Кто есть кто (фрагмент)

      Читал я, помню, такой фантастический рассказ, - там люди отправлялись на экскурсию в далекое прошлое и охотились на заранее отмеченных динозавров:
      скажем, известно, что этот именно ящер через пять минут утонет в асфальтовой яме и ничто не изменится, если его застрелят на три-четыре минуты раньше этого... Но один из экскурсантов случайно раздавил бабочку и в результате, вернувшись в будущее, они обнаружили там вместо демократического строя фашистский.
      - Это Рэй Брэдбери, "И грянул гром", - сообщил Линьков.
      Ужас, до чего он был начитанный, и все, как есть, помнил! Профессиональные навыки, что ли...
      - Да, действительно Брэдбери. Так вот, по-моему, это чушь. Ни бабочка, ни брусок, что с ними не случись, на ход истории не повлияют. Нужна целая серия продуманных, целенаправленных действий - тогда и мелочами можно добиться серьезных результатов. Постепенно, по волоконцу, можно перерезать толстый канат. А если отщипнешь одно волоконце - ничто не изменится. Да, вот в том же "Конце Вечности" правильно, по-моему, говорится о затухающих изменениях реальности: они расходятся все шире, как круги по воде, и постепенно, вдали сходят на нет. Не так-то легко повлиять на ход истории! Почему я и думаю, что зря мы осторожничаем со своими брусками,- ничего они вообще не изменят, сколько их ни перебрасывай по времени.
      - Наверное, вы правы, - сказал Линьков, - По-моему, эта идея Минимального Воздействия, которого достаточно, чтобы существенно повлиять на ход событий, исходит из упрощенного представления, будто история процесс однозначно детерминированный. А ведь мир статичен. Это миллионы событий, в общем-то случайных. Можно заменить десятки и тысячи событий другими, а историческая тенденция останется та же. И результат будет тот же. И вообще, по-моему, с изменяющимися временами дело обстоит несколько иначе - я имею в виду мировые линии, о которых вы говорили. Конечно, очень строго говоря - очень-очень строго! - две линии, на одной из которых бабочка жива, а на другой раздавлена, отличаются друг от друга. Но это отличие можно установить только при помощи каких-то сверхмощных, еще не существующих "временных микроскопов". А если смотреть на события обычным, невооруженным человеческим взглядом, то никакой разницы не увидишь. И не только две линии, а, пожалуй, тысячи и миллионы теоретически различных линий могут на практике быть неотличимо схожими. По-моему, нужно ввести какой-то интервал исторической неопределенности, что ли. Такого допуска на всякие вмешательства, в пределах которого все заново возникающие мировые линии, все измененные будущие окажутся практически одинаковыми.
      Я посмотрел на Линькова с уважением - в который раз за сегодняшний день! Он был абсолютно прав. Если начнешь двигаться, так сказать, поперек мировых линий, расходящихся из одного прошлого, то придется, наверно, пересечь миллионы их, пока наткнешься на историю, существенно отличающуюся от нашей.
      - Конечно, вы правы, - продолжал Линьков. - необходима серия, и довольно длительная серия воздействий, чтобы две мировые линии существенно разошлись.
      Раздавленной бабочки для этого явно не хватит. Но это если говорить о мелких воздействиях. А как быть с более серьезным Вмешательством? Если, допустим, явиться в прошлое и убить Гитлера, прежде чем он станет фюрером?
      - Ну, об этом даже рассказ был написан, - сказал я. - Что, дескать, в действительности... ну, конечно, не в нашей, а в той, что существовала до изменения, был не Гитлер, а какой-то другой тип, вроде него. Герой рассказа специально вернулся в прошлое, чтобы убить этого типа в юности. И тогда вместо него вождем фашистов стал Гитлер. Но изменения-то произошли в частностях - в судьбе Гитлера, например, а исторические закономерности сохранились, это в рассказе правильно показано...
      - Это "Демон истории" Гансовского, - сказал Линьков. - Я его и имел в виду, когда приводил пример.
      Я уже перестал удивляться. Линьков, наверно, на всех викторинах брал призы за эрудицию. Ну, пускай себе блещет познаниями и логикой, лишь бы на меня не сердился.
      - А что, Борис Николаевич, - мечтательно говорил совсем уже оттаявший Линьков, - может, мы с вами живем во времени, кем-то, когда-то уже измененном, только не подозреваем этого?
      - А я и не сомневаюсь в этом, - ответил я. - Мы столько раз давили своими брусочками если не бабочек, то еще чего-нибудь, что я даже не представляю, в котором по счету варианте истории живу. Только макровоздействия, вроде убийства Гитлера, - это для нас, к сожалению, фантастика!.. Вы же сами видели наши хронокамеры: брусочек, подставочка, десятиминутный заброс...
      разве этим добьешься реального изменения истории! Есть такие вещи, которые в принципе возможны, - ну, например, фотонный звездолет, - но технически неосуществимы. А на практике это ведь все равно - в принципе их нельзя осуществить или же по техническим причинам. Нельзя - и все тут; значит, для нас это не существует.
      Тут Линьков глянул на часы и вздохнул.
      - Да уж, - сказал он, вставая, - чего нет, то не существует, но с меня лично вполне хватает того, что есть и что очень даже существует. Например, существует необходимость прерывать интересный для меня разговор о философских проблемах хронофизики и отправляться метров на четыреста к востоку, чтобы затеять другой разговор, гораздо менее интересный.
      - Это куда же вы... на четыреста метров к востоку? - обескураженно спросил я.
      Язык-то я прикусил, да с опозданием на полсекунды. Дернуло же меня лезть с вопросами! Сам ведь я вполне мог додуматься до исполинской идеи, что идет Линьков к той Раечке, кавалер которой вроде бы смахивает на Раджа Капура.
      Линьков будто и не рассердился, ответил вполне вежливо, что идет в парикмахерскую на угол Гоголевской и что, по его расчетам, эта парикмахерская удалена от лаборатории примерно на четыреста метров к востоку. Но глаза у него сделались опять отчужденные, холодные, и все дальнейшие вопросы так и завязли у меня в горле.
      Линьков даже не сказал, когда снова придет и придет ли вообще, попрощался вежливенько и ушел. А я словно пристыл к табурету и бессмысленно глазел на дверь.
      Впрочем, сидел я так недолго. Минут через пять позвонила мне Лерочка и заявила, что она обязательно должна поговорить со мной, и притом немедленно.
      Я посмотрел на часы - было уже без четверти пять - и ответил, что она может прямо сейчас прийти ко мне в лабораторию. Лера сказала: "Ой, я тогда приду ровно в одну минуту шестого, ладно?" Одну минуту она, видимо, присчитывала на пробег по двору, по коридору и по лестнице.
      Я позвонил Шелесту - его все еще не было, и я мог считать себя свободным, а разговор с Лерой меня очень интересовал, так что я с нетерпением ждал, когда же настанет одна минута шестого.
      Лера возникла на пороге с точностью плюс-минус две секунды.
      - Семнадцать - ноль одна! - торжественно провозгласил я. - Нашей прославленной спортсменке удалось улучшить свой собственный рекорд...
      Лера улыбнулась, но тут же сказала, чтобы я прекратил треп: у нее дело серьезное. Мы уселись и начали разговаривать о деле.
      Что меня сразу удивило: Лера явно злилась на Линькова. Я начал допытываться, в чем дело, но Лера сказала, что ни в чем, а просто Линьков произвел на нее очень неприятное впечатление. Но я постепенно восстановил ход ее разговора с Линьковым, и тогда все стало ясно как апельсин. А насчет Аркадия она могла мне вообще ничего не объяснять, я таких историй навидался, за последние два года в особенности: проведет Аркадий с какой-нибудь девицей денек-другой - в кино сходит либо на лыжную прогулку, например, - девица потом рассчитывает на дальнейшие встречи, а Аркадий успел осознать, что с ней разговаривать не о чем, а значит, и встречаться больше неохота. Вот и получается... В общем, я определенно подозревал, что в эксплуатационный корпус Аркадий потом ходил вовсе не из-за Леры. К ней-то он, естественно, заглядывал: он же вежливый и вообще, по сути, добрый, обижать девушку ему вовсе не хотелось, вот он и отделывался обаятельными улыбочками да ссылками на занятость. Поэтому я слушал щебетание Леры насчет того, как исключительно хорошо относился к ней Аркадий, а сам искал случая, чтобы деликатно расспросить ее о других участниках праздника. Из ее пересказа я понял, что Линькову это не очень-то удалось: он волей-неволей затронул женское самолюбие Леры, она обиделась, и дальше разговор свернулся. А мне Лера сама все рассказала, не дожидаясь расспросов, да еще с такими подробностями, которых Линькову нипочем бы не сообщила. И вскоре я поймал в словах Леры ниточку, за которую можно ухватиться. Лера сказала, что Аркадию очень понравилось, как она поет, и песни ее тоже понравились.
      - Он меня даже записать хотел на магнитофон! - добавила она. - Нет, правда!
      Ты что, не веришь?
      - Что ты, Лерочка! - поспешно возразил я. - Просто я ни разу как-то не наблюдал, чтобы Аркадий записывал песни. Он больше джазом увлекался. Правда, есть у него негритянские спири-чуэлс...
      - А у меня как раз одна песня в стиле спири-чуэлс! - заявила Лера, - Не моя, конечно, я своих не пишу, но очень хорошая. И насчет джаза он тоже сговорился кое-что переписать...
      - С кем это? - сразу же спросил я. - С кем сговорился-то?
      Мне вдруг пришло в голову, что таинственный Радж Капур может иметь какую-то связь с этими, то есть с магнитофонными, записями. Может, он пленками торгует? Ведь к Аркадию кто попало не ходил, а этот неизвестный субъект был у него два раза...
      - С Женькой Назаровым говорил, с нем же еще! У Женьки и магнитофон особенный, со стереозвуком, и джазовых записей - ну, уйма!
      - Лерочка, золотко! - взмолился я. - А ты, часом, не знаешь, где живет Женька Назаров? Очень мне нужно его повидать!
      - Подумаешь, проблема! - с удовольствием ответила Лера. - Проводишь меня домой - и все. Женька в нашем доме живет.
      По дороге Лера всячески старалась выведать, зачем мне понадобился Женька, но я пообещал ей рассказать все потом.
      - Вот, пожалуйста, - сказала Лера, когда мы подошли к ее дому на Пушкинской, - тут тебе и Женька, тут тебе и джаз на всю катушку. Как весной откроешь окна, так покою нет ни один вечер.
      Лера была права: это Женька говорил с Аркадием о джазовых записях. Аркадий хотел переписать себе кое-что из его фондов ("У меня, знаешь, уникальные есть вещи!" - с гордостью пояснил Женька), но не знал, где добыть пленку, и Женька ему посоветовал обратиться к Марчелло.
      - Марчелло? - переспросил я.
      - Ну, прозвали его так... Он на Марчелло Мастрояни похож -не вообще, а в фильме "Развод по-итальянски", там он с усиками и такой какой-то неприятный.
      - А на Раджа Капура он не похож? - осведомился я.
      - На Раджа Капура? - Женька подумал. - А шут его знает. Я Раджа Капура толком не помню. Видел я "Бродягу", но давно, еще в школе когда учился.
      Ну да, он Раджа Капура не помнит, а Анна Николаевна, наверное, "Развод по-итальянски" не видела: за семьей недосуг, да и зачем ей глядеть такие аморальные фильмы? Наверное, это и есть тот самый тип - чернявый с усиками...
      - Мне вот тоже пленка позарез необходима! - заявил я. - Где бы его найти, этого Марчелло?
      - А он в "Радиотоварах" работает, на проспекте Космонавтов. Лучше всего и закрытию магазина приходите, тогда с Марчелло общаться легче. Да ты вот сейчас и иди! - посоветовал Женька, глянув на часы. - Пока дойдешь, как раз без четверти семь будет. Ты к Марчелло подойди, прямо к прилавку, и скажи потихоньку: "У меня к вам дело, буду ждать на улице". И все. Как закроют магазин, Марчелло к тебе выйдет.
      Чернявый продавец в "Радиотоварах" ничуть не походил ни на Раджа Капура, ни на Марчелло Мастрояни: неказистый парень, кривобокий слегка, и лицо неприятное. Но усики у него действительно имелись и густая черная шевелюра тоже.
      Я полушепотом сообщил ему, что у меня есть дело и я буду ждать на улице.
      Марчелло, ничуть не удивившись, кивнул и отошел к полкам.
      Ровно в семь он вынырнул откуда-то из-за угла, бочком придвинулся ко мне и хрипловатым, простуженным голосом спросил:
      - Вы насчет чего интересуетесь?
      - В основном насчет Джонни Холидея, - небрежно сказал я. - Есть у вас что-нибудь новенького? Можно "Биттлов" тоже. Или шейк свеженький, если имеется. Женька Назаров уверял, что для вас ничего невозможного нет.
      - Назаров - это какой? - недоверчиво прохрипел Марчелло.
      - Женьку Назарова не знаете? - удивился я. - Такой маленький, рыженький. У него же уникальные джазовые пленки, что вы!
      - Подумаешь, уникальные! - презрительно отозвался Марчелло. - В гробу я его видал, вместе с этими уникальными...
      - Ну, ладно, - примирительно сказал я. - Это мне понятно: вы же специалист, он себя тоже считает специалистом... Словом, дискуссия на профессиональной почве!
      - А чего мне с ним дискуссии вести? - Марчелло хмыкнул, - Специалист, тоже мне! Больше воображения, чем соображения.
      Он, видимо, за что-то обиделся на Женьку. Но меня это даже устраивало.
      - Ну, ладно, забудем о Назарове, раз вы с ним не в ладах, - сказал я уступчиво,- Мне ведь про вас не только Назаров рассказывал, а еще и Аркадий Левицкий.
      Я говорил это небрежным тоном, но исподтишка наблюдал за Марчелло. Он весь скривился и опять хмыкнул.
      - Это ваш приятель, что ли, Левицкий-то?
      - Работаем вместе, - осторожно сказал я.
      - Работа у вас, конечно, интересная, - с оттенком уважения заявил Марчелло.
      - Передовая, можно сказать, работа. Передний край науки! Я лично науку ценю.
      Но если ты ученый, так ты должен быть культурный человек, да? Но не хам!
      Этого я не признаю, когда хамят. Хамить может кто? Вахтер какой-нибудь, если лезешь, куда не надо, или дворник. А если ученый хамит...
      - Это вы про Левицкого, что ли? - осведомился я.
      - А то про кого же! Я к нему со всей душой, а он...
      - Недоразумение какое-нибудь вышло? полу-вопросительно-полуутвердительно сказал я, давая понять, что между такими людьми речь может идти лишь о недоразумении.
      Марчелло клюнул на этот уважительный тон.
      - Вас как зовут? - спросил он.- Борис? Давайте будем знакомы: меня Виталий зовут, Марчелло - это так просто, прозвали... Насчет пленок - это я приложу усилия, не сомневайтесь...Вам в накую сторону? Ну, мне тоже примерно туда.
      Мы двинулись к перекрестку, и 'Марчелло сразу же вернулся к разговору о том, кто и почему может хамить.
      - Чтобы ученый хамил - это, знаете... - говорил он, обиженно кривя длинные бледные губы.
      - А что он такое сделал? - спросил я.- Аркадий действительно вспыльчивый, из-за пустяка иногда заводится...
      - Тут не в пустяках дело, - твердо сказал Марчелло, - а вот именно в хамстве. Он, понимаете, ко мне за пленками явился, вот как и вы. Я, конечно, постарался, организовал все по его желанию, доставил. И он, ничего не скажу, оценил правильно. Кофе мы с ним пили у него дома, "Цинандали" немножко приняли, поговорили про науку, про технику, ну, личных проблем тоже коснулись. Он мне даже открыл по-дружески, что имеются у него серьезные осложнения в личной жизни.
      Я споткнулся на ровном месте. Аркадий за бутылкой вина жалуется какому-то мелкому жулику на любовные неудачи! Бред, фантастика!
      - Какие же у него такие осложнения? - Мой голос звучал почти спокойно. - Я что-то ничего не слыхал, хотя мы с ним в одной лаборатории...
      - Он подробностей не сообщал, - с сожалением признался Марчелло. - А я посчитал, что если вопросы задавать, то это будет с моей стороны нахальство.
      Я сам лишнего не спрашиваю и, чтобы у меня спрашивали, тоже не одобряю. Но просто я с ним поделился насчет своих затруднений в личной жизни знаете, с женой развожусь, никак невозможно с ней сжиться, ну, понятно, начинается волынка по линии жилплощади и всякое такое. Но он послушал немного, потом спрашивает: "Да ты ее любишь или нет, не пойму что-то?" А я что могу ответить? В свое время, год назад, безусловно, любил, иначе зачем бы женился? А за год совместной жизни она мне в печенку въелась, хоть в Антарктиду от нее беги. Ну, Левицкий тогда и говорит: "Это все мура, если так! Не переживай, все рассосется". Я ему отвечаю: "У меня все же семья распадается и вдобавок такая ситуация, что придется комнату где-то снимать, не хочу я скандалить. А у вас, - спрашиваю, - неужели не бывает осложнений в личной жизни?" Это я уже нахально спросил, потому что он так несерьезно отнесся к моим переживаниям. А он ни с того ни с сего как засмеется! Потом усмотрел, что я совсем обиделся, и говорит:
      "Бывают и у меня осложнения, не думай. Еще и какие! Я сейчас в такой переплет попал - будь здоров!" Серьезно сказал, с волнением в голосе. Ну, я тут спрашиваю: "Любовь, что ли?" Но он только рукой махнул и говорит: "Что любовь, тут дело посерьезней". А я говорю, что ежели дружба, то лучше дружбу не ломать, найти общий язык. Он опять засмеялся и говорит: "Общий язык имеется, но не в этом дело. Такой переплет получился, что не выберешься". Я набрался нахальства, спросил еще: "Очень близкий друг?" Он говорит: "Ближе уж некуда".
      Мне показалось, что я ни слова не смогу выговорить, что вообще убегу сейчас куда глаза глядят. Но я продолжал шагать рядом с Марчелло и даже заговорил, откашлявшись:
      - Мне непонятно, за что же вы обиделись на Левицкого? Не всякий любит рассказывать о своих личных делах...
      - Так я разве за то! - искренне возмутился Марчелло. - Что я, дурак? Это когда я снова к нему зашел, вот тогда мы поругались. Ну, представляете:
      захожу к нему, правда, без звонка, не предупредил, но шел мимо и вот рискнул... А он лежит на диване, даже подняться ему лень, и таким голосом, знаете, говорит, как большое начальство: "У тебя что?" Ну, я, конечно, обиделся. Говорю: "Если я помешал, так могу уйти". А он отвечает: "Да ладно, раз уж пришел, садись". И тоже будто бы одолжение мне большое делает. Но я все же сел. Почему я сел, потому что усмотрел, какие у него глаза были...
      - А какие? - хриплым шепотом спросил я и опять откашлялся, делая вид, что поперхнулся. Марчелло исподлобья поглядел на меня.
      - Нехорошие у него глаза были, и все, - Он не то ухмыльнулся, не то скорчил гримасу. - Такие, как вот у вас сейчас.
      - У меня? - фальшиво удивился я. - С чего бы это?
      - А это мне неизвестно, с чего, - нагловато и неприязненно сказал Марчелло.
      - Вам самому виднее, какие у вас переживания.
      - А что же дальше-то было у вас? - помолчав, спросил я.
      - Ничего не было,- раздраженно буркнул Марчелло. - Главное, хоть бы я ему какую неприятность сказал! Я просто посочувствовал, могу сказать, от всего сердца. Вспомнил, что он говорил насчет своих осложнений, и подаю ему совет, по-хорошему. "Если ты, - говорю, - из-за бабы с другом-то поссорился, то, самое лучшее, наплюйте оба на эту бабу, чтобы меж друзей не встревала". А он на меня волком посмотрел и отвернулся. Я тогда говорю: "А если с бабой у тебя всерьез пошло, то поговори с этим другом, без дураков чтобы. По такому делу и морду набить вполне законно будет!" А он как вскочит с дивана - здоровенный такой, голова под самый потолок,- я думал, он меня пришибет на месте. Но он только постоял надо мной, а лотом так грубо говорит: "Иди ты куда подальше!" И дверь, главное, настежь раскрывает, чтобы я не задерживался. Ну, я ему сказал, что думал, в двух словах, и дверью хлопнул.
      Подумаешь, хронофизика! Видел я таких ученых в гробу в белых тапочках...
      Ничего себе, к месту пришлась поговорочка! Я уж тут совсем, видно, позеленел: Марчелло даже перепугался, начал бормотать что-то насчет сердечных заболеваний. Я наспех попрощался с ним и нырнул в первый попавшийся двор.
      Линькову все это не нравится Рая-парикмахерша была беленькая, вроде Леры, но повыше и покрупнее. На Линькова она глядела с откровенным любопытством и без всякого испуга, хотя, наверное, понятия не имела, о чем с ней будет беседовать товарищ из прокуратуры.
      Но разговор получился пустой. Рая, по-видимому, не пыталась что-либо утаить, но ничего относящегося к делу Левицкого просто не знала.
      - Да, ездила на праздники за город с компанией из института, ну, из этого, где время изучают... Они пригласили, народ хороший, почему не поехать? Не одна ездила, со своим молодым человеком, его тоже пригласили. А он тоже здесь, в парикмахерской работает, он мужской мастер. Ну, гуляли по лесу, выпили немножко, танцевали. Пели много, там одна девушка с гитарой была, она хорошо поет. Роберт вот тоже хорошо поет и песен много знает. Нет, он там ни с кем не в дружбе, это его за компанию со мной пригласили... нет, ни с кем он особенно не разговаривал. Он только пел много. Насчет песен, правда, немножко поговорил с Лерой, с этой, у которой гитара. Нет, почему одна? Был с ней молодой человек из их же института, интересный такой, Аркадий. Ой, да Роберт ни с кем вообще не разговаривал, это я вам точно говорю. И с Аркадием не говорил... Нет, откуда он его может знать? Я и сама-то его впервые увидела там, за городом. А если вы Роберта в чем подозреваете, то, безусловно, зря! Он знаете какой мастер, его везде ценят,- вот, видите, в газете про него написано и портрет напечатан. Да, он интересный, все говорят. На Раджа Капура? Ой, что вы, даже ни чуточки! Усы - ну, мало ли у кого усы!
      Фотография в газете была достаточно четкой, и Линьков сам видел, что никакого сходства с Раджем Капуром у Роберта нет. Да и вообще Роберт и Рая никакого касательства к делу, по-видимому, не имеют, и время на разговор потрачено впустую. Надо еще зайти к соседке Левицкого, показать ей фотографию:
      Анна Николаевна с минуту вглядывалась в фотографию, потом поджала губы и замотала головой.
      - Не он это совсем! - убежденно заявила она.
      - Вы уверены? Снимок ведь довольно нечеткий...
      - Да чего уж! И лицо непохоже и рост. Этот вон какой верзила, одного роста с Аркадием, не видно разве? А который приходил, тот был маленький, плюгавенький такой. Нет, вы даже не сомневайтесь, это вовсе не тот...
      Все верно - Роберт на фотографии стоял рядом с Аркадием, и рост у них был одинаковый, а ведь у Аркадия - 1,87! Нет, дело ясное, эта ниточка оборвалась...
      Линьков медленно брел по проспекту Космонавтов, приближаясь и магазину "Радиотовары". Он был недоволен собой. Очень недоволен. Возможно, с точки зрения профессиональной он вел себя, в общем, правильно... хотя и это спорно, очень спорно... А как человек и, значит, как следователь, оказался не на высоте... мягко выражаясь.
      Он еще вчера понял, что не может говорить со Стружковым по-прежнему и что Стружков это отлично видит. Он и сейчас не верил в виновность Стружнрва, то есть в какое-либо злонамеренное его участие в гибели Аркадия Левицкого. Но со всех сторон ему подсовывали эту версию, а после разговора с начальством он был вынужден предпринять какие-то шаги - и сразу почувствовал, что уже не .может непринужденно и искренне беседовать со Стружковым. Именно это и было плохо, глупо, нелепо. Ну, проверил алиби, что ж, это необходимая формальность, и алиби вдобавок оказалось достаточно надежным. Зачем же после этого менять отношение и человеку? И ведь не отношение даже - в том-то и дело,- а манеру обращения! В виновность не веришь, а своим поведением даешь понять, что начал подозревать. Это же глупо, это жестоко... человек пережил тяжелое потрясение... Да и в интересах следствия нельзя было так вести себя... А уж сегодня!
      Действительно, сегодняшний разговор в институте обернулся совсем как-то неудачно. Стружков сказал, что разговаривал вчера с Лерой, а потом ходил к этому самому Раджу Капуру, он же Марчелло. Ну и что? Лера сама к нему прибежала, это естественно. "Радж Капур" - это ведь линия, которую Стружков же и вытянул на свет. И вообще он все время сам анализирует дело, вдумчиво анализирует, интересно, надо признать! Вот и надо пользоваться его помощью да благодарить за это, а не напускать на себя официальную холодность и загадочность. Линьков сморщился и замотал головой, вспомнив, какие глаза были у Бориса...
      "Чего я уж так? В конце-то концов, что я особенного сказал Стружкову? успокаивал он себя, ничуть не веря этим дешевым аргументам. - Только дал понять, что не одобряю его самостоятельные действия... и ведь очень осторожно... даже не столько словами, сколько интонацией, взглядом..."
      Марчелло сначала перепугался до смерти, зубами клацал и все допытывался: за что его?.. Линьков знал, что Борис не упоминал о смерти Аркадия, но теперь пришлось об этом сказать, а то у Марчелло мозги работали явно не в том направлении: он все насчет торговли пленками опасался.
      - То есть когда же это он умер? - изумился Марчелло, выслушав лаконичное сообщение Линькова. - Я же вчера вечером имел разговор с одним его приятелем, и ничего такого... Он от меня, выходит, скрыл?! Извиняюсь, конечно, а вы этого приятеля знаете? - Марчелло вдруг оживился и зубами клацать перестал. - Борис его зовут, такой крепкий парень, чувствуется, что спорт любит... Ну, такой он, в общем, на вид культурный, одет, правда, так себе, без особого понимания...
      Линьков выслушал эту кратную характеристику Бориса, потом сказал, что знает такого. Марчелло посоображал чуточку, потом приоткрыл дверь фанерной клетушки, исполнявшей роль директорского кабинета, выглянул в проход между ящиками и, вернувшись, доверительно наклонился к Линькову.
      - Я с вами кой о чем поделиться хочу, товарищ следователь, - хриплым полушепотом заговорил он. - Вот этот Борис, вы подтверждаете, работал совместно с Левицким, да? Теперь Левицкий вроде как убит, я так понял?
      - Не так, - разъяснил Линьков, - Ведется следствие. Причины и обстоятельства смерти Левицкого еще не установлены.
      - Так на так выходит! - с азартом сказал Марчелло. - Непонятно, да? Вот то же самое и мне непонятно, чего этот Борис крутит? Нет, ну скажите, чего?
      Ежели у тебя друг-приятель скончался, ты что можешь? Ты горевать можешь, да?
      Семью можешь утешать, поскольку у ней горе. Но не ходить выпытывать людей! И с таким подходом, видите? Словно бы и ничего, приходит, совсем о другом говорит, а сам-то!
      - Левицкий не просто умер, - сказал Линьков, - а при невыясненных обстоятельствах. Меня лично не удивляет, если его ближайший друг и сотрудник тоже пытается выяснить, что и как случилось.
      Марчелло облизал сухие темные губы. Глаза его снова стали настороженными и тревожными.
      - Это вы правильно сказали, безусловно! - вкрадчиво заговорил он. Выяснить - это, конечно, всякому хочется. Но весь вопрос - как выяснить! А у этого Бориса подход не тот! Почему не тот, сейчас все отмечу. Первое, значит, это то, что он про смерть промолчал. Это как понимать? У тебя друг скончался, да? - Марчелло произнес раскатисто: "дрруг". - А ты, похоронить его не успели, цирк устраиваешь? А второе - это я вам еще не объяснил - он про свое местожительство скрыл!
      - То есть как скрыл? - недоверчиво спросил Линьков. - Не захотел вам сообщить свой адрес, что ли?
      - А я его адресом нисколько даже не интересовался! - заявил Марчелло. А вот как было! Я это иду с ним, и заговорили мы конкретно о том самом, о чем и с Левицким в последний-то раз. И вот тут - третье! Поняли? До второго пункта, до адреса то есть, я еще дойду, но раньше - третье! Я с ним, значит, делюсь, как с человеком, что мне Левицкий сказал насчет своих осложнений с близким другом. А Борис, представляете, как услыхал про это, так зеленый стал - аж глядеть на него муторно. Я подумал: у него сердце больное... - Марчелло саркастически хмыкнул, - А выходит, что никакое тут не сердце.
      - Что же именно выходит, по-вашему? - с ледяной вежливостью спросил Линьков.
      - Как же это - что? - торжествующе сказал Марчелло. - Не сердце, значит, его забеспокоило в тот момент, а совесть! Совесть у него определенно нечистая.
      Гарантия! Что он с Левицким сделал, мне, конечно, неизвестно. Но только есть у него на совести какое-то дельце насчет Левицкого, это даже спорить не приходится. И опять же с местожительством. Значит, когда у нас этот разговор произошел, то Борис до такой степени переживать начал, что я уж думал, он на ногах не устоит. Но как я сказал насчет сердца, он сразу встряхнулся, понял, видать, что я его раскусил. И говорит, через силу так, зубы сцепивши: "Ну, я пошел!" И чуть не бегом в подворотню. А мне подозрительно стало, думаю: как же так, говорил, что живет на Березовой, а сам куда? Стал я в подворотне, курю, в щелку на воротах смотрю. Пять минут простоял, не больше, - гляжу, идет Борис. А живет он, верно, на Березовой, я уж поинтересовался, проследил...
      - Все факты, о которых вы сообщили, можно истолковать иначе, - сухо сказал Линьков. - Стружков умолчал о смерти Левицкого, чтобы не испугать вас этим известием и выведать побольше подробностей. Волноваться он мог не потому, что испытывал угрызения совести, а потому, что гибель друга выбила его из колеи. А нырнул он в чужой двор уж наверняка не для того, чтобы скрыть от вас свой адрес: да ведь вы его и не пытались узнать...
      - А зачем же тогда? - хмуро спросил Марчелло.
      Линьков встал.
      - Зачем? Ну мало ли зачем? Например, ему могло надоесть общение с вами! - небрежно сказал он, с мстительным удовлетворением глядя, как перекосились темные губы Марчелло.
      "Совсем вы что-то расклеились, товарищ Линьков, распустились, как цветочек!
      - думал он, шагая по улице. - Личные мотивы в вашем поведении явно выдвигаются на первое место в ущерб делу. Непременно вам понадобилось воспитывать этого паршивца Марчелло, а все почему: потому, что затронули Стружиова, к которому вы питаете такие сложные чувства... Вы, значит, питаете, а кто другой его трогать не моги! Ах, блюститель справедливости, страж закона!" Линьков даже замычал от презрения к себе и яростно мотнул головой.
      Он шагал, никого не видя, и вдруг остановился, словно на столб налетел:
      перед ним стояла Нина Берестова. Линьков растерянно поглядел на нее и не сразу сообразил, что находится в двух шагах от проходной института.
      - Вы к нам? - спросила Нина.
      Она опять глядела мимо него и думала о чем-то своем.
      - Да... - неловко пробормотал Линьков. - Надо кое с нем еще поговорить...