано утром на следующий день, когда я еще не встал с постели, мне позвонили.
      – Это мистер Уитмен, мистер Джон Уитмен?
      Я ответил, что да.
      – С вами говорит Джимми Фицпатрик, заместитель начальника технической службы здания, где вы работаете. Мне ваш телефон дала охрана. Извините, что я так рано звоню. Я звоню... странное дело, сэр, этой ночью кто-то аэрозольной краской написал перед зданием ваше имя. Я уже поручил моим людям этим заняться...
      – Мое имя? – перепросил я сонно, глядя на электронные часы. Было две минуты седьмого.
      – На самом деле там еще были слова.
      – Какие?
      Рядом со мной зашевелилась Долорес.
      – Я их записал, чтобы вам прочитать.
      – Да? – Я почувствовал, что он замялся, что-то было не так.
      – Там вот что написано, – продолжил мужчина, – большими печатными буквами. «СКАЖИТЕ, ГДЕ МОИ ЖЕНА И МАЛЫШКА, ДЖЕК УИТМЕН». Крупные буквы и большая стрелка, ведущая к южному входу.
      – Господи.
      – Я решил дать вам знать, на тот случай, если кто-то будет спрашивать, понимаете ли.
      – Спасибо.
      – Я прикрыл это оберточной бумагой и заставил козлами, так чтобы все обходили стороной, но мы это обнаружили всего полчаса назад, так что я знаю, что кто-то это видел, видел ваше имя. Я, конечно, не знаю, кто именно, – добавил он. – Еще очень рано, и теперь больше никто этого не увидит.
      – Спасибо, – с трудом выдавил я, почувствовав тошноту.
      – Мне кажется, что он использовал нечто вроде аэрозольного баллончика, только большого, потому что краски было много, и она впиталась в камень, – продолжил он объяснения, явно тревожась, что его обвинят в том, что он не проявил должной поспешности и не устранил неприятную надпись, адресованную одному из высокопоставленных сотрудников Корпорации. – Речь идет о буквах высотой футов в пять, а шириной примерно в фут, – добавил он. – Я уже послал моих людей их удалять. Но я должен сказать вам, мистер Уитмен, что на это уйдет несколько часов.
      – Почему?
      – Если бы он написал это на обычном цементе рядом, на улице, то мы бы просто все закрасили, – сказал он уверенным тоном человека, хорошо разбирающегося в своем деле. – Это было бы просто. Но надпись сделана на итальянских мраморных плитах. Их закрашивать нельзя, будет выглядеть ужасно. Не совпадет с черно-белым узором, и все такое. Понимаете, этот камень привозят из каменоломни в Италии, он хорошо отполирован. Но по нему каждый день проходят тысячи и тысячи ног, и полировка изнашивается. Там появились трещинки, углубления и швы, в них глубоко проникла красная краска, так что нужно брать концентрированный хлористый метилен, который в результате химической реакции нагревает краску и заставляет ее расширяться. Тогда ее можно извлечь стальной щеткой. Мои люди заливают им мрамор.
      Я встал с постели и пошел в душ, где подставил голову под струю воды.
 
      Когда я оказался у здания Корпорации, то прошел к южному входу. Там работали четверо мужчин из бригады техобслуживания. Они стояли на четвереньках в своих аккуратных рабочих костюмах – синие брюки и спортивные хлопчатые рубашки с логотипом Корпорации на нагрудном кармане. Они установили переносные лампы, чтобы лучше видеть камень. Я подошел ближе.
      – Получается? – спросил я у одного из рабочих, стараясь говорить спокойно.
      – Угу, – ответил он, не поднимая головы. Химический состав пузырился в трещинах мрамора. – Но смотреться все равно будет плохо.
      Я пришел рано – возможно, никто из высокопоставленных сотрудников надписи не видел. Внутри здания такой же усталый мужчина возил по холлу полотер. На тридцать девятом этаже я прошел мимо всех кабинетов, проверяя, кто уже на месте. Было всего четверть восьмого. Несколько секретарш из финансового отдела заваривали кофе: они пришли только что, так что прочесть надпись не могли. Но когда я заглянул в кабинет Саманты, она оказалась у себя: со стянутыми в хвост волосами и выпрямленной спиной она сидела у включенного монитора и стучала ярко-красными ногтями по клавиатуре.
      – Джек? – спросила она, не отрывая взгляда от монитора. – Это ты?
      – Доброе утро.
      Я остановился в дверях ее кабинета, пытаясь мысленно восстановить ее путь на подземке от Ист-Сайда, чтобы определить, с какой стороны она шла от остановки. Коридоры под Рокфеллеровским центром расходились во все стороны. Саманта посмотрела на меня. Ее светлые волосы лежали безупречно, одежда была яркой и безупречной, ноги были длинные и безупречные. Ее левый глаз не был безупречным, и какая-то мысль промелькнула на ее лице, прежде чем она вспомнила, что надо включить улыбку.
      – Что? – произнесла она своим высоким голосом. – А, доброе утро, просто доброе утро.
      Мне нужно было переключить ее на другую тему.
      – Что происходит с герром Вальдхаузеном и его спутниками?
      – Мы приближаемся к завершению. То есть мне кажется,что мы приближаемся к завершению. К работе подключились люди из «Саломона» и «Чейза». Примерно через неделю нам надо будет сделать какое-то заявление – как минимум о том, что переговоры идут. Так мне кажется.
      – И мы моментально получим пару десятков исков от владельцев акций.
      Мы уже обсуждали вопрос о том, как действовать в отношении владельцев акций, которых возмутит международное слияние такой чисто американской организации, как Корпорация.
      – О, мы много чего получим! – небрежно бросила она, трогая браслет из золота и слоновой кости, обхватывавший ее запястье. – Но все пройдет хорошо. Как дела с Президентом?
      – Он не поддается. А ведь я ему высказал все соображения. Вам не стоит рассчитывать на то, что у меня что-то получится, потому что пока ничего не выходит, понятно? Лучше Моррисону готовиться к схватке с советом директоров. Может дойти до этого, Саманта. Вам нельзя делать никаких заявлений, если их не поддержит Президент чертовой Корпорации.
      Она уставилась на меня:
      – Ты заметил это безобразие у здания?
      Я напрягся:
      – Где?
      – С южной стороны.
      Я пожал плечами:
      – Я иду с другой стороны.
      – Ну конечно, – отозвалась Саманта.
      – Были еще свидания с герром Вальдхаузеном?
      – По правде говоря, вчера мы вместе обедали.
      Саманта выгнула брови. Я понял, что теперь она знает все подробности сделки: все идет через нее или рядом с ней. Но она была умна и понимала, что не следует меня этим дразнить.
      – Надо полагать, Моррисон тобой доволен.
      – Его интересует только сделка. Он просит, чтобы я разговорила Вальдхаузена.
      – И он говорит?
      – Ну, он все время пытается меня расспрашивать. – Она ввела команду «сохранить» и повернулась ко мне. – Он хочет знать, кто за что отвечает. Он даже о тебе спрашивал.
      – Обо мне?
      – Он хотел узнать, куда ты пропал.
      Это меня удивило.
      – И ты ему сказала?
      – Я ему сказала, что ты выполняешь кое-какую работу для Президента. Он спросил меня, каким образом Моррисон рассчитывает заключить эту сделку без одобрения Президента.
      – А ты сказала...
      – Я сказала: мы считаем, что сумеем перетянуть его на свою сторону.
      – Ах, полно! Он же должен видеть, что Моррисон хочет сбросить Президента с самолета. И как Вальдхаузен это принял?
      – Улыбнулся. – Саманта нахмурилась. – Наверное, я ожидала, что он будет добиваться ответа. Казалось бы, ему следовало. Но с другой стороны, если он не настаивает, не бросает нам вызова, то это говорит, что он нас поддерживает. То есть он же умный мужчина, он знает про Президента...
      – Может, Вальдхаузен и его люди тоже видят в Президенте препятствие. И они знают, что, имея дело только с нами – с Моррисоном и остальными, – они укрепляют нашу позицию на случай конфликта с советом.
      – Или он может просто надеяться, что мы все решим сами и ему не придется с этим связываться.
      – Или может, он ни черта не разбирается в ситуации на тридцать девятом этаже.
      – Как такое может быть? – спросила Саманта.
      – Моррисон сказал нам,что заранее изложил Вальдхаузену всю правду о создавшейся ситуации, но не исключено, что он охарактеризовал неправильно или ее, или себя. Представил все так, будто самый главный – это он сам. Это можно было сделать очень тонко.
      – Вальдхаузен на такое не попадется.
      – Да?
      – Да. То есть мы с ним очень много говорили о самых разных вещах... О том, как он смотрит на американскую культуру, о том, какие сейчас в Германии дети, о его жене, – призналась Саманта, разглядывая ногти. – Ульна то, Ульна это.
      Я вспомнил, что в факсе имя у жены было другим: Гретхен.
      – Ее так зовут?
      – Да. И он все рассказывал, как она им пренебрегает, не убирается дома, и все такое.
      – Он похож на человека, у которого есть любовница?
      – Я его об этом спросила, а он сказал – нет, он слишком переживает из-за жены. Мы о многом разговаривали. Он сказал, что потрясен нашими проблемами с бездомными. Он сказал, что зашел в Центральный парк и увидел, как какой-то мужчина жарит дохлого голубя. Что еще... Его впечатлил Моррисон, – по его словам, он сейчас на самом пике своей карьеры... Все в таком роде. Мы просто разговаривали.
      Это был один из немногих моментов, когда мне было известно больше, чем Саманте, и я намеревался промолчать, тем самым сохранив свое преимущество. Если предположить, что факс, адресованный любовнице, подлинный, то Вальдхаузен лжет Саманте, создает вымышленные картины, чтобы добиться ее доверия. Его письмо жене, в котором стояло совсем другое имя, выглядело настоящим. Что до любовницы, то такая ложь была логичной: с какой стати ему рассказывать об этом Саманте? Он каким-то образом обрабатывает Саманту, а она об этом не догадывается. Зачем? Я не мог понять причины, я мог только тупо смотреть на Саманту, изумляясь тому, как она собой довольна. Я знал, что последует за этим.
      – А потом ты, конечно, его соблазнила.
      Саманта наклонила голову и приоткрыла свои широкие красивые губы:
      – Ну конечно!
      – Счастливчик, – сказал я.
      Она положила ногу на ногу:
      – Другим тоже посчастливилось, разве нет?
      – Ах, Саманта...
      – Да? – поддразнила она меня. – В чем дело?
      Я сел в кресло напротив нее:
      – Мне это все еще странно, даже спустя столько времени.
      – Ты просто сентиментальничаешь, – отозвалась она серьезно. – Ты человек чувствительный, Джек. В тебе достаточно безжалостности, но в конечном итоге сентиментальность сильнее. – Она посмотрела на меня, скосив к переносице второй глаз. – Я в этом уверена.
      – Возможно.
      Она покачала головой:
      – Нет, точно.
      Свет падал из окон позади нее.
      – Я видела надпись у здания, – сказала она.
      Я протяжно выдохнул:
      – Я это подозревал.
      – Это насчет той женщины с маленькой девочкой, которых я видела наверху пару недель назад?
      – Да.
      – Она была очень... очень эффектная.
      – Когда ты ее видела, она была в плохом состоянии.
      – Да, но лицо у нее довольно необычное. Такое выразительное.По-моему, мужчина может один раз увидеть это лицо – и уже никогда не забыть.
      Я кивнул:
      – Именно так и было, Саманта. Я не могу это даже объяснить.
      – И малышка тоже? Это тоже имеет значение?
      Я кивнул:
      – И малышка тоже.
      Саманта покачала головой и опустила глаза:
      – Мне всегда было жаль, что с Лиз случилось такое, Джек. С годами у людей возникает единственное желание, чтобы жизнь была нормальной, стабильной. – Она снова посмотрела на меня. – Я всегда страшно переживала из-за того, что случилось... Ты это знаешь.
      Мы несколько секунд молчали.
      – Я не могу допустить, чтобы кто-то узнал об этой надписи, Саманта. Особенно Моррисон, особенно сейчас.
      – Да. – Она посмотрела на меня, и ее лицо было мягче. – Он по-настоящему разозлился бы. Я обнаружила эти буквы сегодня утром, Джек. Примерно в пять тридцать, когда пришла.
      – Так это ты позвонила Фицпатрику, парню из технической службы?
      – Я велела ему немедленно ее убрать.
      – Господи! Спасибо.
      Мы сидели у нее в кабинете – мужчина и женщина в деловых костюмах.
      – Эй, Джек, это же я,так?
      Я ей улыбнулся. А потом мы услышали в коридоре шум, и очарование момента исчезло.
      – Пока.
      Я встал, чтобы выйти из кабинета Саманты:
      – Пока.
      Я ушел к себе в кабинет с чувством облегчения. Со времени нашей короткой связи прошло много лет. Тогда у власти еще был Рейган. Ни я, ни Саманта не заблуждались относительно случившегося: мы оба просто удовлетворяли свое любопытство. Я только пришел в Корпорацию, мы с Самантой были начинающими администраторами и вместе карабкались по карьерной лестнице. Мой брак с Лиз тоже был в полном порядке – по-настоящему. Мы были счастливы. Я изменил ей только из-за того, что мне представился удобный случай. Мы с Самантой были в деловой поездке в Лос-Анджелесе и разговорились в баре отеля. Я мгновенно понял, что должно произойти. И через несколько дней, когда Лиз задерживалась на работе, я выпил и поехал на такси к Саманте домой. Тогда она еще жила в убогой квартирке с двумя спальнями в Вест-Сайде, которую снимала на пару с блестящей пианисткой-японкой, чью спальню почти целиком занимал концертный рояль фирмы «Стейнвей». Эта женщина каждую ночь спала под роялем, словно под защитой громадного трехногого зверя с блестящей черной шкурой. (Возможно, над этим роялем потрудился отец Долорес.) По-моему, мы с Самантой переспали друг с другом по-родственному, чтобы снять это с повестки дня и обеспечить некую верность друг другу. Всего один раз. «Мы сейчас это сделали, и это было здорово, но ты останешься с Лиз, а я продолжу поиски», – сообщила мне Саманта в постели. Пока она принимала душ, я осматривал ее жилье и на кухне обнаружил прикрепленный к холодильнику листок, озаглавленный: «Цели этой недели».
      Целями на ту неделю были: 1) Освоить программу Д-базы. 2) Окончательно отучиться кусать ногти. Саманте тогда было всего двадцать семь, она была добрее и сочнее. Кожа у нее была невероятно гладкой, еще девичьей. По-моему, в тот момент она только начала осознавать и осваивать все возможные взаимодействия между работой и сексом. Женщины так делают,как бы они ни возмущались, когда мужчина навязывает отношения женщине, занимающей более низкое служебное положение. Позже Саманта станет жестче и изысканнее. Она начнет зарабатывать большие деньги, и месяц за месяцем к ней домой будут тянуться мужчины, скрашивая ее одиночество.
      Я никогда не был способен испытывать горькие чувства к женщинам, с которыми спал. Отношения могли сгореть, но я вспоминал каждую женщину – или в некоторых случаях девушку – с некой грустью, сожалея о хрупкости отношений. Я с печалью вспоминал, какими юными и невинными мы были. Даже мое деловое соитие с мисс Наджибуллой, платной куртизанкой из клуба Президента, со временем покроется слоем дешевой ностальгии. Я считаю это своим недостатком – и, наверное, Саманта это во мне увидела и поняла, что можно переспать со мной и таким образом в будущем обезопасить себя от возможной жестокой конкуренции в Корпорации. Однако в тот момент я этого не понимал. Я помню, как пришел домой поздно вечером после того, как мы это сделали – в то время мне для этого достаточно было пройти пешком пятнадцать кварталов, – и принял душ. Лиз вернулась домой поздно и разделась у кровати. От нее еще пахло рестораном: дымом, пролитым пивом, лимонными корками и недоеденным филе меч-рыбы. Она устало швырнула одежду на пол и упала в постель, а я думал о том, что жизнь обладает какой-то странной щедростью, если я могу за один вечер переспать сразу с двумя женщинами. Я поступил нехорошо: ведь я обещал Лиз, что никогда не стану этого делать. У меня не было причин нарушать свое слово, но это было невыразимо приятно. Я точно знал, что меня никогда не поймают, – и так оно и было, если не считать того, что Лиз погибла прежде, чем я набрался храбрости, чтобы во всем ей признаться. А я собирался это сделать – по правде говоря, думал об этом каждый день. Когда ты лишен возможности покаяться, ты лишен и возможности получить прощение. Я был окончательно лишен этой возможности.
 
      Все утро я беспокоился, что всем в Корпорации известно, что именно Джеку Уитмену, вице-президенту с тридцать девятого этажа, предназначалась эта надпись. Я жевал антациды. И мне не стало лучше, когда ко мне в кабинет зашел Билз. Его крупная, красивая фигура заполнила дверной проем.
      – Давай сегодня пойдем на ланч вместе, – сказал он. – Поговорим.
      – Поговорим?
      Я сразу же подумал, не рассказали ли ему о граффити.
      Его лицо было каменным.
      – Нам с тобой необходимопоговорить.
      Возможно, он был прав. Мы договорились встретиться в час в дорогом индийском ресторане, затянутом огромными полотнищами красновато-коричневой ткани, так что казалось, будто вы внутри громадного сердца. Я пришел туда первым, и меня провели вглубь зала, где было меньше посетителей. Не отрывая взгляда от скатерти, я прислушивался к разговору двоих мужчин за соседним столиком.
      – Когда тебе звонят, не говори: «Я отказываюсь давать комментарии», – сказал первый.
      – Они это обожают: это можно истолковать как чувство вины.
      – Да. Совершенно верно. Вместо этого надо говорить: «Я не могу помочь вам в этом вопросе». Это очень хорошо. Эти слова можно процитировать, тут нет официального отказа говорить и выражено уважение к роли журналиста. Это показывает, что вы понимаете: им надо работать. Это очень тонко, но это действует.