Мы одной крови — ты и я!

Ну, а дикарь? Какой-нибудь абориген Новой Зеландии, живущий на уровне каменного века, — ведь есть там такие племена? Ребенка из этого племени можно взять и обучить чему угодно наравне с маленьким жителем любой европейской столицы. Но взрослого уже мало чему обучишь, его психика сложилась вне цивилизации, и многие возможности необратимо потеряны. Так что же, они не мыслят, что ли? Мыслят не так, как мы с вами, — это да. А вообще? Но насчет людей мы никогда не усомнимся в принципе, что они мыслят, хотя бы из спеси. А животные? Разве можно утверждать наверняка, что их нельзя поднять на более высокую ступень развития? Считается, что нельзя; но действительно нельзя или мы просто пока не умеем? Не подозреваем, что это возможно, и не пробуем потому искать? А что, если пути к этому существуют, но давно забыты, затоптаны перекрестными маршрутами? Думаете, так не бывает? Ого, еще как бывает! Мало разве в истории науки таких заброшенных путей — то ли по нехватке сил, то ли из-за чьего-то авторитетного заблуждения, которое надолго перекрыло путь к истине? А путь-то иной раз до того очевиден и прост, что люди, потом вернувшись к нему, диву даются: ну как же можно было этого не видеть! И этот забытый путь — умение общаться с животными, — возможно, является нашей расплатой за высокую сложность. Мы ведь все время платим чем-то за повышающийся уровень технической цивилизации: слабеет зрение, слух, обоняние, чувство ориентировки. Вот подумайте: откуда взялись мифы, сказки, легенды об умных, говорящих животных? Откуда взялись тотемы, основанные на вере в животных-покровителей? Неужели вот так, без малейших оснований, взяли люди в разных концах планеты да напридумывали все это? Ведь уже не раз оказывалось, что у древних легенд и мифов существует прочная реальная подкладка. Генрих Шлиман поверил явно фантастической «Илиаде», где боги сражаются вместе с людьми, — и нашел древнюю легендарную Трою! А миф о певце Арионе, которого спас дельфин, — разве он не подтверждается в наши дни? Так почему бы не думать, что говорящие коты и собаки в сказках, хотя бы и в наших, русских, тоже имеют свое реальное обоснование? Тогда Барс и Мурчик — не исключение, не чудо природы, а заново открытая возможность общаться с животными!
      — Д-да… То есть вы думаете, в принципе каждое животное можно будет обучить… ну… общаться с людьми?
      — В принципе да. Конечно, будут гении и тупицы, трудяги и лентяи, как и у людей. И можно будет путем селекции вывести и воспитать таких котов, собак, лошадей, которые будут так отличаться от обычных, как современный цивилизованный человек отличается от своего предка — обитателя пещер. А начинать это надо будет скорее всего с домашних и прирученных животных, потому что они живут в принципиально изменившихся условиях и, надо полагать, сами изменились. Мы пока умеем наблюдать лишь внешние изменения, а ведь психика тоже не могла не измениться в совершенно иной обстановке. То, что было наиболее рациональным для дикой кошки или дикой собаки, могло оказаться ненужным и даже вредным в домашней обстановке. Какие мутации тут имели больше шансов закрепиться? Те, которые обеспечивали максимальное взаимопонимание и взаимодействие с людьми; в том числе, возможно, и телепатические способности…
      Все это мне показалось очень занятным и заманчивым, я поддакивал. Ну потом Иван Иванович мне начал втолковывать, что мой долг, мол, всячески пропагандировать свой опыт в первую очередь среди ученых, а поэтому я должен и к демонстрации посерьезнее подготовиться, и все записывать, что делаю за день, и статью написать об этом. Я опять все поддакивал и даже не из вежливости, а потому что поверил ему — так он убедительно и умно говорил. Но вообще-то я начал на часы поглядывать: Володя хотел позвонить насчет этой же самой демонстрации, да и ребята из школы скоро вернутся.
      Поэтому я ушел к себе и поговорил с Барсом, который очень расстроился, что от меня опять пахнет чужими котами и собаками. Потом зашел проведать Мурчика. Он уже проснулся, поел рыбы, но состояние у него было по-прежнему тревожное и грустное, и я начал внушать ему, чтобы он успокоился. Мурчик успокоился, и я решил с ним хоть немножко поработать.
      Это был действительно гениальный кот! Он на лету схватывал мои команды, выполнял самые сложные задания без запинки, легко и грациозно. И, как я чувствовал, с удовольствием! А вдобавок проявлял инициативу: послал я его на подоконник, чтобы он там взял в зубы карандаш и принес мне, так Мурчик, спрыгнув с подоконника, подошел ко мне с этим карандашом в зубах, на задних лапах. Вообще он довольно уверенно ходил на задних лапах, и, видимо, ему это было не так уж трудно. И говорил свободнее, чем Барс, и больше слов мог произнести, даже целую фразу сказал, довольно четко. Я был так увлечен этим необыкновенным котом, что не заметил, как вошла Ксения Павловна. И только когда она взвизгнула: «Ой, батюшки светы!», я вскочил и покраснел до ушей. Кот тоже разволновался. Но мы-то что, а Ксения Павловна за сердце схватилась. Еще бы! Представьте картину: громадный черный кот расхаживает по комнате на задних лапах, а в передних держит карандаш и листок из моей записной книжки и, словно что-то обдумывая, басом говорит: «Мало мяса мама мне дала!» Фантасмагория в духе Булгакова! Но, между прочим, Барс потом тоже обучился эту фразу произносить, хоть и менее четко. И на задних лапах он ходит, только ему почему-то труднее держаться, чем Мурчику.
      Отпоил я Ксению Павловну водой и валерьянкой, она отсиделась немножко — и как начнет хохотать! Я сначала испугался, — вижу, у нее слезы на глазах, думал: истерика с перепугу началась. Но ничего подобного: до нее лишь теперь дошло, что именно сказал кот.
      — «Мало мяса мне мама дала!» Надо же! Ой, батюшки, не могу, уморил ты меня, Игорь, с этим котом! В цирке вам выступать, народ валом валить будет!
      — Вот видите, какой кот замечательный, а Пестряковы хотят его истребить! назидательно сказал я.
      Ксения Павловна утерла слезы фартуком и уже серьезно ответила:
      — Ну, на бабку-то я теперь нисколечки не удивляюсь: если в черта верить, такого кота до смерти испугаться можно! Да если даже и не верить. Это у меня такой характер веселый да отходчивый, а к иной бабе пришлось бы тебе неотложку вызывать.
      — Он там, у них, не разговаривал, это я его только сейчас обучил, — сказал я. — Но вы-то его согласны у себя оставить? Не побоитесь? Хотя бы на время?
      — Как мой Николай Семеныч еще скажет… — уклончиво проговорила Ксения Павловна, искоса поглядывая то на меня, то на кота, смирно сидевшего на диване.
      И тут Мурчик еще раз показал, что он — гений. Он сам, без внушения, встал на задние лапы и прошелся перед Ксенией Павловной, помахивая листком из записной книжки и лихо поворачиваясь. Ксения Павловна обмерла от восторга.
      — Это что ж такое делается, батюшки-матушки! Ну и кот, ну и кот!
      Мурчик подошел к ней, положил лапы на колени и умильно сказал:
      — Мам-ма!
      Ксения Павловна ойкнула и покатилась со смеху.
      Тут пришли мальчишки из школы. Герка кинулся к своему любимцу, и тот сразу ошеломил его заявлением, что мама мало мяса дала. Валерка, услыхав это, сел прямо на пол и так завопил от восторга, что мать дала ему подзатыльник. А Герка побледнел, глаза у него заблестели от слез, и он все смотрел на Мурчика, который ластился к нему изо всех сил.
      — Он… он теперь говорить будет? — хрипло прошептал он наконец. — Все, все будет говорить?
      Мне очень не хотелось его разочаровывать, но пришлось сказать, что нет, не все, а, наоборот, очень немного, но что мой Барс еще меньше умеет.
      — Котенька мой!.. Мурчик!.. — шептал Герка, обнимая кота.
      Сцена была трогательная, но посмотрел я на эту парочку, и что-то у меня сердце екнуло. Конечно, я тревожился, что с ними будет — и с Геркой, и с Мурчиком — в такой дурацки усложнившейся ситуации. Но сейчас, при дневном свете, мне очень не понравилось, как Герка выглядит. Я и вечером видел, что он хиленький и какой-то неустойчивый, и голос странный, и глаза слишком блестят. А сейчас понял, что мальчишка болен, и похоже, что туберкулезом. Недаром ведь я из семьи врачей. Родители считали, что у меня верный глаз и легкая рука и что зря я не стал врачом. Туберкулез сейчас у нас болезнь редкая, про нее сразу и не подумаешь, но неестественный, лихорадочный блеск глаз, пятна румянца на скулах при общей бледности, худоба — именно болезненная, а не от быстрого роста, как бывает у долговязых подростков, — это все смахивало на туберкулез.
      — Герка, ты как себя чувствуешь? — спросил я. — Спал хорошо?
      Герка пробормотал что-то невнятное. А Валерка сказал, что спал он беспокойно: все стонал, бормотал, кашлял…
      — Ты чего кашляешь и хрипишь? Простудился, что ли? — спросил я, беря его за руку.
      Пульс очень частил. Рука была горячая.
      — Не-а! — сказал Герка. — Так что-то охрип.
      — А у меня такое впечатление, что ты нездоров, — осторожно сказал я. — У врача ты давно не был?
      — У нас в школе осмотр был. В апреле, что ли, — неохотно ответил Герка и, схватив Мурчика на руки, сел на диван; дышал он тяжело.
      — И что тебе сказали? Рентген делали?
      — Рентген всем делали. Ничего не сказали. Говорят, питаться надо лучше. Витамины чтобы есть. А я и того не съедаю, что сейчас. Неохота… А что Мурчик еще умеет?
      Я показал сцену с карандашом и бумагой. Герка обмирал от восторга и гордости за своего любимца. Валерка плакал от смеха и держался за живот.
      — У тебя какие болезни были раньше? — продолжал я допытываться, когда окончился «номер» Мурчика.
      — Корь была, — подумав, сказал Герка. — А больше не знаю. Гриппом вот часто болею.
      — А последний раз когда болел?
      — Перед самыми праздниками.
      — Насморк, кашель?
      — Не-а. Так просто. Жар был, болело все, потом вроде прошло.
      Эпидемии гриппа в Москве в апреле не было. Может, это все же был вирусный грипп, вызвавший обострение туберкулезного процесса, а может, и сам туберкулез под маской гриппа. На рентгене, да еще в условиях профилактического школьного осмотра, могли проморгать небольшое затемнение. Впрочем, перед этим «гриппом» затемнения, возможно, и не было. Но сейчас надо было думать даже и не об этом в первую очередь, а о том, как уладить семейный конфликт.
      — Лидия Ивановна что сказала? Записку ей передали?
      — Ага. Сказала, что постарается прийти, — отрапортовал Валерка. — Я ей на перемене все по секрету объяснил про Мурчика и про бабку.
      Ксения Павловна угостила нас всех обедом. Потом ребята сели готовить уроки, а я пошел к себе. Поговорил с Володей по телефону. Он сказал, что договорился насчет демонстрации — состоится она 6 июня в одиннадцать часов — и что в связи с этим он хочет со мной кое о чем посоветоваться. И опять мне показалось, что тон у него какой-то странный.
      — А кого будем демонстрировать-то? Одного Барса? Барри, что ли, вправду болен?
      — Барри выздоравливает. Наверное, обоих будем демонстрировать. Договоримся при встрече. Нужно кое-что уточнить. Зайду к тебе вечером, часов в восемь. Ты где был, в библиотеке? Я тебе уже дважды звонил. "
      В библиотеке, как бы не так! — с досадой на себя подумал я потом. — Трачу считанные дни отпуска неизвестно на что. Ну, завтра уж обязательно засяду за чтение! Воспользуюсь, кстати, библиографией Ивана Ивановича… Ну да, сразу ты, конечно, не додумался это сделать… А все же с Володей что-то странное творится. Ладно, сегодня поговорим по душам. Я ему, кстати, Мурчика покажу. Можно еще того старого белого кота взять, из пятьдесят четвертой квартиры… как его? Хозяин — Марик, а кот?.. Ага, Пушкин! Нашли же как назвать этого лентяюгу… а он даже и не пушистый особенно, так полукровка… В общем, сегодня же вечером я примусь за дело, хватит этого разгильдяйства!»
      Возможно, и прав тот мудрец, который утверждал, что судьба человека — в его характере (сегодня Славка ко мне приходил, я выяснил: оказалось, это Корнелий Непот, древнеримский историк, живший в I веке до нашей эры). Но интересно все же: какую такую роль мог сыграть мой характер вот в этот вечер, 3 июня? Я действительно твердо решил, что поговорю с Володей, потом зайду к Ивану Ивановичу, посоветуюсь с ним насчет библиографии, какие-то книги, возможно, одолжу у него, а остальные завтра буду читать в Ленинке. И обязательно так и сделал бы… Нет, тут уж скорее подходит что-нибудь из области религиозного дурмана и всякой мистики. «Человек предполагает, а бог располагает», например. Или же: «Судьба играет человеком».
      Я это так, шуточки дешевые отпускаю, а все потому, что неприятно и страшно мне вспоминать тот вечер, и как-то даже ни рука, ни ручка (авторучка, конечно) не слушаются, писать об этом тяжело. Но никуда не денешься, писать надо.
      Значит, дальше события пошли так. Часов в пять прибежал ко мне Валерка и сказал, что пришла Геркина мать, плачет, ругается и требует, чтобы он немедленно шел домой. А Герка без нас боится идти: как бы с Мурчиком чего не сделали.
      — Да он бы шел пока один, без кота! — посоветовал я: не очень-то мне хотелось идти говорить с этой мамашей.
      — Ну, Игорь Николаевич, пойдемте! — умоляюще сказал Валерка; и я, тяжело вздохнув, поднялся.
      Геркина мама сидела действительно вся заплаканная, вообще замусоленная какая-то и ужасно злая. Злилась она, как я понял, сразу на всех, без разбора: и на бабку, и на Герку, и на кота, и на мужа, а заодно и на Соколовых. Как я пришел, она и меня включила в этот свой комплекс: злости у нее был вагон, — я так думаю, еще человек на десяток хватило бы. Правда, злость была какая-то ненастоящая, бестолковая, больше от растерянности. Кипятится, кричит, плачет, а чего она хочет и кого винит, толком не поймешь. Бабка такая-сякая, ведьма лютая, а Герка — неслух и фокусник, а кот — обжора и на черта похож, пришибить его давно пора, это бабка верно говорит, а муж в доме не хозяин, а мы тут тоже все хороши, сманиваем мальчонку от родителей, вот Ксения Павловна хотя бы, сама мать, а такое себе позволяет. Ксения Павловна не выдержала и сказала, что именно она мать и никогда бы не допустила, чтобы ее сына об стенку швыряли и вообще вот так терзали. Шуму, в общем, получилось много, а толку мало, а Герка и Мурчик сидели рядышком на диване и молча всё слушали, и глаза у них были какие-то очень похожие и по цвету, и по выражению. Я тоже молчал, потому что говорить было без толку: с ней разве столкуешься! Но когда она завопила: «Герка, паршивец, кому я говорю, домой иди!» — и Герка как-то весь сжался и обхватил кота, я решил, что надо же как-то вмешаться, и мрачно сказал, не глядя на Татьяну:
      — А если он сейчас пойдет домой, то отец опять будет на него кидаться? И опять вы будете требовать, чтобы он кота убил?
      — А ваше какое дело?! — со злостью крикнула она. — Ваш, что ли, сын? И кот не ваш! Вот в милицию пойду, пожалуюсь, что хулиганите, в чужую семью без спросу лезете!
      — Мама! — вдруг вскрикнул Герка. — Постыдилась бы!
      Тут и Ксения Павловна разозлилась.
      — Ты вот что, иди хоть в милицию, хоть еще куда, а мы тоже знаем, где на вас, дуроломов, управу искать. Небось мужья-то наши на одном заводе работают. Мой уж и то высказывался утром, что, мол, безобразие, чего Пестряков у себя в доме допускает, — религиозный дурман насчет кота разводит, а еще коммунист. И придется, говорит, мне, как парторгу, этим заняться, если не осознает сам. Вот взгреют твоего мужика по партийной линии, тогда закается муть разводить…
      Татьяна сразу стихла, высморкалась и, с опаской поглядывая на нас, жалобно попросила:
      — Герка, сынок, пойдем домой, не стыдно тебе людям-то глаза мозолить!
      — Иди, что ли, а Мурчика здесь пока оставь, — посоветовал я.
      — А чего я один пойду? — глядя в пол, прохрипел Герка. — Я, мама, от Мурчика не отступлюсь, как хочешь. Либо нас обоих принимайте, либо я с ним вместе от вас уйду.
      — Это куда же ты от матери-отца уходить метишь? Фокусник! — опять раскричалась Татьяна. — Куда ни пойдешь, а мы тебя через милицию сыщем и кота твоего пришибем.
      — Кота вы не имеете права трогать! — вдруг взвился Валерка. — Кот для науки нужен!
      — «Для науки»! — скептически отозвалась Татьяна. — А наш-то фокусник чего в науке понимает? Вот отец ему и велел, чтобы для науки отнес кота куда след… там разберутся! А он, неслух, из дому сбежал, мать-отца позорит перед людьми.
      — А ну-ка, ребята, идите в ту комнату! — приказала Ксения Павловна и, когда они ушли, вздохнув, сказала: — Сами же вы себя и позорите, а не он вас! Что я тебе скажу, Татьяна: иди-ка ты домой да с мужем поговори раньше, между собой это дело уладьте. А Герку мы к вам приведем через часок-другой, он тут пока с моим парнем уроки приготовит. И дурь всякую от себя отстраняйте, по-человечески думайте, а не как бараны бессмысленные… Что это, правда, заладила чего не след: пришибем да пришибем! Постыдилась бы! Вон до чего мальчонку довели — глаза да зубы, а лица и вовсе нет.
      — Мы его, что ли, плохо кормим! — возмутилась Татьяна. — Да он только с виду некрепкий, а так ничем не болеет.
      — Надо же! — удивилась Ксения Павловна. — Мать ты или чурка с глазами? Да он же больной совсем, в чем душа только держится! А твой-то еще об стену его шмякает! Жалко, меня там не было, я б его самого, дурака, так шмякнула, что до утра бы не прочухался! Иди-иди, Татьяна, не пущу я с тобой мальчонку, не надеюсь на тебя нисколечки, не оборонишь ты его. Уж ты сердись не сердись, а как я сказала, так и будет. И Петру передай, что мой про него говорил, не забудь.
      — Болен ваш Герка, неужели вы вправду не видите? — сказал тут и я. — Очень возможно, что у него активный туберкулезный процесс. А вы его еще мучаете, вместо того чтобы к врачу сводить.
      — Туберкулезный, скажете тоже! — недоверчиво и испуганно возразила Татьяна. — Не в свои дела встреваете, своих, видно, нету!
      — Иди, иди, Татьяна, не мели языком попусту! — скомандовала Ксения Павловна. — Люди тебе добра хотят, а ты их же и облаиваешь, как шавка вздорная!
      Она обхватила Татьяну за плечи и шариком выкатилась с ней в переднюю. Но вернулась она хмурая.
      — Кто еще-то с вами пойдет? — спросила она. — Ну, если Иван Иваныч с дочкой вместе, это тогда ладно. А может, и наш отец пойдет урезонивать охламонов-то этих. Ох, Игорь, сколько же на свете дураков живет — удивительно прямо! А почему и зачем — непонятно. И от них столько бедствий! Вот и тут боюсь я, беды боюсь! Когда у человека в голове пусто, туда какая хочешь дрянь влезет безо всякой задержки.
      Мне и самому эта история чем дальше, тем больше не нравилась. Дураков я считаю явлением социально опасным. А эта история вся сплошь основывалась на дурости и невежестве.

Глава четырнадцатая

      Невежество — это демоническая сила,
      и мы опасаемся, что оно послужит
      причиной еще многих, трагедий.
Карл Маркс

      Я считаю, что хуже ожесточения сердца
      есть лишь одно качество — размягчение мозга.
Теодор Рузвельт

      Пошли мы туда в семь часов целой компанией. Сначала поднялись на лифте Герка с Мурчиком, Соколов-отец и Иван Иванович с дочерью. А нас потом с Валеркой даже и пускать в квартиру не хотели — бабка через щелочку таким противненьким голоском пропела:
      — Идите себе с богом, молодые люди, вам тут делать совсем нечего!
      Но потом кто-то ей велел дверь открыть, и мы вошли, да так в передней и стояли все скопом — хозяин в комнату не хотел приглашать. Он был большой, неповоротливый, грузный, как медведь, стоял, упершись спиной в дверь, и бурчал, что сами они во всем разберутся, а чужих им не надо. Сначала с ним Лидия Ивановна пробовала говорить, потом Иван Иванович, а он все ни в какую: мой сын, а не ваш, и катитесь вы все горошком. Наконец, Соколов вступился, начал его по партийной линии воспитывать. И Лидия Ивановна тут поддакнула, что, мол, в случае чего, школа это дело так не оставит. Он дурак-дурак, а хитрый все же. Слушал-слушал все это, а потом вдруг так спокойненько, рассудительно заговорил:
      — А об чем речь-то, граждане? Ну, стукнул я Герку разок, виноват, сознаю, больше не повторится… Герка, бил я тебя раньше когда?
      — Не-а, — сказал Герка.
      — Ну вот. Когда маленький он был, верно, шлепнешь иной раз по мягкому месту, а чтобы бить, этого у нас не водится. А тут он про мамашу очень нехорошо сказал, вот я и осерчал. Но и он больше не будет мамашу мою обзывать, и я его пальцем не трону. Верно я говорю, Герка, сынок?
      — Не-а! — упрямо потупившись, ответил Герка. — Если она Мурчика будет преследовать, я с ней мириться не могу.
      — Вот! — с некоторым даже удовлетворением произнес папаша Пестряков. — Вы тут из школы пришли, из парторганизации, значит, чтобы мою семью укреплять, а на деле что получается? Вы его грубиянить старшим учите, отца не слушаться, бабку не уважать.
      — А чем это тебе кот помешал, интересно все же? — спросил Соколов.
      — Ах, во-он оно что! — издевательски протянул Пестряков. — Котом, значит, заинтересовалась наша заводская парторганизация? До каких, значит, тонкостей жизни она проникает! Только насчет кота вам прикажете объяснить, товарищ парторг, или же насчет мышей и тараканов тоже?
      Соколов начал медленно багроветь.
      — Несообразный ты человек, Пестряков! — сказал он с досадой. — Тебе дело говорят, а ты хиханьки да хаханьки. Ты вот что скажи: дашь мальчонке спокойно вздохнуть или так и будете с бабкой его мучить? Мы тут тоже не маленькие все и тебя очень даже отлично поняли. Будет у тебя в доме дальше этот неподобный религиозный дурман или же ты решаешься немедленно его пресечь, как положено коммунисту?
      Пестряков опять заговорил рассудительным тоном:
      — А при чем же тут я? Мамаша вот приехала, человек она темный, конечно, старый, в бога верует. Что ж, я ее силой перевоспитывать буду? Нельзя насилие над личностью получится.
      — Грамотный ты, оказывается. А если мальчишку терзать — это, по-твоему, не насилие над личностью? — сердито сказал Соколов, и видно было, что ему больше всего хочется поскорей уйти отсюда, из этой темной, грязной, дико захламленной передней.
      — А кто ж его терзает? — удивился Пестряков. — Сами же вы все и придумали! Гера, сынок, скажи им!
      — А что я скажу? — Герка так и стоял, не выпуская корзинку с Мурчиком из рук. — Ты лучше скажи, как насчет Мурчика.
      — Мурчик этот ему дороже отца-матери! — откуда-то из-за спины Соколова пропела бабка. — Ох, неспроста это, неспроста, господи!
      Пестряков слегка покривился, но промолчал. А Герка вздрогнул и попятился к двери. Заметив это, Пестряков перевалился спиной к двери на лестницу.
      — Нет уж, ты дома останься, сынок! — ласково улыбаясь, сказал он. — Хватит гулять-то!
      Герка беспомощно оглянулся. Я стоял к нему ближе всех и чувствовал, что он весь дрожит. И кот в корзине хоть и лежал тихо, как мертвый, но тревожился все сильней. Я понимал, что все мы в дурацком каком-то положении: ничего будто не происходит, а мы тут целой толпой ввалились, добиваемся, в общем-то, неизвестно чего, лезем в чужую семейную жизнь, и надо бы вроде поскорей кончать эту бестолковую канитель, извиниться перед хозяином и уйти. А уж я-то вовсе тут с боку припека: не парторг, не учитель, а жильцов в нашем доме сотни три-четыре наберется, и если все начнут вот так, без спросу лазить к соседям, то никому житья не будет.
      Все я это понимал. А ноги будто к месту приросли, и не мог я уйти и бросить тут Герку и Мурчика. Доказать ничего нельзя было, а я отчетливо чувствовал: приближается беда. И не знал, как ее избежать. Больше всего мне хотелось взять Герку за руку и увести отсюда, но я понимал, что из этого ничего не выйдет, кроме скандала. Другим тоже, видимо, было не по себе, но даже отойти и посовещаться нельзя было, и мы бессмысленно стояли, сбившись в кучу между какими-то старыми сундуками и обтрепанными картонными футлярами, доверху набитыми грязным бельем, тряпьем, рваной обувью. «Черт те во что превратили квартиру, неряхи!» — брезгливо подумал я и уловил то же брезгливое и недоумевающее выражение в глазах у Соколова.
      Соколов сейчас же отвел глаза и, будто рассердившись на себя, громко сказал:
      — Ну, Пестряков, раз уж я за это дело взялся, я его и до конца доведу. Ты меня не первый год знаешь, так что не надейся, чтобы я ни с чем ушел. А давай-ка ты напиши мне, а также представителям от школы и от домовой общественности обязательство, что берешься в кратчайший срок покончить с религиозным дурманом у себя в семье и тем самым перестанешь препятствовать коммунистическому воспитанию и счастливому детству своего сына, Пестрякова Германа, ученика седьмого класса…
      — Про Мурчика пускай напишет! — прохрипел Герка.
      — Умолкни, чертенок! — яростно воззвала бабка из-за угла коридора. — Нет бы о душе думать, а он все о своем нечистике печется! Тьфу, сгинь, сатана!
      — Мамаша, вы бы на кухне пока посидели! — с досадой посоветовал Пестряков. — Не встревайте в разговор без надобности.
      — Нет, погоди-ка, Пестряков! — почти весело сказал вдруг Соколов. — Дай мамаше высказаться. Ты же нам тут объяснял насчет насилия над личностью, а сам что? И чего это ты, кстати, гостей в передней держишь? Некрасиво ведь получается! В какую комнату нам идти, показывай! И вы, мамаша, с нами зайдите, поговорим.
      — Я с безбожниками разговаривать не желаю! — вызывающе заявила бабка.
      — Вот те на! — изумился Соколов. — А с ним как же, с сыночком родным?.. Или ты, может, верующий, Пестряков? Выскажись откровенно!
      — Да болтает она всякое по старости, слушайте вы ее! — досадливо и растерянно сказал Пестряков. — Давайте сюда, что ли… А вы, мамаша, шли бы, говорю, на кухню. Мешаете вы нам своими высказываниями.
      — Нет, почему? Мне лично твоя мамаша очень даже помогла! — возразил Соколов. — Идемте, идемте, мамаша! Безбожников сейчас всюду полным-полно, и не можете вы так построить свою жизнь, чтобы с ними совсем не разговаривать.
      Из раскрытых дверей комнаты в переднюю легла широкая полоса света, и тут мы впервые разглядели зловещую Геркину бабку.
      Я, признаться, несколько даже опешил. Голос у нее был какой-то въедливый, елейно-скрипучий, как у настоящей старухи-богомолки. А оказалось, что никакая она не старуха — невысокая, но крепкая, поворотливая и очень моложавая. Сыну, надо полагать, было лет сорок, а ей тогда шестьдесят, что ли, — но она вполне сошла бы за его ровесницу, тем более, что Пестряков огрузнел и выглядел старше своих лет. И одета она была не на деревенский лад, как я себе представлял, а по-городскому и очень аккуратно — синее платье с белым воротничком, капроновые чулки, туфли на каблучках. Волосы, темные, с еле приметной проседью, аккуратно подобраны в пучок, на плоском желтоватом лице почти нет морщин. Все на нее уставились, как и я, а она только ехидно усмехалась да нас, в свою очередь, глазами сверлила. А глаза светлые, пронзительные, тошнотворные какие-то.
      — Со всякими, конечно, приходится в жизни говорить, это правильно вы заметили, — елейно проскрипела она этим своим некомплектным голосом. — Но это ежели по надобности. А с вами, извините уж, мне разговаривать никакой надобности нет. Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых!
      — Ну, тогда минуточку только, — остановил ее Соколов. — Вас как по имени-отчеству?.. Ах, Клавдия Николаевна? Скажите, Клавдия Николаевна, вы всю жизнь вот так к богу привержены были или же только в последнее время увлеклись?
      — Исповедоваться я вам не намерена! — надменно заявила она. — А к богу обратиться, между прочим, никогда не поздно: он милосерден, господь-то наш…
      — Вот именно! — глухо кашлянув, сказал вдруг Иван Иванович. — Бог милосерден, а христианин должен быть кроток, смиренен и любить ближнего своего. Я это еще в детстве усвоил, на уроках закона божия. А в вас, Клавдия Николаевна, что-то не вижу я ни любви к ближнему, ни кротости и смирения. Впрочем, может, вы не принадлежите к официальной православной церкви, а разделяете взгляды какой-либо секты?
      Клавдия Николаевна продолжала елейно и ехидно усмехаться, но улыбка ее будто пригасла, а в глазах мелькнуло что-то — не то страх, не то злоба.
      — И опять же не ваше это дело! — отрезала она. — В грехах я богу исповедуюсь, но не безбожникам окаянным.
      — Только богу? А не священнику? — задумчиво спросил Иван Иванович. Понятно. А какая секта, это все же секрет? Не знал я, что есть такие верования, которые нельзя исповедовать открыто, на благо ближних…
      — Изыди, сатана! — яростно прошипела вдруг Клавдия Николаевна.
      Лицо ее так исказилось, что я инстинктивно отшатнулся от нее, слегка толкнув Герку. Мурчик в корзине глухо мяукнул от ужаса, а Герка совсем позеленел и еле держался на ногах.
      — Да она сумасшедшая! — с ужасом прошептала Лидия Ивановна.
      Мне тоже показалось, что она не в себе. Но кто ее знает, то ли она сумасшедшая, то ли просто характер такой подлый.
      Соколов все смотрел на нее, слегка сощурив глаза, с тем брезгливым и опасливым любопытством, с каким посетители Зоопарка разглядывают ядовитых змей или крокодилов. Теперь он вдруг потерял к ней интерес, повернулся на каблуках и отрывисто бросил:
      — Ну, хватит. Садись, Пестряков, вон туда, за стол, писать будешь!
      Пестряков, потный, грузный, в грязной голубой майке и мятых брюках, послушно и растерянно уселся за стол, локтем подвинул неубранную с обеда хлебницу, сдунул с клеенки крошки и ладонью растер лужицу пролитого супа.
      — Свинюшник развели… — виновато пробормотал он. — Ленка! Бумаги дай и чернильницу!.. Ушли они, что ли, пока я спал? — удивился он, видя, что никто не появляется на его зов. "
      Они, наверное, и ночью преспокойно спали, хотя не знали, где Герка, подумал я. — Ну народец!»
      Герка поставил корзинку на пол, поспешно достал из портфеля тетрадку и авторучку, выдрал из середины тетрадки две странички в клетку, положил на стол перед отцом и тут же отступил к корзинке.
      — Ну, говори, чего мне писать-то! — хмуро сказал Пестряков, неуклюже зажав ручку в толстых, негнущихся пальцах.
      Соколов четко продиктовал текст обязательства, а после слов о счастливом детстве Пестрякова Германа добавил:
      — «А также обязуюсь по мере сил помогать моему сыну Герману в изучении природы, к которой он имеет научный интерес, а именно — оберегать от разных посягательств дрессированного ученого кота, по кличке Мурчик, поскольку сын мой Герман проводит с ним опыты…» Какие опыты, Игорь Николаевич, обозначьте поточнее? — обратился он ко мне.